14.02.06 Выпуск 126
" Плоды просвещения не созревают среди праздных богачей; они вне царствия небесного и вне царствия ума".
Глава XVII Расчетный лист природы
Из книги Орисон Свет Марден
" СТРОИТЕЛИ СУДЬБЫ ИЛИ ПУТЬ К УСПЕХУ И МОГУЩЕСТВУ"
Н.К. Печковский ВОСПОМИНАНИЯ ОПЕРНОГО АРТИСТА
Продолжение 15

Я пришел уже в себя. В 1949 году, находясь в Лефортовской тюрьме, я узнал о ленинградской эпопее (Попков, Капустин, Кузнецов сидели со мной на этом же этаже).
Я находился один в камере и вдруг как-то рано утром открылась дверь и в сопровождении охранника вошел тучный гражданин. "Вербицкий, из Ленинграда", — представился он. Я его спросил: "А где Вы работали там?" — "Инженер". Но я его узнал, так как до войны мы с ним были на ты. У меня еще был вид не ленинградский и он не узнал меня. Я стал его спрашивать: "А у вас в Ленинграде был такой артист — Печковский?" Он говорит: "Подлец!" Я его спрашиваю: "А почему?" — "Ну, как же — Советская власть ему все дала, а он убежал к немцам, но его расстреляли". Тогда я ему говорю: "Саша, Печковский — это же я. И вот ты попал сюда и сейчас про тебя так же говорят, как ты про меня. Даже и хуже!" Я поведал ему свою грустную историю и постарался убедить его, что, очевидно, взяли его временно и скоро выпустят. "Как пуля влетает в резиновый баллон, откуда нет выхода, так и отсюда никто не выходит", — ответил он. Я начал его просвещать, говорил ему о том, какие обвинения ему будут предъявлены: отделение Ленинграда от Советского Союза, создание вольного города, своей партии и еще сто смертных грехов. И мои слова, к сожалению, оправдались.
Был у меня в тюрьме и такой случай: один раз при допросе следователь очень грубо разговаривал: "Что же это ты, Печковский, народный артист, а до чего докатился". Я ему на это ответил: "Вот я выйду на свободу (в чем я, невинный человек, был убежден), буду снова на своем месте и, если Вы встретитесь со мною, Вам будет стыдно за этот разговор". А он со злостью: "Вы на что же это рассчитываете? На переворот?" Я спокойно: "Нет, на Советскую справедливость". Он был взбешен, крикнул охраннику: "Уведите!"
Вообще, Лефортовская тюрьма в период 1949 года представляла собой ленинградскую колонию.
В первой половине 1950 года я был вызван к следователю. Войдя в большой кабинет, я был удивлен: там сидело 14 человек во главе с помощником начальника тюрьмы. В любезном тоне мне было сказано: "Садитесь". Я растерянно поглядел по сторонам и спросил: "А куда же сесть?" На что два офицера, сидящих на диване, предложили сесть с ними. Это меня успокоило, так как я сначала подумал, что происходило заседание суда, но эти мысли были рассеяны обращением следователя, который спросил меня: "Как Вы себя чувствуете? Как Ваше настроение в данную минуту? Как голос? Не могли бы Вы нам что-нибудь спеть?" Я ответил: "Но ведь меня могут услышать в тюрьме?" — "Ну, могут подумать, что это — радио". — "Но у меня своеобразная манера пения". Это происходило весной. Закрыли окна, дали мне мой камертон. Я спросил: "А что бы Вы желали послушать?" — "На Ваше усмотрение!" Я им спел русские народные песни, фразу из "Аиды": "О нет, жрецам не услыхать защиты недостойной. Пред богом и людьми клянусь: изменником я не был!!" Потом я спел фразу: "Жрец великий, я пленник твой". Это как раз соответствовало моему настроению. По желанию "публики" мне пришлось исполнить две арии из "Пиковой дамы": "Прости, небесное созданье" и "Что наша жизнь..." Я был в ударе и, как видно, произвел на слушателей сильное впечатление. Один из сидящих следователей, глубоко вздохнув, сказал: "Да, Печковский, Вы будете петь до самой смерти!" На что я ответил: "Вы так ему и передайте". — "Кому ему?" — "Тому, кто Вас послал меня слушать!" — "Нас никто не посылал, это было наше желание". Я ответил: "Неужели помощник начальника тюрьмы взял на себя такую ответственность — устроить концерт Печковского в помещении вверенной ему тюрьмы? Я думаю, что на такой риск он никогда бы не пошел. И уверен, что это — приказ свыше, то есть от министра Абакумова, который желал узнать, не потерял ли я голос после всех перипетий". На этом мое выступление закончилось. Был вызван охранник для сопровождения меня в камеру, предварительно меня наградили продуктами: маслом, сыром, колбасой, печеньем, конфетами, сахаром и даже двумя лимонами. Нести пришлось эту провизию мне вместе с сопровождающим — я сделать этого один не смог бы.
В камере меня ожидали два моих сожителя, встретившие меня с большой радостью, узнав, что принесенные продукты — это мой первый гонорар за выступление в этом году. Гонорар этот долго не залежался, мы быстро с ним расправились.
Вскоре я был вызван вторично, но уже к одному следователю, который мне заявил: "Печковский, не делайте глупостей больше. Не пишите никому. Мы Вас посадили, мы Вас и освободим". И с таким напутственным словом я был снова отправлен в Бутырскую тюрьму, откуда в разгаре лета 1950 года был переправлен в тот же лагерь поселка Инта, в котором уже был раньше, но на других условиях. Больше меня не называли Николаем Константиновичем, не имел я квартиры в поселке, как в прошлый раз, а был водворен в зону, откуда если и приходилось выходить, то лишь под строгим конвоем.
Начальник отделения этого лагеря, где я находился, в грубой форме заявил: "Вы еще в лагере не жили, вот теперь узнаете! Будете ходить на работу — вкалывать, ну, а потом, если будете хорошо себя вести, мы разрешим Вам петь". Он имел в виду участие мое в художественной самодеятельности. Я ответил: "На работу я выходить буду и выполню то, что могу по состоянию своего здоровья и своего возраста, а насчет разрешения петь, его я даю сам себе". — "Вы забываете, кто Вы! — сказал он. — Прикажу — и плясать будешь". Я, встретившись с ним взглядом, скандируя каждый слог, ответил: "Нет, не буду! И напрасно Вы думаете, что можете безнаказанно все это со мной делать!" На этом разговор оборвался, и наутро в 6 часов я вышел на рабочий объект со всеми работягами.
До этого моего нового назначения начальник вызывал к себе бригадиров, в том числе ведавшего самой тяжелой работой — рытьем канав (земляные работы). "Возьмешь к себе Печковского", — сказал он. "А что же он у меня может делать? Я же не могу позволить ему выполнять эту работу, он нас услаждает пением. Да я скорей сам за него отработаю". Так же ответили и другие бригадиры, которых вызывал начальник. Лагерное начальство почувствовало из их слов, что симпатия всех на моей стороне, но тем не менее он заявил: "Мне это не интересно слушать, я назначил его в твою бригаду и он должен у тебя работать".
Придя на объект моей работы (занимал 4 кв. км), я сразу же встретил начальника участка (он был вольный, не военный, а инженер-горняк). "Николай Константинович, а Вы что здесь делаете?" — спросил он. Я ему все рассказал. Он остался явно недоволен таким решением начальника лагеря, позвал в свой кабинет и сказал: "Здесь будете сидеть до съема с работы и ничего не делайте". А я говорю: "А мне там не попадет за это?" — "Здесь начальник — я и им не подчиняюсь. Так что Вы не волнуйтесь, их не должно беспокоить, какую работу я Вам здесь дал".
Неделю я ничего не делал, а потом стало скучно. Я бродил как неприкаянный по всей территории объекта и в конце концов обратился к инженеру с просьбой занять меня чем-либо. Он поместил меня в отдел технического контроля. Услышав такое громкое название — ОТК, я даже испугался: "А что я там смогу делать?" — "Будете проверять температуру угля, мы сейчас с Вами пойдем и Вы увидите, как это просто делается". Привел он меня к залежам угля, вынутым из недр. В каждой такой горе — в середине была труба, в которую на бечевке спускали градусник и измеряли температуру. Эту процедуру он мне показал для теоретических знаний, так как в зоне лагеря могли поинтересоваться, что я там делаю. Сам я лично никогда этой работой не занимался, а только ходил вместе с рабочим ОТК как сопровождающее лицо.
В зоне интересовались моей работой на объекте: обращались к моему начальнику-инженеру, спрашивали, как я там работаю. Он отозвался очень хвалебно, сказав, что думает даже, если я буду и впредь так работать, премировать меня денежной суммой.
Наступала осень. Шли частые дожди. Дорога, соединяющая жилье с объектом работы, представляла жидкое месиво, в которое целиком уходили ботинки и, конечно, промокали.
Увидев меня в таком виде, начальник объекта работы приказал выдать мне резиновые сапоги для того, чтобы я не простудил голос. Возвратившись с работы в резиновых сапогах и с ботинками под мышкой, я был встречен грубым окриком начальника караула: "Откуда сапоги?" — "Выдал начальник объекта". — "Выдал для работы?" — "Нет, для того, чтобы ходить по этой дороге!"
Начальство зоны искало пути налаживания хороших отношений со мной через начальника политической части. Он вызвал меня к себе и стал уговаривать: "Погода будет еще хуже, можете простудиться и потерять голос. Не сердитесь, что с Вами так обошлись. Я был в отъезде. Если б я был здесь, тогда этого ничего не случилось бы. Вы бы работали здесь". (А разговор происходил в помещении КВЧ — культурно-воспитательной части, где было тепло, чисто, не сыро). Все его предложения я отверг. Тогда был пущен в ход последний вариант: комендант, из заключенных, — был вызван к высшему начальству. Он был ленинградец, бывший командир Советской Армии, работник органов; получил двадцать пять лет за бегство заключенного, которого он отпустил под честное слово как своего в прошлом друга. При подобных обстоятельствах срок убежавшего и статья, по которой он был осужден, переходят к лицу, содействовавшему побегу. Отношение к нему со стороны начальства было исключительным. Комендант знал уже, что Печковскому предлагали остаться в зоне и работать в КВЧ, но что тот отказался. Высшему начальству комендант дал прекрасную характеристику Печковского, сообщив, что знал певца еще до войны, будучи ленинградцем, и прибавил, что силой Печковского не сломить, а надо подойти мягко. После этого улаживать дело предоставили коменданту.
На другой день был ливень. Работяги мокрые стояли под дождем, а вместе с ними и я. Ждали вывода на работу. Комендант, пропуская партию работяг в количестве 1500 человек, меня не выпустил. Я ничего не знал тогда о совместных действиях начальства с комендантом и решил, что меня оставили для вызова к следователю. По окончании отправки людей на работу комендант явился ко мне в барак, где я жил, и пригласил к себе в кабину (он жил, как начальник, в отдельной комнате). Когда я вошел к нему, то был поражен громадным количеством всякой снеди на столе, вплоть до выпивки. Он начал дипломатически — с дружеского разговора, что он — мой земляк и поклонник, ни одного спектакля с моим участием не пропускал. Пригласил меня к столу. Увидя бутылку, я сказал ему: "Ведь это не положено!" — "Ну, Николай Константинович, бывают исключения". — "Нет, я пить не буду, — заявил я, — узнают — будет причина придраться". Тут он мне все открыл. "Не волнуйтесь, это все с разрешения начальства. Они не ожидали, что встретят такого волевого арестанта. Сделали глупости, а помогать им выйти из этого положения должен я", — заключил он. Посидев с ним приятно за столом, я уступил. Я опять был вызван к начальнику политчасти, где были все те же лица, которые при моем приезде говорили со мной так грубо. Но в это свидание они были кротки как ягнята, произносили мою фамилию нежно-нежно, нараспев — так, чтоб я не сердился! После этого разговора был заключен мир и объявлен концерт в один из ближайших дней. Я почувствовал их непреодолимое желание слушать меня. А так как я по натуре немножко хулиган, то, когда собралось все начальство — зал был переполнен, — я заявил, что петь не могу. Они вбежали на сцену расстроенные, желая узнать причину и помочь мне. Я сказал, что у меня нет голоса. Начальник робко спросил: "А как Вы думаете, когда он будет?" А я действительно чувствовал небольшое недомогание. "Дня через три", — ответил я. И через три дня был мой первый концерт, который прошел с большим успехом. При появлении моем на сцене работяги устроили овацию настолько единодушную, что в нее, несмотря на строгое запрещение аплодировать заключенным, включилось и начальство.
Был отдан негласный приказ на кухню — кормить Печковского в неположенное время неположенными блюдами. По воскресениям было третье блюдо — пончики, которые мне давали не по норме. А это было мое любимое лакомство.
Чем же было вызвано это все? Оказывается, работяги, добывающие уголь, потребовали, чтоб был концерт Печковского, иначе они не будут выполнять план.
Зимой, в ноябре 1950 года, из Москвы приехал заместитель министра госбезопасности. Меня срочно вызывает начальство и говорит: "Приехал заместитель министра, нужно организовать хороший концерт". — "Хорошо, я организую, но только я-то петь не смогу".
Мой отказ их ошеломил настолько, что они открыли тайну: заместитель министра хочет слушать именно меня. "Я плохо себя чувствую, у меня не звучит голос". — "А как Вы поступали на воле в таких случаях?" — "Ну, на воле я выпивал стакан коньяку (чего, конечно, никогда не бывало) и, если голос появлялся, шел ,петь". Наступила большая пауза. Они растерянно переглянулись между собой. "У нас коньяку нет, а горный дубняк поможет?" Тут я опять схулиганил: "Полтора стакана может быть помогут". Сейчас же купили горного дубняка и, чтоб не отдавать мне всю бутылку, стали отливать себе в стаканы на моих глазах. Мне пришлось вмешаться и почти силой отнять бутылку со словами: "Вы срываете концерт!" Взяв эту бутылку, я предварительно оговорился, чтоб они не сердились, если не поможет. Начальник сказал: "Вы — человек сознательный, надеюсь, что поможет". Наконец, наступил торжественный вечер. В ожидании заместителя министра в зоне, где находилось четыре тысячи "контриков", была организована усиленная охрана. На сцене и за кулисами, в комнатах артистов — везде находились охранники.
Перед своим выступлением я достал из шкафа, запертого на ключ, бутылку с горным дубняком и, подливая охранникам, стал пить на их глазах, думая вызвать у них недоумение. Но они, видимо, были обо всем осведомлены и особенно были любезны в этот день, дабы не нарушать мое душевное равновесие и не сорвать концерт.
Каждый такой случай молниеносно облетал весь лагерь и на меня смотрели, как на героя. Хоть один человек держит их в руках! Концерт прошел благополучно, заместитель министра госбезопасности уехал довольный.
Подходило время к Новому году. Было организационное собрание под председательством начальника лагеря. Я сделал краткий доклад о намеченной программе. Иногда начальник, не соглашаясь со мной, говорил безапелляционно: "Это не будет!" А я отвечал: "Нет, это будет, в искусстве я больше Вас понимаю. Если б я предложил что-либо политически невыдержанное, Вы были бы вправе меня остановить". И в разгоряченном споре начальник несколько раз называл меня товарищ Печковский. И тут же в оправдание восклицал: "Вы позволяете так со мной говорить, что я моментами забываю, что Вы — заключенный", чем вызвал легкую улыбку у присутствующих.
Для новогодней программы начальство предложило поставить драму "Кому подчиняется время" (сюжет — советский разведчик в тылу у немцев). В пьесе было два значительных персонажа: один возглавлял немецкую разведку (играл очень способный, даже талантливый заключенный). В противовес ему — начальник советской разведки. Его предложили играть мне.
После этого мною был организован новогодний концерт, к которому я приготовил инсценировку со всякими световыми эффектами. Начиналось с того, что сидел старый Дед Мороз (время — без пяти минут двенадцать) и произносил монолог, текст которого написал один из участников художественной самодеятельности. Дед Мороз рассказывал о том, что он сделал в истекшем году. Но он должен скоро уйти, и все ждут с нетерпением прихода Нового года. Все это произносилось под музыку Дунаевского: "В лунном вальсе все плывет".
Авансцена была затемнена, светились только часы на заднем плане. Пробило 12 часов, под веселую музыку вышел молоденький Новый год из часов, и как конферансье обратился к публике с монологом, текст которого написал я. Он призывал всех никогда не оглядываться назад, даже если пройденный путь был хорош. Всегда стремиться вперед, надеяться на еще лучшее, нежели то, что было в прошлом году. Работать лучше, чтобы не отучиться работать. Верить в лучшее душевное состояние, чтобы не впасть в тоску и грусть. Одним словом, пробуждать в себе чувства, которые могли бы помогать жить и бороться с трудностями.
Из часов после наступления Нового года выходили: Индийский гость, который пел свою арию: "Не счесть алмазов...", охотник, который рассказывал небылицы, работяга, выполняющий норму, и пел частушки о том, как лодырь, который ничего не делал в истекшем году, собирается уже вовсе не работать в будущем. Я вышел с песней "Откровенное признанье". Затем выходил заключенный, изображающий женщину; он так тонко и верно доносил образ девушки, что вызывал большой интерес и имел успех. Он менял голос, делал пластические движения менуэта и пел куплеты. Был исполнен также ковбойский танец, выходил индийский факир и показывал фокусы. В конце все участники представления пели песенку, слова которой были написаны для этого случая. Программа была не столько развлекательная, сколько сказочная. Работягам она очень понравилась. Общий контингент был интеллигентный: были венгры, немцы, эстонцы, латыши, чехи — до них это доходило.
Наш же начальник, придя на концерт этот уже в предпраздничном настроении, хотел увидеть тру-ля-ля. Ему показалось это скучным, и он остался недоволен концертом.
Март 1951 года был ознаменован еще одним необычным событием. В лагерь приехал министр госбезопасности Коми АССР и пожелал слушать Печковского. Начальник в приподнятом настроении вызвал меня и сказал, что через полчаса надо организовать концерт в вольном клубе — министр будет присутствовать. Я поставил условие — под конвоем я туда не пойду. Буду петь только без конвоя. "А за других-то Вы ручаетесь?" — "Ручаюсь". И мы без конвоя, в сопровождении офицера, пришли. Там уже шел концерт самодеятельности охранников. Мои ученики-охранники затащили меня в артистическую уборную и налили мне стакан водки, дали закусить.
Только это произошло, когда мне сказали, что министр хочет меня видеть. По дороге к нему начальник лаготделения предупреждал меня, чтоб я не жаловался на него. Когда мы с ним вошли в комнату-фойе для высокого гостя, то министр встал и все также. Он пошел мне навстречу, протягивая мне руку: „Здравствуйте, Николай Константинович, садитесь, не стесняйтесь". Остальные стояли. Начал спрашивать, как я себя чувствую, не обижают ли меня, и сказал, что скоро я выйду на волю. Когда один из местных высказал предположение, что я останусь у них руководить театром, министр ему возразил: "Вы что же, не знаете, кто такой Печковский в искусстве? Он создан для столичных театров, что ему делать в этой дыре!" Я был в возбужденно-веселом состоянии, и его сладкие слова, как бальзам, разлились по моей душе. Он говорил так искренно, что я ему поверил. Он попросил меня спеть то, что мне больше всего хотелось. А мне хотелось петь то, что мне запрещали: "Гори, гори, моя звезда", "Любовь разбойника", "Прощание с Неаполем". Я все это и спел. Он пожал мне руку, и мы направились в зону. Через несколько дней после отъезда именитого гостя приехал в лаготделение полковник по режиму Козлов. Случайно увидев меня, он подошел ко мне с вопросом: "На каком основании Вы выходили без конвоя из зоны?" На что я ему ответил: "Простите, гражданин начальник, но этот вопрос Вам следует задать лицам, которые выпускали меня. Если меня и сейчас выпустят из зоны, я также выйду". Сверкнув злыми глазами и не сказав ни слова, он повернулся и пошел.
Через неделю я был отправлен в другое лаготделение, где меня встретил майор, ничуть не отличавшийся от тех майоров фашистской Германии, которых я видал на экранах кино. С напускным лоском былого аристократа, тупой и грубый, он задал мне вопрос: "Ваша специальность?" — "Народный артист, оперный певец". — "Это — на воле, а здесь что можете работать?" — "То же самое, по своей специальности". — "Это — не работа, ну, идите, придумаем что-нибудь".
О происшествии с министром было известно и работягам из этого лаготделения. В отличие от начальства, работяги встретили меня с радостью, бросались ко мне с лобызаниями. В этом лаготделении думали применить ко мне политику такую же, какая была применена в начале моего пребывания в прежнем лаготделении. Но опять столкнулись с желанием работяг слушать Печковского! Начальник лаготделения, как-то идя по своей зоне, разговаривал с другим офицером. "Ничего не могу понять, почему Печковский пользуется таким авторитетом, я — майор, но по отношению ко мне ничего подобного нет". Этот случайно подслушанный разговор был передан мне работягами. Начальство вело себя растерянно. Этот майор счел за самое лучшее избавиться от влиятельного Печковского, хотя я поставил в этом лаготделении "Русскую деревню" — инсценировку русских песен. Все мои удачи в искусстве моментально передавались из уст в уста и поэтому майор решил от меня избавиться, присоединив к этапу, который отправлялся в неизвестном направлении.
В этот этап попали провинившиеся люди, неисправимые, которые проводили большую часть времени в "буре" (барак усиленного режима), а по-настоящему это была просто тюрьма.
Провожали меня работяги со слезами; среди отправляемых были лица, которые занимались у меня пением и они попросились в этот же этап. Нас направили на распределительный лагерный пункт. Весть о том, что в числе этапников находится Печковский, моментально всюду разнеслась. Врачи предлагали меня оставить на больничном режиме, пока уйдет этап. Но я — Герман не только на сцене, но и в жизни. Я верил в свою судьбу! И говорил: "Значит так надо, мне кажется, что хуже не будет".
Одно было неприятно: следование в этапе железной дорогой. Все оставшиеся старались навести справки, куда нас отправляют. Многие не пошли на работу, чтобы проводить меня.
Итак, я отправился в путь в неведомом направлении. Погрузили в эшелон. Офицер, сопровождавший нас, зашел в вагон поинтересоваться, как поместили Печковского. На что был ответ: "Мы Печковского поместили не так, как бы Вы поместили". Офицер не растерялся и сказал: "Пойдемте в мой вагон, Вам там будет удобнее". Напряженные лица всех моих спутников, их было 59, ждали, что я скажу. "Большое спасибо, но мне лучше ехать здесь", — ответил я. "У нас есть гитара", — сказал тогда офицер. И вдруг один из 59-ти упрекнул его: "И тут Вы развлечения ищете!" Я отказался пойти с офицером, он ушел, нас запечатали и началось путешествие, которое продолжалось семь дней. Было еще прохладно, осень 1951 года, топили печурку. Устроен был хорошо, пел там. Самое неприятное в дороге — это удары громадного деревянного молотка по крыше, стенками и по полу вагона при проверке, нет ли пробоин, в которые могли бы убежать заключенные, а также и проверка внутривагонная, обыкновенно происходившая ночью.
Через семь суток нашего путешествия, которое мы все-таки наблюдали из миниатюрного окна нашего товарного вагона, нас привезли в Сибирь, в Кузбасс.
Состав подошел к станции Сталино. И мы в походном порядке отправились на новое место жительство. Кругом — горы, окаймленные лесами и покрытые снегами. Чистый воздух, приятный морозец. Я бы сравнил мое впечатление от этого пейзажа с Финляндией, в которой я никогда не был, и с которой знаком только по литературе, или с горами Швейцарии.
Прибыв в распределитель, я обратил внимание, что среди начальников лаготделении идет спор. Каждый хотел иметь меня. И моя судьба была решена — я был отдан майору Громову, человеку с артистической наружностью первого любовника, очень властному, хотя и любящему искусство, отдававшему предпочтение драме.
Первое, что поручил он мне — поставить "Лес" Островского. Самая трудная задача была найти мужчин, которые могли бы изображать женщин. Получилось так, что лица, желавшие избавиться от трудных работ, шли на все, даже на то, чтоб играть женщин. Так на роль Гурмыжской пошел один поляк с внешностью явно мужской, но так хорошо исполнявший эту роль, что даже на воле трудно найти женщину, которая бы так ее сыграла. А роль дочки изображал молодой парень с таким мастерством, что начальство приходило проверять, не девушка ли это. Роль Улиты исполнял, без особого горения, Гумилев (сын Анны Ахматовой), который пошел на этот трудный шаг, желая избавиться от "вкалыванья". Каждый раз он убеждал меня заунывным голосом: "Николай Константинович! Ну какая же я — женщина! " Но я был неумолим и довел до конца работу над "Лесом".
Первый рецензент и цензор был Громов, который сидел в шинели внакидку, развалясь, держал в руках большую палку, и решал судьбу участников этого спектакля.
После удачной премьеры он как-то обратился ко мне, а он это делал с большим высокомерием: "Не могли бы Вы поставить "Недоросль" Фонвизина?" — "Спектакль трудно разрешимый, он не указывает, какие нужны декорации, — ответил я, — и к тому же скучный". — "Что Вы, я только что читал и мне понравилось", — сказал он.
Приближались гоголевские дни, и Громов предложил мне поставить "Ревизора", только что экранизированного, но к нам эта картина не дошла. Я работал над "Ревизором" еще более успешно, потому что персонажи были подобраны более удачно. Очень удачна была жена унтер-офицера. Мадам Гурмыжская быстро превратилась в жену Городничего, Аксюша — в его дочь.
Работа шла с увлечением и предвещала большой успех спектаклю, что и подтвердилось позже. Когда начальство посмотрело "Ревизора" и в кино, и у нас, то заявило, что моя постановка нравится больше.
Как ни странно, в лагерях заключенные праздновали все советские праздники, отмечая их концертами.
1 Мая 1953 года было тоже отмечено концертом, который я составил. Как я говорил, Громов был поклонник драмы, а оперу любил меньше. Я включил в этот концерт арию из оперы "Бал-маскарад", слова "Не страшно мне небо, не страшен мне ад" произвели, видно, сильное впечатление на Громова. Он через подчиненных отстранил меня от художественного руководства, отправив в соседнюю зону Й 2, которая была также в его ведении.
Там находились западные украинцы, которые не очень любили русских. Меня же они встретили дружелюбно. Я в срочном порядке разучил на украинском языке две песни: "Солнце низенько" и "Дивлюсь я на небо", которые украинцы восприняли горячо, и я занял среди них привилегированное положение. На работу меня нельзя было посылать, так как я числился инвалидом, а также и по возрасту.
И вот в один из дней всех инвалидов решили собрать вместе для отправки в инвалидный лагерь в Тайшет. На соседнем лагерном пункте узнали, что я приготовлен к отправке, и похитили меня. Предварительно пришел офицер и спросил, желаю ли я в то лаготделение, где много моих друзей. Пришел он с конвоиром, забрал мой чемодан, понес его сам и привел меня на лаготделение. Что произошло потом между ними — не знаю точно, но спор был.
На втором лаготделении отношение ко мне было благожелательным. Я ничего не делал, кроме того, что пел, спал до 9 часов, не вставал ни на какие поверки. Там же я встретил тех людей, которые по своей воле поехали со мной по этапу — моих учеников. Негласно начальник разрешил кормить меня в неурочное время неурочными продуктами. Начальник был более чем душевный человек. Он никогда не разговаривал грубо, старался успокоить, работяги его любили. Это был образцовый лагпункт — здесь не было ни убийств, ни драк.
В 1953 году весь лагерь был отправлен по этапу — куда, неизвестно.
После длительного пути мы прибыли в город Омск. Поместили нас в бывший лагерь уголовников, которые уже все были амнистированы. Произведен был новый отбор заключенных, появился новый начальник, началась новая жизнь.
На мое счастье я попал к начальнику по фамилии Сапожников, справедливому человеку, не грубому, но требующему соблюдения дисциплины. Меня зачислили как бы почетным заведующим баней. Тут я с улыбкой вспомнил, как когда-то меня выбрали почетным председателем месткома в театре!
Баня была отделана художником, как хорошее фойе кинотеатра. У меня была отдельная кабина при бане. В этот период я увлекался шахматной игрой и ведал художественной самодеятельностью. Интересный эпизод: прислали одежду для нас, но брюки были внизу узкие — такие носят теперь стиляги, что вызывало возмущение у всех. Многие вставили клинья, чтоб расширить брюки, в том числе и я. Это дошло до начальства, нас всех выстроили и солдат с ножницами вырезал вставки... Но и здесь я избежал экзекуции, так как солдат был мой большой поклонник. Дружба у нас с ним завязалась еще в Кузбассе. Этот солдат как-то вдруг крикнул: „Эй, мужик, поди сюда!" Не считая, что это зовут меня, я обернулся — сзади никого нет, а он повторил: „Тебя, тебя!" Я подошел, передо мной — молодой парень, солдат; я говорю ему: „Во-первых, я не мужик, рожден барином, на сцене изображал тоже бар". Он растерялся до того, что перешел на „Вы" и извиняющимся тоном пояснил: „Я не хотел Вас обидеть, это у нас принято так: молодой — пацан, средних лет — мужик, старик — батя". После этой маленькой размолвки мы стали друзьями. Он меня полюбил, как отца, и мне приходилось его журить за его проступки и хлопотать перед начальством. Так, на какой-то вечеринке то ли у него украли шинель, то ли он пропил — он этого не помнил. За это он должен был идти под военный суд. Я обратился к начальнику, который, уважая меня, помог солдату достать шинель и простил его.
Когда я был освобожден из лагеря, то этот солдат ушел со своей работы — демобилизовался, пришел ко мне в номер гостиницы со своим товарищем и поверг в смущение мою жену, которая подумала, не за мной ли опять прислали. Его звали Колька. Он остался в номере ждать меня — я был на работе. Сфотографировался и мне принес фотографию, подарив ее с нежной надписью. Пришел он со мной проститься, так как уезжал на родину, куда-то в Среднюю Азию. Я ему на прощанье дал ряд отцовских наставлений, как то: не пьянствовать и прочее. Он настолько привык ко мне, что, прощаясь, прослезился. Так как он был еще молодой мальчишка и не совсем испорченный, то он дал мне обещание, что, приехав домой на родину, будет там работать и учиться.
Продолжение следует.

Результаты 4-х дневного 20-часового тренинга в Санкт- Петербурге 4-5, 11-12 февраля.

Участвовало 10 человек. 7 +3 ( трое участники 2-го ряда).

Отзывы прошедших обучение.

Я, Чудаев В.С. паспортные данные, прошел 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П. (2 ряд)
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
Мой голос стал более:
- благозвучным, размеренным, интонационно правильным.
Курсы у В.П. поразили меня уникальной информационной обработкой материала, которая открылась ему благодаря упорным тренировкам голоса.
Спасибо вам, за возможность по другому взглянуть на свой голос и те упражнения, которые помогут мне в будущем. От всей души, спасибо, буду искать возможность встретиться с вами еще раз.
Число, подпись.

Я Литвинов Станислав Сергеевич, паспортные данные, прошел 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П. (2 ряд)
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
1.Улучшился тембр.
2.Легче стало вытягивать длинные ноты.
3.Горло перестало уставать в процессе пения.
Кроме этого исчезли некоторые проблемы в общении.
Число, подпись.

Я, Зубарев Юрий Александрович, паспортные данные, прошел 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П. (2 ряд)
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
Голос стал естественней, чище, глубже.
Это значит, что изменения в первую очередь прошли во мне и в лучшую сторону.
Спасибо Владимиру Павловичу за разработанную чудесную методику!!!
Число, подпись.

Я, Быстров Сергей Михайлович, паспортные данные, прошел 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П.
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
- Голос стал выше по тональности
- он стал более взвешенный и спокойный
Число, подпись.

Я Шефф Александр Анатольевич, паспортные данные, прошел 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П.
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
Улучшилась разборчивость речи (уменьшилась каша во рту)
Голос стал более низким
Улучшился тембр голоса (более насыщенный)
Число, подпись.

Я, Морозова Ольга Викторовна, паспортные данные, прошла 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П.
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
1.Голос стал сильнее
2.богаче
3.плавнее
4.интересней
Самое главное, я теперь знаю, что возможности моего голоса бесконечны и в моем арсенале есть эффективная и простая до гениальности технология развития…
Число, подпись.

Я, Морковина-Соколова Татьяна Евгеньевна паспортные данные, прошла 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П.
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
Голос стал более глубоким и выразительным. Речь стала плавная, более приятная.
Спасибо вам Владимир Павлович от всей души!
Число, подпись.

Я, Александрова Екатерина Игоревна, паспортные данные, прошла 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П.
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
Голос стал чище, дикция лучше, речь более медленная. Из голоса почти полностью исчез обиженный тон. В голосе больше уверенности. Большое спасибо за прекрасную методику и помощь людям.
Число, подпись.

Я, Скородумова Марина Валерьевна, паспортные данные, прошла 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П.
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
Голос стал более "насыщенным", "грудным".
Думаю, что это только начало, что впереди – много самостоятельной работы, направление которой получила на обучении. Три секрета Шаляпина – это не волшебная палочка, а ключ к работе над своим голосом. Как все гениальное – метод прост, но за простотой – огромное поле деятельности. Особенно это касается третьей составляющей, ведь сказать "Войти в образ" и "войти в него" - две разные вещи.
Хочется отметить, что в ходе обучения для меня самым ценным явилось общение с Владимиром Павловичем – личностью неординарной, широких познаний и огромного человеческого обаяния.
Число, подпись.

Я, Пашкова Елена Анатольевна, паспортные данные, прошла 4-дневный 20-часовой тренинг распетой речи у Багрунова В.П.
Считаю, что в моем голосе произошли следующие изменения:
1. Голос стал лучше, появилась уверенность в произношении, а главное появилась надежда научиться петь. Голос стал богаче и чище в произношении, а главное я поняла принцип правильного пения и произношения, чему буду учится и в дальнейшем. Жизнь моя перевернулась после встречи и уроков Владимира Павловича. В детстве мечтала петь, с ранних лет пишу стихи и песни, а исполнить даже свои песни не умела, так как в детстве, начиная с мамы и многие другие говорили мне, что у меня нет голоса и петь я никогда не стану. До занятий я пела с трудом, уставая сильно и не попадая в ноты. После второго дня занятий все друзья заметили, что я правильно пою. Теперь пою не напрягаясь и не устаю после пения и самочувствие только улучшается.
Я безумно благодарна своему учителю Владимиру Павловичу Багрунову и буду с радостью дальше учиться по его системе.

Число, подпись.

Москва. 25-26 февраля. Певческий тренинг в КАРАОКЕ-БУМ. Цена 10900 руб. Цена 8900 при предоплате 2000 руб. Возможно, это будет вторая ступень этого тренинга. На нее могут попасть ученики прошедшие речевую ступень или певческую в 2005 году (будем теперь ее называть первой ступенью). Первая или вторая ступень определиться по числу заявок поданных до 15 февраля. Предоплата в КАРАОКЕ-БУМ (Ирина: 89104208215) или на счет указанный на сайте www.bagratid.com в разделе заочное обучение.

Москва. 25-26 марта. Речевой тренинг в "Разумном Пути". Цена 9500 руб. Цена 7500 при предоплате 2000 руб. Предоплата в Центр "Разумный путь" (495) 350-30-90 или на счет указанный на сайте www.bagratid.com в разделе заочное обучение.

БУДЬТЕ В ГОЛОСЕ!
Владимир Багрунов