04.07.06.Выпуск 145
" На могилах многих неудачников в жизни можно было прочесть между строк: «он тратил время попусту», «опаздывания», «мешковитость», «нерадивость», «ненаходчивость», «отсутствие энергии», «вечно позади".
Глава XX Решительность.
Из книги Орисон Свет Марден
"СТРОИТЕЛИ СУДЬБЫ ИЛИ ПУТЬ К УСПЕХУ И МОГУЩЕСТВУ"

В предыдущих 12 выпусках мы сравнивали актеров кино исповедующих различные творческие принципы: в роли идти от своей личности (система переживаний Станиславского или идти от образа, система представлений, связываемая в первую очередь с именем Шаляпина). Хотя жесткой грани нельзя провести в любом виде человеческой деятельности, тем не менее, различия в тенденциях всегда присутствуют.
В следующих 4-5 выпусках мы непосредственно обратимся к творчеству
Шаляпина, как к эталону, на который надо равняться не только в искусстве, но и практически во всех видах деятельности. Именно у Шаляпина лучше всего учится находить скрытые резервы психики, чему и посвящена наша рассылка.

Шаляпин в воспоминаниях.

Из воспоминаний племянника
Саввы Ивановича Мамонтова.
«Мне памятны занятия Саввы Ивановича с Шаляпиным в "большом
кабинете" на Садово-Спасской или на квартире в Нижнем Новгороде во
время художественно-промышленной выставки. Он показывал на
примере, как надо спеть то или другое место партии, как надо
ставить звук на верхних нотах, дышать и т. д. Он требовал от
Шаляпина всегда ясной, выразительной дикции и осмысленной
фразировки. Вначале Шаляпин увлекался "звучком". Савва Иванович в
таких случаях его останавливал, требуя ровного, спокойного
исполнения согласно указанию композитора. Надо сказать, что дикция
Шаляпина, его умение преподнести фразу, каждое слово, осмыслив
его, было исключительным от природы. Этим певческим качеством
Шаляпина Савва Иванович всегда восхищался.
Пользуясь правами племянника "самого", я часто бывал на репетициях
за кулисами и наблюдал работу Саввы Ивановича на сцене, особенно с
Шаляпиным. Он не был уверен в том, что Шаляпин окончательно
перейдет к нему, в Частную оперу, и решил сделать все для того,
чтобы самородный шаляпинский талант достаточно развился и окреп,
чтобы его уже не смогла заглушить рутина, царившая на
императорской сцене.
Репетиций "Жизни за царя" было мало. На первом же прогоне, во
время первой картины, из задних рядов партера раздался хриповатый
бас Мамонтова: "Федор Иванович, ведь Сусанин не был боярин!" (в
дальнейшем Савва Иванович звал Шаляпина просто "Федор",
"Феденька"). Это было единственное громкое замечание, сделанное им
самолюбивому ученику. Первые спектакли "Жизни за царя" Шаляпин был
еще несколько напыщен и величав, но потом это совершенно исчезло.
Чувствовалось, что Шаляпин стал вдумываться в образ, чему,
несомненно, дали толчок замечания Саввы Ивановича. Вокальное же
исполнение было изумительно хорошо: ария "Чуют правду" звучала
мягко, задушевно, и если бы не совсем твердые верхи, то можно бы
сказать - идеально. Так оно и было уже в Москве. Драматизм
исполнения Шаляпина трогал до слез.
Репертуар молодого артиста не был обширен: Сусанин, Мефистофель,
Гудал, Гремин, Мельник - вот все, что знал молодой Шаляпин,
начиная свою службу.
В течение месяца Савва Иванович втягивал Шаляпина в работу, от
которой тот не отказывался. Спев 14 и 15 мая Сусанина, Шаляпин
18-го пел Мефистофеля в "Фаусте" с одной оркестровой репетиции,
без каких-либо указаний или поправок Саввы Ивановича. Он хотел
видеть, что может Шаляпин дать самостоятельно в этой партии,
сценически и вокально более трудной, чем партия Сусанина.
Савва Иванович был удивлен, увидав в Мефистофеле развязного
молодого человека, певшего чуть ли не вполголоса, как-то про себя.
Все арии были пропеты неуверенно, холодно, еле слышно. Сценически
же исполнение было прямо смешно, но полно самоуверенности.
Усиленное размахивание плащом, иногда совершенно не к месту,
особенно в сцене у церкви, вызвало у публики даже смех. Это
отметил в своей рецензии музыкальный критик газеты "Волгарь".
Савва Иванович лукаво улыбался и говорил: "Подождите, увидите еще
Федора".
На следующий день Савва Иванович назначил Федору Ивановичу уроки
по роли Мефистофеля, с мизансценами. До открытия выставки
оставалось почти две недели. Павильоны были готовы, и Савва
Иванович мог посвящать театру больше времени. Если же почему-либо
он не мог быть утром в театре, то уроки с Шаляпиным происходили
вечером, в его свободные от спектаклей дни, на квартире, которую
дядя Савва имел в Нижнем (на "Печорке"). Мне удалось наблюдать эти
занятия несколько раз.
Помню как дядя Савва, показывая первое появление Мефистофеля,
гордо выпрямил фигуру, и первая фраза "Чему ты дивишься?" звучала
насмешливо, В этой фразе Савва Иванович передал властные и в то же
время иронически-услужливые интонации Мефистофеля. Легко вбежав на
сцену, Савва Иванович остановил концертмейстера, спел вступление и
торопливыми шагами пошел обратно в партер, бросив на ходу
Шаляпину: "Повторите".
Шаляпин как-то вырос, гордо поднял голову. Чувствовалось во всей
его фигуре, в лице, в горящих глазах, что это действительно
всесильный, властный, насмешливый, снисходительно предлагающий
свои услуги сатана.
Несколько раз повторял Шаляпин слово "соблазнить", смысл которого
ему долго не удавался. В дальнейшей сцене с Мартой в саду Шаляпин
"переигрывал" - некрасиво изгибаясь от "дьявольского" смеха. Дядя
Савва требовал меньше движений. "Все в мимике, на позе", - говорил
он. В сцене с Валентином Савва Иванович скульптурно передавал
гордую и в то же время как бы обессиленную фигуру Мефистофеля.
Мимикой своего подвижного лица Савва Иванович показал ряд быстро
меняющихся чувств: злобы, мучений, страха, презрения.
Заключительную фразу этой сцены: "Увидимся мы скоро! Прощайте,
господа!" - дядя Савва пропел с явно выраженным сарказмом, ярко
передав презрительно-насмешливую угрозу. В то же время
чувствовалась твердая уверенность в своей силе, в своем
могуществе. Надо было видеть, как Шаляпин жадно следил за каждым
словом, за каждым жестом, движением лица режиссера, впитывая все
указания - короткие, яркие и, как всегда, чрезвычайно доходчивые.
Савва Иванович представлял Мефистофеля торжествующим заранее свою,
победу над всесильным духом, издевающимся надо всеми лучшими
проявлениями человеческой души.
Шаляпин, в жизни общительный, живой человек, что называется
"рубаха-парень", часто проводил время в нашей компании,
рассказывая много эпизодов из своей жизни, о своих странствиях,
впечатлениях, о своей службе в провинциальных театральных
предприятиях. Он искренне восхищался отношением к себе Саввы
Ивановича, который своей, ему одному свойственной манерой, скупым
выразительным жестом, фигурой, лицом, глазами, короткой, но ярко
поданной репликой умел дать толчок фантазии артиста, разбудить в
нем ощущение образа. Шаляпин со свойственной его таланту
восприимчивостью, чуткостью сразу схватывал и претворял в жизнь
все его указания.
На самом деле, вспоминая первое исполнение Шаляпиным Мефистофеля и
слушая его в последующих спектаклях Частной оперы, нельзя было не
удивляться, как быстро он рос. Каждый раз он вносил в свое
исполнение новые нюансы. Все его скупые движения были ритмичны и
жизнерадостны, его мимика была богата и разнообразна. Как
музыкальна была его фразировка и как все полнее, мощнее звучал его
голос! Сознаюсь, что в Москве я был поражен переменой Шаляпина.
Мощно и иронически спетая фраза: "Чему ты дивишься? Гляди смелей и
приглядишься" - относилась как бы к публике. Глядишь, слушаешь и
диву даешься. Когда Савва Иванович в антракте встретил меня за
кулисами, он по моему лицу увидел, что я переживаю. "Ну, как,
хорошо?! Фигура! Голос! А?" "Какое там хорошо, прямо божественно",
- ответил я, волнуясь. Савва Иванович торжествовал, что "Федор"
так блестяще оправдал его надежды.
Попав в товарищескую деловитую атмосферу Частной оперы, Шаляпин
часто говорил: "А вот на Мариинке все друг на друга волком
смотрят". Правда, первое время он как бы стеснялся. Во все время
его работы в Частной опере у него не было никаких инцидентов,
которыми богата была потом его служба на императорской сцене. Да
это понятно! Окружающая певца атмосфера была спокойная,
творческая, все были полны интереса к искусству. Жизнь была
заполнена целиком. Если иногда и нервничали, то это были "родовые
муки", муки творческие, а не склочные интриги людей, погрязших в
стоячем болоте.
У артистов Частной оперы жизнь проходила совершенно иначе, чем у
артистов Большого театра. Если певец и не был занят в очередной
постановке, он все-таки не пропускал ни одной репетиции. Перед
каждой новой постановкой дядя Савва собирал всех участников и
детально знакомил их с клавиром. Это сопровождалось объяснениями,
по ходу которых он касался эпохи, стиля, художественной стороны
произведения, либретто. Он заставлял художников, привлеченных к
той или дру-гой постановке, знакомить исполнителей с их общими
замыслами в части декорационного оформления.
На таких предварительных беседах присутствовали не только артисты,
занятые в опере, налицо была вся труппа и даже хор. В такую
творческую атмосферу, созданную художественным пылом режиссера,
его неисчерпаемой энергией, Шаляпин вступил впервые, и она
захватила его целиком. Каждый артист жил театром, в каждом бился
пульс одухотворенного творчества.
Уже в коротком нижегородском сезоне Частной оперы Шаляпин
почувствовал, как много ему еще недостает, чтобы быть культурным,
полноценным артистом»

Из воспоминаний концертмейстера Мариинского театра, народного артиста РСФСР
Д.И.Похитонова "Из русской оперы" (Л.,изд. ВТО,1949)

Шестого ноября 1904 года Русское музыкальное общество чествовало
память А. Г. Рубинштейна (по случаю 10-летия со дня смерти)
симфоническим концертом из его произведений, под управлением Э. Ф.
Направника, с участием Ф. И. Шаляпина. С консерваторским
"паспортом" - студенческой книжкой - я проник в зал.
В этот вечер Шаляпин исполнял "Узника",
"Персидскую песнь" и балладу "Перед воеводой молча он стоит" под
превосходный аккомпанемент Ф. М. Блуменфельда. Все было
замечательно, но исполнение баллады явилось целым откровением. В
первый раз я услышал в этой вещи три различных голоса-рассказчика,
воеводы и разбойника. Когда устами Шаляпина заговорил разбойник -
"Не услышишь, нет", - меня охватил ужас: голос Шаляпина вдруг
потерял свою обычную звучность. Первая мысль - что-то случилось;
он не допоет, ведь в конце баллады как раз сильные фразы, большое
звуковое нарастание с финальным "фа". Но Шаляпин обманул всех и в
конце вещи дал такую силу звучания и выразительности, что я от
восторга долго не мог прийти в себя. Да, это была настоящая
звуковая инсценировка вокального произведения!

...Как-то раз мне, еще до службы в театре, понадобилось попасть на
закрытую черновую репетицию "Псковитянки" для точного ознакомления
с темпами Направника, так как я в это время проходил партию Ольги
с артисткой М. Б. Черкасской. Репетировались "шаляпинские" акты -
прием Грозного псковским наместником Токмаковым и сцена в царской
ставке. Здесь Шаляпин впервые предстал передо мной в новом свете:
он был буквально хозяином репетиции. Режиссируя, показывал своим
партнерам все до мельчайших подробностей, до последнего жеста, он
не раз прерывал репетицию для поправок, несмотря на то, что за
пультом находился сам Э. Ф. Направник.
Не могу передать впечатление, которое Шаляпин произвел на меня.
Скажу кратко: после репетиции мы с Черкасской шли домой, не
проронив ни одного слова, не обменявшись ни одним замечанием по
поводу слышанного. Репетировали без костюмов. Шаляпин без грима, в
желтом пиджаке изображал Грозного. Но я был поражен, подавлен,
как, вероятно, были подавлены жители древнего Пскова в ожидании
грозного царя.

В роли Демона Шаляпин поражал передачей лермонтовских стихов.
Необычайная слитность его голоса с прекрасной дикцией создавали
поистине незабываемое впечатление.
Фигура Демона - Шаляпина с руками, широко распластанными,
наподобие крыльев нетопыря, казалась рельефным продолжением скалы,
на которую он опирался. С неподвижностью изваяния, стоя над
задремавшим Синодалом, декламировал он небольшой
монолог-речитатив, придавая своему голосу беспощадную холодность
приговора: "Спи, спи, не видать тебе Тамары... Ночная мгла бедой
чревата, и враг твой тут как тут!"...
Из певучих арий Демона, конечно, замечательным было шаляпинское
исполнение "Не плачь, дитя". А "На воздушном океане" и "Лишь
только ночь своим покровом" надо признать как исключительное, из
ряда вон выходящее, вдохновенное творчество гениального художника.
Не преувеличу, если скажу, что ни один баритон не достигал такого
проникновенного пиано, такой чарующей вкрадчивости, какую
вкладывал в эти арии Шаляпин. Нельзя забыть органичного замедления
на словах "завороженный замолчит..." или бесконечного дыхания на
фразе "Сны золотые навевать", с поразительным пианиссимо, конец,
которого! трудно было уловить.
Голос Шаляпина проникал в души слушателей, ибо звук и слово были у
него неразрывны, равноценны и выразительны, а потому разнообразны
и ярки, как краски на палитре художника. В своем пении Шаляпин был
буквально живописцем. Его пение нельзя было только слушать. Его
пение надо было, по выражению Н. А. Римского-Корсакова,
"звукосозерцать".

В Париже 1913.

Хочу рассказать об одном парижском эпизоде, в котором Шаляпин
лишний раз проявил свою необычайную актерскую талантливость. Шел
"Борис". В последнем акте, перед сценой смерти, у закулисного
входа в Грановитую палату появился Шаляпин в гриме, предвещавшем
скорую кончину царя. Увидя меня, он лукаво улыбнулся, прищурился и
начал выпытывать: "Ну, старик, рассказывай, как ты в Париже время
проводишь? Где побывал, что видел? Признавайся уж, чего греха
таить!"
Надо было видеть выражение его лица с хитро прищуренными глазами,
совершенно не соответствующее подготовке к тяжелой, полной скорби
и страдания сцене. Шаляпин настолько заразил меня своей
веселостью, что оба мы стали смеяться. Но Шаляпин не забыл, что
находится на сцене, что идет спектакль, что он - царь Борис.
Внезапно, с молниеносной быстротой, лицо его исказилось страхом.
Передо мной был уже другой человек. С воплем "чур, чур", ловко
открыв за спиной дверь, Шаляпин, пятясь, вышел на сцену. Это
изумительное по своей внезапности "переключение" по-настоящему -
не скрою, - ударило по нервам...

Концерты
Любимым романсом Шаляпина был "Расстались гордо мы" Даргомыжского.
В этом небольшом лирическом произведении голос Шаляпина приобретал
необыкновенную мягкость, эластичность, не свойственную басам. Я
уже говорил, как мастерски исполнялся Шаляпиным "Старый капрал" -
чудесная вокальная инсценировка эпизода расстрела старого вояки.
Трудно было себе представить более глубокую передачу и "Забытого"
Мусоргского и "Двойника" Шуберта. С широкой волной звучания пел
Шаляпин русские песни в гармонизации Вячеслава Каратыгина и
известный романс Малашкина "О, если б мог выразить в звуке".
Торжественный "Пророк" Римского-Корсакова в последней строфе -
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли..." - звучал
в исполнении Шаляпина как настоящая басовая стихия, как могучий
колокол.
На смену певучим широким драматическим вещам Шаляпин пел легкие
комические вещи: "Семинариста" и "Блоху" Мусоргского, "Червяка",
"Мельника" и "Титулярного советника" Даргомыжского, "На мельнице"
Шуберта. Легко, шутя, как бы играя, рисовал и рассказывал Шаляпин
забавные истории бурсака, чиновника, кутилы-мельника, был
едко-сатиричным в "Песне о блохе"...
Трудна была роль аккомпаниатора на его концертах. Нелегко было
угождать, его капризам и настроению, менявшемуся, как наша
северная погода. А уж если бывал он не в голосе - просто беда:
начинались замены вещей, накануне прорепетированных,
неудовольствия и громко выражаемые упреки. Зная натуру Шаляпина,
многие прекрасные мастера аккомпанемента избегали выступлений с
ним, не желая быть опозоренными перед публикой. Из трех концертов,
в которых мне довелось выступать с ним, два прошли вполне
благополучно; на третьем Шаляпин выступал не в полном порядке
своих вокальных средств, и на мою голову незаслуженно полетели
упреки. После концерта я выслушал не одно выражение сочувствия от
слушателей. На этом мое общение с ним кончилось. Вскоре Шаляпин
выехал за границу.
Сила артистического воздействия на зрителя, достигнутая Ф. И.
Шаляпиным, была плодом не одного только таланта, которым так щедро
был он наделен от природы, но и результатом громадной работы над
собой. Не все давалось ему стой легкостью и простотой, которые
демонстрировал он со сцены, олицетворяя многочисленных и
необычайно разнообразных "чертей, злодеев и царей", как однажды с
двусмысленной простотой суммировал он свои роли в ответ на вопрос
одного высокопоставленного лица. У Шаляпина выходило все просто,
но эта простота и естественность достигались мучительным, полным
сомнений, порой до потери веры в себя творческим процессом.
Поставив себе правилом доводить работу над ролью до конца, Шаляпин
полагался только на сознательное творческое усилие. Выносив образ
под сердцем, он затем чутко следил за собой, добиваясь правды,
одной лишь правды, не только в переживаниях изображаемого им
героя, в интонации, в правильной окраске звука, в костюме, гриме,
жесте, мимике, но и в общем сценическом окружении - в декорациях,
освещении, а главное - в соответствующем поведении партнеров.
Поэтому его труд был чрезвычайно поучителен, в особенности для
молодых певцов, получавших превосходные уроки сценического
искусства и приобщавшихся к той сокровищнице
художественно-артистического творчества, носителем которой был
этот певец-актер.
И каким бы ни было поведение Шаляпина вне сцены, все это
заслоняется непревзойденной творческой гениальностью великого
русского художника.

О насущном

Москва. 26-27 августа 2006. Речевой тренинг. Начало презентации в 12.00.

Цена 10500 руб. Скидка 3000 руб. с 28 июня по 15 августа. Предоплата в центр "Разумный путь" или на счет указанный на сайте www.bagratid.com в разделе заочное обучение. При себе иметь копию квитанции. Телефоны Центра"Разумный путь" (495) 350-30-90, 995-203, менеджер Лена 8 5 350 4408 -понедельник, среда, воскресенье.(Запись и предоплата ул. Ставропольская д.14 (М.Волжская)

Москва. 29-30 сентября 2006.Начало в 12.00.Певческий тренинг в КАРАОКЕ-БУМ

Цена 10500 руб. Скидка 3000 руб. при предоплате до 18 сентября.

Запись по тел. (812) 713-78-47, или 8-911-973-05-25 или voice@bagratid.com или bageon@yandex.ru Предоплата в КАРАОКЕ-БУМ (Ирина: 8 910 420 8215) или на счет указанный на сайте www.bagratid.com в разделе заочное обучение.

БУДЬТЕ В ГОЛОСЕ! Владимир Багрунов