Этот выпуск тройной, и для того, чтобы было удобней читать его частями, текст разделен чертой на 3 примерно равные части.

Когда в 1975 г. стали известны поправки к законодательству о религиозных организациях, приравнявшие законы к прерогативам Совета по делам религий, выявился их негативный аспект: они сделали процедуру открытия нового молитвенного дома бюрократически гораздо более трудной. До того религиозная организация должна была обращаться в местный Совет, где в течение одного месяца давали или разрешение, или письменный отказ (ст. 7). Отныне же религиозная организация не могла даже начать хлопотать перед местным Советом, покуда она не получит разрешение на регистрацию из Совета по делам религий (ст. 4). Новая ст. 7 не ограничивала местный Совет временем для ответа, причем он и не мог принять окончательного решения, но должен был лишь направить прошение в вышестоящие государственные органы, которые, в свою очередь, в течение месяца "дают свои рекомендации СДР". Окончательное решение остается за СДР, который опять-таки не ограничен никаким сроком. Формально, ст. 37 и 44 предоставляли религиозным организациям право на обжалование решения. Такое право не предусмотрено в законодательстве 1975 г. Теперь только СДР имеет право закрыть церковь, в этот же орган религиозная организация может обращаться с жалобой. Неизменным осталось право государства удалять отдельных лиц из исполнительного органа религиозной организации, не изменились и прежние ограничения церковной деятельности. В новых указаниях запрещался даже сбор добровольных пожертвований на церковь среди прихожан вне церковных стен, а также предписывалось получать "специальное разрешение районных или городских Советов для проведения службы вне церкви и... в домах верующих".

Некоторые позитивные сдвиги в законодательстве ограничивались тем, что Церковь до некоторой степени приближалась к положению юридического лица, а также отменялись правила выбора делегатов на религиозные съезды. "Процедура избрания делегатов отныне определяется каноническими правилами религиозных организаций, хотя закон и предусматривает, что участники должны быть людьми доброй воли". Что же касается эволюции в направлении приобретения прав юридического лица, то новые ст. 3 и 20 опускали фразу о том, что религиозные организации не имеют статуса юридического лица, причем специально оговаривалось, что они имеют право приобретать церковные сосуды, предметы культа, средства транспорта; арендовать, строить и покупать здания для своих нужд в соответствии с установленной законной процедурой. Этим изменениям предшествовало письмо 1945 г. тогдашнего главы СДРПЦ патриарху Алексию, предоставлявшее религиозным организациям некоторые права приобретения собственности, которые теперь в пересмотренной ст. 3 подтверждались и распространялись, в том числе и на приходы. Парадокс состоял в том, что Церковь и отдельные приходы получали право владеть домами, кроме церковных зданий — сами церковные здания оставались собственностью государства, предоставляемой в пользование религиозным организациям. Логика этого ограничения совершенно ясна: предотвратить широкомасштабное открытие церквей и сохранить за государством право закрывать и конфисковывать церкви в любое время.

О. Глеб Якунин оценивал абсолютно негативно направленность законодательства 1976 г. на централизацию. Однако, по общему мнению русского духовенства, на практике (с распадом партийной дисциплины, основанной на принципе централизма, и пропорциональным ростом самоуправства местных партийных боссов) действительное положение Церкви было различным в разных епархиях и зависело от личности местного епископа и даже приходского священника, с одной стороны, и от местных партийных органов и уполномоченных СДР и личных их отношений с духовенством, с другой стороны.

И диссиденты, и клирики Московской патриархии жаловались на покорность епископов и их склонность извинять собственную бездеятельность ссылками "на волю Божью". Однако в тех же источниках упоминаются, помимо пассивных, такие епископы, которые вели скрытую борьбу за права Церкви или поучавших мирян, как им отстаивать свои храмы или просить открыть новые. Это говорилось лишь об умерших или широко известных иерархах, которым молва не могла повредить. По закону епископы и священники не имели права на такие действия, не говоря уж об инициативе по созданию двадцаток, благотворительности или работе с молодежью. Инициатива могла исходить только от мирян. Тем не менее, например, митрополит Никодим Ленинградский занимался всеми этими видами деятельности. Он инструктировал мирян, как создавать двадцатки и как бороться за открытие церквей. Он охотно принимал молодежь, жаждущую веры, щедро помогал нуждающимся, в особенности семинаристам и их семьям, и просто верующим.

После того как епископ был рукоположен и назначен на епархию, он по совету патриарха наносил первый визит на месте уполномоченному СДР и делал ему ценные подарки. Вся его будущая деятельность и возможность послужить Церкви зависят почти исключительно от отношений с уполномоченным: от того, сможет ли он деликатно, осторожно, но и щедро подкупить его. При хороших отношениях епархия будет процветать, откроются новые приходы, могут быть назначены хорошие священники, причем уполномоченный будет докладывать наверх прямо противоположное: что церкви закрываются, атеистическая работа проводится успешно, епископ сотрудничает и не противится деятельности Совета и атеистов. Соответственно отрицательные характеристики епископов не всегда означают, что данный епископ — ярый защитник Церкви (хотя обычно в этом есть зерно правды), они могут просто отражать конфликт уполномоченного с епископом, отказ последнего вознаграждать и благодарить уполномоченного или недостаточную тонкость и скромность в деле его подкупа.

По подсчетам самой патриархии, в 1972 г. в СССР было 6350 официально зарегистрированных церквей и 6180 официально зарегистрированных служащих православных священников. По нашему мнению, с тех пор из-за быстрого сокращения сельского населения и практической невозможности открыть церковь в быстрорастущих городах в 70-е гг. могло наблюдаться дальнейшее небольшое сокращение количества действующих церквей. Число же священников со второй половины 70-х гг. неуклонно растет. В 1979 г. всего было рукоположено по крайней мере 276 священников, но возможно и значительно больше. Затем количество рукоположений продолжает расти. При подсчете мы воспользовались приведенными в таблице сведениями, предоставленными служителями русской Церкви.

Согласно одному диссидентскому источнику в том же году около 200 человек со светским высшим образованием (среди которых было много крещеных евреев) были рукоположены в священники без окончания семинарии. Если это верно, то графу "с домашним образованием" следует увеличить до 250, а общее число рукоположений — до 426. Хорошо информированный русский клирик высказал мнение, что 200 (с домашним образованием) и 200 — с семинарским — реальные цифры. По русским источникам, новым священникам около тридцати лет (семинаристы — моложе, а с домашним образованием — старше). Другими словами, если принять это число за постоянное, то за одно поколение священников общее их количество должно было возрасти где-то до 10-11 тыс. или удвоиться по сравнению с 1972 г. Все источники утверждают, что число рукоположений, количество студентов и кандидатов в семинариях и академиях продолжало расти.

Несмотря на то что режим Брежнева, Андропова и Черненко не разрешал даже открыть пять семинарий, закрытых при Хрущеве, он всё же со скрипом разрешил осуществить несколько построек на территории существовавших трех семинарий. В Ленинграде в 1977 г. во дворе семинарии-академии Церкви были возвращены два здания для студенческого общежития. Таким образом, всё здание семинарии-академии могло использоваться исключительно под классы. Это позволило удвоить прием, а также открыть курсы регентов и чтецов при академии. Эти трехлетние курсы, которые посещали в основном девушки, разрослись с 16 человек в 1978 г. до более 70 — в 1981 г. Московские (Загорские) богословские школы смогли практически удвоить свои помещения, прибегнув к уловке: администрация добилась у государства разрешения на значительные перестройки старых зданий, но, когда леса были сняты, оказалось, что к старому зданию пристроено новое. Гражданские власти выразили протест: монастырь является историческим заповедником, где нельзя возводить новые здания. Однако постепенно буря утихла, а у семинарии оказались дополнительные помещения.

Позднее широко распространяется перестройка с расширением подсобных церковных помещений. Попытки же получить разрешение на строительство новой церкви или открытие старой практически никогда не бывали успешными. Чиновники советовали просителям организовывать из своей среды двадцатки и адресовать свои прошения соответствующим районным властям. В 1978 г. было организовано пять таких групп в пяти районах города, но они ничего не смогли добиться. Много прошений приходило и с Камчатки, где на огромном полуострове не осталось ни одной действующей церкви, однако верующие продолжали стучаться в глухие двери.

Даже в послехрущевскую эпоху происходили случаи насильственного, вандалистского, грубого закрытия церквей. Однако за исключением взрыва церкви Св. Троицы в Ленинграде 15 ноября 1966 г. и двух церквей в окрестностях Минска остальные известные случаи закрытия илии разрушения церквей имели место в маленьких, провинциальных городках и сельских районах. Как верно подметил один русский священник, это были изолированные вспышки "хрущевизма" у местных уполномоченных СДР, интеллектуально не поспевавших за своим временем. Общее же направление в отношениях между государством и церковью тем не менее стало иным. По крайней мере, с конца 60-х гг. было вновь открыто или построено несколько крошечных церквушек. В докладе на международной конференции, организованной Московской патриархией в мае 1978 г. по случаю шестидесятилетия восстановления патриаршества, в котором патриарх Пимен описывал историю и жизнь Русской православной церкви после революции, он объявил, что "за последние несколько месяцев" в СССР открылись семь приходов и было построено четыре церкви.

Небезынтересно, что из этих одиннадцати церквей только три находились в Европейской части России, а остальные — на Дальнем Востоке, в Сибири, Средней Азии, причем все в относительной близости от китайской границы. Конечно, там особенно не хватало храмов, однако трудно объяснить только этим тот факт, что совершенно неожиданно за считанные месяцы здесь были открыты несколько церквей, тем более что дальше на север, на Камчатке не было ни одной церкви, а в огромной Якутии — только три. Разгадка, по-моему, кроется в близости Китая, в мусульманско-националистическом возрождении Средней Азии и в необходимости оживить русский патриотизм, который, по крайней мере в народе, всегда шел рука об руку с религиозным национальным самосознанием.

Просматривая Журнал Московской патриархии за три года, прошедших после доклада патриарха, можно найти сообщения еще о 10 церквах или вновь открытых, или построенных, о второй церкви в Волгограде и Пятигорске, нижнем храме в соборе Новосибирска, новой церкви в епархиальном центре Минска и двух действующих церквах в дополнение к одной ранее существовавшей в Суздале, старинном православном центре. На самом деле, однако, таких случаев было, очевидно, больше: за недостатком места и по некоторым другим причинам журнал не сообщал обо всех подобных событиях. Например, не сообщалось об открытии первой православной церкви в Комсомольске-на-Амуре. В этом случае церковь была построена по предложению советских органов, чтобы остановить неконтролируемый рост "экстремистских сект" в городе. Недостаточность сведений журнала можно обнаружить, например, в следующем случае: он сообщает в 1979 г. о 70 рукоположениях в священники, в то время как, по нашим подсчетам, их было значительно больше.

Как бы то ни было, но количество вновь открываемых церквей было всё же совершенно недостаточно, если сравнить его с ростом воцерковленного православного народа, связанного, с одной стороны, с миграцией сельского населения в город, но также и с общим религиозным возрождением. Гораздо чаще, чем строительство новых церквей или открытие некогда конфискованных, происходило расширение церковных помещений под предлогом ремонта и перестройки, а также строительство отдельных довольно обширных крестильных храмов. Об этих последних нередко сообщал Журнал Московской патриархии, в то же время факт расширения церковных помещений косвенно отражается в бесчисленных сообщениях об освящении алтарей в церквах после "значительного ремонта". Художники-диссиденты из эмигрантов, из которых многие — иконописцы, сообщают о росписи многих перестроенных и значительно расширенных церквей повсюду в СССР: от Сибири до Центральной России.

Однако, возвращаясь к вопросу о семинариях, следует упомянуть третью, Одесскую семинарию. Ей также в 1976 г. было дано разрешение о пристройке, вдвое увеличивавшей учебные и спальные помещения. Так что количество студентов (120 — в 1974 г.) возросло до 260 к 1980 г.

Всего же в 1977 г. на дневном отделении в семинариях и академиях обучалось 788 человек, а заочно — 814. К 1981 г. это количество возрастает до 1000—1100 заочников и более 900 на дневном отделении. В кругах духовенства общепризнан тот факт, что обучение в семинариях и академиях происходило под неусыпным присмотром СДР, неуклонно отсеивавшего так называемых "религиозных фанатиков", сопровождалось внедрением агентов КГБ в среду учащихся. Всё это, а также общая атмосфера лояльности и покорности государству со стороны не только администрации, но и некоторых профессоров приводило к тому, что выпускались менее ревностные священники, чем те, которые готовились к своему служению вне стен этих учреждений под руководством какого-нибудь епископа или священника. Государственные "послабления", позволившие семинариям более чем вдвое расширить прием учащихся, были, по-видимому, вызваны желанием ограничить число рукополагаемых помимо установленной системы обучения, поскольку в таком случае епископ предоставлял местному уполномоченному СДР список рукополагаемых буквально накануне рукоположения. Уполномоченный, таким образом, часто не имел возможности "как следует" проверить кандидатуры, в особенности если рукополагаемый был человек приезжий. Одно из обвинений Фурова против архиепископа Курского и Белгородского Хризостома состояло в том, что последний часто рукополагал приезжавших из других районов, на которых подчас был серьезный компромат. Это беспокойство Совета по делам религий свидетельствует о росте числа желающих вступить на путь церковного служения, что в свою очередь свидетельствует о процессе религиозного возрождения советской молодежи.

Как бы то ни было, если цифра в 200 рукоположений в год людей, не прошедших семинарского обучения, верна, то властям следовало открыть больше семинарий, чтобы обезопасить себя от "неприрученного" священства. Очевидно, что наличествовавшие помещения нельзя было расширять бесконечно. Семинарии и прочие духовные учебные заведения начали вновь открываться только с 1988 г. Эта непоследовательность в поведении властей, как кажется, указывала на то, что они не могли положиться на свои кадры, а также на церковное обучение и административный персонал на периферии. Власти побоялись введения богословского обучения в других городах, помимо тех трех, где за последние 35 лет контроль и надзор были более надежными с советской точки зрения. Об этом отчасти свидетельствует и следующее заявление Фурова: "Патриарший Синод находится под контролем Совета по делам религий. Избрание и распределение его постоянных членов — полностью в руках Совета; кандидаты на переизбрание в Синод также согласуются с ответственными работниками. Патриарх Пимен и постоянные члены Синода согласовывают с руководством Совета все вопросы повестки дня, как и сами постановления Священного синода". Даже если здесь и нет преувеличения, то на этом всё-таки полный контроль и кончался, как следует даже из самого отчета. Во-первых, упомянутые 57 епископов разделены Фуровым на три категории: 1) семнадцать епископов (восемь — молодых, девять — довоенного поколения {Довоенным поколением мы считаем тех, кто родился до революции и пережил в Советском Союзе 30-е гг. В основном они прошли тюрьмы и ссылки. Под "молодыми" подразумеваются не только те, кто являлся молодым по возрасту, но и другие, жившие вне СССР до войны и не знавшие ужасов сталинских тюрем и лагерей 40-50-х гг.}) "словом и делом подтверждают не только свою лояльность, но и патриотическую преданность социалистическому обществу"; 2) 23 епископа (из которых только семь принадлежат довоенному поколению) "лояльны государству... соблюдают законодательство по религиозным вопросам, однако в своей повседневной административной и идеологической деятельности стремятся активизировать духовенство и приходы, проповедуют усиление роли Церкви в личной, семейной и общественной жизни... отбирают молодых людей и энтузиастов православия для рукоположения в священники"; 3) 17 епископов (десять из них — из "молодых") "стараются обойти законодательство о культах. Некоторые из них — религиозные консерваторы, другие способны искажать (в своих отчетах) положение дел в епархиях и свои отношения с представителями власти; некоторые пытаются подкупить и опорочить уполномоченных Совета и местных советских деятелей". Отчет любопытен и своей нелогичностью, и своей непоследовательностью. Зачем бы епископу стремиться опорочить уполномоченного, после того как он его подкупил? Одно другое исключает.

Интересно отметить, что вторую и третью категории составляли в основном епископы послесталинского поколения, а также выходцы с территорий, включенных в состав СССР накануне и после второй мировой войны, т. е. люди, не знавшие ужасов сталинского террора. Из приведенных фактов следует, что Церковь планировала бороться за независимость, поставляя на ведущие позиции епископов послесталинского поколения. Другой примечательный факт — это то, что среди епископов первой группы, т. е. самых лояльных, упоминаются патриарх Пимен и Иосиф Казахстанский. Первый, как мы видели, подвергался своего рода шантажу, последний же был известен как ревностный и усердный к Церкви епископ, и уж никак не может быть помещен в первую категорию. Скорее всего хорошие отношения с казахским уполномоченным СДРПЦ, о которых Иосиф упомянул в беседе с архиепископом Василием, стали причиной включения этого епископа в категорию "самых лояльных".

На примере епископа Хризостома Курского и Белгородского, на которого в особенности обрушивается отчет, мы также видим, что решающим моментом были отношения с уполномоченным СДР. Епископ, которому в 1975 г. было 40 лет, обвиняется в чрезмерной независимости от уполномоченного и в плохих с ним отношениях. По неофициальным церковным источникам, этот молодой епископ был человеком горячим, непосредственным и деятельным. В епархию он прибыл как заместитель главы церковного Отдела внешних сношений, что, по-видимому, давало ему ощущение независимости от местных уполномоченных, так что, наверное, он пренебрег обычными "подарками". "Преступление" же его заключалось в том, что, обнаружив по прибытии в епархию 60 церквей из 175 недействующими (по причине отсутствия священников), он предпринял "решительные действия по оживлению религиозной жизни". В разговоре с представителем Совета в Москве он сказал: "Я не хочу, чтобы люди называли меня атеистом или чекистом, как о нас часто говорят. Я хочу быть чистым как епископ и в глазах верующих, и в глазах иностранцев... Я не хожу с призывами к верующим требовать открытия новых церквей. Это они приходят ко мне". Он жаловался, что в 1975 г. местный уполномоченный пытался запретить крещение младенцев по будним дням — указание, отвергнутое епископом как незаконное, — а также на то, что его как горячо верующего постоянно оскорбляют атеисты. Впрочем, последнее мало беспокоило Хризостома, поскольку "таковы были времена".

В отчете Совета говорится, что он деятельно искал священников для недействующих приходов и в течение первого года назначил по крайней мере 22 новых иерея. В одной из проповедей епископ осмелился высмеять отрицание атеистами Бога на том основании, что космонавты его не видели. Все важнейшие постулаты, заявил Хризостом, основаны на вере: религиозные люди верят в глубине души, что Бог существует. Атеисты верят ученым, что вселенная бесконечна. За эту проповедь он получил от уполномоченного выговор, а слухи пошли, будто бы он нападал на советскую систему и правительство.

В отчете Совета отмечается большое неудовольствие епископов и священников поправками 1962 г. к Положению о Церкви: "Епископ Пимен Саратовский в частной беседе критиковал реформу 1961 г., говоря, что она была навязана Церкви государством, что она направлена против интересов Церкви и подводит священников не только материально, но и морально, и в правовом отношении в подчинение приходским старостам". "Прегрешения" же архиепископа Николая, тогда Владимирского и Суздальского, состояли в том, что именно благодаря его "исключительно высокой религиозной активности" "всего лишь несколько лет назад" он был переведен из Ростова-на-Дону по требованию местных органов Совета. Теперь, говорится в отчете, самое время перевести его куда-нибудь еще. И в1976 г. его переводят в Калужскую епархию за поддержку протестов верующих во Владимире в связи с временным закрытием Успенского собора XII в. для реставрации фресок. Верующие боялись, что церковь к ним больше никогда не вернется, как это часто случалось с церквами и монастырями, включая Киево-Печерскую лавру. По-видимому, архиепископ Николай разделял эти опасения, хотя деньги на реставрацию поступили по большей части от Церкви. В данном случае, однако, дело обернулось иначе: собор вернули для регулярных служб в 1979 г. по завершении обширного ремонта и реставрации. Но случилось бы это, если бы не шум, поднятый верующими?

Другим "нехорошим человеком" был архиепископ Михаил (Мудьюгин) Астраханский, находившийся в длительном конфликте с государством. Он получил два высших образования: по иностранным языкам и инженера-металлурга. Затем в течение нескольких лет преподавал в Ленинградском технологическом институте. С помощью митрополита Никодима поступил на заочное отделение семинарии. По окончании ее оставляет преподавание, постригается в монахи и рукополагается во священники, что вызвало большой шум в ленинградской прессе. Чтобы на время всех успокоить, Никодим переводит его в Вологду. Когда же страсти улеглись, Никодим возвращает Михаила в Ленинград, рукополагает в епископы и назначает ректором Ленинградской духовной академии, где он читал курс по советской конституции, превратив его в курс сравнительного изучения современного антирелигиозного законодательства в коммунистических странах. В конце 60-х годов был переведен в Астрахань, где по-прежнему оставался независимым, придерживался "экстремистских убеждений, что пришло время изменить конституцию, предоставив религиозным организациям более широкие права, которые бы уравняли их с другими организациями в отношении избирательного права, предоставив им право выдвигать своих кандидатов на выборах в советские органы всех уровней" (из местной характеристики). Говорят, что епископ открыто возмущался законодательством 1961 г. и не только пытался ограничить власть уполномоченного, но и давал резкий отпор приходским советам.

Мы видим таким образом, что некоторые епископы активно пытались изменить положение Церкви в советском обществе, повторяя попытки, предпринятые в 30-е годы, когда многие клирики интерпретировали положения конституции 1936 г. как предоставляющие Церкви право "общественной организации". Больше того, лояльные политические установки и заявления русских епископов, в особенности во время пребывания за границей, могли быть той ценой, которую они решили заплатить за возможность послужить своей Церкви дома. Самой поразительной иллюстрацией этого было поведение митрополита Никодима, который наряду со своей большой активностью в поддержке советской внешней политики на международных конференциях религиозных деятелей и неоднократно повторенными заявлениями, будто в СССР не преследуется религия, тем не менее был отнесен Фуровым ко второй категории епископов, как человек, безусловно верный Христу и Церкви. В доказательство Фуров приводит следующие "криминальные" положения из лекций Никодима:
1. Иисус — Един, и никто превыше Его.
2. Старайтесь как можно чаще собираться вместе для Евхаристии и прославления Бога... (так) разрушается власть сатаны и его дела.
3. Единение во Христе собирает воедино не только земную, но и небесную Церковь.
4. Главная задача Церкви — освящение людей внутри нее. Но она должна заниматься и теми, кто вне.
5. Апостол Павел писал: "...если он перестанет искать Божьего благословения и станет служить людям, тогда он перестанет быть Божьим слугой".

Фурову не понравилось такое обращение к Божественному и духовному. Он также порицал и патриарха Пимена за то, что тот осмелился вставить в свою речь, где выражалась гражданская лояльность советской общественной системе, несколько критических замечаний в адрес Всемирного совета Церквей, который сводит христианство к "одним социальным вопросам". Патриарх Пимен напомнил своей зарубежной аудитории, что существо христианства состоит в "свидетельстве о Христе в современном мире". По поводу Никодима Фуров замечает, что, распространяя подобные (вышеприведенные) идеи, он уводит молодежь от социальных вопросов современности ко Христу и христоцентризму. Никодим также преподавал историю Церкви в советский период, и Фурова беспокоило, что эти воззрения епископ передает советским учащимся.

В докладе Фурова упоминаются и некоторые другие "заблуждающиеся" епископы и священники. Однако как же он представляет себе "идеального клирика"? Для начала в докладе рассказывается о той работе, которую проводит Совет и уполномоченные ради формирования нужного типа епископа. "За последние несколько лет мы выработали ясную и разумную систему политического воспитания епископата и через епископат — священников". Позитивным результатом такого воспитания является, например, лояльное письмо патриарха Пимена Косыгину (приводится в докладе) и — что особенно дорого и важно для Фурова, — равнодушие некоторых епископов к Церкви, службе, проповеди и другим истинно пастырским обязанностям. Нескольких епископов, преимущественно старшего поколения, включая Палладия Орловского, Серафима Крутицкого и Иону (все они были смещены после появления этого отчета), как, впрочем, и патриарха, Фуров хвалит за эти "качества" и за то, что они не ездят по епархиям. Палладия, кроме того, одобряет за исключительно большие отчисления в Фонд мира, т. е. за произвольную передачу государству сотен тысяч рублей, сложившихся из добровольных пожертвований на Церковь мирян. Причем всё это — помимо исключительно высоких налогов, взимаемых государством с доходов Церкви и духовенства, каковые имеют своим источником всё те же добровольные пожертвования паствы. Это, по мнению Фурова, верно и справедливо, а архиепископа Иосифа Ростовского Фуров порицает за то, что тот помимо полного содержания получает жалования 100 руб. в месяц и 300 руб. — на расходы. {Очень умеренное жалованье 100 руб. сравнительно с 300 руб. на расходы объясняется стремлением избежать налога.}

Митрополит Серафим Крутицкий, налагавший дисциплинарные взыскания на священников по первому требованию Совета, получил одобрение за добросовестное сотрудничество с Советом. В отчете приведен сокращенный вариант послания Серафима главам приходов от 13 декабря 1974 г. Бросается в глаза сходство между посланием Серафима и изложенными в докладе жалобами Фурова на священников (которые совпадают с более ранними жалобами других чиновников Совета). В отчетах Совета упоминаются конкретные случаи нарушения священниками законодательства 1961 г. и других советских указов по таким вопросам, как управление приходом (когда некоторые священники подчиняли себе исполнительные органы и контролировали полностью приходские дела, включая финансовые, в своих интересах); критика в проповедях не только атеизма как доктрины, но и некоторых других сторон общественных и личных отношений в СССР; крещение взрослых и детей без регистрации в документах прихода, т. е. без того, чтобы подставлять крестившихся под преследования со стороны государства; участие в благотворительных акциях и помощи самым нуждающимся прихожанам; посещение старых и больных на дому для их причащения или совершения соборования; наложение на некоторых верующих церковных дисциплинарных взысканий (как временное отлучение от причастия); сослужение с другими священниками не в своей церкви без разрешения епископа. Всё перечисленное, что в нормальной церковной жизни является обычным делом, правом и даже обязанностью священника, как мы уже видели, запрещалось советским законом. Как только об этом докладывали Серафиму, похваляется Фуров, последний циркуляром строго запрещал подобную деятельность (настаивая, между прочим, на том, что проповеди должны быть сугубо богословскими, без всякой политики, хотя сам часто в своих проповедях восхвалял советское правительство и его миротворческую деятельность). Местным протоиереям вменялась дополнительная полицейская обязанность — следить за строжайшим выполнением епископского циркуляра.

Имеется самиздатовский комментарий о. Глеба Якунина, показывающий, что Серафим исполнял все предписания Совета, не трудясь даже проверить достоверность фактов. Например, три священника были обвинены в том, что превысили власть и злоупотребляли приходскими фондами. В действительности же один священник потратил 5 тыс. руб. собственных денег на необходимейший ремонт церкви. Приход, благодарный своему священнику, обратился с официальным письмом, снимающим с него всякие обвинения в злоупотреблениях. Тем не менее о. Николай Афонский был отправлен "за штат". Преступление другого священника состояло в том, что он поддерживал борьбу своего прихода с высокомерным и вороватым уполномоченным СДР. Под давлением прихожан Совет был вынужден согласиться на удаление этого уполномоченного и его замену человеком, которого выбрали сами прихожане, — в отместку власти облыжно обвинили священника в растрате. В результате священник о. Александр Коробейников оказался в больнице с нервным расстройством. В другом случае приходской священник был уволен вместе со всем приходским советом только за то, что они осмелились построить хорошую металлическую ограду, а разрешение имели лишь на деревянный забор. Председатель местного Совета пришел в ярость от того, что самой красивой в колхозе станет церковная ограда. Эта история наглядно демонстрирует нам широту прав прихода: приход не имел права построить даже ограду за свои деньги и на своей территории без специального разрешения, причем отдельное разрешение требовалось на материал и стиль постройки!

Комментируя этот эпизод, о. Глеб Якунин подчеркивает, что хуже всего было то, что митрополит Серафим принял слова уполномоченного за чистую монету и поверил ему, а не своим священникам и приходским администраторам. Другая трагическая сторона этого дела состоит в том, что Церковь в СССР лишена права на церковный суд. В этих условиях клирики и миряне, служащие в Церкви, остаются полностью во власти произвольных приказов, определений и декретов епископов, что особенно невыносимо в случаях, когда епископ оказывался боязливым и нерешительным, как Серафим. В этом случае произвол даже не был его собственным произволом, но он служил проводником политики тех, чьи цели абсолютно противоположны целям Церкви.

Впрочем, одно обвинение даже Серафим не осмеливался предъявить своим священникам — это практика тайной благотворительности. Отвержение милосердия настолько противоречило бы основам христианства, что, несмотря на всю свою подчиненность, даже слабый, но всё же религиозно искренний митрополит не мог это поставить в упрек священнослужителям. Возможно, и Совет не решился обвинять в этом священников перед епископами по тем же причинам.

Что же касается внутренних отчетов Совета, то они полны сведений об этой тайной благотворительности, в которой участвовали и священники, и епископы, вперемежку с рассказами о коррупции священников, как бы предлагая относить эти явления к одному разряду. Сравнение отчетов Совета обнаруживает вопиющие противоречия, что вызывает подозрение относительно надежности приводимых данных. Так, например, если в отчете 1976 г. Фуров хвалит митрополита Орловского Палладия за его благонадежность и прохладное отношение к пастырским обязанностям, то в отчете 1968 г. епархиальная администрация Палладия выделена наряду еще с несколькими как проводящая благотворительные акции в широком масштабе. В отчете 1970 г. тот же Палладий упоминается как епископ, занятый поиском преданных Церкви людей и рукополагающий их вне семинарий, причем приводятся его слова: "Для духовенства важно не формальное образование, а преданность Церкви". Среди других "преступлений" благотворительности упоминаются бесплатные обеды в воскресенья и праздники для сотен неимущих паломников, приходящих в церковь издалека; финансовая поддержка девяти беднейших членов одного прихода, составившая в целом 350 руб. за год, и сокращение взносов в Фонд мира в одном крымском приходе из-за оказания помощи нуждающимся прихожанам.

В документах Совета отразилось широкое недовольство священников, епископов и мирян Постановлением 1961 г. — и это в противовес общей тенденции изображать разногласия между мирянами и священниками в приходах по вопросам административного и финансового контроля как всеобщие. Если бы такая ситуация действительно имела место, миряне не были бы заодно с "корыстными попами" в отношении нового положения приходского священника после 1961 г.

Несмотря на все запрещения, церкви продолжали проводить специальные службы для школьников в начале учебного года. Совет был обеспокоен также и тем, что в беднейших приходах члены церковного комитета, чтец, хор, уборщицы и другие подсобные приходские рабочие трудились бесплатно. Очевидно, что для Совета предпочтительнее было бы представлять всякий труд в церкви как вызванный материальной заинтересованностью. Постоянным объектом внимания Совета и частой причиной государственных преследований оставались нерегистрируемые крещения, венчания, соборования и другие требы, включая и совершаемые в домах верующих. Далеко не всегда, хотя и часто, эти частные требы и даже литургия тайно совершались в домах священниками, лишенными регистрации. Впрочем, и в отчетах о подобных случаях также отмечается непоследовательность. Например, говорится, что такой-то священник был лишен регистрации за "лень и пьянство". Однако за первый год после отставки он совершил 97 тайных крещений в той же самой деревне. Несомненно, что, будь он наказан за упомянутые пороки, он бы не пользовался такой большой популярностью и доверием своих бывших прихожан, что составляет обязательное условие нелегального священнодействия. В заключение один из отчетов Совета предостерегает против самодовольства, против того, чтобы считать "православие прирученным и пребывающим безобидным". В отчете приводятся пространные выдержки из речи патриарха Алексия в защиту Церкви в 1960 г.; она названа "воинственной речью... которую используют западные пропагандисты и наиболее фанатичные и активные круги внутри страны".

Хотя общий тираж Журнала Московской патриархии составлял в 1970 г. всего лишь 15 тыс. экз., в отчете указывается, что сам журнал и его статьи оказывают опасное религиозное влияние на население. Насколько же бессильны должны быть миллионы и миллионы официальных антирелигиозных публикаций, чтобы один журнал с ничтожным тиражом стал угрозой для официальной идеологии! Хорошее хоровое пение, говорится в отчете, также привлекает людей в Церковь. В то время по стране было предположительно 40 914 постоянных певцов церковных хоров, из которых 23 тыс. вообще не получали никакого жалованья.

Как уже упоминалось, отчеты Совета уделяли много внимания мнимой коррупции и нерелигиозности священников. Один отчет даже приводит слова одного священника, якобы заявившего, что большинство современного православного духовенства — вообще неверующие люди. В другом же отчете приводятся слова замечательного архиепископа Ермогена (насильственно сосланного в монастырь за его оппозицию Постановлению 1961 г., а также за постоянные конфликты с уполномоченными Совета и выступления в поддержку акции Эшлимана — Якунина в 1965 г.) о том, что простые священники гораздо более религиозны и преданы Церкви, чем епископы. Левитин, несмотря на свое весьма критическое отношение к политике Московской патриархии и поведению большинства духовенства, также с одобрением приводит слова одного священника: "Я знавал недостойных священников, ленивых, пьяниц, но никогда не встречал ни одного неверующего священника". Впрочем, А. Плеханов из Совета хранит верность канонам советского атеизма в своем отчете, а они требуют, чтобы священники были "неверующими" и смотрели на Церковь только как на источник дохода.

Только что приведенное высказывание Ермогена было сделано им в преддверии ожидаемого Поместного собора, о котором он говорил, что не приходится надеяться на независимые действия со стороны епископов и только от простых приходских священников можно ждать искреннего голосования на выборах нового патриарха. Относительно духовенства в целом один знающий положение дел русский клирик доверительно сообщил, что епископы в том изолированном "микроклимате", который навязывается им властями, успокаивают себя (относительно своего бездействия) тем, что всё "в воле Божьей". Так что, заключал он, "только среди приходских священников можно найти стойких и упорных борцов с режимом. Однако самые непримиримые критики безбожной власти — миряне, и именно пожилые женщины, составляющие большинство прихожан". В этом и следует искать причины того, что Совет постоянно предпринимал попытки оклеветать и очернить священников, посеять разлад между ними и мирянами. Поэтому, учитывая особенности позиций церковных мирян и низшего духовенства, на заседаниях собора, где они принимали участие, не предлагалось рассматривать никаких спорных вопросов, не говоря уже о том, чтобы допустить свободное обсуждение кандидатур на патриарший престол.