Скачать книгу

Недалекое будущее. Мир, в котором запрещена любовь, потому что любовь — болезнь, опаснейшая амор делириа, и человеку, нарушившему запрет, грозит жестокое наказание. Посему любой гражданин, достигший восемнадцатилетнего возраста, обязан пройти процедуру освобождения от памяти прошлого, несущего в себе микробы болезни. «Делириум» — история Лины, девушки, которой до процедуры остается несколько месяцев. И она наверняка повторила бы судьбу большинства законопослушных граждан, если бы не встретила человека, резко изменившего ее взгляд на окружающий мир. И первый роман писательницы, «Прежде чем я упаду», и тот, что вы держите сейчас в руках, стали подлинной литературной сенсацией. «Делириум» — начало трилогии об апокалипсисе нашего времени. Права на экранизацию книги куплены крупнейшей американской кинокомпанией.

Мама, мама, помоги мне, Я совсем одна в лесу, Я столкнулась с оборотнем, мерзким полукровкой, Он показал мне свои зубы И сразу разорвал мне живот. Мама, мама, помоги мне, Я совсем одна в лесу, Меня остановил вампир, старая развалина, Он показал мне свои зубы И сразу вцепился мне в горло. Мама, мама, уложи меня спать, Мне не добраться домой, я почти умерла. Я встретила заразного и попалась на его удочку, Он мне улыбнулся И сразу забрал мое сердце. Малышка идет домой. Из сборника "Детские стихи и народные сказки", составленного Кори Левинсоном

Вечером я никак не могу сосредоточиться. Перед ужином наливаю в стакан Грейси вместо апельсинового сока вино, а в дядин бокал - сок. Пока тру на терке сыр, так часто обдираю костяшки пальцев, что тетя не выдерживает и отсылает меня из кухни, заявив при этом, что ей не нужна тертая кожа к равиоли. Я ничего не могу с собой поделать и все время вспоминаю о том, что сказал мне Алекс, вспоминаю вспыхивающий в его глазах свет, странное выражение его лица в момент, когда он приглашал меня.

"Где-то около половины девятого небо горит как в огне, особенно в Глухой бухте. Тебе стоит на это посмотреть..."

А вдруг это скрытое послание? Вдруг он просит меня о встрече?

От такого предположения у меня начинает кружиться голова.

И еще у меня из головы не идет то слово, которое он сказал мне на ухо: "Серый". Он был там, он видел меня и запомнил. Нескончаемые вопросы, как знаменитый портлендский туман, который выползает из океана и обосновывается в городе, заполняют мой мозг и не дают ему реалистически мыслить.

Тетя Кэрол в конце концов замечает неладное. Как раз перед ужином я, как всегда, помогаю Дженни с уроками. Мы устроились на полу в гостиной, которая "прижалась" к столовой, если так можно назвать нишу, куда с трудом помещаются стол и шесть стульев. Я держу на коленях сборник упражнений и проверяю, как хорошо Дженни знает таблицу умножения, но делаю это на автопилоте, а мысли мои тем временем витают где-то в миллионе миль от дома. Вернее, в трех целых и четырех десятых мили от дома, над берегом Глухой бухты. Я могу с такой точностью назвать расстояние, потому что это отличный маршрут для пробежки. В один момент я просчитываю, как быстро можно добраться туда на велосипеде, а в следующий нещадно ругаю себя за то, что вообще думаю об этом.

- Семью восемь?

Дженни пожимает губы.

- Пятьдесят шесть.

- Девять на шесть?

- Пятьдесят два.

С другой стороны, нет закона, который запрещает разговаривать с исцеленным. Исцеленные неопасны. Они могут быть наставниками или гидами для неисцеленных. Пусть Алекс всего на один год старше, но между нами лежит непреодолимая пропасть, нас разделяет процедура. Он с таким же успехом может быть моим дедушкой.

- Семь умножить на одиннадцать?

- Семьдесят семь.

- Лина.

Тетя бочком выходит из кухни, обходит обеденный стол и становится за спиной у Дженни. Я моргаю, пытаясь сфокусировать на ней свое зрение.

- В чем дело? - озабоченно спрашивает тетя.

- Ни в чем, - я быстро опускаю глаза. - А что?

Ненавижу, когда тетя так на меня смотрит, как будто заглядывает в самые темные закоулки моей души. Я чувствую вину только за то, что подумала о парне, пусть даже и об исцеленном. Если тетя все поняла, она скажет об этом.

"О, Лина. Будь осторожна. Не забывай о том, что случилось с твоей мамой, - скажет она. - Эта зараза проникает в кровь".

Я, как хорошая девочка, смотрю вниз на потертый ковер. Тетя Кэрол наклоняется, подхватывает с моих коленей сборник упражнений и громко зачитывает своим чистым высоким голосом:

- Шестью девять равно пятьдесят четыре. - Она захлопывает сборник. - Пятьдесят четыре, а не пятьдесят два, Лина. Я полагаю, ты знаешь таблицу умножения?

Дженни быстро показывает мне язык.

Я сознаю свою ошибку и чувствую, как начинают гореть щеки.

- Простите, кажется, я... отвлеклась.

Повисает короткая пауза. Тетя не спускает с меня глаз, я прямо чувствую, как она прожигает взглядом две дыры в моем затылке. Если она не перестанет смотреть на меня, я или закричу, или заплачу, или во всем признаюсь.

Наконец тетя вздыхает и спрашивает:

- Все думаешь об эвалуации?

Я шумно выдыхаю - как гора с плеч свалилась.

- Да, думаю.

Я отваживаюсь взглянуть на тетю - она дарит мне свою мимолетную улыбку.

- Понимаю, ты расстроена из-за того, что придется пройти через это еще раз. Но с другой стороны, теперь у тебя есть возможность еще лучше подготовиться. Думай об этом.

Я быстро киваю и стараюсь выказать побольше энтузиазма, хотя и чувствую, как меня начинает пощипывать чувство вины. Я не думала об эвалуации с самого утра, с тех пор как узнала, что результаты не будут засчитаны.

- Да, вы правы.

- А теперь идем, время ужинать.

Тетя протягивает мне руку и проводит холодным пальцем по моему лбу. Ее прикосновение успокаивает, как легкий прохладный ветерок. Чувство вины разгорается в полную силу, в этот момент я не могу поверить в то, что даже допускала мысль о том, чтобы отправиться в Глухую бухту. Это абсолютно, на сто процентов неправильно. Я встаю с пола и иду ужинать и при этом чувствую себя чистой, невесомой и счастливой, как больной, оправившийся после продолжительной лихорадки.

Но за ужином любопытство возвращается, а с ним и сомнения. Я с трудом улавливаю нить застольного разговора и все думаю: идти - не идти? В какой-то момент дядя рассказывает историю об одном из своих покупателей, и все смеются. Я это замечаю и тоже смеюсь, но чуть громче и дольше других. Все поворачиваются в мою сторону, даже Грейси вскидывает голову и морщит нос, как собачонка, учуявшая какой-то новый запах.

- Как ты себя чувствуешь, Лина? - спрашивает дядя и поправляет на носу очки, как будто хочет получше меня разглядеть. - Ты какая-то странная...

- Хорошо.

Я гоняю равиоли по тарелке. Обычно я запросто могу смолотить полпачки, особенно после долгой пробежки (и еще останется место для десерта), а сегодня еле заталкиваю в себя несколько штук.

- Просто настроение плохое.

- Не приставай к ней, - говорит тетя. - Она расстроена из-за эвалуации. Все прошло не так, как планировалось.

Они обмениваются с дядей взглядами. Я ощущаю прилив адреналина. Тетя и дядя редко так смотрят друг на друга - без слов, но со значением. Вообще-то обычно их общение сводится к банальным вещам: дядя рассказывает о работе, тетя - о соседях. "Что у нас на ужин? Крыша протекла". Бла-бла-бла. Мне начинает казаться, что в кои-то веки они готовы упомянуть в разговоре о заразных и Дикой местности. Но дядя просто едва заметно качает головой.

- Такая путаница часто случается, - говорит он и накалывает равиоли на вилку. - На днях попросил Эндрю заказать три ящика апельсинового сока, а он перепутал коды, и угадайте: что пришло в магазин? Три ящика детского питания. Я ему и говорю, говорю, Эндрю...

Я снова отключаюсь от разговора, слава богу - дядя у нас любитель поговорить, а тетя на моей стороне. У застенчивости есть одно преимущество - никто не лезет с общением. Я наклоняюсь чуть вперед и смотрю на часы в кухне. Семь тридцать, а мы еще не закончили есть. А потом мне еще надо будет помочь убрать со стола и помыть посуду, этот процесс всегда тянется целую вечность, потому что посудомоечная машина жрет слишком много энергии и мы вынуждены мыть посуду вручную.

Солнечные лучи за окном приобретают золотой и розовый оттенки и становятся похожи на волокна сладкой ваты - такую делают в кондитерской в центре города. Сегодня закат действительно будет потрясающий. В этот момент желание оказаться на берегу Глухой бухты настолько велико, что я вынуждена обеими руками вцепиться в стул, иначе просто сорвусь с места и выскочу из дома.

В конце концов я решаю не дергаться и полагаюсь на удачу или, если хотите, на судьбу. Останется время до половины девятого, после того как мы закончим ужин и я помою посуду, - пойду, не останется - не пойду. Как только решение принято, мне становится в миллион раз легче, я даже умудряюсь проглотить еще несколько равиоли, перед тем как Дженни (чудо из чудес) под занавес набирает скорость и сметает все со своей тарелки, а тетя объявляет, что я, как доем, могу начать убирать со стола.

Я встаю и начинаю собирать тарелки. Уже почти восемь. Даже если я перемою всю посуду за пятнадцать минут - а это много, - все равно будет проблематично добраться до берега к восьми тридцати. И можно забыть о том, чтобы вернуться к девяти до наступления комендантского часа.

Если меня поймают на улице после девяти...

Честно говоря, я не знаю, что тогда будет. Я никогда не нарушала комендантский час.

И как раз, когда я смиряюсь с тем, что у меня не получится добраться до Глухой бухты и вовремя вернуться обратно, тетя совершает нечто невообразимое. Она останавливает меня, когда я тянусь к ее тарелке, и говорит:

- Можешь не мыть сегодня посуду, я сама помою.

С этими словами тетя касается моей руки, и, как и раньше, ее касание похоже на дуновение прохладного ветерка, а я, не задумываясь, выпаливаю:

- Вообще-то мне надо сбегать к Хане.

- Сейчас? - В тетиных глазах мелькает тревога, а может, и подозрение. - Но сейчас почти восемь.

- Я знаю. Мы... она... Хана обещала дать мне один учебник. Я только что вспомнила.

Тетя сдвигает брови и поджимает губы, теперь-то она определенно заподозрила неладное.

- У вас же больше нет общих занятий. Экзамены вы все сдали. Это так важно, бежать к ней на ночь глядя?

- Это не для уроков, - я стараюсь вести себя так же непринужденно, как Хана, и закатываю глаза, а у самой ладони мокрые и сердце вырывается из груди. - Это такое пособие с подсказками. Для эвалуации. Хана знает, что я вчера чуть не провалилась и мне надо еще подготовиться.

И снова тетя переглядывается с дядей.

- Скоро комендантский час, - говорит она мне. - Если тебя поймают после девяти...

У меня сдают нервы, и я перебиваю тетю:

- Я знаю, когда комендантский час, мне с рождения про него талдычат.

Как только эти слова слетают у меня с языка, мне становится совестно, и я опускаю глаза. Я никогда прежде не грубила тете, всегда старалась быть терпеливой, послушной, хорошей девочкой, всегда старалась быть милой невидимкой, которая помогает мыть посуду, сидит с детьми, делает уроки и ходит с опущенной головой. Я сознаю, что обязана тете Кэрол за то, что она после смерти мамы взяла нас с Рейчел к себе. Если бы не она, меня бы наверняка отправили в сиротский приют, а значит, я не получила бы приличного образования и в результате работала бы сейчас где-нибудь на бойне, промывала бы овечьи потроха или убирала за коровами навоз. И может быть, если бы мне повезло, я бы смогла пристроиться куда-нибудь уборщицей.

Приличные люди не возьмут на воспитание ребенка, прошлое которого замарано смертоносной болезнью.

Хотелось бы мне проникнуть в мозг тети. Я не представляю, о чем она думает, но, кажется, она анализирует мое поведение, пытается читать по лицу.

"Я не делаю ничего плохого, это не опасно, со мной все в порядке", - мысленно повторяю я, как заклинание, и вытираю потные ладони о джинсы. Наверняка теперь мокрые пятна останутся.

- Хорошо, только быстро, - соглашается тетя.

И как только она это произносит, я пулей несусь наверх, меняю тапочки на кроссовки, потом лечу обратно вниз по лестнице и выскакиваю из дома. Тетя даже не успевает перенести тарелки в кухню. Она что-то говорит, когда я проношусь мимо, но я не слышу, что именно. Едва за мной захлопывается дверь, как в гостиной начинают бить старые дедушкины часы. Восемь часов.

Я снимаю с цепи велосипед и еду по тропинке и дальше на улицу. Педали скрипят, стонут и чуть не отваливаются. До меня велосипед принадлежал кузине Марсии, ему, наверное, уже лет пятнадцать, и все эти годы он простоял на улице, что, естественно, не способствует его хорошему состоянию.

К счастью, дорога к Глухой бухте идет вниз по склону, а улицы в это время обычно безлюдные. Исцеленные в основном сидят по домам - ужинают, прибираются или готовятся лечь в постель и проспать еще одну ночь без сновидений. Неисцеленные - либо дома, либо на пути домой, бегут и нервно поглядывают на часы, фиксируют, сколько минут осталось до наступления комендантского часа.

Ноги у меня еще ноют после пробежки. Если я доберусь до бухты вовремя и Алекс будет там, вряд ли я порадую его своим видом - непричесанная, потная, грязная. Но меня это не останавливает. Теперь, вырвавшись из дома, я выбрасываю из головы все вопросы и сомнения, у меня одна цель - как можно скорее добраться до Глухой бухты. Я кручу педали по пустынным улицам, срезаю путь везде, где это возможно, а солнце упорно стремится к сверкающей золотом линии горизонта. Небо в это время как вода - насыщенного синего цвета, и кажется, что солнце в нем тонет.

В такое время суток я была одна на улице всего несколько раз. Мне страшно и весело одновременно, точно так же я себя чувствовала сегодня днем, когда разговаривала с Алексом на берегу океана. Возникает чувство, будто всевидящий глаз, который, я уверена, всегда за мной наблюдает, на долю секунды ослеп. Или, например, ты привыкла всю жизнь держаться за чью-то руку, а она вдруг исчезла, и ты вольна идти куда захочешь.

В окнах домов, как брызги, начинают вспыхивать огоньки - в основном свечи и керосиновые лампы. Это бедный район, и все лимитировано, особенно газ и электричество. После поворота на Прибл темные, худосочные дома в четыре-пять этажей жмутся друг к другу, как будто уже начали готовиться к холодной зиме, и заслоняют собой солнце. Вообще-то я даже не задумывалась о том, что скажу Алексу при встрече. Я представляю, как стою с ним один на один на берегу Глухой бухты, и меня вдруг охватывает паника. Приходится затормозить. Я стою и пытаюсь отдышаться. Сердце колотится как сумасшедшее. После минутной передышки я, уже медленнее, продолжаю крутить педали. До бухты еще миля, но я вижу, как она поблескивает справа от меня. Солнце как раз зависло над темными деревьями на горизонте, у меня осталось десять - пятнадцать минут до наступления темноты.

А потом другая мысль останавливает меня, как удар кулаком в живот, - его там не будет. Когда я приеду, он уже уйдет. Или вообще все это шутка и розыгрыш.

Одной рукой я, в надежде удержать равиоли в желудке, обхватываю себя за талию и снова набираю скорость.

Процесс кручения педалей - левая-правая, левая-правая - и борьба с собственным пищеводом не дают мне услышать приближение регуляторов.

Я уже готова промчаться мимо давным-давно преставившегося светофора на Бакстер, и тут меня ослепляет стена яркого пульсирующего света. Мне в глаза направлена дюжина фонарей. Я вынуждена резко затормозить, одновременно заслоняю лицо ладонью и при этом едва не перелетаю через руль. Это чревато реальной катастрофой, потому что, "сбегая" из дома, я забыла про велосипедный шлем.

- Стоять! - рявкает один из регуляторов, как я понимаю, старший. - Проверка документов.

Каждую ночь город патрулируют группы регуляторов - волонтеры и те, кто состоит на службе у правительства. Они задерживают неисцеленных, которые нарушили комендантский час, контролируют улицы или дома (если занавески не задернуты) на предмет недозволенной деятельности, когда два неисцеленных касаются друг друга или гуляют после наступления темноты. Или даже если двое исцеленных замечены в "активности, которая сигнализирует о вторичном проявлении делирии" - например, слишком часто обнимаются или целуются. Такое хоть и редко, но все же случается.

Регуляторы подчиняются непосредственно правительству и работают в тесной связи с учеными из лабораторий. Это благодаря им мою маму послали на третью процедуру. Однажды ночью она не задернула до конца занавески, и патруль заметил, что она плачет над какой-то фотокарточкой. Это была фотография папы. Вскоре после этого случая маму вернули обратно в лаборатории.

Обычно избежать встречи с регуляторами не так трудно - их слышно за милю. Патрули для связи между собой пользуются переносными рациями, и помехи при этом такие сильные, что создается впечатление, что на тебя надвигается гигантский гудящий рой шершней. Я просто на них не среагировала. Мысленно чертыхнувшись в свой адрес за глупость, я выуживаю из заднего кармана бумажник. Хоть его прихватить не забыла! В Портленде запрещено выходить из дома без удостоверения личности. Никому неохота сидеть ночь в тюрьме, пока власти не убедятся в твоей благонадежности.

- Магдалина Элла Хэлоуэй, - говорю я как можно спокойнее и передаю удостоверение старшему регулятору.

Разглядеть его сложно - он светит фонариком прямо мне в лицо, одно могу сказать точно - он крупный мужчина. Высокий, худощавый, нескладный.

- Магдалина Элла Хэлоуэй, - повторяет регулятор.

Он пролистывает длинными пальцами мое удостоверение и вглядывается в идентификационный код - многозначный номер, который присваивается каждому гражданину Соединенных Штатов Америки. Первые три цифры означают штат; следующие три - город; следующие три - семейную группу и последние четыре - твою личность.

- И куда ты собралась, Магдалина? До комендантского часа меньше сорока минут.

Меньше сорока минут. То есть уже почти восемь тридцать. Я переминаюсь с ноги на ногу и стараюсь изо всех сил сохранять спокойствие.

Большинство регуляторов - особенно волонтеры - это малооплачиваемые техники коммунальных служб, мойщики окон или охранники.

Я делаю глубокий вдох и с невинным видом, насколько это возможно в данных обстоятельствах, говорю:

- Просто хотела прокатиться до Глухой бухты.

Потом улыбаюсь, как дурочка, и добавляю:

- Объелась за ужином, аж живот раздуло.

Все, дальше врать не буду, не то точно влипну.

Старший регулятор продолжает меня рассматривать, его фонарик перескакивает с моего лица на удостоверение и обратно. В какую-то секунду он колеблется, и я уже готова поверить, что свободна, но он передает удостоверение другому регулятору.

- Пробей-ка ее по эс-эл. Убедись, что удостоверение подлинное.

У меня сердце уходит в пятки. Эс-эл - это система легализации, компьютерная сеть, куда занесены все до единого жители страны. На то, чтобы сверить коды удостоверения в системе, может уйти от двадцати до тридцати минут, в зависимости от того, сколько людей обратилось в данный момент за проверкой. Вряд ли этот регулятор подозревает меня в том, что я подделала удостоверение, но пока он будет его проверять, мое время истечет.

А потом случилось чудо, кто-то подал голос из задних рядов патруля:

- Можешь ее не пробивать, Джерри. Я узнал девчонку. Она ходит в мой магазин. Живет на Камберленд, сто семьдесят два.

Джерри поворачивается кругом и в процессе поворота опускает фонарик. Мне удается проморгаться, и яркие точки перестают плавать у меня перед глазами. Я смутно узнаю некоторых регуляторов. Вон та женщина работает в химчистке, она целыми днями стоит в дверном проеме, жует жевательную резинку и периодически сплевывает ее на улицу. Еще узнаю мужчину, который служит в дорожной полиции в центре города неподалеку от магистрали Франклина - это один из немногих районов в Портленде, где достаточно машин, чтобы оправдать присутствие дорожной полиции. Еще один парень забирает мусор от нашего дома. И наконец, позади всех - Дэв Ховард, владелец "Квикмарта" на моей улице.

Вообще-то все, чем мы питаемся, а это по большей части консервы, паста и мясная нарезка, приносит домой дядя из своего комбинированного гастронома "Стоп-энд-сейв", который находится аж на Манджой-хилл. Но временами, если у нас вдруг не оказывается туалетной бумаги или молока, я бегаю в "Квикмарт". От этого мистера Ховарда у меня всегда мурашки по коже. Он тощий, как скелет, а его черные глазки под полуприкрытыми веками почему-то напоминают мне крысиные. Но сегодня я готова броситься к нему с объятиями. Я даже не подозревала, что он знает мое имя. Он никогда со мной не разговаривал, только пробьет чек, потом спросит: "Это все на сегодня?" - и сверкнет черными глазками из-под тяжелых век. Надо будет поблагодарить его при следующей встрече.

Джерри колеблется долю секунды, но я замечаю, что остальным регуляторам все это уже надоело, им хочется продолжить патрулирование и арестовать какого-нибудь настоящего нарушителя.

Джерри, видимо, тоже это почувствовал - он резко мотает головой в мою сторону:

- Отдай ей удостоверение.

От облегчения мне хочется смеяться. Я стараюсь сохранять серьезное выражение лица и засовываю удостоверение обратно в бумажник. Руки хоть и слабо, но дрожат. Странно, но в присутствии регуляторов они всегда дрожат. Даже когда регуляторы ведут себя относительно мирно, в голову все равно лезут всякие плохие истории о рейдах, избиениях и засадах.

- Просто соблюдай осторожность, - говорит Джерри, после того как я убираю бумажник в карман. - Постарайся вернуться домой до комендантского часа.

И он снова направляет фонарик мне в глаза. Я закрываюсь рукой и щурюсь.

- Ты же не хочешь, чтобы у тебя были неприятности.

Джерри произносит это мягко, но в какой-то момент мне кажется, что за его мягкостью таится что-то жесткое, злое и агрессивное. А потом я убеждаю себя в том, что у меня всего-навсего паранойя. Не важно, как ведут себя регуляторы; что бы они ни делали, они делают это для нашей защиты и ради нашего же блага.

Регуляторы идут дальше, они обходят меня с боков, и на несколько секунд я оказываюсь в потоке из твердых плеч и курток из грубой ткани, запахов незнакомого одеколона и пота. Вокруг меня снова оживают и глохнут переносные рации. Я слышу обрывки фраз: "Маркет-стрит, девушка и парень, возможно, инфицированы, запрещенная музыка на Сент-Лоуренс, похоже, кто-то танцует..." Плечи и локти регуляторов толкают меня из стороны в сторону, наконец они уходят, как будто выплюнув меня из своей группы, и я остаюсь на улице одна.

Я выжидаю, пока не стихает треск раций и топот шагов по тротуару, и только потом еду дальше. Меня снова переполняет ощущение счастья и свободы. Мне не верится, что удалось с такой легкостью выбраться из дома. Я никогда не думала, что смогу соврать тете. Я вообще не думала, что умею врать! А когда до меня доходит, что я едва избежала ареста и многочасового допроса с пристрастием, мне хочется прыгать и выбрасывать кулаки вверх. Сегодня вечером весь мир на моей стороне. И до Глухой бухты всего несколько минут пути. Я думаю о том, как съеду вниз по травянистому склону и увижу Алекса в ослепительных лучах заходящего солнца... Думаю об одном-единственном слове, которое он прошептал мне на ухо... "Серый". И мое сердце начинает учащенно колотиться в груди.

Я описываю по Бакстер последнюю дугу до Глухой бухты и резко торможу. Многоэтажные здания остаются у меня за спиной, их сменяют редкие лачуги по обе стороны разбитой дороги, а за лачугами начинается короткий, заросший высокой травой спуск в бухту. Поверхность воды в ней похожа на огромное, отражающее розовые и золотые краски неба зеркало. Я делаю последний поворот, и в этот единственный потрясающий момент солнце, словно по золотой дуге, уходит за горизонт. Оно дарит миру свои последние мерцающие лучи, разбивает черную гладь воды и уходит, тонет, унося с собой розовые, красные и лиловые переливы неба. Все цвета в одно мгновение тускнеют, и остается только темнота.

Алекс был прав. Это был потрясающий закат, один из самых прекрасных в моей жизни.

Какое-то время я не могу двинуться с места и просто стою, тяжело дышу и смотрю. А потом меня постепенно охватывает оцепенение. Уже слишком поздно. Регуляторы, наверное, ошиблись со временем, и сейчас уже больше, чем восемь тридцать. Даже если Алекс решил подождать меня где-то на берегу бухты, уже ничто не поможет мне найти его и вернуться домой до наступления комендантского часа.

В глазах у меня начинает щипать, и мир вокруг как будто расплывается. На секунду мне кажется, что я плачу. Это так страшно, что я забываю обо всем на свете. Забываю о своей неудаче, об Алексе, о том, как я думала о его волосах - как в них медью будут сверкать лучи уходящего солнца. Я даже вспомнить не могу, когда последний раз плакала, так давно это было. Я вытираю глаза тыльной стороной ладони, и мир вокруг снова приобретает четкость. Просто пот, понимаю я, и мне сразу становится легче. Я вспотела, и пот попал мне в глаза. И все же неприятное, тяжелое ощущение не желает покидать мой желудок.

Так и не сойдя с велосипеда, я стою еще какое-то время и крепко сжимаю руль. Наконец мне становится немного лучше. Какая-то часть меня хочет, чтобы я на все махнула рукой и слетела по склону вниз к воде, и плевать на комендантский час, пошли они подальше, эти регуляторы, пошли они все подальше. Но я не могу. Не смогла бы. Не смогу никогда. У меня нет выбора. Я должна вернуться домой.

Я неуклюже разворачиваю велосипед на сто восемьдесят градусов и начинаю обратный путь вверх по улице. Теперь, когда адреналин и возбуждение схлынули, ноги у меня стали тяжелыми, словно свинцом налились, и я начинаю пыхтеть, не проехав и полмили. На этот раз я соблюдаю осторожность и прислушиваюсь, чтобы не упустить приближение регуляторов или полиции.

По пути домой я говорю себе, что все, наверное, к лучшему. Видно, у меня в голове помутилось, если я раскатывала ближе к ночи по городу только для того, чтобы встретиться с каким-то парнем на берегу бухты. И потом, все же ясно - он работает в лабораториях, вероятно, просто проскользнул туда в день эвалуации по какой-нибудь невинной причине - например, в туалет или воды набрать.

А еще я напоминаю себе, что могла вообще все это нафантазировать - скрытое послание, приглашение на свидание. Сидит он, наверное, сейчас где-то в своей квартире и делает курсовую. Наверняка уже и думать забыл о двух девчонках, которых повстречал днем возле лабораторного комплекса. Просто он контактный парень и решил поболтать.

"Все к лучшему".

Но сколько раз я себе это ни повторяю, странное ощущение пустоты в желудке никуда не уходит. И как это ни глупо, я не могу избавиться от острого, пронзительного чувства, как будто я что-то забыла или упустила и потеряла навсегда.

Из всех систем человеческого организма (нервная, когнитивная, сенсорная) сердечно-сосудистая наиболее восприимчива и уязвима. Задача общества - уберечь эту систему человека от инфекций и разложения, в противном случае человечество окажется под угрозой исчезновения. Как с помощью сельскохозяйственной науки мы оберегаем летние фрукты от нашествия вредителей, падения и разложения, так же мы должны защищать и наши сердца. Раздел "Роль и цель общества". Руководство "Ббс", с. 353

Меня назвали в честь Марии Магдалины, той, которая едва не умерла от любви.

"Зараженная делирией и нарушившая все законы общества, она влюблялась в мужчин, которые не стали бы отвечать на ее любовь или не могли ее содержать" (Мария. Книга плача, 13:1).

Обо всем этом нам рассказывали на уроках по изучению Библии.

Сначала был Иоанн, затем Матфей, потом Иеремия, Петр и Иуда и еще множество других безымянных, ничем не примечательных мужчин.

Говорят, что последней и самой большой любовью Марии был мужчина по имени Иосиф. Иосиф никогда не был женат, он нашел ее на улице - избитую, сломленную и наполовину обезумевшую от делирии. Ведутся споры о том, что за человек был Иосиф. Был он праведником или нет? Был ли он жертвой болезни? Но в любом случае, Иосиф хорошо заботился о Марии. Он выходил ее и постарался подарить мир ее душе.

Но для Марии было уже слишком поздно. Ее не отпускало прошлое, преследовали призраки потерянной любви, то зло, которым она заражала или была заражена сама. Она почти ничего не ела, рыдала дни напролет, цеплялась за Иосифа, умоляла не покидать ее, но его доброта не приносила ей утешения.

А как-то утром Мария проснулась, но Иосифа рядом не было. Он ушел, не попрощавшись и ничего ей не объяснив. Эта последняя потеря сломила Марию - она рухнула на землю и стала умоляла Господа избавить ее от страданий.

Милость Господа бесконечна, Он услышал молитвы Марии и вместо избавления от страданий снял с нее проклятие делирии, которое было наложено на все человечество в наказание за первородный грех Адама и Евы. Таким образом, в известном смысле Мария Магдалина была первой исцеленной.

"И вот, после долгих лет горя и боли, она встала на путь благочестия и так, умиротворенной, прожила до конца своих дней" (Мария. Книга плача, 13:1).

Мне всегда казалось странным, что мама назвала меня Магдалиной. Она ведь даже в исцеление не верила. В этом и была ее главная проблема. А Книга плача и написана об опасности делирии. Я много об этом думала и в итоге пришла к выводу: несмотря ни на что, мама понимала, что ошибается. Она знала, что исцеление и процедура - благо. Я даже думаю: когда мама решила сделать то, что сделала, она понимала, что за этим последует. Мне кажется, мое имя - это своего рода мамин последний подарок. Это было ее посланием.

Я думаю, она так пыталась попросить у меня прощения. Думаю, так она пыталась сказать: "Когда-нибудь и эта боль пройдет".

Понимаете? Не важно, что говорят вокруг, все равно я знаю, моя мама не была плохой.

* * *

Следующие две недели я занята, как никогда в жизни. В Портленд ворвалось лето. В начале июня хоть и стояла жара, но была она блеклой, а по утрам еще чувствовалась прохлада. А вот в последнюю неделю занятий все вокруг становится ярким и сочным, как в цветном кино, - днем невыносимо синее небо делается багровым в грозу, а ночью - чернее черного; красные цветы яркие, как капли крови. Каждый день после школы то собрания, то церемонии, то вечеринки выпускников. Хана приглашена на все эти мероприятия, я - на большинство, что приятно удивляет.

Харлоу Дэвис - она, как и Хана, живет в Уэст-Энде, и ее отец делает какую-то работу для правительства - пригласила меня на "неформальную прощальную вечеринку". Я даже не думала, что она знает, как меня зовут, - когда бы она ни разговаривала с Ханой, ее взгляд всегда скользил мимо меня, как будто я - объект, на котором не стоит фокусировать внимание. И все равно я иду на эту вечеринку. Мне всегда было любопытно посмотреть, как она живет, и оказалось, что ее дом именно такой, каким я его себе представляла, - впечатляющий. Еще у семьи Дэвис есть машина, а в доме повсюду электрические приборы, которыми, без сомнения, пользуются каждый день, - стиральные и посудомоечные машины, сушилки и громадные люстры со множеством лампочек. Харлоу пригласила практически всех выпускниц - всего нас шестьдесят семь, а на вечеринке около пятидесяти. Это немного притупляет мое ощущение собственной исключительности, но все равно вечеринка классная. Мы сидим на заднем дворе, а домработница бегает туда-сюда и приносит из дома тарелки с капустным салатом, с картофельным и со всякими гарнирами для барбекю. Отец Харлоу тем временем переворачивает на огромном гриле свиную грудинку и гамбургеры. Мы с Ханой расположились на одеяле. Я все ем и ем, пока не чувствую, что вот-вот лопну, и в результате вынуждена лечь на спину. Вечеринка во дворе продолжается почти до самого комендантского часа, когда звезды начинают прокалывать темно-синий полог неба, и внезапно налетают стаи комаров. И только тогда мы все с визгом и хохотом, отбиваясь от комаров, бежим в дом. Уже в доме я думаю о том, что давно так хорошо не проводила время.

День действительно был чудесный. Даже совсем не симпатичные мне девчонки (например, Шелли Пирсон, которая ненавидела меня с шестого класса, когда я заняла первое место на ярмарке научных проектов, а она только второе) вдруг становятся милыми. Я догадываюсь: это потому, что все мы понимаем - скоро все кончится. Маловероятно, что после выпуска кто-либо из нас будет встречаться, но даже если это и случится, все будет уже не так. Мы будем другими. Мы станем взрослыми - нас исцелят, классифицируют, идентифицируют, подберут каждой пару и аккуратно поместят на жизненную тропу. И мы, как идеально круглые стеклянные шарики из детской игры, покатимся по ровным, четко разлинованным спускам.

Терезе Грасс исполнилось восемнадцать, и она прошла через процедуру исцеления до окончания занятий в школе, так же как и Морган Делл. Они отсутствовали несколько дней и вернулись перед самым выпуском. Перемена просто поразительная. Теперь они кажутся умиротворенными, повзрослевшими и какими-то отстраненными, как будто их обеих покрыли тонкой корочкой льда. Всего две недели назад у Терезы Грасс было прозвище Брутто, и все смеялись над тем, как она сутулится и постоянно жует кончики сальных волос и какая она вообще неряшливая. А теперь она ходит с ровной спиной, смотрит неподвижным взглядом прямо перед собой, губы ее лишь изредка кривятся в улыбке, и все расступаются, давая ей дорогу. То же самое и с Морган. Такое впечатление, что все их страхи и сомнения в себе ушли вместе с болезнью. У Морган даже ноги перестали трястись. Раньше, когда ей приходилось отвечать в классе, у нее так дрожали коленки, что парта подпрыгивала. А после процедуры - раз! - и никакой дрожи в ногах. Конечно, Тереза и Морган не первые исцеленные девочки в нашем выпуске. Элеанора Рана и Энни Хан исцелились еще осенью, а полдюжины девочек прошли через процедуру в последнем семестре, но в этих двоих перемены как-то больше бросаются в глаза.

Я продолжаю вести обратный отсчет до процедуры. Восемьдесят один день, восемьдесят, семьдесят девять...

Уиллоу Маркс так в школу и не вернулась. До нас доходят самые разные слухи. Говорят, что она прошла через процедуру и теперь у нее все прекрасно; другие говорят, что, пройдя через процедуру, она повредилась головой; ее поместили в "Крипту" - это портлендская тюрьма и заодно психиатрическая лечебница; третьи говорят, что она сбежала в Дикую местность. Единственное, в чем можно не сомневаться, - это то, что теперь вся семья Маркс находится под постоянным надзором. Регуляторы обвиняют мистера и миссис Маркс и всю их семью в том, что они не воспитали дочь должным образом. А всего через пару дней после того, как Уиллоу предположительно поймали в Диринг-Оак-парке, я случайно слышу, как тетя шепотом сообщает дяде, что ее родителей уволили с работы. Проходит неделя, и я узнаю, что они вынуждены были перебраться к каким-то своим дальним родственникам. Вроде бы как люди выбили камнями все окна в их доме, а стены исписали единственным словом: "сочувствующие". Это нелогично, потому что мистер и миссис Маркс сами настояли на том, чтобы их дочь, несмотря на весь риск, прошла через процедуру раньше назначенного срока, но тетя Кэрол говорит, что люди, когда сильно напуганы, ведут себя нелогично. Все безумно боятся, что делирия каким-то образом просочится в Портленд и распространится по всему городу. Все хотят предотвратить эпидемию.

Мне, конечно, неприятно, что с семьей Маркс так вышло, но такова жизнь. Это как с регуляторами - тебе могут не нравиться патрули и постоянные проверки документов, но когда знаешь, что это делается для твоей же пользы, нельзя не сотрудничать. И пусть это звучит ужасно, но мысли мои совсем недолго заняты участью семьи Уиллоу. Столько надо сделать бумажной работы "в связи с окончанием средней школы", на это уходит масса времени и нервов, а еще надо освободить шкафчики в раздевалках, сдать последние экзамены, да и попрощаться есть с кем.

Мы с Ханой с трудом выкраиваем время для совместных пробежек. Когда же нам это удается, мы, по молчаливому соглашению, придерживаемся наших старых маршрутов. Меня радует, что Хана даже не упоминает о той пробежке к лабораториям. Правда, у нее есть привычка перескакивать с пятого на десятое, и теперь ее занимает разрушение участка северной части границы. Говорят, это могли устроить заразные. Я даже мысли не допускаю о том, чтобы появиться возле комплекса лабораторий... ни на секунду. Я фокусирую свое внимание на чем угодно, лишь бы не думать о "деле" Алекса. Впрочем, это не так сложно, потому что сейчас я сама поверить не могу, что ради встречи с ним весь вечер колесила по улицам Портленда и врала тете Кэрол и регуляторам. Уже на следующий день все это казалось мне сном или галлюцинацией. Я убеждаю себя в том, что тогда у меня наверняка случилось временное помешательство. Мозги расплавились от пробежек по жаре.

В день выпуска на торжественной церемонии вручения дипломов Хана занимает место в трех рядах впереди меня. Проходя мимо, она протягивает руку и четыре раза сжимает мою ладонь - два долгих пожатия и два коротких. А когда Хана садится, она специально откидывает назад голову, так что я вижу, что она написала маркером на своей конфедератке: "СЛАВА БОГУ!" Я давлюсь от смеха, а Хана оборачивается и делает притворно-строгое лицо. Кажется, мы все немного одурели. Никогда еще я не чувствовала такого единения с девочками из нашей школы. Мы все потеем под одним солнцем, которое сияет нам широченной знойной улыбкой, обмахиваемся программками, стараемся не зевать и не закатывать глаза, пока наш директор Макинтош монотонно твердит что-то о "взрослении" и нашем "вхождении в общество порядка", подталкиваем друг друга локтями, оттягиваем воротнички, чтобы впустить под мантии хоть немного воздуха.

Родные и близкие сидят на белых складных стульях под кремово-белым парусиновым навесом, который украшен флагами школы, города, штата и Америки. Они вежливо встречают аплодисментами каждую получающую диплом выпускницу. Когда наступает моя очередь, я оглядываю аудиторию в поисках тети и сестры, но при этом так боюсь споткнуться и упасть на сцену в момент получения диплома из рук директора Макинтош, что никого толком не могу разглядеть. Я вижу только какие-то размазанные зеленые, синие и белые силуэты и розовые и коричневые пятна вместо лиц. Отдельные реплики конкретных людей за шелестом аплодисментов тоже не различить, я слышу лишь голос Ханы, чистый и звонкий, как колокольчик:

- Аллилуйя, Халина!

Это наш специальный боевой клич - комбинация из наших имен. Обычно мы использовали его на соревнованиях по легкой атлетике или перед тестами.

А потом мы выстраиваемся в очередь, чтобы позировать для индивидуального портрета с дипломом. Для этой цели школа наняла официального фотографа, а в центре футбольного поля установили задник ярко-синего цвета. Правда, мы все слишком возбуждены, и позировать с серьезным видом крайне сложно. Девчонки сгибаются пополам от смеха, так что в кадр часто попадают только их макушки.

Приходит мой черед фотографироваться, и тут в последний момент в кадр запрыгивает Хана и кладет руку мне на плечо, а фотограф от неожиданности непроизвольно щелкает затвором. Щелк! Вот они мы - я повернулась к Хане, рот открыт от удивления, и видно, что я сейчас расхохочусь; Хана на голову выше меня, глаза закрыты, рот открыт. Я действительно считаю, что этот день был счастливым. Было в нем что-то особенное, может быть, даже волшебное, потому что, хоть я и красная как рак от жары, а волосы как будто приклеились ко лбу, на этой единственной фотографии я выгляжу симпатичной. Будто частица Ханы передалась и мне. И я не просто симпатичная, я - красивая.

Играет школьный оркестр, в общем - чисто, мелодия плывет над футбольным полем, а птицы вторят ей, кружа в небе. Наступает такой момент, как будто с нас со всех сняли тяжелый груз и стерли все различия, и, прежде чем я успеваю понять, что именно происходит, все мои одноклассницы бросаются друг к другу. Мы сбиваемся в круг, обнимаемся, подпрыгиваем и кричим:

- Мы это сделали! Мы это сделали! Мы это сделали!

И никто из родителей или учителей не пытается нас разъединить. Когда мы с девчонками начинаем расходиться, я вижу, как они стоят неподалеку и, скрестив руки на груди, терпеливо за нами наблюдают. Я ловлю на себе взгляд тети, и у меня вдруг сжимается сердце - я понимаю, что она и все остальные дарят нам этот момент, последний, когда мы вместе. Потом все изменится - навсегда.

Все изменится, все меняется уже в эту конкретную секунду. Кольцо разбивается на группы, а группы начинают расходиться по одному, и я замечаю, что Тереза Грасс и Морган Делл уже идут по газону к улице. Каждая идет, опустив голову, со своими родителями, и ни одна ни разу не обернулась. И тут до меня доходит, что они с нами и не праздновали, я не видела в нашей компании ни их, ни Элеонору Рана, ни Энни Хан, вообще никого из исцеленных девочек. У меня почему-то сжимается горло, хотя так все и должно быть. Всему приходит конец, люди идут дальше и не оглядываются назад. И правильно делают.

Я замечаю в толпе Рейчел и бегу к ней. Мне вдруг страшно хочется оказаться с ней рядом, чтобы она взъерошила мне волосы, как делала это, когда я была совсем маленькой, и сказала: "Ты отлично справилась, Луни". Луни - это прозвище, которая она выдумала для меня в детстве.

Странно, но у меня перехватывает дыхание, я с трудом выкрикиваю имя сестры:

- Рейчел!

Я так счастлива ее видеть, что готова расплакаться, но этого, естественно, не происходит.

- Ты пришла.

- Конечно пришла, ты же моя единственная сестра, не забыла? - Рейчел улыбается и передает мне букетик маргариток, небрежно завернутый в коричневую оберточную бумагу. - Поздравляю, Лина.

Чтобы не кинуться к ней на шею, я утыкаюсь носом в букет и делаю глубокий вдох. Секунду мы просто стоим и смотрим друг на друга, а потом она протягивает ко мне ладонь. Я уверена, что сейчас она в память о старых временах обнимет меня за плечи или хотя бы пожмет руку, но она просто откидывает с моего лба мокрую прядь волос.

- Как неопрятно, - говорит она, по-прежнему улыбаясь, - ты вся потная.

Расстраиваться глупо и будет это как-то по-детски, но я действительно ожидала другого.

- Это из-за мантии, - говорю я и понимаю, что проблема наверняка именно в мантии, это она не дает мне дышать.

- Идем, - говорит Рейчел, - тетя Кэрол хочет тебя поздравить.

Тетя и дядя вместе с Грейс стоят на краю поля и беседуют с миссис Спринджер, моей преподавательницей истории. Я иду рядом с Рейчел, она всего на пару дюймов выше меня, и мы идем в ногу, но расстояние между нами добрых три фута. Рейчел молчит. Я догадываюсь, что она уже хочет поскорее вернуться домой к своей повседневной жизни.

Я позволяю себе оглянуться. Не могу удержаться. Девушки в ярко-оранжевых мантиях похожи на язычки пламени. Все одновременно уменьшается в размерах и стихает. Голоса сливаются и становятся похожи на белый шум океана, который постоянно фоном звучит на улицах Портленда и его уже никто не замечает. Все замерло и приобрело четкость, как на обведенном черной тушью рисунке, - застывшие улыбки родителей, ослепляющая фотовспышка, открытые рты, сверкающие зубы, блестящие черные волосы, темно-синее небо и безжалостный свет. Все тонет в этом свете. Картинка настолько отчетливая и безупречная, что у меня не остается сомнений - она уже стала воспоминанием или сном.

H - водород, элемент номер один, Когда происходит деление, Становится ярким и горячим, Как солнце. He - гелий, элемент номер два, Инертный и летучий газ, Он обновляет мир. Li - литий, элемент номер три, Одним касанием превращает огонь В погребальный костер И дарит мне вечный сон. Be - бериллий, элемент номер четыре... Из молитв об элементах. Раздел "Молитвы и учеба". Руководство "Ббс"

Летом по понедельникам, средам и субботам я помогаю дяде в его магазине "Стоп-энд-сейв". В основном в мои обязанности входит пополнение запасов товаров на полках и работа за кассой, но случается, что я помогаю с бухгалтерией в маленьком офисе за стеллажами с сухими завтраками и галантерейными товарами. Слава богу, Эндрю Маркуса в конце июня исцелили и определили на постоянную работу в другой продовольственный магазин.

Утром четвертого июля я отправляюсь к Хане. Каждый год в этот день мы ходим смотреть фейерверк на Истерн-Променад. Там всегда играют оркестры, а торговцы продают с лотков на колесиках кукурузу в початках и на маленьких бумажных тарелках яблочные пироги, плавающие в растаявшем мороженом. Четвертое июля - один из моих самых любимых праздников, это день нашей независимости, день, когда мы навсегда закрыли границы нашей страны. Мне нравится музыка, которая звучит на улицах, нравится густой дым, который поднимается над грилем, стелется по улицам и превращает прохожих в призраков. Но больше всего мне нравится то, что в этот день комендантский час начинается позже, чем всегда, и всем неисцеленным позволено возвращаться домой не в девять часов вечера, а в одиннадцать. В последние годы мы с Ханой придумали для себя игру - остаемся на улице как можно дольше и с каждым разом сокращаем время на возвращение домой. В прошлом году, чтобы оказаться на пороге своего дома ровно в десять пятьдесят восемь, мне пришлось мчаться со скоростью спринтера. У меня тряслись от слабости ноги, а сердце выскакивало из груди, но когда я улеглась в постель, я улыбалась. У меня было такое чувство, будто мне что-то сошло с рук.

На дверях дома Ханы установлен кодовый замок. Я набираю четырехзначный код и проскальзываю внутрь. Код мне Хана дала еще в восьмом классе. Это был с ее стороны, как она сама выразилась, жест доверия. А еще она сказала, что, если я кому-нибудь выдам код, она "нарежет меня на ленточки". Я не стучу - родители Ханы вряд ли дома, а она сама никогда не подходит к дверям. Вообще-то, кроме меня, к ней никто и не приходит. И это странно - Хана всегда была в школе популярной. Девчонки уважали ее, и каждая хотела быть на нее похожей, но, несмотря на то что Хана ко всем относится дружески, она не стала ни с кем сближаться... кроме меня.

Мы подружились во втором классе. Тогда миссис Яблонски посадила Хану за одну парту со мной. Временами я думаю, не жалеет ли она об этом? У Ханы фамилия Тэйт, а я тогда уже числилась под фамилией тети - Тиддл, так что все дело было в алфавите. Может, Хана предпочла бы сидеть с Ребеккой Трэлони, или с Кэти Скарп, или даже с Мелиссой Портофино? Порой мне кажется, что я не очень ей подхожу, она могла бы выбрать в подруги какую-нибудь "особенную" девочку. Как-то Хана сказала, что я ей нравлюсь, потому что я настоящая, потому что я способна испытывать настоящие чувства. Но в этом вся проблема - насколько я на это способна?

- Есть кто дома? - кричу я, едва шагнув за порог.

В прихожей, как всегда, темно и прохладно. У меня на руках волоски встают дыбом. Не важно, сколько раз я бывала у Ханы, меня всегда поражает мощность невидимых, встроенных в стены кондиционеров. Какое-то время я просто стою и вдыхаю запахи мебельной политуры, "Виндокса" и свежесрезанных цветов. Из комнаты Ханы на втором этаже доносится ритмичная музыка. Я пытаюсь узнать, что это за песня, но не могу разобрать ни слова, только басы пульсируют сквозь потолок.

Поднявшись наверх, я останавливаюсь. Дверь в комнату Ханы закрыта. Определенно я не в состоянии узнать песню, которую она врубила так громко, что можно оглохнуть. Я вынуждена напомнить себе, что дом Ханы со всех сторон окружен газонами и деревьями и никто не станет доносить на нее регуляторам. Такую музыку мне никогда не приходилось слышать. Какие-то пронзительные, агрессивные звуки, энергия и неистовство. Я даже не могу понять, кто поет - мужчина или женщина. По моему позвоночнику как будто бы пробегает слабый разряд электрического тока. Такое же чувство я испытывала, когда совсем еще маленькая прокрадывалась в кухню и пыталась стянуть из буфета печенье. Именно это я ощущала за секунду до того, как у меня за спиной скрипели половицы и в кухню входила мама. Я оборачивалась, а руки и физиономия у меня были все в крошках.

Я встряхиваюсь и толкаю дверь в комнату Ханы. Она сидит за компьютером - ноги закинула на стол, кивает в такт музыке головой и отбивает ладонями ритм на ляжках. Как только Хана меня замечает, она рывком придвигается к столу и ударяет по клавише на клавиатуре. Музыка мгновенно обрывается. Странно, но наступившая тишина кажется такой же оглушающей, как и грохотавшая до этого музыка.

Хана перебрасывает волосы через плечо и откатывается на компьютерном кресле от стола. На ее лице мелькает какое-то выражение, но я не успеваю определить какое.

- Привет, - щебечет Хана как-то слишком уж радостно. - Не слышала, как ты вошла.

- Если бы я вломилась, ты бы тоже вряд ли услышала.

Я прохожу через комнату и падаю на кровать. У Ханы кровать королевских размеров, с тремя подушками. Когда лежишь на такой кровати, чувствуешь себя на небесах.

- Что это было?

- "Было" что?

Хана поджимает ноги и делает полный оборот на кресле. Я приподнимаюсь на локтях и пристально на нее смотрю. Хана прикидывается дурочкой, только когда ей есть что скрывать.

- Музыка.

Хана продолжает смотреть на меня, как будто ничего не понимает.

- Песня, которую ты тут слушала. Такой грохот, у меня чуть барабанные перепонки не полопались.

- А, это...

Хана откидывает челку со лба. Еще один прокол. Она постоянно теребит челку, когда блефует в покер.

- Так, одна новая группа, нашла в Сети.

- В БОФМ? - продолжаю допытываться я.

Хана меломанка; когда мы учились в средних классах, она могла часами серфинговать по библиотеке одобренных фильмов и музыки.

- Не совсем, - отвечает Хана и смотрит в сторону.

- Что значит "не совсем"?

Как и все остальное, Интранет в Соединенных Штатах контролируется и мониторится для нашей же безопасности. Все веб-сайты, весь контент, включая перечень разрешенных развлечений, который обновляется каждые два года, пишутся правительственными агентствами. Цифровые книги размещаются в БОК, библиотеке одобренных книг, фильмы и музыка - в БОФМ, библиотеке одобренных фильмов и музыки. За небольшую плату их можно скачать в свой компьютер. Конечно, если он у вас есть. У меня - нет.

Хана вздыхает и наконец поворачивается в мою сторону.

- Ты умеешь хранить секреты?

Вот теперь я уже сажусь по-настоящему и передвигаюсь на край кровати. Мне не нравится, как Хана на меня смотрит. Такой взгляд не сулит ничего хорошего.

- О чем ты говоришь, Хана?

- Ты умеешь хранить секреты? - повторяет она.

У меня перед глазами всплывает картинка: мы стоим перед лабораториями в день эвалуации, солнце жарит немилосердно, Хана наклоняется ко мне и шепчет о счастье и несчастье. Мне вдруг становится страшно. Я боюсь Хану и боюсь за нее.

- Да, конечно.

- Ладно. - Хана смотрит вниз, теребит пару секунд манжеты на шортах, потом делает глубокий вдох и говорит: - В общем, на прошлой неделе я познакомилась с одним парнем...

Я чуть с кровати не падаю.

- Что?

- Расслабься, - Хана поднимает руку с раскрытой ладонью. - Он исцеленный, понятно? Работает на городские власти. Вообще-то он цензор.

Пульс у меня приходит в норму, и я снова откидываюсь на подушки.

- Понятно. И что?

- А то, - тянет Хана, - мы с ним вместе в очереди к врачу сидели. К физиотерапевту, ты знаешь. Ну и разговорились.

Хана замолкает. Осенью она растянула связки голеностопа и теперь раз в неделю ходит на физиотерапию. Куда она клонит? Я не понимаю, как физиотерапия связана с музыкой, которую она только что слушала, и поэтому молча жду продолжения.

И Хана продолжает.

- В общем, я рассказывала ему об экзаменах, о том, что очень хочу поступить в Ю-эс-эм, а он рассказывал о своей работе, о том, чем занимается, ну, понимаешь, изо дня в день. Он кодирует доступ в он-лайн, чтобы никто не мог писать, что хочется, или постить, чтобы не размещали в Сети ложную информацию или всякие подстрекательские мысли, - ("подстрекательские мысли" Хана закавычила пальцами и закатила при этом глаза), - ну и все такое прочее. Он что-то вроде охранника в Интранете.

- Понятно, - снова говорю я.

Мне хочется сказать Хане, чтобы она переходила ближе к делу. Я все знаю о строгостях в Интранете, каждый из них знает, но если Хану торопить, она может совсем ничего не сказать.

Хана делает глубокий вдох.

- Но он не просто кодирует. Он еще выискивает взломы. В основном этим занимаются хакеры, они умудряются проскочить ловушки и размещают свою собственную информацию. В правительстве их называют "всплывающие утопленники". Их веб-сайты могут плавать по сети час, день или два дня, прежде чем их обнаружат. Там полно всего неразрешенного - мнения людей, форумы, клипы, музыка.

- И ты нашла один такой.

У меня сжимается желудок, а в мозгу, как неоновые вывески, вспыхивают и гаснут слова: "незаконно", "допрос с пристрастием", "постоянный надзор", "Хана".

А Хана, кажется, даже не замечает, что я потеряла способность двигаться. Она вдруг оживляется и становится той энергичной и заводной Ханой, какой была всегда. Она упирается руками в колени, подается вперед и начинает говорить взахлеб:

- Нашла и не один. Десятки. Их там тысячи можно найти, если знаешь, как искать. Если знаешь где. Лина, это просто невероятно. Все эти люди... Они по всей стране... Проникают в Сеть через маленькие бреши. Тебе стоит почитать, что они там пишут. О... об исцелении. И это не какие-то там заразные, которые его отрицают. Есть люди здесь, среди нас, по всей стране, которые не считают, что...

Я смотрю на Хану с таким выражением, что она вынуждена сменить тему.

- А музыка! Ты бы только послушала! Невообразимая, удивительная, ни на что не похожая! От нее голову сносит, понимаешь? Хочется кричать, прыгать, ломать все кругом, вопить...

Комната у Ханы большая, почти в два раза больше моей, но у меня такое ощущение, будто она начинает сжиматься и стены начинают давить на меня. Кондиционеры если и работают, то я больше этого не чувствую. Воздух горячий и плотный, как влажное дыхание. Я встаю с кровати и подхожу к окну. Хана наконец умолкает. Я пытаюсь открыть окно, но оно не поддается. Я упираюсь в подоконник и со всей силы дергаю его вверх.

- Лина, - через минуту робко окликает Хана.

- Не открывается.

Я думаю только о том, что мне нужен воздух. В ушах треск радиопомех, перед глазами смазанные картинки: флуоресцентные лампы, белые лабораторные халаты, столы из стали, хирургические инструменты... Уиллоу Маркс волокут из лабораторий, она громко кричит, дом ее семьи исписан маркерами и краской.

- Лина, - зовет Хана уже громче. - Перестань.

- Заело. Наверное, дерево рассохлось из-за жары. Надо только открыть.

Я напрягаюсь, и окно наконец-то взлетает вверх. Слышится резкий треск, и шпингалет, который удерживал раму на месте, летит на середину комнаты. Какую-то секунду мы с Ханой просто стоим и смотрим на шпингалет на полу. Воздух с улицы не приносит мне облегчения - снаружи он еще горячее.

- Извини, - виновато бормочу я и не могу поднять глаз на Хану. - Я не знала, что оно на шпингалете. Мы дома окна не закрываем.

- Не волнуйся ты из-за этого. Мне плевать на это дурацкое окно.

- Однажды Грейс, когда была маленькой, выбралась из своей кроватки и чуть не забралась на крышу. Просто открыла окно и полезла наверх.

- Лина.

Хана хватает меня за плечи. Не знаю, может, это лихорадка или что-то другое, но меня знобит. А вот от прикосновения Ханы я чувствую ледяной холод по всему телу и отшатываюсь от нее.

- Ты злишься на меня, - говорит она.

- Не злюсь. Я волнуюсь за тебя.

Но это только половина правды. Да, злюсь, а на самом деле я просто в бешенстве. Все это время я, как верная подружка-идиотка, думала о том, как мы вместе проведем наше последнее настоящее лето; переживала - кого мне назначат в спутники жизни; нервничала из-за эвалуации, экзаменов и других обычных вещей... А Хана мне поддакивала, улыбалась, говорила, что все будет в порядке, хотя сама за моей спиной превращалась в человека, которого я не знаю. У нее появились секреты, странные привычки и взгляды на вещи, о которых мы даже думать не должны. Теперь я понимаю, что меня так напугало в день эвалуации, когда она повернулась ко мне и начала с огромными горящими глазами шептать о счастье. В тот момент моя единственная настоящая подруга исчезла, а на ее месте появился кто-то другой, кого я совсем не знаю.

Вот что происходило все это время - Хана превращалась в незнакомого мне человека.

Грусть, как острый нож, наносит быстрый и глубокий удар. Я думаю, это должно было когда-то случиться. Я всегда знала, что так и будет. Все, кому ты доверяешь, все, на кого, тебе кажется, ты можешь положиться, в конце концов предают тебя. Когда у людей появляется своя жизнь, они начинают лгать, скрытничать, потом изменяются и исчезают. Кто-то за новым лицом или личностью, кто-то в густом утреннем тумане, за скалой на берегу океана. Вот почему исцеление имеет такое значение. Вот почему мы нуждаемся в исцелении.

- Послушай, Лина, меня не арестуют только за то, что я просто заглянула на какие-то там веб-сайты. Или за то, что я слушаю музыку, или за что-то еще.

- Могут и арестовать. Некоторых и за меньшее арестовывали.

Хана тоже об этом знает. Она знает, и ей наплевать.

- Хорошо, ладно, меня тошнит от всего этого.

Голос у Ханы слегка дрожит, и это меня обезоруживает. Я не помню, чтобы Хана шла на попятную.

- Нам даже заговаривать об этом не надо было. Кто-нибудь мог...

- Подслушать? - заканчивает за меня Хана. - Боже, Лина, от этого меня тоже уже тошнит. А тебя разве нет? Тебе не надоело постоянно озираться, следить за тем, что говоришь, думаешь, делаешь? Я не могу... не могу дышать, не могу спать, не могу двигаться. Как будто кругом стены: куда ни пойдешь - бамс! Стена. Чего ни захочешь - бамс! Опять стена.

Хана провела рукой по волосам. Впервые она не выглядит уверенной в себе и красивой. У нее бледное, несчастное лицо, и то, как она на меня смотрит, мне что-то напоминает, но я не могу понять что.

- Это все делается, чтобы нас защитить, - говорю я, очень стараясь, чтобы голос звучал уверенно, потому что в спорах обычно проигрываю. - Все изменится к лучшему, как только нас...

И снова Хана меня перебивает.

- Исцелят? - Она смеется коротким, лающим смехом, и в нем нет и намека на веселье, но она хотя бы не начинает спорить. - Верно. Именно это все и говорят.

И тут до меня вдруг доходит - Хана напоминает животных, которых мы видели, когда нас с классом водили на экскурсию на скотобойню. Коровы стояли в своих стойлах и беззвучно смотрели, как мы проходим мимо. И в глазах у них было то же, что я увидела в глазах Ханы, - страх, покорность и что-то еще. Отчаяние. И вот теперь я по-настоящему испугалась и мне действительно стало страшно за Хану.

Но когда она начинает говорить снова, голос ее звучит уже немного спокойнее.

- Может, так и будет. Я имею в виду, что все станет лучше, после того как нас исцелят. Но пока нас не исцелили... Это наш последний шанс, Лина. Последний шанс сделать хоть что-то. Что-то по нашему выбору.

И снова это слово со дня эвалуации - "выбор", но я киваю, потому что не хочу, чтобы она снова завелась.

- И что же ты собираешься сделать?

Хана смотрит в сторону и кусает губу, я вижу, что она думает: довериться мне или нет?

- Сегодня вечером будет одна вечеринка...

- Что?

Эффект "зум" - страх возвращается и увеличивается в размерах.

Хана бросается в атаку.

- Это я нашла на сайте одного "утопленника". На тему музыки. Несколько групп будут играть возле границы на одной ферме в районе Страудвотер.

- Скажи, что ты это несерьезно. Ты же... ты же не собираешься туда? Ты даже не думаешь об этом.

- Это безопасно, хорошо? Я обещаю. Эти веб-сайты... Лина, они действительно захватывают. Клянусь, ты бы тоже не удержалась, если бы зашла хоть на один. Но они скрытые. Ссылки обычно помещаются на странички с разрешенной правительством ерундой. Не знаю, но почему-то чувствуется, что они какие-то не такие. Понимаешь?

Я вцепилась в одно-единственное слово.

- Безопасно? Как такое может быть безопасно? Этот парень, с которым ты познакомилась... Он цензор. Его работа - выслеживать безмозглых кретинов, которые думают, что размещать эти ссылки в Сети безопасно.

- Они не безмозглые, они чертовски умные на самом деле...

- А если подумать о регуляторах, патрулях, надзоре за несовершеннолетними, комендантском часе и сегрегации, дураку станет ясно, что хуже идеи придумать невозможно...

- Хорошо.

Хана поднимает высоко руки, а потом резко опускает и хлопает себя по бедрам. Звук получается таким громким, что я подпрыгиваю от неожиданности.

- Хорошо, - повторяет Хана. - Согласна - идея плохая. Согласна - рискованная. И знаешь что? Мне наплевать.

На секунду в комнате воцаряется тишина. Мы смотрим друг другу в глаза, воздух между нами буквально наэлектризовывается и, кажется, вот-вот заискрит.

- А я как же? - вырывается у меня вопрос, и я прикладываю все усилия, чтобы голос не дрогнул.

- Ты приглашена. Десять тридцать, Страудвотер, ферма "Роаринг брук". Музыка. Танцы. Ну знаешь - весело будет. Это то, что надо попробовать, до того как нам вырежут половину мозгов.

Последнее предложение я пропускаю мимо ушей.

- Не думаю, что приду, Хана. На случай, если ты забыла, - у нас другие планы на сегодняшний вечер. На этот вечер план такой уже... э-э-э... пятнадцать лет.

- Согласна, что ж, все меняется.

Хана поворачивается ко мне спиной, но у меня такое чувство, как будто она ударила меня под дых.

- Отлично.

У меня сжимается горло, я понимаю, на этот раз все всерьез, и чувствую, что еще немного - и разревусь. Я возвращаюсь к кровати и начинаю собирать свои вещи. Сумка моя, естественно, завалилась набок, и теперь по кровати Ханы рассыпаны всякие бумажки, обертки жевательной резинки, монетки, карандаши... Я, глотая слезы, запихиваю все это обратно в сумку.

- Вперед, делай что хочешь. Мне все равно.

Наверное, Хана почувствовала, что не права, - интонация у нее стала не такой резкой.

- Я серьезно, Лина. Подумай, может, все-таки придешь? С нами ничего плохого не случится, я обещаю.

- Ты не можешь это обещать, - чтобы сдержать дрожь в голосе, я делаю глубокий вдох. - Ты не знаешь, что будет. Ты не можешь быть ни в чем уверена.

- А ты не можешь продолжать каждую секунду трястись от страха.

Вот оно. Она действительно это сказала. Я в бешенстве оборачиваюсь, внутри меня разрастается что-то черное и давно забытое.

- Естественно, мне страшно. И я правильно делаю, что боюсь. А если ты не боишься, то это только потому, что ты живешь в своем маленьком идеальном мире, у тебя маленькая идеальная семья, у тебя все идеально, просто совершенно.

- Идеально? Значит, так ты думаешь? Ты считаешь, что моя жизнь идеальна?

Хана говорит тихо, но в голосе ее чувствуется столько злости, что мне хочется отойти подальше, но я заставляю себя оставаться на месте.

- Да. Я так считаю.

И снова этот смех, похожий на отрывистый лай.

- Значит, ты думаешь, что все это идеально? Просто лучше не бывает?

Хана разводит руки в стороны и делает полный оборот кругом, как будто хочет обнять комнату, дом, все, что ее окружает.

Ее вопрос ставит меня в тупик.

- А разве не так?

- Все не так, Лина. - Хана трясет головой. - Послушай, я не собираюсь перед тобой извиняться. Я знаю, у тебя есть свои причины для того, чтобы бояться. То, что случилось с твоей мамой, ужасно...

Тело мое напрягается, буквально наэлектризовывается.

- Не впутывай сюда мою маму.

- Но ты не можешь продолжать во всем винить свою мать. Она умерла больше десяти лет назад.

Злость, словно густой туман, поглощает меня всю. Мой мозг заносит, как машину на льду, он бьется о выскакивающие наугад слова: "страх", "вина", "помни", "мама", "люблю". Теперь я вижу, что Хана - змея. Она долго ждала, чтобы сказать мне это, выжидала, чтобы прокрасться как можно глубже в мое сердце и укусить как можно больнее.

И в конце приходят только два слова:

- Пошла ты...

Хана поднимает вверх обе руки.

- Слушай, Лина, я просто говорю тебе - забудь. Ты совсем на нее не похожа. И ты не кончишь как она. У тебя нет этого внутри.

- Пошла ты!

Хана старается быть тактичной, но мой разум молчит, и слова выходят из меня сами по себе, одно за другим. И мне хотелось бы, чтобы каждое слово было как удар и я била бы ими ее по лицу: бац-бац-бац.

- Ты ничего о ней не знаешь. И меня ты не знаешь. Ты не знаешь ничего.

- Ли-ина... - Хана протягивает ко мне руки.

- Не трогай меня!

Я, спотыкаясь, отхожу назад, хватаю свою сумку, ударяюсь о стол и иду к двери. Перед глазами все плывет. Я с трудом различаю перила. Половину пути по лестнице вниз я спотыкаюсь. Входную дверь нахожу на ощупь. Может, Хана и кричит что-то мне вслед, но я ничего не слышу, кроме громкого рева в голове. Солнце; яркий, ослепительно яркий белый свет; пальцами ощущаю холодное железо - ворота. Запах океана и запах бензина. Завывание становится все громче и превращается в отрывистые пронзительные звуки.

В голове у меня мгновенно проясняется. Я еле успеваю отпрыгнуть с середины улицы. Мимо проносится полицейская машина, водитель продолжает сигналить, не перестает выть сирена, а я стою на обочине и пытаюсь откашляться от поднятой пыли. Горло болит так, как будто меня выворачивает наизнанку. Я наконец даю волю слезам, и наступает такое облегчение, словно я долго-долго несла на плечах огромную тяжесть и вдруг ее сбросила. Начав плакать, я уже не в силах остановиться и всю дорогу домой вынуждена постоянно вытирать ладонью глаза, чтобы хотя бы видеть, куда иду. Я успокаиваю себя тем, что меньше чем через два месяца все это уже ничего не будет для меня значить. Все останется позади, и я буду свободна от этой тяжести - свободна, как птица в небе.

Вот чего Хана не понимает и никогда не понимала. Для некоторых из нас это больше чем просто избавление от делирии. У некоторых из нас, у счастливчиков, появляется шанс переродиться, очиститься и стать лучше. Так кусок искореженного металла выходит из огня и превращается в сверкающий, острый как бритва клинок.

Это все, чего я хочу, все, чего я всегда хотела. Этого я жду от процедуры исцеления.

Господь, удержи наши сердца, как удерживаешь планеты на орбитах, остуди хаос рождения, как тяжесть Твоей воли удерживает звезды от коллапса, как не дает она океану обратиться в прах, а праху в океан, как удерживаешь Ты планеты от столкновения, а солнца от взрыва. Господь, удержи наши сердца и помоги им не сбиться с пути. Псалом 21. Раздел "Молитвы и учеба". Руководство "Ббс"

Ночью, хотя я уже в постели, слова Ханы все крутятся и крутятся у меня в голове.

"Ты совсем на нее не похожа. И ты не кончишь как она. У тебя нет этого внутри".

Она сказала это, чтобы как-то успокоить меня, понимаю, это должно было меня успокоить, но почему-то этого не произошло. Эффект был обратный - эти ее слова лишили меня покоя, и теперь в груди такая боль, как будто в нее воткнули что-то большое, холодное и острое.

Есть еще кое-что, чего Хана не понимает. Размышления о болезни, волнения и страхи - унаследовала я предрасположенность к ней или нет - это все, что мне осталось от мамы. Болезнь - это все, что я о ней знаю. То, что нас связывает.

А кроме болезни - ничего.

Это не значит, что у меня не сохранились воспоминания о маме. Сохранились, и много, учитывая, сколько мне было лет, когда она умерла. Я помню, что, когда выпадал свежий снег, мама давала мне миски и посылала на улицу, чтобы я набрала в них снег. Дома мы тоненькой струйкой вливали в миски кленовый сироп и наблюдали за тем, как он почти мгновенно замерзает и превращается в хрупкий леденец из тоненьких янтарных петелек, такое изящное съедобное кружево. Помню, что она очень любила нам петь, когда раскачивала меня в воде на пляже в районе Истерн-Променад. Тогда я не понимала, как это все странно. Другие мамы учили своих детей плавать, мазали их солнцезащитным кремом, чтобы они не обгорели на солнце, делали все, что положено делать матерям, как это написано в родительском разделе руководства "Ббс".

Но они не пели.

Я помню, что, когда болела, мама приносила мне в постель на подносе тосты с джемом и целовала мои синяки, когда я падала. Помню, однажды я упала с велосипеда, а мама подняла меня, взяла на руки и начала укачивать. Какая-то женщина увидела это и возмутилась. Она сказала, что маме должно быть стыдно за то, что она делает. Я тогда не поняла - почему и расплакалась еще сильнее. После этого случая мама утешала меня, только когда мы оставались вдвоем. На людях она просто хмурилась и говорила: "Лина, ничего страшного не случилось. Вставай".

А еще мы устраивали дома танцы. Мама называла их "танцы в носках", потому что мы скатывали ковры в гостиной, надевали наши самые толстые носки и танцевали и катались по паркету в коридорах, как в "слип-энд-слайд". Даже Рейчел, которая всегда заявляла, что уже взрослая для игр с малышней, нравились "танцы в носках". Мама плотно задергивала шторы, подкладывала подушки под входную дверь, и под заднюю тоже, и включала музыку. Мы так хохотали, что, когда я ложилась спать, у меня от смеха болел живот.

Со временем я поняла, что мама задергивала шторы, чтобы нашу "кучу-малу в носках" не заметили патрули, что она подкладывала подушки под двери, чтобы соседи не донесли властям, что мы много смеемся и у нас слишком громко играет музыка. И то и другое может быть признаком наступающей делирии. У моего отца был военный значок в форме серебряного кинжала, он унаследовал его от деда. Мама носила этот значок на цепочке, и я поняла, почему она прячет его под воротник, когда выходит из дома. Увидев значок, люди могли заподозрить неладное. Я поняла, что все самые счастливые моменты моего детства на самом деле такими не были. То, что мы делали, было неправильно, опасно и незаконно. Это было ненормально. Моя мама была ненормальной, и, возможно, я унаследовала от нее эту ненормальность.

Что она чувствовала, о чем думала в ту ночь, когда поднялась на скалу и пошла дальше в пустоту? Было ли ей страшно? Думала она тогда обо мне и Рейчел? Чувствовала ли она свою вину перед нами, уходя от нас? Обо всем этом я задумываюсь впервые.

И еще я начинаю думать о папе. Я его совсем не помню, хотя у меня осталось смутное, едва уловимое воспоминание о больших и теплых руках и о склонившемся надо мной лице. Но думаю, это просто потому, что у мамы в спальне была фотография в рамке, где отец держит меня на руках и улыбается в камеру. На этой фотографии мне всего несколько месяцев. Настоящих воспоминаний о реальном папе у меня быть не может, мне еще и года не исполнилось, когда он умер. Рак.

Отвратительная, вязкая духота липнет к стенам спальни. Дженни перевернулась на спину, раскидала руки и ноги поверх покрывала и тихо дышит открытым ртом. Даже Грейс быстро заснула и теперь беззвучно бормочет что-то в подушку. Вся комната как будто наполнилась влажным выдохом, испарениями с потной кожи, с языков, от теплого молока.

Я выбираюсь из постели. На мне черные джинсы и футболка. Я знала, что не смогу заснуть, так что не стала переодеваться в пижаму. Раньше вечером я приняла решение. Мы все сидели за столом; тетя Кэрол, дядя Уильям, Дженни и Грейс молча жевали, глотали, безразлично смотрели друг на друга, а мне казалось, что воздух в столовой сгущается вокруг меня и сжимает мне горло, как две руки, которые все сильнее и сильнее давят на водяной шар. И тогда я кое-что поняла.

Хана сказала, что во мне этого нет, но она ошибалась.

Сердце стучит так громко, что я его слышу, и я уверена, что все остальные тоже слышат, уверена, что от этого стука тетя подскочит на кровати, заметит меня и обвинит в том, что я пытаюсь ускользнуть из дома. Это, собственно, и происходит. Я даже не знала, что сердце может стучать так громко, его стук напоминает мне рассказ Эдгара По, который мы читали на одном из уроков обществоведения. Там говорилось о парне, который убил другого парня и спрятал тело под полом, а потом сдался полиции, потому что был уверен, что слышит, как под половицами бьется сердце убитого. Мы должны думать, что это история о чувстве вины и об опасностях гражданского неповиновения, но когда я в первый раз прочитала этот рассказ, мне показалось, что он какой-то неубедительный и надуманный. Теперь я понимаю, в чем дело, - наверняка По, когда был мальчиком, часто тайком убегал из дома.

Я приоткрываю дверь спальни, задерживаю дыхание и молюсь, чтобы она не заскрипела. В какой-то момент Дженни вскрикивает во сне и сердце замирает у меня в груди. Но потом Дженни переворачивается, закидывает руку на подушку, и я облегченно выдыхаю - ей просто снится тревожный сон.

В прихожей темно, хоть глаз выколи. В комнате тети и дяди тоже темно, слышны только шепот деревьев на улице да поскрипывание и стоны стен - обычные звуки для страдающего артритом старого дома. Наконец я собираюсь с духом, проскальзываю в прихожую и плотно закрываю за собой дверь. Иду я так медленно, что кажется, вовсе не двигаюсь. Дорогу я прокладываю на ощупь и постепенно, ведя ладонью по бугоркам и морщинам обоев на стене, дохожу до лестницы, а потом дюйм за дюймом скольжу рукой по перилам и на цыпочках спускаюсь вниз. И все равно у меня такое чувство, что дом настроен против меня, он как будто хочет выдать меня, хочет, чтобы меня поймали. Кажется, что он скрипит, трещит и стонет в ответ на каждый мой шаг, каждая половица, стоит мне на нее наступить, изгибается и дрожит. И тогда я начинаю торговаться с домом.

"Если я доберусь до выхода и тетя не проснется, Богом клянусь, что никогда не хлопну ни одной дверью. Я больше ни разу не назову тебя "старым куском дерьма", даже в мыслях не скажу этого. Я никогда не буду проклинать подвал, если его затопит, и больше никогда в жизни не пну стену в спальне из-за того, что меня выводит из себя Дженни".

Похоже, дом услышал меня, потому что мне каким-то чудом удается добраться до входной двери. Здесь я на секунду замираю на месте и прислушиваюсь - не проснулся ли кто-нибудь наверху, но, кроме биения моего сердца, которое по-прежнему стучит сильно и громко, ничто не нарушает тишину. Кажется, даже сам дом затаил дыхание. Входная дверь открывается с еле слышным шепотом, и последнюю секунду перед тем, как я ускользаю из дома в ночь, темные комнаты у меня за спиной хранят гробовое молчание.

На крыльце я останавливаюсь. Фейерверк закончился час назад - ложась в постель, я слышала последние, похожие на далекую перестрелку запинающиеся залпы, - и теперь на улице непривычно тихо и безлюдно. Время - только начало двенадцатого. Кто-то из исцеленных мог задержаться на Истерн-Променад, но остальное население уже дома. На улице темно, из всех фонарей, кроме тех, что в самых богатых районах Портленда, уже давно вывернули лампы, и теперь фонари напоминают мне пустые глазницы. Слава богу - луна светит ярко.

Я напрягаю слух, чтобы не прозевать регуляторов, и почти надеюсь, что вот-вот их услышу, потому что тогда вынуждена буду вернуться домой, в свою постель, где мне ничего не угрожает. Страх снова начинает прокрадываться мне в душу, но вокруг тишина, ни малейшего движения, как в стоп-кадре. Все, что есть во мне рационального, все правильное и хорошее призывает меня развернуться и подняться обратно в спальню, но какой-то внутренний центр упрямства подталкивает идти вперед.

Я прохожу к воротам и снимаю цепь с велосипеда.

Велосипед у меня немного дребезжит, особенно когда первый раз нажимаешь на педали, поэтому по нашей улице я не еду, а веду его сама. Колеса легко катятся по асфальту. Я никогда раньше не была на улице в такое время одна. Я ни разу не нарушила комендантский час. Но на фоне страха, который, понятно, всегда со мной и давит на меня своей уничтожающей тяжестью, пробивается к жизни и понемногу расширяет для себя пространство свободы радостное возбуждение. Оно выталкивает страх и как бы говорит: "Все хорошо, со мной все в порядке, я смогу". Я простая девчонка, пять футов два дюйма ростом, ничем не примечательная, но я смогу это сделать, и ни один комендантский час, никакие патрули всего мира меня не остановят. Поразительно, как воодушевляет меня эта мысль. Она побеждает страх, так тоненькая свеча в полночь прогоняет мрак и дает возможность видеть дорогу.

Дойдя до конца улицы, я запрыгиваю на велосипед и чувствую, как цепь садится на зубья каретки. Я начинаю крутить педали, и бриз приятно обдувает лицо. Бдительность я не теряю и стараюсь ехать не так быстро, на случай, если где-то поблизости появятся регуляторы. К счастью, Страудвотер и ферма "Роаринг брук" находятся в противоположной стороне от Истерн-Променад, где праздновался День независимости. Как только я доберусь до фермерских земель, которые широким поясом окружают Портленд, можно будет не волноваться. Фермы и скотобойни практически не патрулируются. Но сначала мне надо пересечь Уэст-Энд, где живут богатые люди, такие как семья Ханы, после этого Либбитаун, а потом по Конгресс-стрит-бридж и дальше - через Фор-ривер.

До Страудвотер добрых полчаса пути, даже если ехать быстро. По мере того как я удаляюсь от многоэтажных домов в центре Портленда и углубляюсь в городские окраины, дома уменьшаются в размерах и стоят на расстоянии друг от друга в тишине заросших сорняками дворов. Это еще не пригороды, но признаки их уже налицо - сквозь прогнившие доски террас пробиваются растения, слышно, как где-то ухает сова, а небо, словно косой, нет-нет да рассекают летучие мыши. Почти напротив каждого дома стоит машина. Совсем как в Уэст-Энде, только эти явно притащили со свалки. Они стоят на угольных брикетах и покрыты слоями ржавчины. Я проезжаю мимо одной, сквозь люк которой проросло дерево, как будто машину сбросили с неба и она, как на шампур, нанизала свой корпус на ствол. У другой открыт капот и нет двигателя, и, когда я проезжаю мимо, из черной пещеры под капотом выпрыгивает кот и орет на меня.

После того как я переезжаю через Фор-ривер, последние дома исчезают, дальше идут поля и ферма за фермой с милыми домашними названиями "Мидоу лэйн", "Шипс-бэй", "Уиллоу крик". Такие места созданы для того, чтобы печь маффины и снимать с молока свежие сливки для масла. Но большинство ферм принадлежат крупным корпорациям, в них держат домашний скот, и часто там работают сироты.

Мне всегда нравилось бывать здесь, но сейчас в темноте мне немного не по себе, и я не могу отделаться от мысли, что, если напорюсь на патруль, здесь, на открытом месте, мне будет не спрятаться. За полями виднеются темные силуэты амбаров и силосных башен, какие-то совсем недавно построены, какие-то вот-вот рухнут и стоят, словно вцепившись зубами в землю. В воздухе витают сладкие запахи зарождающейся жизни и навоза.

Ферма "Роаринг брук" расположена почти на самой юго-восточной границе Портленда. Она заброшена - много лет назад пожар уничтожил половину главного здания и оба элеватора. До фермы еще минут пять езды, но мне кажется, что я за громкими песнями сверчков начинаю различать какой-то ритм. Пока трудно сказать - действительно это музыка или я ее только воображаю, или же это мое сердце снова начало усиленно колотиться в груди. Через некоторое время я понимаю, что не ошиблась. Еще до того, как я доезжаю до узкой грунтовой дороги, которая ведет к амбару или, точнее, к тому, что от него осталось, в ночном воздухе возникают и кристаллизируются, как капли дождя в снежинки, звуки музыки.

И мне снова становится страшно. В голове у меня одна мысль: "Это неправильно, это неправильно, это неправильно". Тетя Кэрол убила бы меня, если бы узнала, что я сейчас делаю. Убила бы, или сдала в "Крипту", или в лаборатории на процедуру до срока, как сдали Уиллоу Маркс.

Я спрыгиваю с велосипеда и вижу поворот на "Роаринг брук", возле которого в землю врыт большой металлический знак "СОБСТВЕННОСТЬ ПОРТЛЕНДА. ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН". Я откатываю велосипед в лесок возле дороги, до самой фермы еще пятьсот - шестьсот футов, но я не собираюсь туда на нем ехать. И на цепь пристегивать я его тоже не буду. Мне даже думать не хочется о том, что случится, если в этих местах будут проводить ночной рейд, но если это все же случится, я не намерена возиться с замком. Надо будет действовать четко и быстро.

Я обхожу знак "ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН" и иду дальше. Кажется, я постепенно набираю опыт в игнорировании подобных знаков, если вспомнить, как мы с Ханой перемахнули через ворота в ограде лабораторного комплекса. Впервые за долгое время я вспоминаю тот день, и сразу у меня перед глазами возникает Алекс, то, как он стоял на галерее для наблюдения и смеялся, откинув назад голову.

Надо сосредоточиться на окружающей обстановке, на яркой луне, на полевых цветах у дороги. Это поможет загнать внутрь подступающую тошноту. Я не понимаю, что погнало меня из дома, почему мне захотелось доказать, что Хана в чем-то там не права, и я стараюсь не думать о том, что спор с Ханой - это только повод. Последнее тревожит меня больше всего остального.

Возможно, где-то в глубине души мне стало просто любопытно.

Но сейчас я совсем не испытываю любопытства. Я испытываю страх. А еще чувствую себя дурой.

Фермерский дом и амбар расположены между двумя холмами в своеобразной мини-долине, поэтому я сам дом еще не вижу, но музыку слышу, и она звучит все громче и отчетливее. Ничего подобного я в жизни не слышала. Это совершенно не похоже на приглаженную и причесанную разрешенную музыку, которую скачивают из перечня разрешенных развлечений или играют в "ракушке" на официальных летних концертах в Диринг-Оак-парке.

У исполнительницы песни прекрасный, похожий на густой мед голос, он так быстро меняет тона и полутона, что у меня начинает кружиться голова. А звучит голос на фоне странной и дикой музыки, но она совсем не похожа на вой и скрежет, который сегодня Хана слушала на своем компьютере. Правда, определенное сходство в ритме и мелодии я все же улавливаю. Та музыка была металлической и внушала ужас. А эта печальная, она накатывает и стихает, подчиняясь своим собственным правилам.

Такие же чувства я испытывала, наблюдая за тем, как в сильный шторм огромные волны набрасываются на доки, хлещут о причалы, обдают их белой пеной, и у меня от этой мощи перехватывало дыхание. Именно это происходит, когда я поднимаюсь на вершину холма и передо мной открывается вид на разрушенный фермерский дом, а музыка набирает силу, как волна, перед тем как обрушиться на берег. Я цепенею и не могу дышать от этой красоты. Первые секунды мне даже кажется, что я действительно вижу внизу океан. Со стороны барака льется свет, и море людей раскачивается и танцует, словно изгибающиеся тени вокруг костра.

Почерневший после пожара амбар как будто вспорот, и все его внутренности выставлены напоказ. Остались только три стены, фрагмент крыши и платформа, на которой раньше, видимо, хранили сено. Вот на ней-то и играет группа. Тонкие гибкие деревца уже повырастали на полях. Старые деревья, абсолютно лишенные веток и покрытые белесым пеплом, тычут в небо уродливыми пальцами.

В пятидесяти футах за амбаром тянется низкая черная полоса - за ней начинаются неконтролируемые территории. Дикая местность. С такого расстояния пограничное заграждение разглядеть невозможно, но мне кажется, что я его чувствую, кажется, что я могу ощутить в воздухе электрическое напряжение. Возле пограничного ограждения я была всего несколько раз в жизни. Один раз много лет назад вместе с мамой, она хотела, чтобы я послушала, как звучит электричество. Напряжение было таким мощным, что казалось, от него гудит воздух и получить электрический удар можно, даже если стоишь в четырех футах от ограждения. Мама заставила меня пообещать, что я никогда в жизни до него не дотронусь. Она рассказала мне, что, когда процедуру исцеления только сделали обязательной, некоторые люди пытались убежать через заграждение. Они не успели ничего сделать, только прикоснулись к проволоке и тут же зажарились, как бекон. Я точно помню ее слова: "зажарились, как бекон". После этого я несколько раз бегала с Ханой вдоль границы и всегда старалась держаться не меньше чем в десяти футах от заграждения.

В амбаре кто-то установил колонки, усилители и даже две большие прожекторные лампы. Благодаря этим лампам тех, кто танцует возле платформы, можно рассмотреть во всех подробностях, они как бы гиперреальные, а все остальные погружены в темноту и едва различимы. Песня заканчивается, и толпа ревет, как океан.

"Они, наверное, подсоединились к сети какой-нибудь соседней фермы, - думаю я. - Это глупо, я никогда не найду здесь Хану, слишком много людей..."

Начинается новая песня, такая же дикая и прекрасная, как предыдущая. Музыка словно возникает из мрака, тянется к моему сердцу, к самой моей сути и играет на моих самых сокровенных струнах. Я начинаю спускаться к амбару. Самое странное, что я не собиралась этого делать. Ноги идут сами, они как будто случайно оказались на каком-то невидимом спуске и непроизвольно заскользили вниз.

Я даже забываю, что мне надо найти Хану. Я как будто внутри сна, где случаются странные вещи, но при этом они вовсе не кажутся странными. Все вокруг словно окутано туманом, а меня всю от головы до ног заполняет одно-единственное непреодолимое желание подойти ближе к источнику музыки, погрузиться в нее и слушать, слушать, слушать.

- Лина! О мой бог, Лина!

Звук собственного имени возвращает меня в реальность, и я вдруг сознаю, что стою посреди огромной толпы.

Нет. Это не просто толпа. Парни. И девушки. Неисцеленные, они все неисцеленные, никакого намека на метки на шеях. Во всяком случае, у того, кто стоит рядом и кого я могу разглядеть, метки исцеленного нет. Парни и девушки разговаривают друг с другом. Смеются. Они пьют из одного стаканчика. Я вдруг понимаю, что могу упасть в обморок.

Ко мне, расталкивая людей локтями, несется Хана, и я даже рта не успеваю открыть, а она уже напрыгнула на меня и сжимает в объятиях, как в день выпуска. От неожиданности я шарахаюсь назад и едва не падаю.

- Ты здесь, - Хана делает шаг назад и смотрит на меня, продолжая при этом держать за плечи. - Ты на самом деле здесь.

Еще одна песня заканчивается, и солистка группы - хрупкая девушка с длинными черными волосами - кричит что-то про перерыв. Пока мой мозг медленно перезагружается, мне в голову приходит тупейшая мысль.

"Она даже ниже меня и поет перед пятью сотнями человек".

А потом я думаю: "Пятьсот человек, пятьсот человек, что я делаю в такой толпе?"

- Я не могу здесь остаться, - тороплюсь заявить я.

Эти слова, как только я их произношу, дарят мне облегчение. Что бы там я ни хотела доказать своим приходом сюда, доказано: теперь я могу уйти. Мне надо выбраться из этой толпы, из этого гомона голосов, вырваться из моря раскачивающихся человеческих тел. Меня так захватила музыка, что до этого момента я даже не замечала, что происходит вокруг, но теперь я различаю цвета, чувствую запахи, вижу, как люди вокруг касаются друг друга.

Хана открывает рот, скорее всего, чтобы возразить, но в этот момент нас прерывают. К нам прокладывает путь блондин с сальной, падающей на глаза челкой, в руках он держит два больших пластиковых стакана. Он передает один стакан Хане. Хана принимает стакан, благодарит парня и снова поворачивается ко мне.

- Лина, - говорит она, - это мой друг Дрю.

Мне на секунду кажется, что ей неловко, но вот она уже снова широко улыбается, как будто мы стоим посреди школьного двора и болтаем о тестах по биологии.

Я открываю рот, но не могу произнести ни слова, что, возможно, к лучшему, потому что в этот момент у меня в голове на полную мощность включается сигнал пожарной тревоги. Может, это звучит глупо и наивно, но, пока я добиралась до этой фермы, я даже не подумала о том, что на вечеринке соберутся ребята обоего пола. Мне такое даже в голову не пришло.

Комендантский час - это одно, запрещенная музыка - это уже серьезнее, но нарушение закона о половой сегрегации - из самых серьезных преступлений. Из-за этого Уиллоу Маркс отправили на процедуру раньше положенного срока, а дом ее семьи изуродовали надписями; Челси Бронсон выгнали из школы после того, как она будто бы нарушила комендантский час с мальчиком из "Спенсер преп", ее родителей уволили с работы без объяснения причин, и вся их семья была вынуждена освободить дом. А ведь в случае с Челси даже не было доказательств, хватило слухов.

- Привет, Лина, - говорит Дрю и машет мне рукой.

Я беззвучно открываю и закрываю рот. Возникает неловкая пауза. Потом Дрю вдруг резким движением предлагает мне свой стакан:

- Виски?

- Виски? - пискливо переспрашиваю я.

Я пробовала алкоголь всего несколько раз - на Рождество тетя наливает мне четверть стакана вина. А еще однажды мы с Ханой у нее дома стащили ежевичный ликер из бара ее родителей, я тогда пила, пока потолок не начал кружиться у меня над головой. Хана все время хохотала или хихикала, а мне не понравилось - не понравился ни сладкий насыщенный вкус, ни то, как мысли разбегались в разные стороны, как туман от солнца. Потеря самоконтроля - вот что это было, я ненавижу, когда такое происходит.

Дрю пожимает плечами.

- Это все, что у них есть. Водка на таких вечеринках всегда заканчивается первой.

"На таких вечеринках" - это как "обычное дело" или "такое случается".

- Нет. - Я отвожу от себя руку со стаканом. - Оставь себе.

Дрю, очевидно, меня неправильно понимает и снисходительно отмахивается.

- Все нормально, я себе еще принесу.

После этого он улыбается Хане и ныряет в толпу. Мне нравится его улыбка, то, как он кривит левый уголок рта. Но, как только я ловлю себя на том, что думаю о его улыбке, меня охватывает паника - всю жизнь люди шепчутся у меня за спиной, всю жизнь меня считают неблагонадежной.

Самоконтроль. Главное - себя контролировать.

- Я должна идти.

Получилось - это прогресс.

- Уже? - Хана поднимает брови и морщит лоб. - Ты шла в такую даль...

- Я приехала на велосипеде.

- Какая разница! Ты ехала в такую даль, чтобы сразу уйти?

Хана тянется ко мне, но я, чтобы избежать контакта, быстро скрещиваю руки на груди. Мой жест задевает Хану, и я, чтобы ее не обидеть, делаю вид, будто мне зябко. Это же моя лучшая подруга, я знаю ее со второго класса, она делилась со мной печеньем за ланчем, а однажды врезала Джилиан Даусон, когда та сказала, что моя семья заразная.

- Я устала, - говорю я. - И мне не следует здесь быть.

Мне хочется добавить: "И тебе тоже", но я сдерживаюсь.

- Ты слышала музыку? Правда ребята здорово играют?

Хана слишком уж благодушная, абсолютно не та, которую я знаю. Я чувствую острую боль под ребрами. Хана старается быть вежливой. Она ведет себя так, как будто мы не знаем друг друга. И ей тоже неловко.

- Я... я не слушала.

Почему-то мне не хочется, чтобы Хана знала, что да, я слушала и да, я думаю, что ребята играли здорово и даже лучше, чем здорово. Это личное, я стесняюсь в этом признаться, мне даже стыдно за себя. И, несмотря на то что я проделала весь этот путь от Портленда до "Роаринг брук", нарушила комендантский час и все остальное только ради того, чтобы извиниться перед Ханой, у меня снова, как утром, возникает чувство, будто я ее не знаю, а она совсем не знает меня.

Я привыкла ощущать двойственность собственного существования - думать одно, делать другое, привыкла к этому постоянному "перетягиванию каната", но Хана явно выбрала одно из двух. Она выбрала другой мир - мир запрещенных мыслей, людей, поступков.

Возможно ли, чтобы все время, пока я жила своей жизнью - готовилась к тестам, бегала с Ханой, - этот другой мир существовал рядом, прятался за моим, жил в другом измерении, ожидая, когда зайдет солнце и можно будет вынырнуть на поверхность? Незаконные вечеринки, неодобренная музыка. Люди, не опасаясь заразы, касаются друг друга, им не страшно.

Мир без страха. Это невозможно.

И хоть я стою посреди самой многолюдной толпы из всех, которые видела в своей жизни, мне вдруг становится жутко одиноко.

- Оставайся, - тихо предлагает Хана. Предложение утвердительное, но голос у нее такой, как будто она задает вопрос. - Хотя бы второе отделение посмотришь.

Я отрицательно мотаю головой. Я жалею, что приехала сюда. Жалею, что увидела все это. Мне бы хотелось не знать того, что я теперь знаю, я хочу проснуться завтра утром и поехать на велике к Хане. Мы бы болтались по Истерн-Пром и, как обычно, жаловались друг другу на летнюю скуку. И я бы верила, что все осталось, как прежде.

- Я пойду. Все нормально. Ты можешь остаться.

Надеюсь, у меня получилось сказать это твердо. И тут я понимаю, что Хана и не собиралась идти вместе со мной. Она смотрит на меня, в глазах ее сожаление и жалость одновременно.

- Я могу пойти с тобой, если хочешь, - предлагает Хана, но я вижу, что она просто желает меня приободрить.

- Нет, не надо. Со мной все будет в порядке.

У меня вспыхивают щеки, мне отчаянно хочется убраться подальше отсюда. Я отступаю назад, наталкиваюсь на кого-то, на какого-то парня. Парень оборачивается и улыбается мне. Я шарахаюсь в сторону.

- Лина, подожди.

Хана снова хочет схватить меня. Она уже держит стакан в руке, но я сую ей в свободную руку свой. Хана на мгновение теряется и пытается прижать его локтем к телу. В эту секунду я увертываюсь и оказываюсь вне зоны досягаемости.

- Со мной все будет нормально, обещаю. Завтра поговорим.

Сказав это, я проскальзываю между двумя стоящими рядом ребятами. Единственное преимущество маленького роста - можно проскочить в самую узкую щель. Хана тонет в толпе у меня за спиной. Не отрывая глаз от земли, я змейкой прокладываю себе путь от амбара и надеюсь, что щеки не будут гореть всю дорогу.

Вокруг мелькают смазанные силуэты, мне снова кажется, что я попала в сон. Парень. Девушка. Парень. Девушка. Смеются, толкаются, прикасаются к волосам друг друга. Я никогда, ни разу в жизни не чувствовала себя настолько не такой, как все, никогда не была в таком чужом для меня месте. Слышен высокий механический визг, группа снова начинает играть, но на этот раз музыка на меня не действует. Я даже на секунду не останавливаюсь, просто иду и иду в сторону холма и представляю прохладную тишину над освещенными звездами полями, знакомые темные улицы Портленда, звук шагов патруля, треск переносных раций, когда регуляторы выходят друг с другом на связь. Это нормальный, правильный, знакомый мир. Мой мир.

Наконец толпа начинает редеть. Находиться внутри такого сборища было довольно жарко, и теперь легкий ветерок остужает мне щеки и дарит энергию. Я уже немного успокоилась и на краю толпы позволяю себе оглянуться и посмотреть на сцену. Амбар, открытый небу и ночи, сияет белым светом, он похож на огонек в ладони.

- Лина!

Странно, но я сразу узнаю этот голос, хотя слышала его лишь однажды в течение десяти, максимум пятнадцати минут. В его интонации слышится ирония, как будто кто-то посреди ужасно скучного урока наклоняется к тебе и говорит по секрету что-то забавное. Мир вокруг замирает. Кровь останавливается в моих венах. Я перестаю дышать. На секунду даже музыка исчезает, и я слышу только какой-то равномерный тихий звук, он похож на отдаленный барабанный бой. Можно было бы предположить, что это бьется мое сердце, только я знаю, что это невозможно, ведь оно тоже остановилось. И снова эффект "зум": все, что я вижу, - это Алекс. Он идет ко мне через толпу.

- Лина! Подожди.

Ужас, как электрический разряд, проходит сквозь меня - вдруг он пришел сюда в составе патруля, группы регуляторов или что-то вроде того? Но в следующую секунду я замечаю, что он одет не по форме - джинсы, старые кеды с чернильно-синими шнурками, линялая футболка.

- Что ты здесь делаешь? - запинаясь, спрашиваю я, когда он оказывается рядом.

Алекс улыбается в ответ.

- Я тоже рад тебя видеть.

Он сохранил дистанцию в несколько футов, и это очень даже хорошо. Я не могу разглядеть в полумраке его глаза, а этого мне как раз сейчас и не надо, сейчас мне не следует отвлекаться, ни к чему испытывать то, что я испытала возле лабораторий, когда он наклонился ко мне и шепнул на ухо: "Серый". Тогда его губы были всего в одном дюйме от моего уха, и я испытала ужас, чувство вины и возбуждение одновременно.

- Я серьезно, - говорю я и для пущей убедительности хмурюсь.

Улыбка Алекса меркнет, но не исчезает окончательно.

- Пришел послушать музыку, - выдохнув, говорит он. - Как и все остальные.

- Но ты не можешь... - Мне тяжело подобрать слова, ведь я сама не уверена, что именно хочу сказать. - Это же...

- Незаконно?

Алекс пожимает плечами. Одна прядь волос падает ему на глаза. Он поворачивается, чтобы оглядеть собравшуюся на вечеринку толпу. Свет со сцены, как солнечный зайчик, блестит в его волосах и подмигивает мне этим сумасшедшим золотисто-каштановым цветом.

- Все нормально, - говорит Алекс, на этот раз гораздо тише, и я вынуждена податься вперед, чтобы расслышать его голос на фоне музыки. - Никто никому не причинит вреда.

Мне хочется сказать ему, что он не может этого знать, но я слышу в его словах грусть, и это меня останавливает. Алекс проводит рукой по волосам, и я вижу за его левым ухом аккуратный шрам из трех симметрично расположенных точек. Может, он грустит о том, что потерял после исцеления. Процедура должна была избавить его от подобных чувств, но, как и музыка, она по-разному действует на людей и не всегда исцеляет на сто процентов. Вот почему мои тетя и дядя до сих пор иногда видят сны. По этой же причине моя кузина Марсия порой ни с того ни с сего, без всяких видимых причин начинает истерически рыдать.

- А ты? - Алекс поворачивается ко мне - улыбка на месте, и в голосе снова звучат насмешливые нотки. - Что ты скажешь в свое оправдание?

- Я не хотела приходить, - быстро отвечаю я. - Мне надо было... - Я замолкаю, потому что понимаю, что сама не уверена, зачем пришла. - Мне надо было передать кое-что одному человеку...

Алекс поднимает брови, он явно разочарован.

- Хане, - тороплюсь объяснить я, - это моя подруга. Ты ее видел у лабораторий.

- Я помню.

Никогда не видела, чтобы кто-то улыбался так долго. Улыбка как будто приросла к его лицу.

- Кстати, ты еще не извинилась.

- За что?

Толпа продолжает перемещаться ближе к сцене. Вокруг нас с Алексом практически никого нет, только иногда кто-то из ребят, подпевая группе на сцене, проходит мимо, но большую часть времени мы совершенно одни.

- Ты меня подвела.

Алекс чуть приподнимает уголок рта, и у меня снова возникает такое чувство, как будто он хочет по секрету сказать мне что-то восхитительное.

- Ты так и не появилась в Глухой бухте в тот день.

Я чувствую себя триумфатором - он на самом деле ждал меня там! Он действительно хотел, чтобы я с ним встретилась! И в то же время во мне нарастает тревога. Ему от меня что-то нужно. Я не знаю, что именно, но я это чувствую, и это меня пугает.

- Ну? - Алекс скрещивает руки на груди и, продолжая улыбаться, раскачивается с пятки на носок. - Ты собираешься извиняться?

Эта его непринужденность и уверенность в себе начинают действовать мне на нервы, так же как это было возле лабораторий. Это так несправедливо. Я-то чувствую себя совсем иначе, как будто меня вот-вот хватит инфаркт или я растаю от бессилия и превращусь в лужу.

- Я не извиняюсь перед обманщиками, - говорю я и сама поражаюсь тому, как уверенно звучит мой голос.

Алекс морщится.

- И как это нужно понимать?

- Да ладно тебе, - я закатываю глаза и с каждой секундой чувствую себя все увереннее. - Ты соврал о том, что не видел меня на эвалуации. - Я загибаю пальцы, отсчитывая каждую его ложь. - Соврал, что не узнал меня, даже соврал, будто вовсе не был в лабораториях в день эвалуации.

- Хорошо, хорошо, - Алекс поднимает руки. - Я извиняюсь, устраивает? Ты права, мне надо оправдаться. Я говорил тебе, что охранникам запрещено находиться в лабораториях в день эвалуации. Чтобы не помешать процессу или что-то в этом роде, не знаю. Но мне правда нужно было выпить чашку кофе, а на втором этаже в комплексе "С" автомат с отличным кофе с настоящим молоком и прочее, так что я воспользовался своим кодом и проник внутрь. Вот и все. Из-за этого я мог потерять место. А работаю в этих дурацких лабораториях, только чтобы оплачивать учебу...

Алекс умолкает. Сейчас он не выглядит уверенным в себе, похоже, он волнуется, словно боится услышать, что я ему скажу.

- Ну а на галерее ты по какой причине оказался? - продолжаю допытываться я. - Зачем ты за мной наблюдал?

- Я так и не добрался до второго этажа, - говорит Алекс и при этом внимательно смотрит мне в глаза, как будто оценивает мою реакцию на его слова. - Я зашел внутрь и сразу услышал этот шум. Рев, грохот и что-то еще. Какие-то вопли и крики.

Я на секунду закрываю глаза, вспоминаю ослепительно яркий белый свет, то, как мне казалось, будто океанские волны бьются за стенами лаборатории и я слышу через пропасть десяти лет крик мамы. Когда я открываю глаза, Алекс по-прежнему внимательно на меня смотрит.

- Вообще-то я понятия не имел, что происходит. Я тогда подумал... Не знаю, может, это глупо, но я подумал, что лаборатории подверглись нападению или что-то вроде того. А потом, пока я там стоял, вдруг меня атаковала сотня коров... - Алекс пожимает плечами. - Слева была лестница. Я перепугался и решил ею воспользоваться. Коровы-то по лестницам бегать не умеют. - И снова улыбка, на этот раз мимолетная и неуверенная. - Так я оказался на галерее.

Абсолютно нормальное, логичное объяснение. Я чувствую облегчение и уже не так боюсь его. И в то же время в груди зарождается какое-то ноющее чувство, какая-то тоска или разочарование. А упрямство не дает мне поверить ему до конца. Я же помню, как он стоял на галерее - голова запрокинута, смеется, помню, как он мне подмигнул. Ему было весело, он был уверен в себе и даже счастлив. Но только не напуган.

Мир без страха...

- Так, значит, ты ничего не знаешь о том, как... как это произошло?

Мне даже не верится, что у меня хватило духу задать этот вопрос. Я сжимаю кулаки и надеюсь, что Алекс не замечает напряжение в моем голосе.

- Ты имеешь в виду путаницу с доставкой груза? - как ни в чем не бывало переспрашивает Алекс, он даже не запнулся, видимо, как все исцеленные, он не подвергает сомнению официальную версию, и это меня окончательно успокаивает. - Я в тот день не отвечал за доставку грузов. Отвечал другой парень, Сэл. Его уволили. По инструкции машины надо досматривать, я думаю, он этого не сделал. - Алекс наклоняет голову набок и разводит руки в стороны: - Ответ засчитан?

- Засчитан, - говорю я, но в груди все равно щемит.

Если совсем недавно мне отчаянно хотелось вырваться из дома, то теперь мне бы хотелось, как по мановению волшебной палочки, оказаться там, сидеть в своей кровати и думать, что мне приснился сон об этой вечеринке, на которой был Алекс.

- Ну? - Алекс кивает в сторону амбара. - Как думаешь, если подойти ближе, нас не затопчут?

Группа играет какую-то громкую музыку в быстром темпе. Я даже не понимаю, чем она раньше меня так привлекала. Теперь для меня это просто назойливый шум. Я игнорирую тот факт, что Алекс только что сказал "нас", по какой-то причине это слово в его ироничном исполнении подкупает.

- Вообще-то я шла домой.

Я понимаю, что злюсь на Алекса, сама не знаю за что... Наверное, за то, что он оказался не тем, за кого я его считала. Хотя я должна радоваться, что он нормальный, исцеленный и неопасный.

- Домой? - удивленно переспрашивает Алекс. - Ты не можешь уйти домой.

Я всегда соблюдаю осторожность и стараюсь не поддаваться таким чувствам, как злость или раздражение. В доме тети Кэрол я просто не могу себе этого позволить. Слишком многим я ей обязана. К тому же после парочки истерик, которые я закатила, когда была еще маленькой, она постоянно смотрит на меня, словно анализирует, словно оценивает мое состояние. Ненавижу этот ее взгляд. Я знаю, она тогда подумала: "В точности как ее мать". Но сейчас я не сдерживаюсь и даю волю злости. Меня тошнит оттого, что люди вокруг изображают, будто этот мир, этот другой мир - нормальный, а я - ненормальная. Это несправедливо. Как будто все правила вдруг поменялись, а меня забыли предупредить.

- Могу и уйду.

Я разворачиваюсь и начинаю подниматься по холму, в расчете на то, что Алекс от меня отстанет. Но к моему удивлению, он не отстает.

- Подожди!

Алекс в несколько прыжков нагоняет меня, я резко оборачиваюсь и смотрю прямо ему в лицо.

- Что ты делаешь?

И снова меня поражает, насколько уверенно звучит мой голос, если учитывать, что сердце при этом чуть из груди не выскакивает. Может быть, в этом и есть секрет общения с парнями, может, просто надо все время злиться на них?

- О чем ты? - Мы оба запыхались после быстрого подъема, но Алекс все равно улыбается. - Я просто хочу с тобой поговорить.

- Ты преследуешь меня, - я скрещиваю руки на груди, этим я как бы перекрываю дистанцию между нами. - Ты опять меня преследуешь.

- Опять?

Вот оно. Алекс отступает на шаг, мне удалось его удивить, и это доставляет мне удовольствие.

- Опять? - ничего не понимая, переспрашивает Алекс.

Я даже злорадствую - хоть раз не я, а он не может подобрать нужные слова. А мне для этого не требуется особых усилий.

- Мне кажется, немного странно, что я всю жизнь удачно прожила и ни разу тебя не видела, а теперь вдруг, ни с того ни с сего, куда ни посмотрю - везде ты.

Вообще-то я не планировала это говорить, мне не казалось странным, что я его встретила, но как только я это произношу, я понимаю, что это правда.

По мне, так Алекс должен разозлиться, но он откидывает голову назад и смеется, смеется долго и громко. Лунный свет серебром заливает его лицо. Я так ошарашена, что не могу пошевелиться и просто стою, выпучив на него глаза. Наконец Алекс смотрит на меня. Луна все делает четким и контрастным, либо окрашивает в кристально-серебряный цвет, либо оставляет во мраке, поэтому я не могу разглядеть его глаза, но я чувствую свет и тепло, те же, что я чувствовала в тот день возле лабораторий.

- Может, ты просто меня не замечала, - тихо говорит Алекс, раскачиваясь с пятки на носок.

Я непроизвольно делаю маленький шажок назад. Меня пугает его близость, нас разделяют несколько дюймов, но у меня такое ощущение, что мы касаемся друг друга.

- Что... что ты хочешь сказать?

- Я хочу сказать, что ты не права.

Алекс умолкает и наблюдает за мной, а я стараюсь сохранить безразличное выражение лица, хотя чувствую, что у меня начинает дергаться левый глаз. Надеюсь, в темноте он этого не замечает.

- Мы не раз и не два видели друг друга.

- Я бы запомнила, если бы мы встречались.

- Я и не говорил, что мы встречались.

Алекс не пытается сократить дистанцию, и спасибо ему за это. Хотя бы за это.

- Позволь, я задам тебе вопрос, - продолжает Алекс и закусывает губу. Это делает его моложе. - Почему ты больше не бегаешь мимо Губернатора?

У меня, хоть я этого и не хочу, отвисает челюсть.

- Откуда ты знаешь про Губернатора?

- Я хожу на лекции в УП.

Университет Портленда. Я припоминаю, что, когда Алекс в тот день повел нас смотреть на океан от лабораторий, до меня долетали обрывки его разговора с Ханой. Алекс действительно говорил ей, что он студент.

- В прошлом семестре я работал в "Гринде" на Монумент-сквер и постоянно там тебя видел.

Я открываю и закрываю рот. Ни слова не вылетает. Мой мозг всегда отключается, когда нужен мне более всего. Конечно, я знаю, где находится "Гринд", раньше мы с Ханой два или три раза в неделю пробегали мимо него, я видела, как студенты входят туда и выходят, сдувая горячий пар со стаканчиков с кофе. "Гринд" смотрит на маленькую, вымощенную булыжником площадь. Площадь называется Монумент-сквер, она находится ровно в середине одного из шестимильных маршрутов, которыми я постоянно пользуюсь.

В центре площади стоит статуя мужчины, из-за непогоды она подверглась коррозии и в некоторых местах исписана граффити. Мужчина шагает вперед, одной рукой он придерживает на голове шляпу, как будто идет сквозь грозу или навстречу сильному ветру, а вторую вытягивает прямо перед собой. Очевидно, когда-то в далеком прошлом он что-то держал в этой руке, может быть факел, но потом эта часть статуи была отломана либо ее украли. Так что теперь Губернатор шагает с вытянутым вперед кулаком, в кулаке у него отверстие - идеальное место для записок и всяких секретных мелочей. Мы с Ханой иногда проверяли его кулак, хотели посмотреть - нет ли там чего интересного. Но ничего интересного там никогда не обнаруживалось, только комочки жевательной резинки или монетки.

Я даже не знаю, когда и почему мы с Ханой начали называть статую Губернатором. От ветра и дождя табличка на пьедестале стала нечитабельной. Статую больше никто так не называет. Все называют ее "статуя на Монумент-сквер". Алекс наверняка слышал, как мы с Ханой болтаем о Губернаторе.

Он продолжает смотреть на меня, ждет, и я понимаю, что так и не ответила на его вопрос.

- Пришлось изменить маршрут, этот надоел, - говорю я.

Мимо Губернатора я уже, наверное, с марта не бегаю или с апреля. А потом я не выдерживаю и спрашиваю писклявым голоском:

- Ты меня заметил?

Алекс смеется.

- Тебя трудно не заметить. Ты часто носилась вокруг статуи и подпрыгивала, как победитель.

Горячая волна ползет по моей шее к щекам. Слава богу, мы отошли от ламп на сцене, я, наверное, опять стала красная как рак. Я совсем забыла - когда мы с Ханой пробегали мимо статуи, я, чтобы психологически настроиться на последний рывок до школы, подпрыгивала и пыталась ударить ладонью по кулаку Губернатора. Иногда мы даже вопили при этом: "Халина!" Должно быть, со стороны мы были похожи на спятивших.

- Я не... - У меня пересохло во рту, мне трудно найти объяснение, которое не звучало бы глупо. - Когда бегаешь, иногда делаешь странные вещи. Из-за эндорфинов и всякого такого. Это как наркотик, понимаешь? На мозги действует.

- А мне нравилось на тебя смотреть, - говорит Алекс. - Ты казалась такой...

Он на секунду умолкает. Что-то происходит с его лицом, в темноте я даже не могу разглядеть, что именно, но в эту секунду он такой печальный и неподвижный, и у меня перехватывает дыхание. Как будто он превратился в статую или в какого-то незнакомого человека. Я боюсь, что он не закончит предложение, но он продолжает:

- Ты казалась счастливой.

Некоторое время мы молчим, а потом прежний Алекс, расслабленный и улыбчивый, возвращается.

- Как-то я оставил тебе записку. Ну, знаешь, в кулаке Губернатора.

"Как-то я оставил тебе записку".

Этого не может быть, от этого можно сойти с ума. Я словно со стороны слышу собственный голос:

- Ты оставил мне записку?

- Написал какую-то глупость. Просто привет, смайлик и свое имя. Но ты перестала там бегать, - Алекс пожимает плечами. - Она, наверное, все еще там. Я имею в виду - записка. Сейчас, скорее всего, это просто размокшая скомканная бумажка.

Он оставил мне записку. Он оставил записку мне. Для меня. Мысль об этом, сам факт, что он заметил меня и думал обо мне дольше секунды, настолько меня потрясает, что ноги начинают дрожать, а руки немеют.

А потом мне становится страшно. Вот так это и начинается. Даже если он исцеленный, даже если он не опасен, это еще не значит, что мне ничто не угрожает. Так это начинается.

"Фаза первая: зацикленность на объекте; трудности с концентрацией; сухость во рту; испарина, потные ладони; головокружение, потеря ориентации в пространстве".

Мне становится дурно, и одновременно я чувствую облегчение. Так бывает, когда обнаруживаешь, что твоя самая страшная тайна всем известна и известна с самого начала. Все это время тетя Кэрол была права, мои учителя были правы и кузины тоже. В конечном итоге я пошла в мать. И это внутри меня, эта болезнь готова в любой момент начать разъедать меня изнутри, готова отравить мою кровь.

- Мне надо идти.

Я начинаю подниматься по склону, на этот раз почти бегом, но Алекс снова идет следом.

- Эй, не так быстро.

На вершине холма он протягивает руку и берет меня за запястье, чтобы я остановилась. Его прикосновение обжигает, я быстро отдергиваю руку.

- Лина, подожди секунду.

Я знаю, что не следует этого делать, но все-таки останавливаюсь. Это все из-за того, как он произносит мое имя, это действует на меня словно музыка.

- Тебе не надо волноваться, слышишь? Ты не должна бояться. - И снова у него дрогнул голос. - Я с тобой не заигрываю.

Я в замешательстве. "Заигрывание". Грязное слово. Он думает, что я думаю, будто он заигрывает.

- Я не... Я не думаю, что ты... я бы никогда не стала думать, что ты...

Слова натыкаются друг на друга, и теперь я уверена, что никакая темнота не в силах скрыть прилив крови к моему лицу.

Алекс наклоняет голову набок.

- Тогда ты со мной заигрываешь?

- Что? Нет... - невнятно бормочу я.

Я в панике, мозг работает вхолостую, я ведь даже не знаю, что такое "заигрывать". Я знаю только то, что написано об этом в учебниках. Я знаю, что это плохо. Возможно ли заигрывать и не знать, что заигрываешь? Он заигрывает? Левое веко дергается уже всерьез.

- Расслабься, - говорит Алекс и поднимает обе руки, как будто сдается, - я пошутил.

Он немного поворачивается влево, но при этом не перестает смотреть на меня. Луна освещает шрам на его шее - правильный белый треугольник, символ закона и порядка.

- Я не опасен, ты забыла? Я не могу причинить тебе вред.

Алекс говорит эти слова тихим ровным голосом, и я ему верю. Но сердце у меня в груди не собирается сбавлять обороты, мне кажется, оно готово взлететь и утащить меня вместе с собой.

Такое чувство у меня всегда возникает, когда я оказываюсь на Холме и смотрю вниз на Конгресс-стрит. Весь Портленд лежит позади меня, улицы переливаются зеленым и серым, издалека все кажется незнакомым и прекрасным. А потом я раскидываю руки и бегу, бегу вниз по склону холма, ветер бьет мне в лицо, а я даже не прилагаю никаких усилий, просто позволяю силе тяжести нести меня вперед.

От восторга не хватает дыхания, и я жду, когда закончится полет.

Вдруг я понимаю, какая вокруг тишина. Группа перестала играть, и толпа тоже притихла. Только ветер шуршит в траве. Мы стоим в пятидесяти футах за гребнем холма, отсюда не видно ни амбара, ни собравшихся на вечеринку людей, и я на секунду представляю, что, кроме нас, нет никого во всем городе, во всем мире.

Тонкие нити аккордов начинают плести в воздухе кружево музыки, она нежная и тихая, как дыхание, такая тихая, что сначала я даже принимаю ее за дуновение ветра. Эта музыка совершенно не похожа на ту, что звучала раньше, каждая нота раскручивается в ночном воздухе, как стеклянная или шелковая нить. И снова меня поражает, насколько она прекрасна и ни на что не похожа. Мне почему-то хочется плакать и смеяться одновременно.

Облако набегает на луну, и на лице Алекса пляшут тени. Он по-прежнему не сводит с меня глаз. Хотела бы я знать, о чем он сейчас думает.

- Это моя любимая песня, - говорит Алекс. - Ты когда-нибудь танцевала?

- Нет, - отвечаю я слишком уж категорично.

Алекс тихо смеется.

- Ничего. Я никому не скажу.

Я думаю о маме: вспоминаю ее заботливые руки, когда она скользила вместе со мной по паркету в нашем доме, как будто мы фигуристы; переливы ее голоса, когда она подпевала песням из проигрывателя; ее смех.

- Моя мама любила танцевать, - зачем-то говорю я и тут же об этом жалею.

Но Алекс не начинает расспрашивать и не насмехается. Он просто на меня смотрит. В какой-то момент мне кажется, что он хочет что-то сказать, но вместо этого он протягивает ко мне руку. Через ночь, через пустоту.

- А ты не хотела бы? - тихо, почти шепотом спрашивает он.

- Не хотела бы чего?

Сердце грохочет у меня в ушах, и, хотя между его рукой и моей еще несколько дюймов, мы оказываемся в одном энергетическом поле. Мне становится жарко, как будто мы прижаты друг к другу, ладонь к ладони, щека к щеке.

- Танцевать.

Алекс находит мою руку, притягивает к себе, последние дюймы между нами исчезают, и в эту секунду песня достигает кульминации.

Мы танцуем.

* * *

Все, даже самые великие события, начинается с чего-то незначительного. Землетрясение, уничтожившее целый город, зарождается от легкой дрожи в недрах земли. Музыку рождает вибрация. Наводнение в Портленде, которое случилось после двух месяцев беспрерывных дождей, началось с того, что в доки проник ручеек не шире пальца. Тогда, двадцать лет назад, затопило больше тысячи домов, потоки воды пронесли по улицам, как трофеи, покрышки, мешки с мусором, старую обувь, а потом еще не один месяц в воздухе воняло гнилью и плесенью.

И Господь сотворил Вселенную из атома не больше мысли.

Жизнь Грейс была разрушена из-за одного-единственного слова - "сочувствующие". Мой мир взорвался из-за другого слова - "самоубийство".

Поправка: тогда мой мир взорвался в первый раз.

Во второй раз мой мир взорвался тоже из-за одного только слова. Из-за слова, которое зародилось во мне и сорвалось губ, прежде чем я успела одуматься и удержать сто.

- Ты согласна встретиться со мной завтра? - такой был вопрос.

- Да, - таким было это слово.

Продолжение следует...

---

Читайте в рассылке

Обратная связь

скоро Аркадий Крупняков "Амазонки" В новом приключенческом романе автор повествует о государстве амазонок — легендарных женщин–воительниц — в период его распада, государстве, замкнутом в себе и агрессивном для внешних пределов, раздираемом внутренней борьбой за абсолютную власть. Идея романа: общество, основанное на жестокости и человеконенавистничестве, обречено на гибель.      скоро Джек Керуак "На дороге" Роман «На дороге», принесший автору всемирную славу. Внешне простая история путешествий повествователя Сала Парадайза (прототипом которого послужил сам писатель) и его друга Дина Мориарти по американским и мексиканским трассам стала культовой книгой и жизненной моделью для нескольких поколений. Критики сравнивали роман Керуака с Библией и поэмами Гомера. До сих пор «На дороге» неизменно входит во все списки важнейших произведений англоязычных авторов ХХ века.

Литературное чтиво Подписаться письмом Текст сообщения: * Ваш адрес электронной почты: Вы можете оставить это поле пустым. Для получения ответа   указывайте  реально существующий e-mail.