Четыре друга.
(описаны реальные люди и события)

Еще до войны...

Вообще-то, был еще и пятый, Сергуня, но погиб он в начале войны, случайно. Да был ещё Сашка Буханец. Но - мал еще для их компании, хотя и хнычил постоянно, просил, чтоб его с собой брали. А они совершали дерзкие ночные набеги на колхозные сады и баштаны, бегали к Керченскому проливу, купаться и ловить бычков в поселках Эльтиген и Камыш-Бурун. Пятеро их было, неразлучных друзей, живущих на Пьяной балке, что у самого берега Чурбашского озера, отчаянных сорвиголов. И боялись их задирать мальчишки с Васильевки, Сабанджей, Стройки и Александровки. А маленький Сашка все канючил:
- Ва-зьми-ите меня с собой...
Но кому охота с малышней возиться, еще случится с ним что-нибудь, отвечай потом перед его мамкой.
Так они и держались вместе, впятером, уже работая в Камыш-Бурунском железно-рудном комбинате, пока не началась война.

...
Февраль 1978 года, Крым.

Рано утром мы собрались в гараже, ожидая, пока за нами не приедет Дима-молдаван на Т-150К с колесным прицепом ПТС. В прицепе нас возили с колхоза в «табор» - тракторную бригаду. Никакой другой транспорт по весне пробраться к нам не мог. Да, февраль - это в Крыму уже весна, в «февральские окна» начинали сеять зерновые, если земля подсохнет. Весенняя грязь в Крыму особо непролазная, налипала на сапоги так, что ноги было не поднять. Да что там сапоги, если на ходовую часть моего гусеничного трактора Т-74 так наматывало липкую жирную почву, что даже на первой передаче дизель с трудом проворачивал гусеницы. Тогда я заезжал в лужу, чтобы в воде грязь смывалась и отвалилась с гусениц и катков.
А пока мы, колхозные трактористы с шоферами, сидели в бытовке гаража и играли в домино на высадку. То есть, двое проигравших уступали место следующей паре.
- Кто последний, я за ним! - крикнул я, входя в бытовку, почистив перед тем сапоги у крыльца.
Наш завгар, Яков, сказал:
- Я собирался сыграть следующий, но напарника не нашлось. Будешь со мной играть?
Я кивнул головой.
Вскоре мы сели с ним напротив друг друга, против нас играли Гриша Глущенко и Тарасюк.
Мы с Яковым как-то сразу поняли друг друга и успешно начали выигрывать.
- Баян! По шести развернул, - громко стукнул по столу дуплем-шесть Гришка.
- На руках ещё две шестерки, - посчитал камни Мефодий.
- Делай «по...», бери конца, - многозначительно сказал ему Гриша.
- Э-э, бендеры! Хорош переговариваться, играйте молча! - возмутился я.
- Дык, я ж просто так, к слову, - начал оправдываться Грищенко.
- Ляксандр, не бзди - сери кислым! - осадил меня наш колхозный кузнец, дядя Саша Буханец, - играй давай, я потом следующий с Петей Некрасовым сяду.
В нашем селе жило много организованных переселенцев с Западной Украины, их вербовали после войны, вплоть до 70-х годов, в Крым вместо депортированных татар, здесь им давали дом с огородом в колхозе, корову, птицу, платили подъемные. В селе была даже целая улица оргпереселенцев - Тернопольская.
Местные жители шутливо называли их бандеровцами, или бендерами. Впрочем, не вкладывая в это слово обидный политический смысл, сами переселенцы тоже называли себя бандеровцами, с плохо скрытой гордостью. Вобщем-то, хозяйственный, работящий и добродушный народ. Справный, как говорят в деревне, в отличие от загульных и задиристых крымчан.
...
С началом войны первым погиб Сергуня. Уже во вторую оккупацию Керчи, в мае 42-го, наши войска разгромленного Крымского фронта бросили на окраине Сабанджей танк Т-26. Танкисты как успели - испортили технику, чтоб не досталась врагу: в стволе орудия взорвали гранату. Но Сергуня забрался в башню и захотел выстрелить из настоящей танковой пушки. Увы, 45-мм снаряд никак не входил в покореженный казенник пушки. Тогда Сергуня пробовал дослать снаряд затвором, с размаху хлопая им по снаряду. Каким-то чудом снаряд не сдетонировал. Но упрямства пацану было не занимать: передохнув, он нашел среди брошенного инструмента механика-водителя кувалду и стал бить ей по донышку снаряда, чтоб забить его таки в ствол...
Сдетонировал весь боезапас, башню взрывом отнесло на десяток метров, а от самого Сергуни даже не собрали ничего, чтобы похоронить его.
Кому война - а кому мать родна. Некоторые жители соседнего села Ортаэли (после войны - Огоньки) совершенно случайно, но очень неплохо нажились.
На одиноко стоящем в степи кургане наши поставили противотанковую батарею. Рассчитывали, что с батареи хороший обзор и удобный сектор обстрела. Но не учли, что одиноко стоящий посреди ровной степи курган - отличная мишень для немецких гаубиц, удобно корректировать стрельбу по разрывам снарядов. Вобщем, раздолбали немцы нашу батарею в хлам и двинули дальше, на Керчь. А вечером жители села пошли к батарее мародерничать. И открылась им невиданное - свод кургана рухнул и под ним обнаружилось древнее захоронение, с большим количеством золотых украшений.
Уже после войны многие сельчане не нашли ничего лучшего, как сделать себе из скифского золота золотые зубы. Сам был знаком с некоторыми из них, жил в том селе с 1972 по 1975 год.
И осталось их только четыре друга. Ах да, ещё был этот сопляк, Сашка Буханец. С отступающей Красной Армией эвакуировался через Керченский пролив Федька, а Яшка, Петро и Стас уйти не успели, остались в оккупации, под немцами, точнее - под румынами. Да, недоросль Сашка Буханец тоже остался в оккупации, мал он еще - куда ж ему без родителей.
Федька в семнадцать лет ушел на войну добровольцем, попал в морскую пехоту. А трое его друзей, помыкавшись и поголодав - ну нет работы никакой - пошли в полицаи. Работы немного: то лагерь военнопленных красноармейцев охранять в Керченской крепости на мысу Ак-Бурун, то стоять в оцеплении Аджимушкайских каменоломен, где под землей продолжали сражаться окруженцы-красноармейцы. Зато - паек, рейхсмарки на руки каждый месяц, хорошие немецкие сапоги со стальными клепками на подошве - век им сносу нет, и поношенное румынское обмундирование. И семья освобождена от отправки в Германию. Жить можно короче, и под немцами даже. Румыны, правда, были более мерзкие, недобрым словом их поминали в селе и через тридцать с лишним лет после войны. Если немцы гнобили оккупированное население безжалостно и методично, на то они и враги, оккупанты, то румыны делали то же самое с особым, мерзким остервенением, глумясь и издеваясь над беззащитными гражданскими. Вымещали на безоружных свои комплексы.
Так вот, служили себе в полиции три друга, не тужили, таская «манлихеры» на плече. Последних аджимушкайцев взяли в плен уже в октябре, через полгода после начала обороны подземного гарнизона. Сам областной следователь гестапо из Симферополя приезжал их допрашивать (немцы считали аджимушкайцев не регулярной армией, а партизанами, потому и допрашивали их не в Абвере, а в гестапо - гражданской, формально, организации).
- Кто вы такие? - спросил гестаповец полумертвых от голода, еле живых последних защитников подземного гарнизона Керчи.
- Мы бойцы Крымского фронта.
- Такого фронта уже давно не существует, - возразил следователь.
- Зато мы - существуем!
Этот диалог Яшка-полицай запомнил на всю жизнь. Он бы так не смог: полгода впроголодь, в окружении, под землей, в кромешной тьме...
Но весной 44-го пришла Красная Армия, точнее - Отдельная Приморская армия. Удрать три друга-полицая с немцами не смогли, те и сами еле смотались в Севастополь.
И попали они в сибирский лагерь, мотать срок за измену Родине, хорошо ещё - не расстреляли их сгоряча, вполне могли бы.
А вот у подросшего уже Сашки Буханца не нашлось родни в полиции, потому попал он на отправку. До Германии не довезли, Перекопский перешеек был отрезан нашими стремительно наступающими войсками. Их, депортированных, эшелоном свезли в Севастополь, там немцы загнали их на баржу, которую вывели в море под Балаклавой и стали расстреливать ее из орудий. Баржа стала тонуть, Сашка Буханец нырнул в разлом ее корпуса и поплыл к берегу. Выбравшись на берег, он несколько дней скрывался в лесах, воруя овощи с огородов, пока не пришла Красная Армия. Потом его без лишних формальностей (восемнадцать парню уже!) мобилизовали в армию. На передовую не послали, все ж таки он жил в оккупации под немцами, нет ему полного доверия от Советской власти. И служил Саша Буханец до конца войны ездовым в обозе.
После войны вернулся в родное село, стал кузнецом в колхозе. Туда же, в село, вернулся и краснофлотец Федька, с одной ногой. Другую ногу он потерял в Эльтигенском десанте, в декабре 43-го. Когда наши морпехи-десантники по приказу командования рванули в прорыв к северному плацдарму, оставив раненых (тяжелое, трудное решение), Федька, как и многие раненые, рванул вплавь через холодные декабрьские воды Керченского пролива, к своим на Таманском берегу. Ширина пролива в этом месте 18 километров, не доплыл никто, но Федора, вместе с немногими счастливцами, выловили из воды наши катерники.
(Подробнее об этом читайте рассказ «Свой в доску Вася» на www.bigler.ru)
А ещё через несколько лет вернулись после амнистии в село три друга-полицая, искупив вину перед Родиной ударным трудом на колымских приисках и шахтах Донбасса.
В первый же день, когда Федор увидел трех бывших своих закадычных довоенных дружков, он вскипел не на шутку:
- Суки, я кровью под Эльтигеном умывался, я слезами сухари запивал! А вы - шоколад немецкий жрали? И за скольки ж вы, падлы, Родину продали? Много наших морячков расстреляли? Смотрели, курвы, как наши пленные бойцы в Керченской крепости с голоду трупы едят, а сами сало со шнапсом трескали?
И он рванул на себе тельняшку:
- Да я - жить не буду, но убью вас всех троих, по одному душить буду, поганцев. Слово моряка!
Смачно плюнув им в лицо, он развернулся и поковылял, приволакивая деревянный протез.
На первомайские праздники он вечером подкараулил у ворот дома Стаса и пристрелил его из обреза-«маузера». После войны оружия, и нашего, и немецкого, много по рукам ходило. Дали Федору два года условно, «превышение пределов самообороны», вроде как Стас сам на него полез, а Федор только защищался. И хотя все в деревне знали, что это не так, и милиция знала это, но бывших полицаев, пособников врага не очень-то жаловали, а к инвалиду-фронтовику судьи проявили снисхождение.
Через год, снова на майские, Федор напился и зарезал второго бывшего дружка-полицая, Петра. На этот раз он получил полновесный «червонец» и отмотал его от звонка до звонка, как рецидивист-убийца. Когда его выводили из зала суда, что проходил в сельском клубе, он заорал громко:
- Яшка, сука, слышишь меня? Помни, ты последний еще жив остался, а мое слово твердое: отсижу - запорю, гадину фашистскую.
Не понимал Федор, что судили его не за то, что полицая убил, а за то, что самовольно стал вершить расправу над ним. Выносить приговоры и приводить их в исполнение - это у нас исключительная монополия государства.
Вернулся он через десять лет тихим, больным, чуть живым. Никого он уже не грозился убить, и вскоре сам умер, от фронтовых ран и лагерных болезней. В живых из четырех друзей остался лишь Яшка-полицай. Ах да, ещё работал кузнецом дядя Саша Буханец. При встрече они здоровались, болтали, как ни в чем не бывало, но не дружили. Да и никто с Яковым близко особо не сходился, после лагерей он стал нелюдимым.
А в соседнем селе Огоньки трудилась управляющей отделением колхоза «Инициатива» бывшая переводчица немецкой комендатуры по кличке Цыганка. Как-то, ещё в 1973 году (мы тогда в Огоньках жили), моя мама, работавшая на ферме, поймала ее вечером в телятнике на том, что та подсыпала навоз в молоко для новорожденных телят. Телята от этого хворали животом и дристали поносом.
- Чтобы телятницы цельное молоко домой не воровали! - объяснила Цыганка потом председателю Гернеру, из поволжских немцев.
Ее за это не посадили, но с должности сняли, она стала учетчицей.
...
- Мужики, Дима-молдаван приехал со своим тэ-стописят подъехал, давайте грузиться в прицеп, - крикнул вошедший бригадир Толя Быков.
- Эх, не удалось сыграть, - огорчился кузнец дядя Саша.
И обратился к Якову:
- Ты как - придешь ко мне вечером за бочками?
Дядя Саша на дому делал бочки для домашнего вина нашим сельчанам.
- Нет, завтра заберу, - ответил Яков, - сегодня после работы на Оксанину горку пойду.
Оксаниной горкой у нас называли сельское кладбище, в признание заслуг нашего председателя Ксении Борисовны, которая многое сделала для его благоустройства.
Вечером Яков пришел на Оксанину горку, навестил могилки Стаса, Петра, а потом долго, очень долго сидел у холмика, под которым был захоронен моряк десантник Федор, потерявший ногу на эльтигенском плацдарме. А у Сергуни, которого разметал взрыв танка, даже и могилки не было.
Яков просто сидел и молчал, глядя на Федину карточку на памятнике, и небольшими глотками (у немцев научился пить глоточками) пил водку, налив перед этим в стопку на могильном холмике.
Не было у него больше никого.