> ЕВХАРИСТИЯ

>«За всё благодарите»
> (1Фес.5:18)

> 1.

> В «мире сем» Христос был отвергнут. Он был совершенным явлением жизни, какой замыслил ее Бог. В нем была собрана воедино раздробленная жизнь мира, но мир отверг и убил Его. И в этом убийстве умер сам, ибо потерял последнюю возможность стать тем, чем сотворил его Бог — т.е. Раем. И, хотя люди продолжают «верить в прогресс», в возможность бесконечного улучшения жизни, во всевозможные «строительства», отвержение миром Христа означало конец его.

> Зачастую, однако, создается впечатление, будто христианство проповедует, что стоит людям захотеть, сделать усилие, и Крест и распятие упразднятся сами собою. Христиане легко забывают, что вера их есть, прежде всего, стояние у Креста. Да, конечно, в христианскую миссию входит забота о мире, о справедливости и о благополучии, человечности и т.д. Но остается и то, что он никогда не станет таким, каким замыслил, сотворил и даровал его человеку Бог. Не Христос осудил мир, а мир сам себя осудил, когда он пригвоздил ко Кресту Того, Кто есть подлинное «Я» мира. «В мире был, и мир через Него начал быть, и мир его не познал» (Ин.1,10). Если серьезно вдуматься в смысл этих слов, то ясным становится, что — как христиане, и поскольку мы христиане, мы, прежде всего, являемся свидетелями конца. Конца всякой естественной радости. Конца «удовлетворения» миром и собою, конца самой жизни, как разумной и разумно организованной «погони за счастьем». Чтобы осознать все это христианству вовсе не нужно было дожидаться современных адептов «экзистенциализма» с их рассуждениями о тоске, отчаянии и абсурде. Мы и без них знаем, что «смерть и время царят на земле». И пусть за всю свою долгую историю христиане слишком часто забывали о Кресте, — мы знаем, что в мире, где умер Христос, «естественной жизни» пришел конец.

> 2.

> А вместе с тем, с самого своего появления, христианство было благовестием Радости, единственной возможной радости в «мире сем». Если после Креста невозможной стала радость «естественная», то в глубине этой «невозможности», на самом дне этой тьмы, христианство возвестило и даровало новую радость и превратило конец — в начало. Без этой радости христианства нет. Только ею Церковь победила мир, и потому, когда христиане теряют ее, Церковь теряет и мир, в который она послана. Из всех обвинений христианства самое страшное принадлежит Ницше, сказавшему о христианах, что они безрадостны.

> Поэтому забудем на время академические споры о Церкви, об ее миссии и о методах ее миссии. Ибо рассуждения такого рода осмысленны только в контексте той великой радости, из которой всё в христианстве черпает свой смысл и силу. «Я возвещаю вам радость великую, которая будет всем людям» (Лк.2,10) — этими словами открывается Евангелие, а завершается, «они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с радостью великою...» (Лк.24,52). И мы должны снова обрести ее, эту радость великую, прежде чем обсуждать программы и стратегию «миссии».

> Радость эта, однако, не поддается ни анализу, ни определениям. В радость входят: «войди в радость Господина своего» (Мф.25,21). И у нас нет иного средства войти в эту радость, кроме того священнодействия, которое с самого начала Церкви было для нее как источником, так и исполнением радости, поистине — самим таинством радости. Священнодействие это — Евхаристия, Божественная Литургия.

> В наши дни литургия, литургическая жизнь, воспринимается самими христианами по-разному в зависимости от тех двух пониманий места и служения Церкви в «мире сем», о которых мы говорили выше. Для одних литургия, богослужение представляется наиважнейшей, если не единственной деятельностью Церкви, ее основной «религиозной функцией». Другие, главным образом, западные христиане, видят в ней своего рода «бегство» из мира, духовно-эстетическое отключение от подлинных «задач» Церкви и ее служения людям. В наши дни существует, таким образом, «литургическое» и «не литургическое» восприятие христианства и Церкви. На деле спор этот и разделение христианского сознания, укоренен в одной ошибке, которую я определяю при помощи парадокса. Ошибка эта состоит в «литургическом понимании литургии», да и самой Церкви. Это понимание низводит Литургию в категорию «культа», в категорию «сакрального», самой своей «сакральностью» противопоставляющего себя жизни, миру, мысли и т.д.

> Не таково, однако, изначальное значение греческого слова литургия. Оно означает, прежде всего, общее действие, посредством которого группа людей исполняет свое призвание, осуществляет свое назначение, становится орудием Божиим для исполнения Его воли. Так, например, в Ветхом Завете, литургия избранного народа состояла в приуготовлении пришествия в мир Мессии, Спасителя. Этим приуготовлением древний Израиль претворял себя в народ Божий, а свою жизнь — в исполнение воли Божией, в «домостроительство» спасения мира.

> В этой перспективе сама Церковь и есть литургия, ибо она призвана действовать в мире по образу Христа, свидетельствовать о Нем и об Его царстве, быть носительницей и раздаятельницей той «радости великой», о которой мы только что говорили, и в возвещении о даровании которой и состоит ее дело в «мире сем». Наше понимание и восприятие Евхаристической Литургии — средоточие всей жизни Церкви — не должно ограничиваться одними «литургическими» категориями. Подобно тому, как христианство можно и должно рассматривать как «конец религии», так и христианскую литургию надо воспринимать как конец «культа» — религиозного священнодействия, изолированного от жизни и противопоставленного ей.

> Евхаристия есть Таинство. Но и это слово, изначально христианское, оказывается в наши дни спорным. Если вы зовете нас к таинству — говорят нам, то где же «служение Слова»? Где христианское служение любви к миру и людям? Помощь людям в их трудной судьбе? Ответа на эти, и подобные вопросы пока не дадим. Ибо вся цель наша в том, как раз состоит, чтобы показать, что сами вопросы эти возникают и одном определенном, но не единственно возможном, идейном контексте. Пока что скажем самое для нас важное: Евхаристия — это вхождение Церкви в радость Господа Своего. Войти же в эту радость, засвидетельствовать ее в «мире сем» — это и есть первое, основоположное, «общее дело» Церкви, источник всех остальных ее служений.

> 3.

> Чтобы понять Евхаристическую Литургию, в ней нужно, прежде всего, увидеть шествие или странствие. Это шествие, это восхождение народа Божьего, Церкви на небо, в то небесное святилище, куда вознесся Христос и нас совознес с Собою. Начинается же это восхождение, когда верующие покидают свои дома и жилища, чтобы «собраться в Церкви», воочию явить себе и миру то новое единство, новую реальность — присутствием, исполнением которой является Церковь. Нет, собираются верующие не для того только, чтобы «помолиться вместе», насладиться красотой службы, получить помощь и утешение. Их собирает в Церковь Сам Христос и собирает для участия в Его служении, в Его деле или «литургии». Литургия, как мы увидим, есть жертва и вот, для участия в этой жертве, для принесения себя и своей жизни и всего мира в жертву, «собираются верующие в Церковь», претворяют себя в то, чем стали они в крещении.

> Литургия начинается, таким образом, с реального отделения Церкви от мира. Пытаясь сделать христианство привлекательным для «внешних», для «человека с улицы», мы часто игнорируем необходимость, обязательность этого отделения и зазываем в церковь саму «улицу». Мы забываем, что Христос, вознесшийся на небо, — «не от мира сего». Насколько присутствие Его в мире до смерти и воскресения, было, так сказать, очевидно, эмпирически ощутимо, настолько перестало оно быть таковым после Его воскресения из мертвых, Его уже не узнавали собственные ученики. Мария Магдалина приняла Его за садовника. У двух учеников, которым Христос явился на пути в Эммаус, — «глаза были удержаны так что они не узнали Его...» Всё это означает, что Христос, после воскресения уже не был «частью» этого мира, этой реальности — и для того, чтобы узнать Его и войти в радость Его присутствия, нужно было сначала выйти из мира в ту, иную, реальность, в которой ученики в Эммаусе узнали Христа, когда Он, «взяв хлеб, благословил, преломил и подал им» (Лк.24,30). Прославление, победа Христа не обладает «объективной очевидностью», как Его унижения, страдания и смерть. Оно познается только в Церкви и «дверям затворенным», когда она собирается встретить своего Господа и приобщиться Его Божественной жизни.

> Первые христиане понимали, что это восхождение Церкви в «вожделенное отечество» Царства Божия — основное условие христианской миссии в мире. Ибо только там, на небе, они погружались в иную жизнь нового творения, и когда, после этого восхождения, они возвращались в мир, на их лицах отражался свет, радость и мир Царства, и они поистине становились его свидетелями. Не «программы» и не «теории» несли они миру. Но куда бы они ни приходили, повсюду всходили ростки «радости великой», возгоралась вера, преображалась жизнь и невозможное становилось возможным. И когда их спрашивали: «откуда этот свет? Где источник этой радости?» — они знали, что отвечать и куда вести людей. Тогда как в наши дни мы и в самой Церкви находим так часто всё тот же смертный и раздробленный «мир сей». И это так потому, что мы никуда не восходим, потому что мы ниоткуда не ушли...

> 4.

> Литургия начинается торжественным славословием: «Благословенно Царство Отца и Сына и Св. Духа, ныне и присно и во веки веков». С самого начала указана цель нашего странствия: Царство Божие. На языке Библии, а на нем и говорит Церковь, благословить Царство — это значит объявить, исповедать и принять его, как конечную цель всей нашей жизни, как последнюю и наивысшую ценность всей жизни. Благословить — это значит принять, возлюбить, устремиться к этому Царству всей душой. Церковь есть общество и собрание тех кому в Царстве Божисм, явленном Христом, открылись само назначение и сущность жизни. Это приятие выражает собрание, отвечая на славословие торжественным Аминь, еврейским словом, означающим всецелое приятие, радость его и о нем это «Аминь» даровано нам Христом, ибо только зная Его, только в Нём мы можем сказать Аминь Богу. Если Церковь есть Аминь Христу, то сам Христос — «Аминь» Богу и в нем, в этом «Аминь» решается судьба рода человеческого. И потому именно это славословие и его принятие Церковью полагают начала нашему восхождению «к трапезе Господней, в Его царстве...»

> Но мы всё еще в самом начале. Мы покинули «мир сей», отложили всякое попечение о нём. Мы собрались вместе. Мы услышали провозглашение конечной цели нашего пути. На это провозглашение мы ответили Аминь. И мы возносим теперь Христу наши «общие и согласные молитвы», нашу общую и радостную хвалу. И снова, и снова необходимо подчеркнуть этот радостный, праздничный характер евхаристической литургии. Литургия — это, в первую очередь, собрание тех, кому предстоит встретить воскресшего Господа — и именно эта радость чаяния и чаяние радости звучат в песнопениях, выражаются в обрядах и, прежде всего, в духовной красоте священнодействия.

> Есть те, правда, которые красоту эту считают лишней, не нужной. Но что такое нужная красота? Разве не в том, как раз, преображающая сила красоты и ее радость, что она ни от какой «нужды», а даром, без оборота на «пользу». Когда в ожидании любимого человека мы накрываем стол праздничной скатертью и украшаем его цветами, мы делаем это не в силу какой-нибудь «необходимости», а из любви. А Церковь и есть любовь, ожидание, радость приближающейся встречи или, как названа она в богослужении — небо на земле. Это радость вновь обретенного детства, та свободная и бескорыстная радость, которая одна только и может преобразить жизнь. В нашем серьезном, «взрослом» благочестии мы ищем правил, законов, определений, гарантий, но во всём этом есть страх. А «боящийся несовершенен в любви» (1Ин.4,18). И пока христиане будут любить Царство Божие, а не «определять» его, они всегда будут выражать эту любовь в искусстве, в красоте. И священник этого таинства радости будет служить в красивой ризе, потому что облечен в славу Царства Божия. В Евхаристии мы покрыты славой Божией. Ведь и сам Христос носил хитон «не шитый, а весь тканый сверху» (Ин.19,23), который воины у Креста не стали делить на части. Хитон этот, по всей вероятности, соткан был чьими-то любящими руками и Христос принял его не потому, что он был «нужен», а потому, что он был не нужен, кроме как любовь и дар любви...

> 5.

> Следующее, после «собрания в Церковь», священнодействие Литургии — вход. Несмотря на множества «символических» истолкований, вход этот не символ. Это движение, восхождение самой Церкви, переход ее из ветхого в новое, из «мира сего» в «мир будущего века». В мире сем алтаря нет, храм разрушен. Алтарем стал Сам Христос, Его человечество, которое Он воспринял, обожил и соделал храмом Божиим нерукотворным. Христос вознесся на небо, и небесный алтарь этот знаменует, что нам во Христе дарован доступ на небо, что Церковь — это восхождение на небо и вхождение в небесное святилище и, наконец, что только восходя на небо, исполняет себя Церковь, поистине становится «тем, что она есть».

> Итак, этот вход, это приближение предстоятеля, а в нем и всей Церкви, к престолу, не символ и не изображение, а, напротив, акт, раскрывающий нам подлинные измерения таинства Евхаристии, сущность его как, прежде всего, таинства, т.е. явления, присутствия, дара Царства Божиего. И потому, когда приближается предстоятель к престолу. Церковь начинает петь ту молитву, ту хвалу, которую, по свидетельству пророка Исайи, извечно поют ангелы перед престолом Божиим: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный...», предстоятель же читает молитву:

> Что же это, как не свидетельство о небе, куда взошла Церковь? Ибо ангелы и есть небо, и есть та ангельская хвала, к которой теперь присоединяется, которую своей делает Церковь. Это то великолепное и непостижимое вне и над, о котором мы знаем, что оно вечно оглашается восхвалением Божественной святости.  Святой — вот настоящее Имя Божие, не Бога «ученых и философов», а живого Бога веры. Знание о Боге приводит к определениям и формулам. Но вера есть знание не о Боге, а знание Бога. И оно, только оно, приводит нас к единственному и непостижимому, а вместе с тем — очевидному слову «Святой»... К слову, которое одновременно выражает абсолютную непостижимость Бога, абсолютную инаковость Его, но и то, что только в Нём — утоление нашей жажды, что только Он — таинственное сокровище, влекущее нас к себе.

> И вот, взойдя на эту высоту, впервые с начала евхаристического священнодействия, предстоятель поворачивается лицом к собранию. Вплоть до этого момента он возглавлял Церковь в ее восхождении к небесному святилищу, но теперь восхождение это исполнено. Священник, чье служение и послушание состоят в «актуализации» священства Христова, говорит народу: «Мир всем». Ибо Христос, по слову Апостола, и есть наш мир (<Еф.2,14; ср. 2Фес.3,16>). В Нём человек возвращается к Богу, и в Нем Бог прощает человека. Как новый Адам, Христос ведет нас к Богу. Как воплощенный Бог, Он являет нам Отца и примиряет нас с Ним. Он — прощенье грехов, примирение и причастие. И мир, провозглашаемый священником, это мир между Богом и Его творением, это основа и явление царства Божия.

> А в этом мире, «который превосходит всякое разумение», и начинается теперь литургия слова, провозглашение Его и передача Его нам, собравшимся, посредством проповеди. Для православных, в отличие от Запада, эта литургия слова столь же «таинственна», «сакраментальна», как и следующая за ней литургия преложения даров хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. Таинство есть «исполнение Слова». И до тех пор, пока не будет преодолено ложное противоположение «Слова», с одной стороны, «Таинства» — с другой, подлинный смысл, как Слова, так и Таинства, не могут быть постигнуты во всей полноте. Провозглашение Слова Божьего таинственно потому, что оно есть акт преображающий. Оно претворяет человеческие слова Евангелия в Слово Божие, а слушающего его человека — во вместилище Слова... В конце каждого субботнего дня, на торжественном всенощном бдении, выносится из Алтаря книга Евангелия и полагается на аналое посредине Церкви, и этот акт являет наступление Дня Господня. Ибо Евангелие — это не просто литературный памятник, повествующий о Христовом воскресении, а само пришествие к нам воскресшего Господа, сама слава и радость воскресения.

> На Литургии чтению Евангелия предшествует пение Аллилуиа, слова, не переведенного с еврейского языка, ибо самим своим «звучанием» выражающего радость тех, кто видит грядущего Господа, кто узнает Его: «Вот Он, хвалите Его!» — таково не буквальное, а духовное «звучание» и смысл этого непереводимого восклицания... Вот почему чтение и проповедь Евангелия в православной церкви есть литургический акт, существенная и неотъемлемая часть Таинства. Ему внимают и его принимают Духом и в Духе, и в принятии Духа оно становится ростом Церкви...

> 6.

> Хлеб и вино. Чтобы понять их изначальный и вечный смысл в Евхаристии, мы должны, хотя бы на время, забыть те бесконечные споры, которые мало по малу превратили их в некую абстрактную «материю» таинства. Ибо в том и заключается главный недостаток теперешнего богословия таинств, что вместо того, чтобы искать смысла Евхаристии и составляющих ее священнодействий в ней самой, в ее строе, чине и молитвах, богословие это применяет к Евхаристии свои «априорные» и отвлеченные предпосылки, их как бы «навязывает» таинству. При этом подходе, как уже сказано выше, из богословского объяснения Литургии практически «выпала» именно сама Литургия, а остались разрозненные формулы, «моменты» и «условия» действительности. Исчезла Литургия как единое, органическое, всеобъемлющее священнодействие всей Церкви, остались же части «существенные» и не «существенные», необходимые для совершения таинства и те, что составляют его «символическую» оправу... Так, в одном из учебников догматики объяснение Евхаристии вообще обходится без слова «евхаристия» — оно, как будто, для объяснения таинства не нужно. Но ведь в раннем предании Церкви это слово было ключевым словом, объединяющим и осмысляющим всю Литургию. Евхаристией и до сих пор называет Церковь, и дары хлеба и вина, и их приношение, и их преложения в Тело и Кровь Христовы, и, наконец, причащение им. Всё это — Евхаристия, и только по отношению к ней и может быть по-настоящему понято.

> Хлеб и вино суть наша пища, данная нам Богом, «реальный символ» нашей жизни, «реальный» — потому, что от вкушения ее действительно зависит наша жизнь. Поэтому, принося ее Богу, мы приносим Ему самих себя, свою жизнь, не только свою, но и жизнь всего мира, сам мир сей, дарованный нам как пища и как жизнь. Приношением этим мы благодарим Бога, и это значит — совершаем тот основоположный акт, в котором человек «исполняет» себя, как человек, как «царь, священник и пророк», призванный претворять свою жизнь и жизнь всего творения в жизнь и общение с Богом. Таков первый смысл приношения, жертвы хвалы и благодарения, которую дано и заповедано Церкви приносить от лица всего творения.

> Но, принося эту жертву, мы уже знаем, что ее — раз и навсегда — принес Христос в Своем воплощении, в Своем послушании Отцу — «до смерти и смерти крестной» Своим воскресением из мертвых и вознесением на небо. И что, поскольку Он совершил это «за всех и за вся» и отождествил Себя с каждым из нас и со всем творением, принося Богу Отцу самих себя и всё творение, мы приносим Ему жертву Христову, приносим Христа, Который и есть наша жизнь.

> В византийской проскомидии, т.е. приготовлении евхаристических даров, священник начинает с того, что, взяв хлеб, долженствующий стать просфорой, т.е. приношением и жертвой, он начертывает на нем крест, говоря — «в воспоминание Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа». И он может это сделать, может «предузнать» этот хлеб, как Тело Христово, потому что с «хлебом небесным» уже навсегда отождествил себя Христос, и истинной пищей явил себя, Свою плоть и кровь... А, полагая хлеб на дискос, священник «опознает» его как символ Церкви, нового творения и народа Божьего, соединенного во Христе.

> Таким образом, каждый раз, совершая дарованную и заповеданную нам Христом Евхаристию, мы снова приносим Богу жизнь, свою и мира, и мы снова узнаем, что всё уже принесено Христом, и что Он и есть наше приношение. Мы узнаём, что восходя с нашим приношением и жертвой к Богу, в небесное святилище, мы входим в вечную небесную Евхаристию, в ту надмирную Пасху, которую «желанием возжелал» есть с учениками Своими Христос...

> Приношение начинается так называемым «великим входом» — духовенство в торжественной процессии приносит дары хлеба и вина и полагает их на престол. А одновременно с этим приношением предстоятель молится о том, чтобы Бог помянул нас во Царствии Своем. Нам заповедано Христом совершать Евхаристию — «в Его воспоминание». Но «помнить» Христа — это значит помнить и всех, за кого Он принес Себя в жертву, и кто во Христе соединен со всеми в любви Божией. В своем восхождении из «мира сего» Церковь поминает мир, поминает всё творение, и эта «память любви» соединяет нас воедино.

> 7.

> Хлеб и вино теперь на престоле, но скрыты покровом, как и подлинная жизнь наша — «сокрыта со Христом в Боге» (Кол.3,3), и диакон возглашает: «Возлюбим друг друга...» Евхаристия есть таинство любви, но любви не только нашей — человеческой, всегда ущербной, всегда «недостаточной», а любви, которую, по словам Апостола «Бог излил в сердца наши» (Рим.5,5) — любви Христовой, божественной. Этой любовью живет Церковь, в ней вся ее сила и сущность. Эту любовь мы утеряли в грехе. И ее вернул нам Христос, и дар ее — Церковь, которая созидается любовью Божией. Этой любовью совершается таинство, и она же подается в причастии...

> «Горе имеим сердца» — «обратим наши сердца ввысь» — возглашает предстоятель, и собрание отвечает: «Мы обратили их к Господу». Вот еще одно, решающее, свидетельство о горней, небесной сущности Евхаристии, о ней как восхождении на небо. Некоторые историки видят в этом отношении христианства с небом пережиток древнего, языческого понимания мира, как состоящего из трех «этажей»: неба, земли и преисподней и. тем самым, «редукции» неба к небу «физическому». Но вот св. Иоанн Златоуст, комментируя литургический возглас «горе имеем сердца» и, напоминая об опасности остаться вне восхождения Церкви на небо, замечает: «что мне до неба, когда я сам становлюсь небом?» — свидетельствуя этими словами, что христианская вера обращена не к материальному небу, не к какому-то священному пространству», а к духовной реальности присутствия Божьего. Небо здесь — это утерянное «измерение» мира и жизни восстановленное Христом. Его нисшествие в мир — есть восшествие Церкви на небо, и именно этот опыт неба выражает Церковь называя и осознавая себя как «небо на земле»...

> «Благодарим Господа!» — возглашает предстоятель, и этим призывом начинается «анафора» — молитва Благодарения над евхаристическими дарами, которой — как верит и исповедует Церковь — дары эти претворяются в Тело и кровь Христовы.

> Когда человек стоит перед престолом Божиим, когда исполнено всё, что Господь дал ему исполнить, когда прощены грехи и воссияла радость, остается Благодарение. Но человек этот — Христос. В нем и только в Нем, исполнено и принесено Богу всё, дарованное человеку. И потому Он. Христос — Евхаристия мира, и через нее всё творение становится тем, чем оно должно быть, но не сумело стать.

> «Достойно и праведно» — отвечает на призыв предстоятеля собрание, исповедуя свое единство со Христом и во Христе, свое участие в этом всеобъемлющем и спасительном Благодарении. Вот оно, каким возглашает его теперь предстоятель:

> Эту начальную часть молитвы Благодарения называют обычно praefatio — введением, предисловием. И хотя оно существует во всех дошедших до нас вариантах молитвы, в богословии таинств ему уделялось мало внимания. Между тем, именно это введение, эти слова, этот порыв благодарения и определяет собою дальнейшее священнодействие, ибо составляет основу его. В православном понимании Евхаристии она совершается благодарением, ибо благодарение и составляет ту сущность неба, о которой мы говорим. Молитва благодарения есть плод восшествия на это небо Церкви, свидетельство об исполнении своем «за трапезой Христовой, во Царствии Его», а потому свидетельство и об исполнении Таинства, о претворении земного хлеба, земной пищи в пищу небесную: в Тело и Кровь Христа...

> И потому, что Церковь на небе, введение это завершается нашим вхождением в ангельское славословие, наше участие в нём —

> Небо и земля, люди и ангелы — и в них и через них всё творение — соединено, исполнено славы Божией и славословит своего Творца, Господа и Спасителя.

> 8.

> Но, достигнув этой высоты, этой небесной славы, молитва Благодарения как бы сосредотачивается теперь на одной ночи, на одной «горнице, большой и устланной» (Лк.22,12), в которой совершает Христос Пасху с учениками Своими... Благодарение претворяет себя в Воспоминание:

> В чём же смысл этого Воспоминания, как не в том, что именно в ту ночь и в той горнице, зная, что ждет Его предательство, распятие и смерть, Христос за этой праздничной трапезой явил ученикам Свое Царство и приобщил их ему. «И Я завещаю вам, как завещал Мне Отец, Царство, да едите и пиете за трапезою Моею, в Моем Царстве» (Лк.22,29-30). всё, что последовало за этой трапезой, и что перечисляет молитва Воспоминания:

> — всё это, «ради нас бывшее», уже победа Царства, уже воцарение Христа. Но явлено и даровано это Царство — «за Тайной Вечерью перед празником Пасхи», когда «Иисус, зная, что пришел час Его перейти от мира сего ко Отцу, явил делом что возлюбив Своих, сущих в мире, до конца возлюбил их, зная, что Отец всё отдал в руки Его и что Он от Бога исшел и к Богу отходит» (Ин.16,28), благословил Хлеб и Вино и явил их как причастие Своему, Телу и Своей Крови, и это значит — Своей жизни. А это и есть явление и исполнение Царства Христова, и таинство этого исполнения совершает Церковь в Евхаристии.

> 9.

> «Примите, ядите, сие есть Тело Мое,.. пиите от пея век, сия есть Кровь Моя...» Поколение за поколением ученые богословы задают по поводу этих слов Христа всё те же вопросы. Как сие возможно? Каким образом и когда точно совершается? И ни один ответ до конца не удовлетворяет. Неизменно возникает ощущение, что все эти теории упускают из виду что-то самое главное, что все они, прежде всего, «упрощают» таинство, сводят его к категориям времени, причинности, сущности, «акциденции» и т.д., т.е. как раз к категориям «мира сего». Упрощение же в этих теориях состоит в том. что богословы размышляют о таинстве, выделяя его из Литургии, словно понять таинство можно только изолировав его от всего, что не оно, как изолирует ученый объект своего изучения... Отсюда — сведение предложения Св. Даров к вопросу как (причинность) и когда (время) и. тем самым, выделение из Евхаристической молитвы — т.н. «тайносвершительной формулы», отсюда отделение его от всех других частей Литургии, сводимых к «изобретательным», т.е. в сущности «декоративным», символам, отсюда, наконец, фактическое игнорирование космических, экклезиологических и эсхатологических измерений Евхаристии. Воспринимается Евхаристия в этом подходе как таинство, совершаемое для верующих, и притом индивидуально, а не верующими во исполнение Церкви...

> Больше же всего игнорируется здесь небесная сущность Евхаристии, совершение ее восхождением «на небо» — увы, всё развитие сакраментального богословия — западного в своих источниках, но усвоенного в «темные века» и православным Востоком, пошло по пути не вертикального, а горизонтального определения таинств, применения к святейшей тайне Евхаристии категорий и понятий «мира сего».

> Что касается православных, то, несмотря на все их, de facto уступки западному богословию, они никогда не перестали утверждать главное, а именно — что преложение (метаволи) хлеба и вина за Литургией в Тело и Кровь Христовы совершается Духом Святым, как исполнение эпиклезы, призывания, обращенного к Отцу, чтобы Он ниспослал  Духа Своего на «ны и на предлежащие дары»:

> Но, сохраним это и изначальное учение, православные зачастую сами не понимают его смысла и толкуют «эпиклезу» как православную «тайносовершительную формулу», отделенную от католической («слова установления») не минутами даже, а секундами. Но суть эпиклезы не в том, что она «заменяет» один «причинный ряд», одну «каузальность» другой, а в том, что в этом исповедании Св. Духа она отстаивает то эсхатологическое, вертикальное измерение Евхаристии, которое, как я старался показать на этих страницах, и составляет ее сущность. Пришествие Духа Св. — это всегда пришествие, откровение и явление Царства Божьего, это всегда начало «будущего века», это всегда причастие «небу». Быть «в Духе» — это значит быть «на небе», ибо само Царство Божие «есть мир, радость и праведность в Духе Святом» (Рим.14,17). В Евхаристии — и это почти никогда не принимают во внимание комментаторы — Дух Святой сходит на нас и на дары: на Церковь и на ее приношение, претворяя саму  Церковь в Тело Христово и Храм Св. Духа, т.о., если преложение Св. Даров совершается всем священнодействием, всей Божественной Литургией, то являем, «показывает», «дарует» его нам Дух Святой...

> 10.

> Теперь Таинство исполнено. И об исполнении его свидетельствует, прежде всего, завершающее молитву благодарения ходатайство: моление о Церкви, моление о мире, моление «о всех и за вся». Академическое богословие ничего об этом ходатайстве не говорит. По их объяснению, преложение Даров совершается для «причастников», для их индивидуального «освящения», но не то говорит евхаристическая молитва: сразу после освящения Даров мы слышим следующее:

> и затем поминовение, начинающееся с Божьей Матери и святых и распространяемое на всю Церковь, на всех людей, на всё творение. И нет лучшего доказательства ущербности современного подхода, в котором Евхаристия, вернее назначение и цель ее «сведены» к индивидуальному «причащению». Ибо причащаемся мы Христу, и это значит — принимаем в себя Его жизнь. Его любовь. Его «служение». А про Него сказано, что Он «всегда жив, чтобы ходатайствовать за всех» приходящих через Него к Богу (Евр.7,25). Поэтому ходатайство составляет первое и основоположное служение Церкви в «мире сем» и само содержание Таинства. Причастие подается нам как сила любить мир любовью Христовой, чтобы «быть как Он».

> И второе: цель причастия, его сущность, определяется в молитве благодарения как «во единого Духа причастие», как исполнение того, что обещано в начальном благословлении: «благодать Господа нашего Иисуса Христа, любовь Бога и Отца, и причастие Святого Духа» (по-гречески употреблено слово кинония, т.е. общение). Св. Дух соединяет в любви, восстанавливает жизнь как общение. Общение с Богом и в Нем со всеми святыми, с Церковью торжествующей и православной, но также и с усопшими и со всеми людьми, со всем миром.

> Поэтому ходатайство, завершающее молитву Благодарения, и есть подлинное приуготовление к причастию, или, по другому, оно и есть начало причастия, и вхождение в то единство, в то общение и любовь, которое исполняется в нас причастием Телу и Крови Христовым.

> Никто и никогда не был «достоин» принять причастие, никто и никогда «не заслужил» его, не был «готов» к нему. «Един Свят», только один — сам Христос — свят... Причастие есть Дар, дар Божией любви и заботы, и потому подлинной подготовкой к причастию является не «проверка своей готовности», а уразумение своей «неготовности». Причастие принимается в смирении и послушании, и главное — в простоте сердца. «Понеже Ты хочеши жити во Мне, дерзая приступаю...» Насколько же это «духовнее», чем тот «отказ от причастия» по причине «неготовности», что восторжествовал в Церкви и сделал большинство литургий — Евхаристией без причастников...

> 11.

> Евхаристия исполнена и наступит время «возвращения в мир». С миром изыдем — говорит предстоятель. Как бы ни было нам «хорошо здесь быть», мы не можем оставаться «на небе». Мы посылаемся обратно в мир — и в нем наше служение, наше свидетельство, наша забота... Но мы «видели свет истинный, мы приняли Духа небесного», и свидетельство наше в мире — от виденного, от принятого, от совершившегося в нас. И в этом — начало пашей миссии. О ней — в следующих главах...

Проект "Христианское просвещение" нyждается в вашей поддержке!