Я всё ещё могу отравить колодец, напустить на врага заражённых сусликов, надеть противогаз за две секунды.

Я могу запустить установку, вырабатывающую ядовитые дымы, отличить по виду и запаху адамсит от фосгена, иприт от зомана, Си-Эс от хлорацетофенона.

Я знаю "свойства", "поражающие факторы" и "способы".

Я могу не спать трое суток, или просыпаться через каждый час, или спать сидя, стоя; могу так суток десять.

Могу не пить, столько же не есть, столько же бежать или следовать марш-бросками по двадцать четыре километра, в полной выкладке, выполнив команду: "Газы!", то есть в противогазе, в защитной одежде; вот только иногда нужно будет сливать из-под маски противогаза пот - наши маски не приспособлены к тому, чтоб он сливался автоматически, - особенно если его наберётся столько, что он начинает хлюпать под маской и лезть в ноздри.

Я хорошо вижу ночью, переношу обмерзание и жару. Я не пугаюсь, если зубы начинают шататься, а десны болеть и из-под них, при надавливании языком, появляется кровь. Я знаю, что делать.

Я знаю съедобные травы, листья; я знаю, что если долго жевать, то усваивается даже ягель.

Я могу плыть - в штиль или в шторм, по течению или против, в ластах и не в ластах, в костюме с подогревом или вовсе без костюма. Я долго так могу плыть. Я могу на несколько месяцев разлучаться с семьей, могу выступить "на защиту интересов", собраться, бросив всё, и вылететь чёрт-те куда. Могу жить по десять человек в одной комнате, в мороз, могу вместе с жёнами - своей, чужими - отогреваясь под одеялами собственным дыханием, надев водолазные свитера.

Могу стрелять - в жару, когда ствол раскаляется, и - в холод, когда пальцы приклеиваются к металлу.

Могу разместить на крыше дома пулеметы так, чтобы простреливался целый квартал, могу разработать план захвата или нападения, могу бросить гранату или убить человека с одного удара - человека так легко убить.

Я всё это ещё могу...

Его взяли на флот из торпедного института; из того самого института, где создаются наши военно-морские торпеды. Его взяли и сделали из него офицера. На три года. Не знаю, зачем.

Юный учёный-торпедист; вот такая огромная, в смысле мозгов, башка, очки с толстыми линзами, беспомощное лицо и взгляд потусторонний. Он был и в самом деле не от мира сего, он был от мира того, от мира науки.

Он читал электронные схемы, потом паял, опять читал и опять паял, вместо того чтобы взять прибор и потрясти его, чтоб он заработал.

И профессия у него была секретная, а кроме неё, он ничего не знал, ничего не любил и ни о чём не говорил.

И с женщинами ему не везло. Он не умел смешить женщину, а женщину нужно постоянно смешить, иначе она тебя бросит.

Женщины его бросали, и он ужасно расстраивался.

Когда на него надели форму, то она на нём сидела, как коза на заборе.

Форма на настоящем офицере сидит по-особенному. Офицер как бы слит с формой; а слит он потому, что сам по себе офицер довольно необычное биологическое формирование.

Офицер служит. И служит так, как почти невозможно служить. Офицер даже во сне - служит.

Офицер берёт в руки то, что руками обычно не берётся, и несёт это "то" куда-то неизвестно куда; там он садится на то, что ни в коем случае не должно плавать, а должно тут же утонуть, и плывёт на нём, плывёт долго, годами плывёт, потому как он - офицер флота. Офицер ест, пьёт, сидит, встаёт, идёт - не как все люди.

Офицер страдает, мечтает, надеется и не задаёт при этом вопросов.

Офицер...

А это был не офицер. Но главная сложность состояла в том, что он не прошёл училище, а это прекрасная школа. После этой прекрасной школы ничему не удивляешься, а он удивлялся.

Он удивлялся всему и задавал вопросы.

- А зачем это? - спрашивал он, и ему объясняли.

- Неужели такое возможно? - говорил он, и ему говорили, что возможно.

- Как же так? - терялся он, и ему говорили: а вот так.

- Не может быть! - восклицал он, и ему говорили, что может.

Словом, он был похож на ручную белую крысу, которую взяли и временно бросили в садок к помоечным пасюкам.

Другими словами, это был гражданский пиджак; он был пиджак из тех пиджаков, которые после первого ядерного удара, после паники в обозе и взаимного уничтожения, придут, во всем разберутся и сразу же победят.

Ну, во время войны - понятно, а сейчас куда его деть? Куда деть на флоте молодого учёного с башкой, не приспособленного ни к чему? Что ему можно доверить?

Ему можно доверить дежурство по камбузу, патруль, канаву старшим копать, грузить старшим чего-нибудь не очень ценное и подметать веником.

Нет, пожалуй, камбуз нельзя ему доверить: у него там всё свистнут - и все люди разбегутся. Патруль? В патруль тоже нельзя: там на одних рефлексах иногда приходится действовать, а у него рефлексов нет.

Нет! Только грузить и только подметать!

А канаву копать?

- А вот тут надо подумать. На сколько он у нас?

- На три года.

- Ох уж эти учёные, академики. Нет, на канаву нельзя. Там соображать надо. Нет, только грузить картошку и подметать. Всё! Хватит ему на три-то года.

Жил он в гостинице с длинными коридорами и номерами-бойницами по обеим сторонам. При посещении того пристанища почему-то вспоминался пивной ларек с липким прилавком, коммунальная кухня и лавка старьевщика; от неё веяло непроходящей тоской.

Его прозвали "квартирным Колей", потому что он приходил к кому-нибудь в гости, садился и начинал говорить, говорить, общаться начинал, и его было потом не выгнать.

Через два с половиной года он снимал пенсне с линзами, тер себе то место, где был лоб, и говорил всюду:

- Я - тупой.

Его всё ещё презирали, но уже утешали. На сборищах он резво напивался и говорил, улыбаясь, кому попало:

- Я заезжал в отпуске в институт. Они мне предложили начальника отдела и тему на выбор. Представляете? - хватался он за окружающих.

Окружающие представляли, но смутно - никому не было до него дела. И тут он начинал хохотать в одиночку.

Он хохотал, как безумный, задыхаясь и плача:

- Они... там... ох-хо-хо... дума...ют... ха-ха-ха, ой, мама... думают... что я... здесь... ой, не могу... вырос... над собой... ох... что я здесь... на флоте... обо...га...тился... хи-хи-хих... не могу... х-х-х...

Потом он резко делал серьёзную рожу и говорил:

- Вообще-то после флота я на начальника отдела потяну. Раньше бы не потянул, а теперь я всё могу.

- Я придумаю новую торпеду, - начинал он опять хохотать, - я знаю какую. Это что-то круглое должно быть, чтоб руками можно было катить, но не лёгкое, чтоб домой не отволокли. Должно снега не бояться и ночевать под открытым небом. Чтоб только откопали - сразу же работало. Чтоб с крыши падало и не билось. Чтоб внутрь заливалась не горючая, не выпиваемая дрянь. Чтоб эта дрянь не нужна была для "Жигулей". Чтоб эта торпеда по команде тонула, по команде - всплывала, чтоб бежала и поражала. Ждите, скоро пришлю. А то и с проверкой приеду. Вот посмеемся!

- Да, и лопату, - тут он совсем загибался от смеха, - лопату... лопа... хх... ту... ей... хо-хо... ой, не могу... лопату... ей... при... де... ла.. ю... сбо.. ку... при... со... ба... чу... ой, мама, - сипел он остатками воздуха, - и ме... т... лу... мет... лу... ей сза...ди... вотк... ну... поме... ло... встав... лю...

И все начинали смеяться вместе с ним.

В коридоре, за дверью, слышалась возня и грохот сапог. Оттуда тянулся портяночный запах растревоженной казармы.

Вот и утро. "Народ" наш ещё спит, проснулся только я. В каюте у нас три койки: две подряд и одна с краю. На ближней к двери спит СМР (читать надо так - Сэ-Мэ-эР, у него такие инициалы), на следующей - я, а на той, что в стороне, развалился Лоб.

Обычно курсантские клички - точный слепок с человека, но почему меня называют Папулей, я понятия не имею. Вот Лоб - это Лоб. Длинный, лохматый, тощий; целых два метра и сверху гнется. Вот он, собака, дышит. Опять не постирал носки. Чтоб постоянно выводить его из себя, достаточно хотя бы раз в сутки, лучше в одно и то же время, примерно в 22 часа, спрашивать у него: "Лоб, носки постирал?". А ещё лучше разбудить и спросить.

СМР дышит так, что не поймёшь, дышит ли он вообще. Если б в сутках было бы двадцать пять часов, СМР проспал бы двадцать шесть. Он всегда умудряется проспать на один час больше того, что физически возможно.

СМР - вдохновенный изобретатель поз для сна. Он может охватить голову левой рукой и, воткнув подбородок в сгиб локтя, зафиксировать её вертикально. Не вынимая ручки из правой руки, он втыкает её в конспект и так спит на лекциях. В мои обязанности в таких случаях входит подталкивание его при подходе преподавателя. Тогда первой просыпается ручка, сначала она чертит неровную кривую, а потом появляются буквы.

СМР с детства плешив. Когда его спрашивают, как это с ним случилось, он с удовольствием перечисляет: пять лет по лагерям (по пионерским, родители отправляли его на три смены, не вынимая); три года колонии для малолетних преступников (он закончил Нахимовское училище); и пять лет южной ссылки (как неисправимый троечник, он был направлен в Каспийское училище вместо Ленинградского).

Правда, если его спросить: "Слушай, а отчего ты так много спишь?" - он, не балуя разнообразием, затянет: "Пять лет по лагерям...".

Шесть часов утра. Мы живем в казарме. У нас отдельная каюта. Замок мы сменили, а дырку от ключа закрыли наклеенными со стороны каюты газетами. Так что найти нас или достать - невозможно. Не жизнь, а конфета. Вообще-то уже две недели как мы на практике, на атомных ракетоносцах. По-моему, ракетоносцы об этом даже не подозревают. Встаем мы в восемь, идём на завтрак, потом сон до обеда, обед, сон до ужина, ужин и кино. И так две недели. Колоссально. Правда, лично я уже смотрю на койку как на утомительный снаряд - всё тело болит.

Раздаётся ужасный грохот: кто-то барабанит в нашу дверь. СМР вытаскивается из одеяла: "Ну, чего надо?". "Народ" наш проснулся, но вставать лень. Стучит наверняка дежурный. Вот придурок (дежурными стоят мичмана).

- Жопой постучи, - советует СМР.

Мы с Лбом устраиваемся, как римляне на пиру, сейчас будет весело. Грохот после "жопы" усиливается. Какой-то бешеный мичман.

- А теперь, - СМР вытаскивает палец из-под одеяла и, налюбовавшись им, милостиво тыкает в дверь, - го-ло-вой!

Дверь ходит ходуном.

- А теперь опять жопой! - СМР уже накрылся одеялом с головой, сделал в нём дырку и верещит оттуда.

В дверь молотят ногами.

- Вот дурак! - говорит нам СМР и без всякой подготовки тонко, противно вопит: - А теперь опять головой!

За дверью слышится такой вой, будто кусают бешеную собаку.

- Жаль человека, - роняет СМР со значением, - пойду открою.

Он закутывается в одеяло и торжественный, как патриций, отправляется открывать.

- Заслужил, бя-яш-ка, - говорит он двери и, открыв, еле успевает отпрыгнуть в сторону.

В дверь влетает капитан первого ранга, маленький, как пони, примерно метр от пола. Он с воем, боком, как ворона по полю, скачет до батареи, хватает с неё портсигар с сигаретами и, хрякнув, бьёт им об пол.

- Вста-ать!

Мы встаем. Это командир соседей по кличке "Мафия", или "Саша - тихий ужас", вообще-то интеллигентный мужчина.

- Суки про-то-коль-ные! - визжит он поросёнком на одной ноте. - Я вас научу Родину любить!

Мы в трусах, босиком, уже построены в одну шеренгу. Интересно, пороть будет или как?

- Одеться!

Через минуту мы одеты. Мафия покачивается на носках. Кличку он получил за привычку, втянув воздух, говорить: "У-у-у, мафия!".

- Раздеться!

Мы тренируемся уже полчаса: минута - на одевание, минута - на раздевание. Мафия терпеть не может длинных. Всё, что выше метр двадцать, он считает личным оскорблением и пламенно ненавидит. К сожалению, даже мелкий СМР смотрит на него сверху вниз.

- А тебя-я, - Мафия подползает к двухметровому Лбу, - тебя-я, - захлебывается он, подворачивая головой, - я сгною! Сначала остригу. Налысо. А потом сгною! Ты хочешь, чтоб я тебя сгноил?

В общем-то, Лоб у нас трусоват. У него мощная шевелюра и ужас в глазах. От страха он говорить не может и потому мотает головой. Он не хочет, чтоб его сгноили.

Мафия оглядывает СМРа, так, здесь стричь нечего, и меня, но я недавно стригся.

- Я перепишу вас к себе на экипаж. Я люблю таких... Вот таких... У-ро-ды!

В этот момент, как-то подозрительно сразу, Мафия успокаивается. Он видит на стене гитару. СМР делает нетерпеливое, шейное движение. Это его личная гитара. Если ею брякнут об пол...

- Чья гитара?

- Моя.

- Разрешите поиграть? - неожиданно буднично спрашивает Мафия.

СМР от неожиданности давится и говорит:

- Разрешаю.

Через минуту из соседней комнаты доносится плач гитары и "Тёмная ночь...".

После обеда мы решили не приходить. Лоб и я. В каюту пошёл только СМР.

- Не могу, - объяснил он, - спать хочу больше, чем жить. Закроюсь.

Ровно в 18.00 он открыл нам дверь, белый, как грудное молоко.

- Меня откупоривали.

Как только СМР после обеда лёг, он сразу перестал дышать. Через двадцать минут в дверь уже барабанили.

- Открой, я же знаю, что ты здесь, хуже будет.

За дверью слышалась возня. Два капитана первого ранга, командиры лодок, сидели на корточках и пытались подсмотреть в нашу замочную скважину. Через три листа газеты нас не очень-то и увидишь.

- Ни хрена не видно, зелень пузатая, дырку заделали. Дежурный, тащи сюда все ключи, какие найдёшь.

Скоро за дверью послышалось звяканье и голос Мафии:

- Так, так, так, вот, вот, вот, уже, уже, уже. Во-от сейчас достанем. Эй, может, сам выйдешь? Я ему матку оборву, глаз на жопу натяну.

СМР чувствовал себя мышью в консервной банке: сейчас откроют и будут тыкать вилкой.

- Вот, вот уже.

Сердце замирало, пот выступал, тело каменело. СМР становился всё более плоским.

- Тащи топор, - не унывали открыватели. - Эй ты, - шипели за дверью, - ты меня слышишь? Топор уже тащат.

СМР молчал. Сердце стучало так, что могло выдать.

- Ну, ломаем? - решали за дверью. - Тут делать нечего - два раза тюкнуть. Ты там каюту ещё не обгадил? Смотри у меня. Да ладно, пусть живет. Дверь жалко. Эй ты, хрен с бугра, ты меня слышишь? Ну, сука потная, считай, что тебе повезло.

Возня стихла. У СМРа ещё два часа не работали ни руки, ни ноги. Я встретил Мафию через пять лет.

- Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга.

Он узнал меня.

- А, это ты?

- Неужели помните?

- Я вас всех помню.

И я рассказал ему эту историю. Мы ещё долго стояли и смеялись. Он был уже старый, домашний, больной.

Центральный пост. Народу полно. Дежурный по кораблю, вахта, кто-то постоянно заходит-выходит.

По центральному без дела шляется старпом. Вид у него задумчивый - будто инопланетяне посетили.

Внезапно дежурному захотелось поменять портупею; висюльки перетерлись давным-давно - того и гляди, пистоль уронишь, ныряй за ним потом в трюм. Дежурный вытаскивает пистолет, кладёт его перед собой и, нагнувшись, лезет под стол, в сейф: там портупеи.

Старпом подходит, берёт пистолет, передёргивает, вытаскивает обойму и ищет в центральном мишень, находит одного разгильдяя, целит в него и говорит:

- Петров, кутина мама, вот шлёпнул бы тебя на месте, не глядя, вот, была бы моя воля, кокнул бы.

С этими словами старпом отводит пистолет в сторону и нажимает. Выстрел! Пуля начинает гулять по центральному: вжик, вжик - и уходит в обшивку. Все сразу на полу с влажнеющими штанами.

Стоймя один старпом. Он просто затвердел. Выстрел для него полнейшая неожиданность: он не может постичь, он же выдернул обойму!

То, что он сначала передёрнул, а потом выдернул, до него не доходит.

- Где "артиллерист"?!! - орёт он, приходя в себя.

"Артиллерист" - командир БЧ-2 - уже здесь, прибежал на выстрел.

Старпом ему:

- Почему у вас пистолет стреляет?!!

Командир БЧ-2, всё сразу поняв, но с природным дефектом дикции:

- Хы-ы, "у вас", ну, канесна, теперь Бе-Те-два, канесна! Сами передёргивают орузие, а теперь Бе-Те-два, канесна!

- Кус-ков! Едрёна корень! Я вас не спрашиваю! Я спрашиваю: почему пистолет стреляет?!

- Ну, канесна, теперь - Кусков, теперь, канесна! Как орузие передёргивать, так меня не пригласили, а теперь - канесна! По-игра-али они-и... наигрались.

- Кусков! Бляха муха! Я вам что? Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю: почему...

- Ну-у, канес-сна! Те-пе-рь, канес-сна! Спасибо, сто не кокнули никого, а то б тозе был - Кус-ков!

- Кусков! Маму в клочья!!! Я! Вам! Говорю! Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю!

- Ну-у, канес-сна!

- Кусков!!! - визжит старпом, из него брызжет слюной.

- Кусков!!! Кусков!!! - визжит он и топает ногами, - Кусков!!! Кусков!!!

Больше он ничего сказать не может: замкнуло на корпус.

Кускову объявили строгий выговор.

Зам сидел в кают-компании на обеде и жевал. У него жевало всё: уши, глаза, ноздри, растопыренная чёлка, ну и рот, само собой. Неприступно и торжественно. Даже во время жевания он умудрялся сохранять выражение высокой себестоимости всей проделанной работы. Напротив него, на своём обычном месте, сидел помощник командира по кличке "Поручик Ржевский" - грязная скотина, матерщинник и бабник.

Зам старался не смотреть на помощника, особенно на его сальные волосы, губы и воротничок кремовой рубашки. Это не добавляло аппетита.

Зам был фантастически, до неприличия брезглив. Следы вестового на стакане с чаем могли вызвать у него судороги.

Помощник внимательно изучал лицо жующего зама сквозь полузакрытые веки. Они были старые враги.

"Зам младше на три года и уже капитан 3-го ранга. Им что - четыре года, и уже человек, а у нас - пять лет - и ещё говно. Заму-у-у-ля. Великий наш. Рот закрыл - матчасть в исходное. Изрёк - и в койку. Х-х-х-орёк твой папа".

Помощник подавил вздох и заковырял в тарелке. Его только что отодрали нещадно-площадно. Вот эта довольная рожа напротив: "Конспекты первоисточников... ваше полное отсутствие... порядок на камбузе... а ваш Атахаджаев опять в лагуне ноги мыл..." - и всё при личном составе, курвёныш.

Увы, помощника просто раздирало от желания нагадить заму. Он, правда, ещё не знал, как.

Рядом из щели вылез огромный, жирный, блестящий таракан и зашевелил антеннами.

Помощник улыбнулся внутренностями, покосился на зама, лживо вздохнул и со словами: "Куда у нас только доктор смотрит?" - потянувшись, проткнул его вилкой.

Зам, секунду назад жевавший безмятежно, испытал такой толчок, что у него чуть глаза не вышибло.

Помощник быстро сунул таракана в рот и сочно зажевал.

Зам забился головенкой, засвистал фистулой, вскочил, наткнулся на вестового, с треском ударился о переборку и побежал, пуская во все стороны тонкую струю сквозь закупоренные губы, и скоро, захлебываясь, упал в буфетной в раковину и начал страстно ей всё объяснять.

Ни в одну политинформацию зам не вложил ещё столько огня.

Помощник, всё слыша, подумал неторопливо: "Вот как вредно столько жрать", - достал изо рта всё ещё живого таракана, щелчком отправил его в угол, сказав. "Чуть не съел, хороняку". - Ковырнул в зубах, обсосал и довольный завозился в тарелке.

На сегодня крупных дел больше не было.

Утро окончательно заползло в окошко и оживило замурованных мух, судьба считывала дни по затасканному списку, и комендант города Н., замшелый майор, чувствовал себя как-то печально, как, может быть, чувствует себя отслужившая картофельная ботва.

Его волосы, глаза, губы-скулы, шея-уши, руки-ноги - всё говорило о том, что ему пора: либо удавиться, либо демобилизоваться. Но демобилизация, неизбежная, как крах капитализма, не делала навстречу ни одного шага, и дни тянулись, как коридоры гауптвахты, выкрашенные шаровой краской, и капали, капали в побитое темечко.

Комендант давно был существом круглым, но всё ещё мечтал, и все его мечты, как мы уже говорили, с плачем цеплялись только за ослепительный подол её величества мадам демобилизации.

Дверь - в неё, конечно же, постучали - открылась как раз в тот момент, когда все мечты коменданта всё ещё были на подоле, и комендант, очнувшись и оглянувшись на своего помощника, молодого лейтенанта, стоящего тут же, вздохнул и уставился навстречу знакомым неожиданностям.

- Прошу разрешения, - в двери возник заношенный старший лейтенант, который, потоптавшись, втащил за собой солдата, держа его за шиворот, - вот, товарищ майор, пьёт! Каждый день пьёт! И вообще, товарищ майор...

Голос старлея убаюкал бы коменданта до конца, продолжайся он не пять минут, а десять.

- Пьёшь? А, воин-созидатель? - комендант, тоскливо скуксившись, уставился воину в лоб, туда, где, по его разумению, должны были быть явные признаки Среднего образования.

"Скотинизм", - подумал комендант насчёт того, что ему не давали демобилизации, и со стоном взялся за обкусанную телефонную трубку: слуховые чашечки её были так стёрты, как будто комендант владел деревянными ушами.

- Москва? Министра обороны... да, подожду...

Помощник коменданта - свежий, хрустящий, только с дерева лейтенант - со страхом удивился, - так бывает с людьми, к которым на лавочку, после обеда, когда хочется рыгнуть и подумать о политике, на самый краешек подсаживается умалишенный.

- Министр обороны? Товарищ маршал Советского Союза, докладывает майор Носотыкин... Да, товарищ маршал, да! Как я уже и докладывал. Пьёт!... Да... Каждый день... Прошу разрешения... Есть... Есть расстрелять... По месту жительства сообщим... Прошу разрешения приступить... Есть...

Комендант положил трубку.

- Помощник! Где у нас книга расстрелов?... А-а, вот она... Так... фамилия, имя, отчество, год и место рождения... домашний адрес... национальность... партийность... Так, где у нас план расстрела?

Комендант нашёл какой-то план, потом он полез в сейф, вытащил оттуда пистолет, передёрнул его и положил рядом.

Помощник, вылезая из орбит, затрясся своей нижней частью, а верхней - гипнозно уставился коменданту в затылок, в самый мозг, и по каплям наполнялся ужасом. Каждая новая капля обжигала.

- ...Так... планируемое мероприятие - расстрел... участники... так, место - плац, наглядное пособие - пистолет Макарова, шестнадцать патронов... руководитель - я... исполнитель... Помощник! Слышь, лейтенант, сегодня твоя очередь. Привыкай к нашим боевым будням! Расстреляешь этого, я уже договорился. Распишись вот здесь. Привести в исполнение. Когда шлёпнешь его...

Комендант не договорил: оба тела дробно рухнули, впечатлительный лейтенант - просто, а солдат - с запахом.

Комендант долго лил на них из графина с мухами.

Его уволили в запас через месяц. Комендант построил гауптвахту в последний раз и заявил ей, что, если б знать, что всё так просто, он бы начал их стрелять ещё лет десять назад. Пачками.

Ещё со времени Петра Первого начались складываться традиции русского флота. На собственных ошибках, неудачах, поражениях и победах учились моряки свято хранить и передавать из поколения в поколение всё, чему научила их морская стихия.

Во время Великой Отечественной войны традиции тоже получили своё дальнейшее развитие.

Но в восьмидесятые годы флотские традиции стали постепенно забывать, и даже такое понятие, как "морская культура", вызывает у многих удивление.

Не будем далеко ходить, возьмём наш экипаж. Согласно РВЖ, ГДУ должен носить каждый. Это твоя жизнь в минуту аварии независимо от того, кто ты. А зам командира по ПЧ почему-то это не выполняет, а ведь с него мы должны брать пример.

И ещё один эпизод: старшина команды снабжения любит свистеть, на что ему старшие товарищи неоднократно делали замечания, но он на них не реагирует.

Акустическая культура - это часть морской культуры. Она складывалась годами, и раньше позором считалось громко ударить дверью или шумно играть в домино, а у нас это сплошь и рядом. Всё это уменьшает скрытность корабля и мешает акустикам далеко слышать противника.

Матрос Сысин.

Ну где вы встретите вместе Петра Первого, традиции флота, Великую Отечественную, восьмидесятые годы, зама, свистящего интенданта, акустическую культуру и скрытность корабля?

Только на флоте и только во флотском боевом листке. За что я и люблю боевой листок. А какой язык! Читайте боевые листки. В них масса интересного.

Для тех, кто никогда не видел боевой листок, мы расскажем, что это такое. Боевой листок - это лист жёлтой плотной бумаги; сверху у него - в волнах плещется обрубок, изображающий подводную лодку, и изображает он её так, чтоб невозможно было установить, какого же проекта эта подводная лодка. У листка два эпиграфа: "За нашу советскую Родину" и "Из части не выносить". Под эпиграфами - пустое поле, на котором личный состав от руки пишет всё, что душа его пожелает. О чём пишут? Да обо всем. Например,

Товарищи!

Прошла половина боевой службы. За плечами у нас много хорошего. Например, бдительное несение вахты. Мичман Зайделиц.

(Далее следует рисунок, изображающий в вольной, кубической манере мичмана Зайделица. Под рисунком подпись: "В оставшееся время нужно более внимательно нести вахту, т.к. матчасть старая и в процессе беспрерывной работы совсем износилась").

Товарищи подводники!

Прошло немало суток плавания. За это время те, кто пошёл в свою первую боевую службу, поняли наконец, какая ответственность лежит на их плечах и за какое огромное количество техники они отвечают; те же, у кого это вторая или третья боевая служба, с чувством достоинства и гордости несут вахту, обслуживают системы и механизмы корабля и учат, как могут, своих младших товарищей. Через некоторое время у нас сдача экзаменов на классность. Как мы к ней подготовимся, такими мы и будем специалистами.

...Связь у нас на корабле играет немаловажную роль. Но как мы к ней относимся? Когда на боевом посту стараются удобнее расположить гарнитуру и растягивают её до предела, то они даже не подозревают о том, что провода не выдерживают и рвутся самым обыкновенным образом. Есть такие представления, что если "каштан" не разговаривает, то нужно стучать гарнитурой до тех пор, пока она вообще не выйдет из строя.

Нет связи - лучше доложите в центральный, и пусть придёт ответственное лицо...

...впереди у нас ответственное мероприятие - возвращение в базу. К этому нужно готовиться. Ведь родная база нас будет встречать не цветами, а тяжёлым бременем всевозможных нарядов и вахт. И для того, чтобы прийти, домой живыми, нужно выполнить всего одно требование: нужно бдительно нести вахту и своевременно устранять все неисправности...

...Очень заметно ухудшилось несение вахты на заключительном этапе. И вроде бы все методы использованы, чтобы как-то повысить бдительность, но тщетно, и результаты последних дней - налицо...

Товарищи подводники!

Приближаются итоговые политзанятия! Осталось мало дней. В этот короткий период всем нужно потрудиться с максимальной отдачей. У многих не восстановлены все ленинские работы, не все ещё записаны темы политзанятий. Всё это нужно восстановить в кратчайший срок, потому что скоро сдача экзаменов на классность, а там на политическую подготовку - особое внимание. Это особенно касается молодых матросов. У них больше всего нюансов.

Не знаю, как вам, а мне боевой листок нравится. Специально так не напишешь. В нём живым языком говорит флот.

В третьем отсеке на проходной палубе в специальной деревянной рамочке висел боевой листок. Листок гласил:

Товарищи подводники!

Как вы знаете, в море неотъемлемыми источниками, потребностью нашей жизни являются системы и устройства, приборы и механизмы, обеспечивающие жизнедеятельность членов экипажа.

Это играет не последнюю роль в выполнении задач боевой службы. Сюда относятся: система пресной воды, камбуз, ДУК, гальюнное устройство, поддержание нормальных концентраций газового состава воздуха. Хотя. на первый взгляд эти вещи стали, за повседневностью их использования, чем-то само собой разумеющимся, но это неверно! Нельзя забывать, что это ключевые вопросы нашей настоящей жизни.

Хочется сказать по нашему третьему дивизиону. У нас в заведовании имеются гальюнные устройства. Да, именно устройства, которые сделаны с учетом многих факторов, влияющих на плавание п.л. Но, тем не менеё, не исключены ещё выкидывания в унитаз: заварки (чая) и, это самое страшное, бумаги и ветоши. Это накладывает неудобство, затруднение в продувании гальюнов, а также не соблюдается элементарная человеческая культура: нередко бросается на палубу, и унитаз не смывается после использования.

Всё это способствует антисанитарии, не говоря уже об уважении труда своих товарищей.

Матрос Папий.

Через сутки в нижнем углу появилась приписка: "Папий - ты козёл". Ещё через сутки зам заметил приписку и снял листок.

Русских моряков лучше не трогать, лучше не доводить.

Это я точно знаю. И сейчас я вам поясню то, что я знаю на конкретных примерах. Но перед этим скажу: нашему брату - русскому моряку - только дай подраться, и чтоб за матушку Россию, чтоб за Святую Русь, за веру, царя и Отечество.

И даже если в руках ничего не наблюдается, колами будут крошить, камнями, зубами, клыками, копытами. Уйдя чуть в сторону от основного русла нашего рассказа, скажем, что когда в исторический период нашей флотской истории нашему историческому главному принесли карту обстановки на Средиземном море, то там огромный американский авианосец обеспечивался нашей малюсенькой единицей.

- Что это такое?! - воскликнул главком. - Что это? Что?! - всё тыкал и тыкал он в нашу малюсенькую единицу, а штабисты его всё не понимали и не понимали.

Наконец, поняли: наша единица очень маленького размера на карте получилась.

И переделали: нарисовали маленький авианосец, а рядом изобразили огромную русскую единицу; нарисовали и тем удовлетворили главкома по самую плешь.

Так вот, вернувшись в основное русло нашего рассказа, скажем: "Да, товарищи! Да! Воздушное пространство нашей с вами горячо любимой Родины нарушается всеми, кому не лень. Да!".

Есть у нас, конечно, кое-что, можем мы, конечно, кое-чем ахнуть и устроить им там всем птичкин базар, но связаны мы по рукам и ногам, связаны, перепоясаны, скованы и перебинтованы. И в таком вот запакованном состоянии мы ещё не просто должны передвигаться, как пингвины в стаде, мы ещё обязаны предотвращать их вражеское поползновение.

- Наши Вооружённые Силы должны! - орут на всех углах те, кто из всего многообразия лучше всего запомнили то, что им должны Вооружённые Силы.

Должны-должны, кто же против? Конечно, должны. Мы всем должны. Ну конечно. А вот вы скажите: а бодаться нам можно? Нет, нельзя. Не дают нам бодаться. Не разрешают. Вот если б нам разрешили бодаться, то мы бы им показали. Ежедневно б бодали.

А как мы недавно безо всякого разрешения америкосов боданули? Это ж просто праздник души.

Было так: на Чёрном море ввалился в наши террводы их крейсер - тысяч на тридцать водоизмещением, и тут же наш СКР, старый, как причальная стенка Графской пристани, пошёл ему наперехват.

Это ж просто песня лебединая, когда наш древний дедушка СКР идёт ему - современному, толстому, сытому - наперехват. При этом внутри у дедушки всё пыхтит, скрипит, визжит и пахнет мерзко. И дрожит в нём всё в преддверии схватки.

- Ну, блин! - сказал командир СКРа, которому велели пойти, но при этом даже гавкать запретили, и который должен был пойти и сделать что-то такое, но при этом ни-ни, ничего международного не нарушить.

- Ну, блин! - сказал командир СКРа. - Сейчас я ему дам!

И он ему дал - въехал в крейсер носом. Просто тупо взял и въехал. Америкос вздрогнул. Не ожидал он, оторопел. А наш не успокоился, отошёл и опять - трах!

- Ага! - орал командир СКРа в полном счастье. - Ага! Не нравится?! Звезда с ушами! Не нравится?!

СКР всё отходил и бросался, отходил и бросался, а америкос всё торопел и торопел. Это был миг нашего торжества.

В конце концов американец решил (пока ему дырку насквозь не проделали) слинять из наших вод. Развернулся он и рванул изо всех сил, а наш махонький СКР, совершенно искалеченный, напрягая здоровье, провожал его до нейтрали, умудряясь догонять и бодать в попку.

В следующий раз следующий американский крейсер в совершенно другом месте снова вторгся в наши священные рубежи.

И тогда на него пошёл кто? Правильно - пограничный катер. Катер подошёл и сказал крейсеру, что если тот сейчас же не уберётся ко всем чертям, то он, катер, откроет огонь.

На катере даже развернули в сторону крейсера свою пукалку, которая в безветренную погоду даже бронежилет не пробивает, и изготовились.

- Вой с ней, с карьерой, - сказал тогда командир катера, напялив поглубже свой головной убор, - сейчас я им устрою симпозиум по разоружению, хоть душа отдохнёт.

Но душа у него не отдохнула. Крейсер, передав по трансляции: "Восхищен мужеством советского командира!", - развернулся и убыл ко всем чертям.

А ещё, дорогие граждане, корабли наши, надводные и подводные, в открытом море облетают самолёты вероятного противника прямо через верхнюю палубу; объезжают, гады, как хотят, да так здорово объезжают, что зубы наши в бессильной злобе скрипят о зубы, а руки сами ищут что-нибудь, что сможет заменить автомат, - гайку, например.

Знаете ли вы, что палуба нашего корабля - это святая святых и наша с вами родная территория? А воздушное пространство над ней вверх до ионосферы, не помню на сколько километров, - это наше с вами воздушное пространство. А враг лезет в наше воздушное пространство и зависает над нашей родной территорией, да так близко зависает, что может нам по морде надавать.

И зависает он, как мы уже говорили, не только над надводными кораблями, но и над подводными лодками, идущими в надводном положении.

Раз завис над нашим атомоходом иноземный вертолёт, прямо над ракетной палубой завис, открылась у вертолёта дверь, и вылез какой-то тип. Сел этот тип в дверях, свесил свои ножки, достал "лейку" и давай нас фотоаппаратить.

- Дайте мне автомат! - кричал командир. - Я его сниму. Он у меня рыбок покормит.

Долго искали автомат, потом рожок к нему, потом ключи от патронов, потом открыли - оказалось, там нет патронов, потом патроны нашли, а рожок куда-то дели.

Кэп выл. Наконец кто-то сбегал и принёс ему банку сгущёнки и кэп запустил в него этой банкой.

Вертолёт рванул в сторону, фотограф чуть не выпал. Он орал потом, улетая, благим голландским матом и грозил кулаком, а наши непристойно смеялись, показывали ему банку и кричали:

- Эй! Ещё хочешь?

А что, запустить мы можем. Особенно если нас пытаются так нахально увековечить.

Однажды наш противолодочный корабль шёл вдоль чуждого нам берега, и вдруг катер их береговой охраны отделился от береговой черты - и к нашим. Пристроился и идёт рядом. И на палубе у него сразу же появляется тренога, неторопливо, без суеты эта тренога налаживается, фотоаппарат появляется с метровым хлеблом, и фотограф уже начинает по палубе ходить, как в театре, примеряясь, чтоб изобразить наших в полный рост.

Пока он готовился, на верхнюю палубу наш кок выполз, некто мичман Попов удручающих размеров.

- Ишь ты, насекомое, - сказал мичман Попов, наблюдая противника.

Потом он сходил на камбуз и принёс оттуда картофелину размером со шлем хоккеиста.

- Ну, держи свои линзы, - сказал кок и, не целясь, запустил картофелину.

До катера было метров тридцать-сорок. Картофелина летела как из пушки и разбилась она точно об затылок фотографа.

Тот рухнул носом в палубу и лежал на ней долго-долго, а катерок быстренько развернулся и помчался к берегу. Повёз своей маме наше изображение.

У кока потом очень интересовались, где это он так кидаться научился.

- В городки надо играть, - сказал кок, авторитетно пожевав, - и тогда сами будете за версту лани в глаз попадать.

Я, когда услышал эту историю, подумал: может, действительно научить весь флот играть в городки - и дело с концом. И будем попадать лани в глаз. Хотя, наверное, в глаз попадать совсем не обязательно. Нужно попасть по затылку, и от этого глаза сами выскочат.

Адмиралов почему-то всегда тянет туда, где грязь. Именно там устраиваются диспуты, переходящие в монологи о дисциплине, воинском долге, ответственности.

В училище, в маленьком скверике, в углу, там, где всегда курилась банка из-под мусора, адмиралы любили собраться в перерыве вместе с "чёрными" полковниками с кафедры морской пехоты и за сигаретой непринуждённо предаться своим сиюсекундным мыслям вслух о воинском долге, ответственности и порядке.

Полковники, рефлекторно стоящие "руки по швам", почему-то всегда оказывались в той стороне, куда шёл дым, и всегда смотрели на адмиралов преданными, слезящимися от дыма и старости глазами добрых боевых волкодавов.

Одна из таких бесед была прервана как раз в тот момент, когда один из адмиралов почти нащупал нужное слово, по-новому оттеняющее его личное, адмиральское отношение к воинскому долгу,

Из-за забора, со свистом разрезая воздух, прилетел и шлёпнулся в пыль, не долетев пяти шагов до полковничьей шеренги, портфель, затем через забор перелетел курсант и, приземлившись, на секунду обалдел от обилия зрителей; ещё через секунду он уже решительно бежал прямо на полковников. Полковники тут же пришли в движение и ощетинились. Наверное, каждый из них мечтал закрыть собой адмирала.

Курсант, не добежав до полковников каких-нибудь пяти шагов, схватил портфель и, круто развернувшись, бросился назад к забору.

Дружный стадный гам подхватил старую гвардию и бросил её вслед за беглецом. Тот перебросил портфель и одним прыжком вскочил на забор, но в последний момент он был пойман за ногу самым удачливым и проворным полковником, визжавшим от удовольствия. Удовольствие закончилось быстро: курсант, размахнувшись, лягнул полковника в голову - точь-в-точь как мустанг шакала - и потряс многое из того, что находилось в тот момент в той голове. Полковника - как срубили.

Почему-то курсанта потом так и не нашли, а вот полковника пришлось безвременно проводить на пенсию. Говорят, после этого он стал большим философом.

Старпом Коровин был известен как существо дикое, грубое и неотесанное. Огромный, сильный как мамонт, к офицерам он обращался только по фамилии и только с добавлением слов "козёл вонючий".

- Ну ты, - говорил он, - козёл вонючий! - И офицер понимал, что он провинился.

Когда у офицерского состава терпение всё вышло, он - офицерский состав - поплакался замполиту.

- Владим Сергеич! - начал замполит, - народ... то есть люди вас не понимают, то ли вы их оскорбляете, то ли что? И что это вы за слова такие находите? У нас на флоте давно сложилась практика обращения друг к другу по имени-отчеству. Вот и общайтесь...

Старпом ушёл чёрный и обиженный. Двое суток он ломал себя, ходил по притихшему кораблю и, наконец, доломав, упал в центральном в командирское кресло. Обида всё ещё покусывала его за ласты, но в общем он был готов начать новую жизнь.

Вняв внушениям зама, старпом принял решение пообщаться. Он сел в кресло поудобней, оглянулся на сразу уткнувшиеся головы и бодро схватил график нарядов.

Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия Петрова. Рядом с фамилией гнездились инициалы - В. И.

- Так, Петрова в центральный пост! - откинулся в кресле старпом.

- Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл!

Старпом разглядывал Петрова секунд пять, начиная с ботинок, потом он сделал себе доброе лицо и ласково, тихо спросил:

- Ну... как жизнь... Володя?

- Да... я вообще-то не Володя... я - Вася... вообще-то...

В центральном стало тихо, у всех нашлись дела. Посеревший старпом взял себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку, шепнул про себя: "Курва лагерная" - и ласково продолжил:

- Ну, а дела твои как... как дела... И-ваныч!

- Да я вообще-то не Иваныч, я - Игнатьич... вообще-то...

- Во-обще-то-о, - припадая грудью к коленям, зашипел потерявший терпенье старпом, вытянувшись как вертишейка, - коз-з-зёл вонючий, пош-шёл вон отсюда, жопа сраная...

Командир быстрым шагом подошёл к лодке. Ему было сорок два года, выглядел он на пятьдесят, и лицо его сияло.

Он сорвал с себя фуражку, украшенную великолепными дубами и шитым крабом, и, изящно размахнувшись, бросил её туда, где солнечные блики болтались вперемежку с окурками, - в вонючую портовую воду.

- Всё! Больше не плаваю! Всё! Есть приказ, - сказал командир атмосфере и, повернувшись к лодке, поклонился ей. - Прости, "железо", больше не могу!

Глаза его засветились.

- Прости, - прохрипел командир и согнулся ещё раз.

- Товарищ командир! - подбежал дежурный, перепоясанный съехавшим кортиком. - Товарищ командир!

Командир, чувствуя недоброе, радикулитно замер.

- Товарищ командир... у нас в субботу ввод, а... - запыхался дежурный, - ах... в воскресенье выход... только что звонили... х-х... просили... просили передать, - доложил он в командирский крестец, радуясь своей расторопности.

Командир молчал, согнувшись, две секунды.

- Где моя фуражка? - спросил командир тихо, точно про себя.

- Ещё плавает, товарищ командир.

- Всем доставать мою фуражку, - сказал командир и разогнулся.

Все бросились доставать. Мучились минут сорок. Командир подождал, пока сбегут последние капли, и нахлобучил её по самые глаза. Глаза превратились в глазёнки, потом он сказал шёпотом что-то длинное.

Был у нас зам Минаев. Звали его Миней. Матросы его ненавидели страстно. Мичмана его ненавидели ужасно, а офицеры его просто ненавидели.

Но больше всех к заму был неравнодушен Шура Коковцев, по кличке Кока, - наш партийный секретарь: его зам неоднократно душил за горло за запущенную партийную документацию.

Шура роста маленького, и душить его удобно.

Зам ему говорил: "К утру заполнить партийную документацию".

А Шура ему: "Фигушки. Сами заполняйте". И тут зам на него бросался и душил его при народе, а Шура кричал: "Все свидетели! Меня зам душит!".

В общем, ненавидели у нас зама, вредили ему всячески и радовались, если с ним что-нибудь случалось.

Матросы летом в колхоз съездили и привезли оттуда щенка. Назвали его Миней-младшим, чтоб не путать его с Миней-старшим.

Зам от этого позеленел, но животное не тронул: щенка командир наш полюбил, и тут уж зам ничего не мог поделать.

- Миня, Миня, на, на, - звали щенка матросы, - иди грызи кость, - и давали ему мосол сахарный.

И он грыз, а матросы приговаривали: "Давай грызи, Миня. Будешь хорошо грызть - вырастешь и станешь большим Миней".

Этот щенок даже в автономии с нами ходил. Говорят, что собаки на лодке не выживают, но этот чувствовал себя великолепно.

Зам от собаки просто дурел и всю злобу срывал на матросах, а те, когда он их сильно допекал, бегали и закладывали его начпо.

Начпо периодически вызывал зама на канифас и канифолил ему задницу. Так и жили: вредили по кругу друг другу.

Перед последней автономкой зам у нас, к общей радости, намотал на винты в одном тифозном бараке - триппер подхватил.

Наш врач корабельный взялся его лечить. Но корабельный Ваня у нас - олух царя небесного: он из простого триппера наследственный сифилис сделает.

И получился у зама наследственный сифилис. А мы уже в автономке шестые сутки. И тут все, конечно, узнали, что у зама нашего, судя по всему, скорее всего конечно же сифилис. Узнали все до последнего трюмного.

Смотришь, бывало, на партсобрании, зам скривится-скривится и боком, боком шмыг в каюту - побежало у него. И все понимают что к чему. И всех это радовало. И все ходили и поздравляли друг друга с замовским наследственным сифилисом. Особенно Шура-секретарь на счастье исходил.

Он укарауливал зама и говорил при нём кому-нибудь что-нибудь этакое, ну например: "Целый день вчера бегал, как трипперный зайчик...". Или: "...Столько документации, столько документации, что уже не в состоянии... сил нет... просто состояние течки... - и тут он прерывался, поворачивался, смотрел заму долго в глаза и бархатно говорил: - И вообще, я считаю, что лучше иметь твёрдые убеждения, чем мягкий шанкр. Правда, Александр Семёныч?". А зам наш только стоял и кривился. По-моему, он Шуру даже не слышал и не только Шуру. Зам вообще, по-моему, никого не слышал и не замечал с некоторых пор, потому как с некоторых пор они жили, можно сказать, и не в отсеке вовсе, а внутри самого себя - сложной внутренней жизнью: слушали они в себе с сомнением каждую мелкую каплю.

Вот так вот.

С утра дивизия была осчастливлена внезапной комиссией по проверке боеготовности.

Её председатель, вице-адмирал с непонятными полномочиями, зашёл к нашему контр-адмиралу:

- А мы проверять вашу боеготовность.

- А мы всегда боеготовны.

У нашего комдива в глазах плохо скрытое беспокойство.

- Разрешите узнать ваш план.

- А мы без плана. У нас теперь работают по-новому.

В штабе - на ПКЗ (плавказарма) - свалка: приборка в каютах; застилаются новые простыни, начальник штаба сам бегает, осунувшийся от страданий, и неумело поправляет кровати; шуршится приборка на палубах; туалет должен быть свежим; готовится баня, чай...

- Кто будет старшим по бане? Кто? Ага, хорошо! Его надо проинструктировать, чтоб всё нормально было...

На камбузе накрыт адмиральский салон. Асфальт перед ним помыт. Половину мяса от старших офицеров унесли в салон. Гуляш, котлеты, рыба "в кляре" и под маринадом, свежий зелёный лук. "Прошу вас, проходите". Улыбки. Спрятанная растерянность. Высокие фуражки. "Приятного аппетита". А внутри - "Чтоб вы подохли".

После обеда, с удовольствием дыша, проверяющий входит в каюту к начальнику штаба:

- Та-ак! Оперативного мне!

Проверяющий с начштаба в равном звании, но начштаба торопливо хватается за трубку, вызывает ему оперативного.

Лицо у проверяющего значительное, целеустремленное, ответственное, направленное вверх, под метр восемьдесят всё срезается. Он говорит, говорит...

У начальника штаба зрачки расширены, в них угадывается собака, тонущая в болоте. Он мокнет (мокреет), тянет носом, как мальчик, которого раздели и нахлопали по попке, потерянно шарит - бумажки какие-то, а когда проверяющий выходит, дрожащими руками вспоминаются свои обязанности...

Бедный флот...

Бедный Толик, почерневший лицом и душой на Северном флоте, был списан с плавсостава. Ещё восемь лет назад. Так, во всяком случае, он говорил.

- После меня лучше не занимать, - говорил он всегда угрюмо, всегда перед дверью терапевта, когда мы приходили на медкомиссию.

У него болело везде, куда доходили нервные окончания: даже на ороговевших, сбитых флотскими ботинками, жёлтых флотских пятках.

- На что жалуетесь? - спрашивала его врач.

- На всё-ё! - таращился Толик.

- А что у вас болит?

- Вс-с-сё-ё... - не унимался Толик.

- Где это?... - терялась врач.

- Вез-зде... - говорил Толик и дышал на неё, и врачу сразу вспоминалось, что в мире запахов водятся не только фиалки.

Каждые полгода он переводился в центральную часть России, в цивилизацию переводился; всех подряд ловил и всем подряд говорил:

- Я уже ухожу. Перевожусь. Мое личное дело уже ушло.

Его личное дело ходило-ходило по России, как старый босяк, и всегда приходило назад и со стоном втискивалось в общую стопку.

Когда оно приходило, он садился и писал. Он писал рапорты. Они разбухали, как мемуары. Он пускал их по команде.

Он писал всем. Он писал, а они ему не отвечали, Вернее, отвечали, что он занесён в списки на перемещение. Ему отвечали, и он радовался.

- Я уже в списках на перемещение, - говорил он всем подряд и ждал перемещения.

А его всё не было и не было.

Вместо перемещения приезжали проверки и комиссии, и Толик волновался.

- Я им скажу. Я им скажу, - волновался Толик и бурлил на смотрах.

Но на смотрах устраивали опросы знаний. Толик узнавал об этом и удирал прямо из строя. А его ловили.

- Не пойду! - бушевал Толик, когда его пихали назад в строй. - Не пойду на опрос. Я ничего не знаю. Вот! Выгоняйте! Увольняйте в запас! ДМБ! Демобилизация! Не хочу! Не знаю! - рубил он воздух перед носом старпома.

- Корабельный устав! - пытался старпом.

- Не знаю корабельного устава! - злорадствовал Толик.

- Сдадите зачёт! - кричал старпом.

- Не сдам! - отвечал Толик.

- Толик, Толик... прекрати...

- Я вам не То-оли-ик! - выл и бесновался Толик, ведомый в казарму под руки, и окружающим становилось страшно, им слышался угрюмый каторжник из "Пятнадцатилетнего капитана" Жюля Верна, который в таких случаях говорил:

- Я не Не-го-ро, я - Себастьян Перерра! Компаньон Великого Альвеца...

Однажды нависла реальная угроза того, что он не пойдёт в очередную автономку: не давала ему годность терапевт женщина, не давала. Толик радовался этому, как ребёнок кубику.

- А-га! - говорил он всем подряд и смеялся. - Взяли?!

Но отдел кадров у нас даром хлеб не ест: тут же отыскалось чудное место в Кзыл-Орде. Только нужна была годность к плавсоставу. Вы не знаете, зачем нужна годность к плавсоставу в Кзыл-Орде? Может быть, на кораблик пустыни нужна годность? В отделе кадров тоже не знали.

Толик ужасно захотел в Кзыл-Орду. До детской истерики с топаньем ножками.

- Толик! - сказали ему. - Но там же нужна годность к плавсоставу.

- Всё понял! - вскричал бедный Толик.

И он сразу ожил. И жил ровно двое суток. Он помчался в спецполиклинику, надел наколенники и долго и гнусно ползал за терапевтом женщиной.

Женщина. Мать. Она не выдержала.

У Толика текли сопли, они вплетались в слюни; глаза слезились старой дрянью: всё это ползало, всхлипывало, булькало, пуськало с пузырями и дышало простреленным лёгким. У ног. На полу. Живое. Она не выдержала. Женщина. Мать. Она дала ему годность. Дала.

Он прибежал в отдел кадров и сказал:

- Есть! Годность! Есть!

- Это хорошо, что есть, - сказали ему, утомлённые его работоспособностью. - Только вот места уже нет. Кончилось место. Толик, кончилось. Что ж ты? Скорей нужно было, скорей. Ну ничего, годность у тебя теперь есть, уже легче. Будем искать тебе место, будем... да... вот придёшь с автономки...

И он ушёл в море. Он был совершенно, можно сказать, верный, такой чёрненький, черноватый. Море, море... Он ушёл, скорее всего, всё же эбонитового цвета, а пришёл бледно-серый, с пролежнями от злобы.

Капитан первого ранга Сапогов (кличка Сапог), хам, пьяница и зам командира дивизии по боевой подготовке, бежал на лодку. Рядом с ним вприпрыжку, еле успевая, бежал учёный из Севастополя. Он был совершенно не подготовлен к тому, что на флоте так носятся. Тяжко дыша и стараясь забежать перед Сапогом, он всё пытался заглянуть ему в глаза. Учёный интересовался трапами. Он должен был выдумать такой трап, который был бы настоящим подарком для флота. Для этого он и приехал, чтоб пристально изучить запросы и нужды флота. Пристально не получалось. Его пристегнули к Сапогу, а тот постоянно куда-то бежал. Вот и сейчас он очень опаздывал, до зуда чесоточного опаздывал.

- А... какой вам нужен трап? - вырывалось из научной груди со столетним хрипом.

- Трап? Я ж тебе говорю, лёгкий, прочный, чтоб усилием шести человек: раз - и в сторону, - бежал вперёд пьяница, хам и зам командира дивизии.

Времени ни капли, он даже ныл на бегу. С минуту они бежали молча, учёный обсасывал информацию.

- Ну, а всё-таки? Какие особенности должны быть?... Как вы считаете?

- У кого? У трапа? Ну, ты... я ж тебе говорю: лёгкий, прочный, чтоб шесть человек с пирса на пирс...

"Скорей, скорей, - гнал себя Сапог, вечно в диком цейтноте, - а тут ещё наука за штаны цепляется". Он прибавил темп. Через минуту его нагнал учёный.

- Ну, а всё-таки, как вы считаете?... что он должен иметь в первую очередь?

- Кто? Трап?

Зам командира дивизии, пьяница и хам резко затормозил. Природный цвет у него был красный. Рачьи глаза уставились на учёного. Потом он взял его за галстук и придвинулся вплотную. Неожиданно для науки он завизжал:

- Клё-па-ный Ку-ли-бин!!! Я тебе что сказал? Лёгкий, прочный, чтоб шесть человек с разгону его хвать - и на горбяку; и впереди своего визга, вприпрыжку, километрами неслись, радостно жопы задрав. Ты чего, наука? Вялым Келдышем, что ли, сделан? А? Чего уставился, глист в обмороке? Откуда ты взялся, ящур? Тебе ж сдохнуть пора, а ты всё трапы изобретаешь. Присосались к Родине, как кенгурята к сисе. Не оторвёшь, пока не порвёшь. Облепили, ду-ре-ма-ры...

И так далее, и так далее. В направлении уменьшения количества слов, букв и культуры. Сапог остановился, когда культуры совсем не осталось, а букв осталось всего три. Он перевёл дух и сложил три буквы в последнее слово, короткое как кукиш.

Учёный окаменел. В живом виде он такие слова в свою сторону никогда не слышал.

Увидев, что учёный окаменел. Сапог бросил его со словами: "Охмурел окончательно, не обмочился бы" - и убежал на дудящий вовсю пароход.

Когда он пришёл из автономки, его ждал трап. По нему можно было наладить двустороннее движение. Весил он ровно на тонну больше того, что могут, надорвавшись, поднять шесть человек.

- Где этот Кулибин? - завопил Сапог, увидев трап и пнув его с размаху ногой. - Разрубить на куски и отправить в Севастополь. Откуда это взялось, я спрашиваю, с чьей подачи?

Он долго ещё мотался по пирсу, а рядом виновато суетился и во всё вникал дежурный по дивизии.

Солнце играло с морем в ладушки, залив сверкал, и день час от часу добрел ко всему сущему; лодка только что привязалась, её обшарпанный вид оскорблял свежую, умытую, лохматую природу, как промасленный ватник с помойки - цветную лужайку.

Оркестр уже отнадрывался и исчез с пирса вслед за начальством; жёны, выплеснув запас слов, чувств и объятий, отправились по домам дожидаться своих лазаревых и беллинсгаузенов, и для подводника, изнемогшего от земных впечатлений, наступил, наконец, тот самый час, когда можно, рассупонившись, поймать животом солнечный зайчик, подышать, послоняться-пошляться, покурить на виду у всепрощающего на сегодня старпома.

Фома Сергеич, командир БЧ-5, этого стратегического чудовища - атомного ракетоносца (газеты часто зовут его "нашим ракетно-ядерным щитом", а подводники - "нашим гидродинамическим ублюдком"), вышел на солнышко, зевнул, как пёс, покинувший свою конуру, ароматно вздохнул, улыбнулся и, сняв пилотку, обнажил свою сивую голову со стрижкой римского легионера. Рубка источала своё обычное подводное зловоние, и жизнь была прекрасна!

- Знаете ли вы Фому? - спросите у любого на Северном флоте.

- Фому? - переспросит любой и странно улыбнется - знает, собака: двадцать пять календарей на "железе" - и только капитан второго ранга! Кроме того, Фома - большой оригинал: в свободное от БЧ-5 время он рисовал картины (там подводные лодки ласкались малиновым закатом), слагал стихи о своей матчасти и пел романсы с цыганским душевным растрёпом.

В промежутках между романсами и стихами Фома был склонен к импровизации, то есть мог выкинуть нечто такое, за что его уже двадцать пять лет держали на "железе". Фома вышел на пирс тогда, когда с него исчезло начальство. К начальству Фома был холоден. Когда пенсия у вас в кармане, можно исключить лизоблюдство. "Захотят увидеть Фому, - говорил он всегда, - сами слезут".

Жена не встречала его на морском берегу, она ждала его дома, как верная Пенелопа.

Двадцать шестая автономка! Всё! Кончилась! (Если вам кто-нибудь когда-нибудь скажет, что за автономки дают ордена, плюньте в него тут же стремительно).

Солнце, как мы уже говорили, играло в ладушки; в каждом кубометре ощущалась жизнь! море! брызги! ветер! Лёгкие, чёрт их раздери, работали! Воздух пьянил. В общем, хотелось орать и жить!

"Ура!" - заорал про себя Фома, да так громко, что то, что смогло из него вырваться, посрывало бакланов с ракетной палубы. Фому распирало, он чувствовал, что его понесло; где-то внутри, наливаясь, шевелилась, назревала импровизация; вот-вот лопнет, прорвётся, а лучше сказать - взвизгнув, брызнет весёлым соком. Подводники ведь игривы как дети!

Импровизация на флоте - это когда ты и сам не знаешь, что ты сейчас совершишь и куда ты, взвизгнув, брызнешь.

Фома вошёл в толпу офицеров, где обсуждался вопрос, может ли подводник после автономки хоть что-нибудь или не может.

- За ящик коньяка, - сказал Фома, наставнически выставив палец, - я могу всё. Могу даже присесть сейчас двести раз.

Договорились тут же.

- Раз! Два! Три! - считали офицеры, сгрудившись в кучу. Внутри кучи приседал Фома.

Он присел сто девяносто девять раз. На двухсотом он упал. Улыбку и ноги свело судорогой.

Так его вместе с судорогой и погрузили на "скорую помощь". Лежал он на спине и смотрел в небо, где плыли караваны облаков, и ноги его, поджатые к груди, застыли - разведенные, как у старого жареного петуха.

Домой его внесли ногами вперёд, прикрыв для приличия простынкой.

- Хос-с-по-ди! - обомлела жена. - Что с тобой сделали?!

- Леночка! - закричал он исключительно для жены жизнерадостно и замахал приветственно рукой между ног. - Привет! Всё нормально!

Фома грелся на солнышке. Только что закончился проворот оружия и технических средств, и народ выполз покурить, подышать. Вот марево! Градусов тридцать, не меньше. В такую погоду где-нибудь на юге купаются и загорают разные сволочи, а здесь вода восемь градусов, не очень-то окунешься, всё-таки Баренцево море.

Я вам уже рассказывал про Фому. Он командир БЧ-5 нашего стратегического чудовища. Помните, как он приседал двести раз, а потом его унесли под простынкой? Ну так вот: на флоте есть "люди-табуреты", "люди-вешалки" и "люди-вехи". На "табуреты" можно сесть, на "вешалку" всё навесить, а "люди-вехи" - это местные достопримечательности. Их просто нельзя не знать, если вы служите в нашей базе.

Фома - это человек-веха. О его выходках легенды ходят.

На отчетно-выборном собрании, где присутствовал сам ЧВС - наш любимый начпо флотилии, в самом конце, когда все уже осоловели и прозвучало: "У кого есть предложения, замечания по ходу ведения собрания?", - раздался бодрый голос Фомы:

- У меня есть предложение. Предлагаю всем дружненько встать и спеть Интернационал!

- Что это такое? - сказал тогда ЧВС. - Что это за демонстрация?

- Если вы не знаете, - наклонился к нему Фома, - я вам буду подсказывать.

Однажды Фома шёл в штаб, а штаб дивизии помещался на ПКЗ. Рядом с Фомой, полностью его игнорируя в силу своего положения, шёл наш новый начпо дивизии капитан второго ранга Мокрицын, со связями в ГлавПУРе, высокий, гордый Мокрицын, больше всех наполненный ответственностью за судьбы Родины. У него даже взгляд был потусторонний.

Вахтенный у трапа пропустил Фому и не пропустил начпо:

- А я вас не знаю.

- Что это такое?! - возмутился начпо. - Я - начпо! Что вы себе позволяете?! Где ваши начальники?!

- Вот этого капдва я знаю, - не сдавался вахтенный, - а вас - нет!

Фома тогда вернулся и сказал начпо Мокрицыну, акцентируя его внимание на каждом слове:

- Нужно ходить в народ! И тогда народ будет тебя знать!

Потом Фому долго таскали, заслушивали, но, поскольку он уже давно дослужился до "мягкого вагона" - до капдва, разумеется, - и никого не боялся, то ничего ему особенного и не сделали.

А как-то в отпуске Фома очутился в Прибалтике. Знаете, раньше были такие машинки, инерционные, они сигары сворачивали (со страшным грохотом), а деньги нам в отпуск выдают новенькими купюрами. Фома где-то добыл такую машинку и вложил в неё пачку десяток. Повернёшь ручку - тра-та-та, - и выскочит десятка.

С этой машинкой Фома явился в ресторан. Поел со вкусом.

- Сколько с меня?

- Двадцать один рубль.

Фома открыл портфель, поставил на стол машинку и повернул ручку - рта-та-та, - и перед остолбеневшим официантом вылетела десятка. Полежала-полежала под его остановившимся взглядом и развернулась. Тра-та-та - вылетела ещё одна.

- Ещё хочешь? - спросил Фома. Очумевший официант закрутил головой.

- И эти заберите, - осторожненько подвинул Фоме его десятки, сказал: "Я сейчас" - и пропал.

Фома собрал десятки, сложил машинку в портфель и совсем уже собирался смыться, как тут его взяла милиция.

Милиция оттащила Фому в отделение!

- Ну-ка, - расположилась милиция поудобней, - покажи фокус.

- Пожалуйста, - Фома крутанул аппарат - тра-та-та! - и вылетела десятка. Милиция смотрела как завороженная. Они следили за полётом десятки, как умные спаниели за полётом утки. Тра-та-та - вылетела ещё одна. Милицейский столбняк не проходил. Тра-та-та - получите.

- А можно, я попробую? - спросил наконец один из милиционеров.

- Пожалуйста.

- Тра-та-та.

Тренировались долго. Весь стол забросали десятками. Милиция пребывала в небывалом отупении. Замкнуло их. Всё крутили и крутили, наклонившись вперёд с напряжёнными лицами.

Фоме тогда объявили выговор за издевательство над советской милицией.

По-прежнему припекало. Рядом с Фомой бухнулись офицеры.

- Сейчас искупаться бы!

- А кто тебя держит - ныряй!

- Не-е, ребята, восемь градусов - это сдохнуть можно.

- За ящик коньяка, - сказал Фома, - плыву в чем есть с кормы в нос.

Тут же договорились, и Фома как был, так и сиганул в ледяную воду.

Он проплыл от кормы до носа, а потом влез по шторм-трапу. С него лило ручьями.

И тут его увидел командующий. Он прибыл на соседний корабль и наткнулся на Фому.

Поймав взгляд адмирала и очнувшись неизмеримо раньше, Фома заговорил быстро, громко, с возмущением:

- И всё самому приходится, товарищ адмирал, вот посмотрите, всё самому!

Это всё, что он сказал. Возмущение было очень натуральное. Возмущаясь, он исчез в люке.

Командующий так и остался в изумлении, не приходя в себя. Он так и не понял, чего же "приходится" Фоме "самому".

- Он что, у вас всегда такой? - спросил командующий у командира Фомы, который через какое-то время оказался с ним рядом.

- Да, товарищ командующий, - скривился командир, - слегка того.

И покрутил у виска.

Лодка была вылизана и покрашена; на трап натянули лучшую парусину, под ноги боцмана положили новые маты, а у верхнего рубочного люка главный боцман "окончательно оволосел" - обернул новый мат разовой простынью, после чего проход через него запретили.

Лодка ожидала маршала с инспекцией, и в этом деле она была не одинока: несколько таких же подводных чудовищ привели в такой же невероятный вид, разукрасив их, как потемкинские деревни.

Инспектором был маршал со странной фамилией Держибабу. О нём ходили легенды и предания. Поскольку он был от Министра Обороны, он мог на флоте выкинуть любой фокус, любое коленце, мог потребовать что угодно и как угодно и размазать мог по всему земному шару.

Этих его "выкидонов" очень боялись, поэтому всё сияло.

Лёха Брыкин давно мечтал порвать с военной карьерой: пенсия в кармане, перспективы не видать, догнивать не хочется, и поэтому для начала он просто запил, что при членстве в партии совершенно недопустимо.

Ему влепили выговор и сказали, что так нормальные люди не уходят.

Он осознал, бросил пить и стал донимать зама цитатами из классиков, а ещё он читал офицерам газету "Красная звезда", каждый день прямо с утра после построения на подъём военно-морского флага. Например, откроет сзади и прочтет: "...в таком-то военном городке до сих пор нет горячей воды и отопления, отчего батареи все разом хлопнулись, свет электрический при этом тоже накрылся маминым местом, и роддома до сих пор нет", - перевернет и продолжит из передовицы: "...и всё это было достигнуто в результате дальнейшего совершенствования боевой и политической подготовки".

Терять ему было нечего. Зам (слабо сказано) его не любил и всё время сигнализировал кому положено, как маяк в непогоду.

Несмотря на строжайший запрет выхода наверх, Лёха всё-таки выполз покурить через люк десятого отсека. На корабле от многочасового ожидания маршала, когда первая лихорадка прошла, наблюдалось расслабление: командир покинул центральный, сказав, что он "чуть чего - в каюте", зам со старпомом - тоже; дежурный, одурев от чтения инструкций, растёкся по креслу и ждал доклада от заинструктированного до безобразия верхнего вахтенного. Периодически он его взбадривал:

- На верхушке!

- Есть!

- Ближе к "каштану".

- Есть.

- Ты там не спи.

- Есть.

- И смотри мне там.

- Есть.

- А то я тебе...

- Есть.

- Матку выверну.

- Есть.

Маршал появился внезапно, как гром с ясного неба. Маршал был без свиты. Может быть, в результате старости он заблудился, так сказать отбился от стаи, а может, это был ловкий инспекторский ход - сейчас уже никто не знает.

Вахтенный, повернувшись от "каштана", в который он только что доложил, что он бдит, вдруг увидел маршала так близко, в полуметре, что потерял голос и подавился слюной; его просто заклинило. Он превратился в мумию царя Гороха и пропустил маршала, никому об этом не доложив.

Лёха, увидев маршала, сообразил, что, прикинувшись дурнем, можно прямо здесь же, на пирсе, договориться об увольнении в запас, поэтому он тут же оказался у маршала за спиной.

В рубку по трапу маршал поднялся без посторонней помощи, но перед верхним рубочным люком он замешкался: увидел простынь, затоптался, обернулся, ища глазами поддержку, и натолкнулся на Лёху. Тот сиял.

- Товарищ, э-э...

Лёха был в рабочем платье и без погон, поэтому маршал никак не мог его назвать.

- Товарищ, э-э... а как здесь внутрь влезают?

Это "влезают" решило всё.

- Очень просто, - сказал Лёха, - делайте, как я.

С этими словами он скинул отмаркированные ботинки, ступил в носках на чистую простынь, нагнулся и на четвереньках полез вниз головой, перебирая по трапу руками и ногами.

Маршал изумился и сначала засомневался, но всё происходило так быстро, ловко, а главное легко, что он тоже снял туфли, встал на белую простынь, потом на четвереньки...

Центральный почувствовал какое-то движение, какую-то возню в люке, шум, сопенье, кряхтенье, но отреагировать не успел. У среза люка вдруг показался Лёха вниз головой, он подмигнул и сказал:

- Чего вы щас увидите... - спрыгнул в носках и пропал.

- Ну-ка, глянь, чего там, - сказал дежурный вахтенному центрального поста. Тот впорхнул в люк и тут же голова к голове столкнулся с маршалом. Матрос увидел красное лицо, налитые глаза и погоны и всё это вверх ногами, то есть вниз головой...

Матрос видел многое, привык ко всему, но чтоб маршал и вверх ногами - этого он не выдержал, он скользнул вниз по поручням и (ни слова дежурному) исчез из центрального со скоростью вихря.

Маршал, увидев, что человек только что был, а потом куда-то упал, от неожиданности разжал руки и улетел вслед за "человеком".

Дежурный в этот момент как раз шагнул в район люка, и маршал вывалился перед ним сырым мешком. Дежурный, увидев маршала перед собой в виде огромной серой кучи, потерял разум и, вместо того чтобы как-то его собрать и помочь, доложил ему, оглохшему от падения колом, что, мол, всё в порядке за время вашего отсутствия.

- Я ему ничего не сделаю, - волновался маршал, вспоминая, когда уже всех нашли, пересчитали и построили в одну шеренгу, - я ему в глаза посмотреть хочу. И что это у вас за экземпляры?

- Товарищ маршал! - старался командир. - Не могу даже предположить, что это был наш офицер! У нас все были на месте. Никто не отлучался. Но у нас с завода всё ещё приходят и работают, может, он оттуда? А вы, значит, не помните, товарищ маршал, какой он из себя был?

- Да как вам сказать, - погружался в видения маршал, - чёрный такой... или подождите, не чёрный...

- У нас все чёрные, товарищ маршал!

- А, вот, молодой такой, сорока ещё нет.

- У нас всем сорока ещё нет, товарищ маршал.

Лёху вычислили и уволили в запас через неделю. На семьдесят процентов пенсии. Его рассчитали, как получившего заболевание в период службы.

Как у нас на флоте появляется наука? Наука у нас на флоте появляется всегда внезапно и непосредственно перед самым отходом, только нам отчаливать - а она тут как тут. Приезжает какой-нибудь учёный, бледный, с ящиком, подходит он к подлодке и спрашивает у верхнего вахтенного:

- Можно, мой ящичек у вас здесь постоит?

Вахтенный жмёт плечами и говорит:

- Ставьте...

Учёный ставит ящик рядом с вахтенным, а сам подходит к нашему переговорному устройству - "каштану" - и запрашивает у нашего центрального поста "добро" спуститься вниз, чтоб найти кого-нибудь для передачи ему этого заветного ящика, а в ящике - уникальный прибор (пять штук на Союз), который должен пойти в автономку. Пока учёный спускается вниз и ищет, кому передать уникальный ящик, вахтенные меняются, и новый вахтенный уже воспринимает ящик как что-то навсегда данное и принадлежащее пирсу. Первый вахтенный спускается вниз, а наверху появляется старпом.

- Это что? - спрашивает старпом у нового вахтенного, тыкая в ящик.

- Это?... - вахтенный смотрит на ящик детскими глазами центра России.

- Да, да, это что?

- Это?...

- Это, это, - начинает проявлять нетерпенье старпом, - что это?!

- Это?... - задумчиво спрашивает вахтенный и изучающе смотрит на ящик.

И тут старпом орёт, потому что вся сырая масса грубых переживаний предпоходовой скачки, вся эта куча влажная тревог и волнений, весь этот груз последних дней, лежащий мохнатым комелем на отвислых плечах старпома, от этих неторопливых раздумий вахтенного вмиг ломает самую тонкую вещь на свете - хрупкий хребет старпомовского терпения.

- И-я-я! С-п-р-а-ш-и-в-а-ю, ч-т-о э-т-о з-а я-щ-и-к! - орёт старпом, дёргаясь совершенно всеми своими конечностями.

Вахтенный тут же пугается, лишается лица, языка, стыда и совести и стоит бестолочью. В глазах у него мертвенный ужас. Теперь из него ничего не выколотить.

А старпом фонтанирует, не остановить; он кричит, что Родина нарожала идиотов, и что все эти идиоты заполнили ему корабль по крейсерскую ватерлинию, и что у этих идиотов под носом можно мину подложить или что-нибудь им самим (идиотам) ампутировать, а они даже не шевельнутся, и что при необходимости можно даже самих этих идиотов выкрасть, завернув в во влажную ветошь.

- Тьма египетская! - орёт старпом. - Чего ж тебя самого ещё не завернули?! Чего тебя не украли ещё, изумление?!

Потом он бьёт несколько раз по ящику ногой и затем, схватив двух моряков, говорит им:

- Ну-ка, взяли эту хреновину и задвинули её так, чтоб я её больше никогда не видел!

Моряки берут (эту хреновину) и в соответствии о инструктажем задвигают: оттаскивают на торец пирса и - раз-два-три ("Тяжёлая, гадость") - размахнувшись, бросают её в воду.

А потом сколько возвышенной человеческой грусти, сколько остановившейся печали движения начинает наблюдаться на лице у того учёного, который вылез, наконец, за своим ящиком.

Силы моего мазка не хватает, чтоб описать эту боль человеческую и трагедию. Скажем, как классики: "Птица скорби Симург распластала над ним свои крылья!".

Зама мы называли "Мардановым через "а". Как только он появился у нас на экипаже, мы - командиры боевых частей - утвердили им планы политико-воспитательной работы. Все написали: "Утверждаю, Морданов". Через "о".

- Я - Марданов через "а", - объявил он нам, и мы тогда впервые услышали его голос. То был голос вконец изнасилованной и обессилевшей весенней тёлки.

Когда он сидел в аэропорту города Симферополя, где человек пятьсот мечтало вслух улететь и составляло по этому поводу какие-то списки, он двое суток ходил вокруг этой безумной толпы, периодически подпрыгивал, чтоб заглянуть, и кричал при этом криком коростеля:

- Посмотрите! Там Марданов через "а" есть?...

Инженер неискушенных душ. Он познал нужду на Чёрном флоте, был основательно истоптан жизнью и людьми, имел троих детей и любил слово "нищета".

- Нищета там, - говорил он про Черноморский флот, и нам тут же вспоминались подворотни Манхеттена.

У него был большой узкий рот, крупные уши, зачеркнутая морщинами шея и тусклый взгляд уснувшего карася.

Мы его ещё ласково называли Мардан Марданычем и "Подарком из Африки". Он у нас тяготел к наглядной агитации, соцсоревнованию и ко всему сельскому: сбор колосовых приводил его в судорожное возбуждение.

- Наш зернобобовый! - изрекали в его сторону корабельные негодяи, а матросы называли его Мухомором, потому что рядом с ним не хотелось жить.

Он любил повторять: "Нас никто не поймет" - и обладал вредной привычкой общаться с личным составом.

- Ну, как наши дела? - произносил он перед общением замогильным голосом восставшей совести, от которого живот начинал чесаться, по спине шла крупная гусиная кожа, а руки сами начинали бегать и хватать сзади что попало.

Хотелось тут же переделать все дела.

Однажды мы его сварили.

Вам, конечно же, будет интересно узнать, как мы его сварили. А вот как.

- Ну, как наши дела? - втиснулся он как-то к нам на боевой пост. Входил он всегда так медленно и так бурлачно, как будто за ним сзади тянулся бронированный хвост.

В этот момент наши дела шли следующим образом: киловаттным кипятильником у нас кипятилось три литра воды в стеклянной банке. Банка кипела, как на вулкане. Чай мы заваривали.

- Ну, как...

Дальше мы не слышали, мы наблюдали: он запутался рукавом в нагревателе и поволок его вместе с банкой за собой.

Мы: я и мой мичман - мастер военного дела - проследили зачарованно их - его и банки - последний путь.

- ...наши дела... - закончил он и сел; банка опрокинулась, и три литра кипятка вылилось ему за шиворот.

Его будто подняли. Первый раз в жизни я видел варёного зама: он взлетел вверх, стукнулся об потолок и заорал как необразованный, как будто нигде до этого не учился, - и я понял, как орали дикие печенеги, когда Владимир-Солнышко поливал их кипящей смолой.

Слаба у нас индивидуальная подготовка! Слаба.

Не готовы замы к кипятку. Не готовы. И к чему их только готовят?

Наконец, мы очнулись и бросились на помощь. Я зачем-то схватил зама за руки, а мой мичман - мастер военного дела - кричал: "Ой! Ой!" - и хлопал его зачем-то руками по спине. Тушил, наверное.

- Беги за подсолнечным маслом! - заорал я мичману. Тот бросил зама и с воплями: "Сварили! Сварили!" - умчался на камбуз. Там у нас служили наши штатные мерзавцы.

- Насмерть?! - спросили они быстро. Им хотелось насмерть.

Мой мичман выпил у них от волнения воду из того лагуна, где мыли картошку, и сказал: "Не знаю".

За то, что он "не знает", ему налили полный стакан.

Мы раздели зама и начали лечить его бедное тело.

Он дрожал всей кожей и исторгал героические крики.

Однако и проняло же его! М-да-а. А проняло его от самой шеи до самых ягодиц и двумя ручьями затекло ниже пояса вперёд и там спереди - ха-ха - всё тоже обработало!

Спасло его только то, что при +28С в отсеке он вместо нижнего белья носил шерстяной костюм.

Своя шерсть у него вылезла чуть позже - через неделю. Кожа, та тоже слезла, а там, где двумя ручьями затекло, там - ха-ха - снималось, как обертка с сосиски, то есть частично вместе с сосиской.

- Ну, как наши дела? - вполз он к нам на боевой пост осторожненько через две недели, живой. - Воду не кипятите?...

Продолжение следует...