"Вопросы библеистики". Ресурс для самообразования

Г. К. Честертон

Книга Иова

Предисловие к Книге Иова. На русском языке опубликовано в журнале ("Человек" №4) как отдельное эссе.

 

Среди других книг Ветхого Завета Книга Иова — загадка, и философская, и историческая. Сейчас, в таком предисловии, нам важна загадка философская, и потому мы сперва очень коротко объясним то, что касается истории, или предупредим читателя. Давно спорят о том, что в книге исконно, что — вставлено позже. Ученые, как им и положено, не сходятся во мнениях; но более или менее признано, что интерполяции (если они есть вообще) — это пролог, эпилог и, может быть, речь молодого человека, который возражает друзьям Иова к концу поближе. Я в таких вопросах не разбираюсь. Однако — к какому бы выводу ни склонился читатель — должно помнить одну истину. Когда речь идет о древних творениях, не думайте, что они стали хуже, если создавались постепенно. Возможно, Книга Иова создана не сразу, как Вестминстерское аббатство. Ноте, кто создавал древние поэмы (как те, кто создавал аббатство), не придавали особого значения ни точной датировке, ни точному авторству; значение это породил почти безумный индивидуализм Новою времени. Отложим на время случай с Иовом — он осложнен религиозными спорами — и возьмем, к примеру, “Илиаду”. Многие разделяют поистине современное мнение: Гомера написал не Гомер, а кто-то другой, его тезка. Точно так же многие полагают, что Моисей — не Моисей, а кто-то другой, звавшийся Моисеем. Но помнить и думать надо об ином: если какие-то люди что-то вставляли в “Илиаду”, это совсем не так страшно, как если бы что-то вставили в нынешнюю поэму. Эпос племени был, собственно, и делом племени, словно местное святилище. Думайте, если хотите, что пролог, и эпилог, и монолог Элиу вставлены позже. Только не думайте, что вставки эти столь же явственны и чужеродны, как вставки в творение нынешнего индивидуалиста. Не воспринимайте их так, как воспринимали бы главы Джорджа Мередита, если бы вдруг оказалось, что их написал другой, или пол-акта у Ибсена, ловко подсунутые ему Уильямом Арчером. Помните, что древний мир, создавший эти поэмы, верно хранил предание, традицию. Отец мог оставить поэму сыну, чтобы тот ее кончил, как мог оставить возделанную землю Возможно, “Илиаду” создал кто-то один; быть может — целая сотня людей. Но помните: тогда в этой сотне было больше единства, чем сейчас в одном человеке. Тогда город был как человек Теперь человек — как город, объятый гражданской войною.

Итак, не вдаваясь в ученые споры о единстве, мы вправе сказать, что книга — едина, как едины все великие старые творения, как един Кентерберийский собор. Примерно то же можно отнести к загадке философской. В определенном смысле “Иов” и впрямь отличается от книг, включенных в канон Ветхого Завета. Но и здесь ошибутся те, кто станет подчеркивать отличие. Ошибутся те, кто считает, что Ветхий Завет -просто скопище книг, без склада и цели. Духовная ли истина к тому привела, национальная традиция или просто искусный отбор, — Ветхий Завет отличается вполне явственным единством. Не понимая этого, его не поймешь, как не поймешь ни одной пьесы Шекспира, не знал, что у него были философские воззрения. Читан Ветхий Завет, не видя единства, столь же нелепо, как читать “Гамлета”, принимая ею за хронику истинных событий из жизни датского принца древних, пиратских времен. Читатель просто не поймет, что Гамлет колеблется по замыслу автора; он скажет: “Как долго и нудно этот принц убивает врага!” Но именно так говорят обличители Библии, которые на самом деле слепо ей поклоняются. Они не понимают ее особого звучания и сути, ее главной мысли, гласящей, что все мы — орудия воли Божьей.

Так, например, те, кто сетует на жестокость или лукавство судей и пророков Израиля ведомы мыслью, которая к делу отношении не имеет. Они — христиане; они привносят в дохристианскую пору чисто христианские представления о святости, то есть — о том, что орудием Божьим обычно бывают очень хорошие люди. Представление это глубже, дерзновенней, прекрасней, чем ветхозаветное: значит, невинность столь могущественна, что, в конце концов, именно она кроит и перекраивает мир. Зато ветхозаветная мысль попроще, она понятней, ближе здравому смыслу: сила — это сила, хитрость — это хитрость, мирской успех — это мирской успех, а Бог использует их в своих целях, как использует силы природы. Он использует мощь человека, как использовал мощь мамонта, не слишком задумываясь о том, добр ли этот мамонт. Понять не могу — неужели простодушный скептик, читая о лукавстве Иакова, думает, что написавший все это (кто бы он ни был) не понимал, в отличие от нас, что Иаков поступает премерзко? Нет, представления о чести изменились не так сильно! Однако скептик этот, как почти все теперешние скептики — христианин. Ему кажется, что патриарх должен быть образцом, что Иаков — вроде святого; и тогда я, конечно, меньше удивлюсь его удивлению. Но это — не дети Божьи, а рабы, громадные страшные рабы, вроде восточных джиннов, служивших Аладдину.

Главную мысль большей части Ветхого Завета можно бы назвать одиночеством Божьим. Господь — не только главный герой этих книг, Он — единственный их герой. Перед ясностью Его цели намерения всех прочих тупы и автоматичны, словно у животных; перед весомостью Его все сыны плоти — словно тени. Снова и снова так и слышишь: “Я топтал точило один и никого не было со Мною”. Все патриархи и пророки — просто орудия Его, оружие, ибо Господь - муж брани. Навин для Него — боевой топор, Моисей — мерило, Самсон — только меч, Исайя — только труба. Святые подобны Богу, они — как бы крохотные Его статуи. Человек Ветхого Завета похож на Бога не больше, чем пила или молоток похожи на плотника. Вот ключ к израильскому Писанию, вот главная его черта Конечно, в Писании этом очень много и настоящего юмора, и высоких чувств, и сильных натур — их всегда немало в великой древней словесности. И все же главное не в том; главное в том, что Бог не просто сильнее человека, не просто непостижимей человека — Он неизмеримо весомей, Он настолько мудрее, что перед Ним мы расплывчаты, глупы, нелепы, как животные, которые погибают. “Он есть Тот, Который восседает над кругом земли, и живущие на ней — как саранча”. Можно сказать и так: Ветхий Завет столь настойчиво подчеркивает личностность Бога, что люди в нем едва ли не безлики. Если Его гигантский разум не замыслил чего-то, этого как бы и нет; оно неустойчиво, пусто.“ Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его, если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж...”.

Словом, Ветхий Завет просто ликует о ничтожестве человека перед замыслом Божьим. Книга Иова отличается только тем, что именно в ней встает вопрос: каков же этот замысел? Стоит ли он хотя бы жалкой человеческой участи? Без сомнения, легко пожертвовать нашей ничтожной волей ради воли, которая и мудрее, и милостивей. Но милостивей ли она, мудрей ли? Пускай Господь использует Свои орудия; пускай Он ломает их. Но что Он делает, для чего ломает? Ради этого вопроса решаем мы загадку “Иова” как загадку философскую.

Значения “Иова” не выразишь полно, если скажешь, что это — самая занимательная из древних книг. Лучше сказать, что это — самая занимательная из книг нынешних. Конечно, и то, и другое неполно, ибо и глубокая вера, и глубокое неверие всегда и древни, и новы; если философия не вечна, это не философия. Любимая в наши дни фраза: “Таково мое мнение, но, может быть, я неправ”, исключительно, на удивление глупа. Если ты так говоришь, значит это — не твое мнение. Любимые фразы: “У каждого свое мировоззрение, вот это — мое, оно мне подходит” — знак слабоумия. Воззрение на мир создается не для того, чтобы подходить человеку; оно создается, чтобы подходить миру. Частная вера так же немыслима, как частное солнце или частная луна.

Первая из радостей разума, которую дарует “Иов”, — то, что книга эта исходит из стремления узнать, как все обстоит на самом деле; узнать, что есть, а не что нам кажется. Если бы ее писали сейчас, Иов и его собеседники прекрасно поладили бы, приписав свои разногласия “различию темпераментов”, приговаривая, что утешители — по природе своей “оптимисты”, а Иов — “пессимист”. И жили бы тихо-мирно, как живут до поры до времени те, кто примирился с неправдой. Ведь если слово “пессимист” значит хоть что-нибудь, Иов — никак не пессимист. Он один способен оспорить всю нынешнюю чушь о всевластии темперамента. Чего-чего, а уж мрачности в нем нет. Если жажда счастья и готовность к счастью зовутся оптимизмом, он — оптимист, обиженный оптимист. Он требует от мира оправданий не потому, что хочет их отвергнуть, а потому, что хочет их принять. Он требует от Бога объяснений, но совсем не в том духе, в каком их требовал Хэмден от Карла I, а в том, в каком их требует жена от любимого, почитаемого мужа. Он препирается с Творцом, ибо Им гордится. Он даже ругается с Ним, но не сомневается, что у “противника” есть непонятные ему оправдания. Как прекрасно кощунство слов: “О, пусть бы выслушал кто меня! Вот жалоба моя! О Крепкий, ответь! Пусть напишет запись мой Истец!”. Ему и в голову не приходит, что запись может быть плохою. Он хочет, чтобы его убедили, то есть — думает, что Бог может его убедить. Скажу опять: если слово “оптимист” значит хоть что-то (в этом я не уверен), Иов — оптимист. Он сотрясает столпы земли и безумно бьет в небеса, он поражает звезды — но не для того, чтобы они замолкли, а для того, чтобы они заговорили.

Точно так же вправе мы судить о прописных оптимистах, утешителях. Если слово “пессимист” значит хоть что-то (я и тут не уверен), их следует скорее причислить к пессимистам. Действительно, искренне они верят не в то, что Господь благ, а в то, что Он очень силен и потому вернее назвать Его благим. Я погрешу против правды и против милости, если причислю их к поборникам эволюции; но есть в них что-то, роднящее их с главным убеждением этих бодрых ученых. Они упорно твердят, что все в мироздании сходится, словно хоть в какой-то мере хорошо, если многие дурные вещи — на своем месте. Мы увидим, как Господь в лучших, высших стихах книги переворачивает вверх дном именно этот довод.

Когда, уже к концу, внезапно появляется Бог, возникает неожиданная, дивная тема, которая и придает книге невиданное величие. Все время, все люди, особенно Иов, задавали вопросы о Боге. У поэта похуже Бог — в том ли, в ином ли смысле — на эти вопросы бы ответил. Но тут Он Сам задает вопросы о Себе. В этой драме скепсиса главный скептик — Господь. Он делает именно то, что делали всегда великие защитники веры — скажем, то, что делал Сократ: обращает рационализм против него самого. Он как бы говорит, что если уж спрашивать, то Он побьет и на этом поприще все, до чего додумался человек. Ведомый тончайшим чутьем, автор заставляет Бога согласиться на некое равенство с противником. Он хочет, чтобы поединок был равным и честным: “Препояшь свои чресла, стань как муж, Я буду спрашивать, а ты отвечай!” Всемогущий идет на великое, дерзновенное смирение. Он хочет, чтобы Его судили; Он просит только того, чего попросит всякий подсудимый — права спрашивать истца, Что там, сходство с судом Он заводит еще дальше: ведь, собственно, первый вопрос Его Иову — именно такой, какой, видимо, задал бы настоящий ответчик. Он спрашивает Иова, кто Он. А Иов, человек умный, немного поразмыслив, приходит к выводу, что этого не знает.

Вот первое, что надо заметить в речах Господних, лучших главах книги. Весь человеческий скепсис перекрыт и оспорен высшим скепсисом. Этот самый метод применяли порой и блистательные люди, и посредственные, но с той поры он стал логическим орудием истинных мистиков. Как я уже сказал, Сократ применял его, доказывая, что, если вы дадите ему возможность в полной мере использовать софистику, он победит любого софиста. Христос применял его, беседуя с саддукеями. Когда христианство едва дышало, в XVIII веке, Батлер применял его, объясняя, что доводы рационалистов годны не только против правой веры, но и против веры расплывчатой; не только против этики христианства, но и против этики Просвещения. Именно из-за него, из-за “метода”, люди истинно верующие — Ньюмен, Балфур, Мэллок — отличались философским сомнением. Таковы протоки дельты; Книга же Иова — водопад, породивший самую реку. Беседуя с тем, кто так дерзновенно утверждает сомнение, навряд ли стоит говорить ему, чтобы он перестал сомневаться. Лучше сказать, чтобы он сомневался дальше, больше, сомневался что ни день еше в чем-нибудь, пока, наконец, в озарении, не усомнится в самом себе.

Да, вот первое в речи Божьей — Господь не решает загадки, а ставит. Второе, с этим связанное, делает книгу “религиозной”, а не философской: как то ни странно, Иова удовлетворяет перечисление непостижимых фактов. Собственно, загадки Божьи сложнее и таинственней загадок Иова; однако до речи Господа Иов утешиться не мог, после — утешился. Он ничего не узнал, но ощутил грозный дух того, что слишком прекрасно, чтобы поддаться рассказу. Господь не хочет объяснить Своей цели, и само это, словно пламенный перст, указует на Его цель Загадки Божьи утешают сильнее, чем ответы человеческие,

Третье, конечно, — то, что Бог бранит и тех, кто Его обвиняет, и тех, кто Его защищал; сшибает одним и тем же методом и пессимистов, и оптимистов. Утешители утешали поверхностно, машинально, и потому слова их оборачиваются против них с такой красотой и мудростью. Механический оптимист пытается оправдать мир на том основании, что мир разумен и связен. Мир тем и хорош, говорит он, что его можно объяснить Именно на это Бог отвечает ясно до ярости. Бог говорит: если мир и хорош, то лишь тем, что для вас, людей, объяснить его нельзя. Он настаивает, Он показывает: “Есть ли у дождя отец? и кто рождает капли росы? Из чьего чрева выходит лед...”. Мало того, Он настаивает на явственной и ощутимой неразумности мира: “Кто хлябям льющимся отверзает проток ... оросить землю, где нет людей, и пустыню, где не обитает никто?”. Господь вынуждает нас увидеть мир на черном фоне небытия. Господь вынуждает Иова увидеть поразительный мир, даже если для этого нужно показать мир дурацкий. Чтоб удивить человека, Бог становится богохульником; можно сказать, что Он становится безбожником. Показывая Иову, одно за другим, разные творения — коня, орла, осла, ворона, павлина, страуса, крокодила, Он так описывает их, что они оказываются чудищами. Все это вместе — какой-то псалом, какая-то песнь удивления. Творец дивится тому, что сотворил.

Вот оно, третье свойство книги. Иов ставит вопросительный знак, Бог отвечает восклицательным. Вместо того, чтобы объяснить мир, Он утверждает, что мир — намного нелепей, чем думал Иов. Но и этого мало: в речи Божьи автор — с той бессознательной точностью, какую мы часто видим в древнем эпосе, — вложил еще одну, совсем уже дивную тонкость. То там, то сям, в метафоре, в образе, в скобках, вдруг видится, что тайна Господня — радостна, а не печальна. Намеки эти почти случайны, как свет сквозь щелку двери, словно Всемогущий их Сам не замечает; но — в чисто-поэтическом смысле — трудно переоценить их инстинктивную легкость и точность.

Возьмем, к примеру, прославленный стих, где Ягве с уничтожающим сарказмом спрашивает Иова: “Где был ты, как Землю Я утверждал?” , и вскользь, словно желая уточнить дату, прибавляет, что сыны Божьи возликовали тогда от радости Или еще: упоминая снег и град в перечне всего, что бывает, Он говорит о них, как о сокровище, которое бережет на день брани, как бы намекая на ту последнюю битву, в которой, наконец, сокрушится зло.

Что может быть прекрасней (говорю как писатель), чем надежда и радость, светящаяся сквозь незнание, словно золото сквозь тучу? Те, кто читает поверхностно, могут подумать, что я самовольно приписываю поэтическую тонкость случайным сравнениям и словам архаической поэмы. Но те, кто хорошо знает хотя бы “Песнь о Роланде” или старые баллады, этой ошибки не сделают. Те, кто знает, какой была поэзия, непременно подметили, что поверху она проста, в глубине — порою очень тонка. “Илиада” сумела показать, что в Гекторе есть рыцарственная покорность судьбе, недостаточно горькая для скорби, недостаточно бодрая для радости. Гомер никогда не смог бы выразить это так сложно; но ему как-то удалось выразить это просто. “Песнь о Роланде” сумела показать, что христианство предлагает героям истинный парадокс: великое смирение, если речь идет о грехах, великое дерзновение, если речь идет о вере. Конечно, автор не мог бы это сказать; но мы это читаем. Точно так же в Книге Иова — много такого, что было в сердце автора и, наверное, не было в его сознании. О самом важном я еще не сказал. Не знаю (и ученые навряд ли знают), оказала ли эта книга влияние на иудейскую мысль. Но если оказала, она эту мысль спасла. Именно здесь встает вопрос, непременно ли Бог наказывает грех бедой, вознаграждает праведность успехом. Если бы израильтяне ответили неверно, они не смогли бы сыграть такую роль в нашей, человеческой истории. Они, может быть, опустились бы до уровня нынешних образованных людей. Ведь только дай человеку подумать, что преуспеяние — награда праведности, он сразу решит, что оно — свидетельство праведности. Слишком трудно награждать успехом хороших людей; куда легче считать хорошими преуспевших, что и делают наши газеты и наши дельцы. Вот оно, последнее наказанье дурному оптимизму утешителей. Если надо было спасти от этого иудеев, Книга Иова их спасла. Как важно, что она совсем не “хорошо кончается”! Бог не сказал Иову, что Иов страдал, ибо он лучше других. Урок этой книги — в том, что человека утешит лишь парадокс. Не буду говорить, что ждало впереди странную истину о лучшем из людей в дурном мире. Да и так понятно, что в самом свободном, самом глубоком смысле лишь один Человек в Ветхом Завете — Личность; и предвосхищен раб Ягве язвами Иова.

Перевела Н. Трауберг

---

Обсудить публикуемые в рассылке статьи, иные темы, запросить дополнительные материалы Вы можете в специальной email-конференции "Вопросы библеистики", ресурс для самообразования. Для подписки отправьте пустое письмо в адрес sbible-subscribe@yahoogroups.com и подтвердите (Reply) пришедший запрос.