Дуне снился странный сон.
     Она видела себя девчонкой в нарядном батистовом платье. И на руках ее была девочка - ее дочь. Она не помнит, как родила дочурку, она просто радовалась, что на ее руках малюхонькая дочь. Она видит себя на резном крыльце отчего дома - того дома, который сожгла двумя бомбами. В ограде много-много гусей. Вожак-гусак бродит по ограде с красным бантом на шее. Вокруг него гусыни - одинаково белые, одинаково краснолапые, одинаково гогочущие. Маленькой Дуне холодно, но она сидит на крыльце и ждет Гавриила Ухоздвигова. Он должен увидеть, какая у него красивая дочь родилась. Но его нет. Вдруг подошел отец - чернущая борода, медвежий взгляд и голос зверя:
     - А, тварь! Народила мне, курва прохойдонская! В пыль, в потроха, живьем в землю! Раззорррву!
     Дуне страшно. За себя, за маленькую дочку. Он убьет ее, убьет!
     - Боженька!..
     - В пыль, в потроха! Марш, сударыня, полы мыть в доме. Вылижи языком до блеска, чтоб лакированными стали. Мотри!
     И она, Дуня, моет полы в доме. Моет, моет, а грязь все ползет и ползет - вековая грязь от сотворения мира. В ушах будто зазвенели малиновые колокольчики. Тоненько-тоненько. И она, теряя силы, падает в холодный колодец. Чашечку бы чаю!
     Здоровенный полицейский навинчивает крендельки усов:
     - Чашечку чаю? Чашечку? Не будет тебе чаю, проститутка! Отвечай: при каких обстоятельствах ударил тебя ножом господин Завьялов, акцизный стряпчий! Не ври! Упреждаю. Деньги вымогала?
     Дуня не помнит, что она вымогала у господина Завьялова. Это он, стряпчий, истязал ее, совал в губы замусоленную трешку, предупреждая: "Бери, шлюха, да помни! Ежли еще раз отвернешь от меня рыло - щелкну, как гниду!"
     Гусак орет на всю ограду:
     - Го-го-го-го-го!..
     Дуня проснулась не от голосов разговаривающих мужчин, а от сильного толчка изнутри - ребенок, которого она еще не родила, пошевелился в ней. У ней будет ребенок. Сама себе не верила, что станет матерью. Она хотела стать матерью и боялась того. Она не посмеет назвать имя отца ребенка, не назовет его отчеством - изгой, скрывающийся под чужой фамилией...
     Холодно Дуне. Настыли ноги в пимах - пальцы как будто одеревенели. Переменила положение, привстала чуть, отвернув с лица воротник дохи. Белая мгла. Ночь. Ткачук ворочается рядом и понужает мерина. Кто-то сидит в башлыке на облучке кошевы. Кто это?
     Дуня прислушалась к разговору мужчин.
     - Була б для моего кума добрая жинка, - говорит Ткачук. О ком это он? - Сама балакала мне, шо кум Головня, колысь уходил з Билой Илани с тими партизанами на Красноярск, сказал ей: "Жди мене, Дуня. Возвернусь с войны - жить будем". Добре говорил кум, эге ж. Да не сбылось. Как тико прислали дурную весть у сельсовет, шо Мамонт Петрович сгиб где-то в бою, Евдокея сама сменила себе хвамилию и стала Головней.
     - Головней?!
     - А то як же. Головней. Кабы не подстрелил злодей, хай ему лихо, бандюге. Мой куркуль, Маркел Зуев лютуе: "Здохла бы, каже, стерьва. Бо вина сама свой дом пидпалила бомбами; мать ридную сгубила". Эге ж. А того не разумеет, куркуль, шо це був за дом! Злодияки, какого свит не бачил.
     Дуня благодарна была Ткачуку за такие слова; не все клянут ее, как злодейку. А кто же этот, в шинели и в башлыке?
     - А кто у вас председатель сельсовета? - спрашивает Ткачука человек в башлыке.
     - Куркуль из кержаков, Егор Вавилов. Партизаном був у Головни. Богато живе, стерьва. Був партизан Зырян головою сельрады, зараз в коммунию уихав.
     - Вот бы и ты поехал в коммуну - для бедняков в самый раз.
     - Эге! В той коммуне ни жити, а волком выти, - ответил Ткачук. - Сбежались людины со всих деревень - не робить, а скотину гробить. Економию того Юскова жрут - коров режут на мясо, мукомольный завод мают, песни спивают. Як сожрут всю економию - разбегутся. Один до лиса, другой до биса. Эге ж.
     - Едрит твою в кандибобер! - выругался человек в шинели и в башлыке. Дуня вздрогнула - знакомый голос. До ужаса знакомый голос! - Вонючий ты мужик, Ткачук. Определенно вонючий. На коммуну сморкаешься, на партизан плюешь, а чем ты сам живешь, спрашиваю!?
     "Боженька. Боженька! Неужели?" - испугалась Дуня, напряженно приглядываясь к человеку на облучке кошевы.
     - О, матерь божья!..
     - Нет, погоди, кум! Кто тебе вдолбил в башку вредные рассуждения про коммуну и партизан? - гремит человек в шинели. - Если бы не наши красные партизаны, Колчак мог бы в пять раз больше бросить белогвардейцев на фронт с Красной Армией. Известно это тебе или нет? А кто разгромил войско атамана Бологона в Белоцарске? Кто вымел белых ко всем чертям из Минусинского уезда еще до прихода Красной Армии в Сибирь? Попался бы ты ко мне в отряд, едрит твою в кандибобер!..
     - Матерь божья! Ратуйте! - воскликнул Ткачук и вожжи выпустил из рук. - Це ж сам Мамонт Петрович, га! А штоб мои очи повылазили - кума не признал. - Оглянулся на Дуню. - Не спишь, живая душа? Дивись, дивись, це ж твой мужик, Евдокея.
     А Дуня все смотрела и смотрела на Мамонта Петровича, не веря собственным глазам. Он ли?! Неужели Головня? Как же она теперь? Фамилию его присвоила себе, чтоб навсегда откреститься от злополучного рода Юсковых. И вдруг!..
     И у Мамонта Петровича дух занялся, аж в глотке жарко. Ничего подобного он, понятно, не ожидал. Вот так свиданьице подкинула судьба! Мало того, что перед ним Дуня - Евдокия Елизаровна, так еще и по фамилии Головня! Значит, не запамятовала Мамонта Петровича! А он только что сплеча рубил шашкою ее чернущие косы - ветки черемухи. И голову срубил бы под горячую руку.
     "Едрит твою в кандибобер, какая ситуация!" - только и подумал Мамонт Петрович, стягивая с рук шерстяные перчатки. Башлык зачем-то развязал, откинул его за спину; папаху поправил, шашку между коленями. А снег сыплет и сыплет. Ветерок скулит. А кум Ткачук подкидывает:
     - А, грець вам в гриву! Чаво ж вы очи уставили друг на друга, тай молчите, як те сычи у гае! Матерь божья, гляди на них! Чоловик с жинкою повстричался, и хоть бы почеломкались, грець им в гриву. Да я б жинку свою зараз затискал! Запазуху б ей руки, щеб жарко було, ей-бо! Чи у красных, кум, кровь не рудая, а билая да студеная? Ай-яй, грець вам в гриву!
     - Боженька! Боженька! - едва-едва выдавила из себя Дуня, глядя на Головню, возвышающегося на облучке, как памятник на постаменте.
     - Евдокия Елизаровна, - натужно провернул Мамонт Петрович; за всю свою жизнь он еще ни разу не целовал женщину. - Думать о том не мог, что встречу вас, следственно, на дороге, в данной ситуации.
     - Ще це за ситуация, кум?
     - Мамонт Петрович! Если бы я знала... я бы... я бы не посмела фамилию вашу, - бормочет Дуня. - Случилось так... не могла оставаться Юсковой... кругом все тычут в глаза... Юскова, Юскова... взорвала своих родных бомбами...
     - Дивись на них, нибо! - воскликнул неугомонный кум Ткачук. - Друг друга павеличивают, як ти свергнутые паны. Геть, сивый!..
     - Я... я напишу заявление...
     - Геть, геть, сивый! Ннн-о! А щоб тоби копыты поотваливались!.. Они вже бегут! Один до лиса, другой до биса. Цоб мене!
     Мамонт Петрович окаменел на некоторое время. Он слышал, что ему говорила Дуня, а высказать себе не мог. Да разве он в чем-то попрекает Евдокию Елизаровну? Но в данной диспозиции боя, так сказать, он еще не сообразил, с какого фланга надо начать атаку.
     - Боженька! Пусть я останусь Юсковой... если... если у меня такая злая судьба...
     - А, матерь божья! Дуня, бери мою хвамилию, бодай ие комар. Хай я не партизан - грець им в гриву! Но хвамилия Ткачука добрая. И будимо мы тебя кохати, Дуня, як ридную дочку, ей-бо! И я, и Гарпина, Ивась старший, Павло, Микола, Саломея, Хведосья, Анютка, Аринка малая. Вси зараз будимо тебе риднее ридных, бодай нас комар!
     Дуня расплакалась от таких простых и сердечных слов Ткачука, и сам Ткачук вытирает слезы на рукавицы, а Мамонт Петрович, окончательно сбитый с толку, выпрямившись аршином на облучке, таращичся на них, машинально ухватившись за эфес шашки.
     Ткачук заметил, что кум Головня схвагился за шашку, и пуще в слезу:
     - Рубай нас, кум Головня! Рубай шашкой.
     - Едрит твою в кандибобер! Замолкни сей момент! - взыграл на самых высоких нотах Мамонт Петрович, только бы подавить в себе растерянность и великое смущение.
     - Рубай нас, кум! Рубай! Який ты есть...
     - Замолкни, Ткачук!
     - Матерь божья, як мене змолкнуть, колысь рядом слезы точит живая душа, и нима у ней малой хвылины, якая б защитила ие! Не повезу я тебя дальше, товарищ Головня. Не можно! Тпрру!
     И тут произошло совершенно невероятное, к чему никак не подготовился речистый кум Ткачук: Мамонт Петрович сграбастал его и выбросил вон в снег. "Рааатуйте!" - заорал кум Ткачук, а Мамонт Петрович никакого на него внимания. Опустился рядом с плачущей Дуней, неловко обнял ее вместе с дохою и сказал, что он окончательно рад, что встретил ее на дороге.
     - В данной ситуации, как я тебе дал слово, прямо заявляю, что я имею полную ответственность, - трубил Мамонт Петрович, будто Дуня была глухая.
     - Не надо! Не надо! - испугалась Дуня. - Я сама кругом запуталась.
     - Никакой путаницы. Жить будем, как я дал слово.
     - Чи можно мене сидать в кошеву? - спросил кум Ткачук.
     - Садись да молчи. Упреждаю.
     - Добже! - Ткачук занял место на облучке. - Геть, сивый! Ннно!
     Поехали.

     Едут...
     Месят копытами ночь со снегом и волглым ветром.
     Едут к живым в жилое.
     Дуня пожаловалась Мамонту, что ее всю трясет и она никак не может согреться.
     На этот раз Мамонт Петрович проявил сообразительность. Поближе, поближе, вот так; одним теплом живо согреемся, и таежная лань - долгожданная лань прильнула к нему, а кум Ткачук укутал их сверху дохою, довольный, что грозный Головня, наконец-то, смягчил свою партизанскую душу и слился с жинкою; геть, сивый! Геть!
     А под дохою в угревье свой мир и свои сказки-побаски...
     - Боженька! Как все неожиданно произошло, - лопочет Дуня, пригретая Мамонтом Петровичем, и он отвечает ей:
     - Очень даже великолепно произошло. Теперь я окончательно и бесповоротно воскрес из мертвых. За такую ситуацию я бы еще три года пластался на позиции.
     - Не надо больше позиций, Мамонт Петрович. Я так рада, что вы вернулись. Если бы я знала, что вы живой... но я теперь не одна...
     - Само собою, Дуня. Нас теперь двое. Окончательно и безповоротно, - ответил Мамонт Петрович и, призвав на помощь всю свою отвагу и отчаянность, поцеловал Дуню в щеку, а Дуня лопочет, что она не одна совсем в другом смысле; она беременна.
     - У меня будет ребенок. Нет, нет! Я не замужем. Он убит бандитами. Я только что узнала в Каратузе. Он был командиром Минусинского отряда чон и погиб в бою с бандою Ложечникова. Сергей Петрушин, - соврала Дуня. Надо же кого-то назвать отцом своего будущего ребенка. - Он мне говорил, что вместе с вами был у Щетинкина.
     - Петрушин? Сергей Петрушин? Очень даже великолепно помню, - ответил Мамонт Петрович. - Так, значит, он был командиром отряда чон? В нашей крестьянской армии он командовал всей нашей артиллерией. Из унтер-офицеров. Справедливый большевик и полностью за мировую революцию. А тебе, Дуня, скажу так: тут никакой твоей вины нету. Такое наше время. Если будет ребенок - само собою будет, вырастим, следственно. Никаких разговоров быть не может.
     - Боженька! Я такая несчастная! - еще теснее прижалась Дуня к Мамонту Петровичу, вдруг вспомнив не Сергея Петрушина, погибшего от рук бандитов, а Гавриила Иннокентьевича Ухоздвигова. Но разве посмеет она сказать грозному партизану Головне, что ребенка ждет вовсе не от Петрушина, а от Ухоздвигова!
     Хорошо Мамонту Петровичу сидеть в обнимку с Дуней; таежная лань, у которой так красиво выгибались ладони лодочками, и сама она в свои пятнадцать лет была нетерпеливая, призывно-ищущая, наконец-то угрелась под полою его шинели, и губы ее жаркие, жалящие, будто накалили до белого свечения сердце кузнеца, впору хоть подкову из него куй, и Мамонт Петрович, впервые вкусив сладость женских губ, опьянел и до того размягчился, что готов был примириться со всем белым светом: А со стороны, как бы с другой планеты, доносится песня кума Ткачука:

Ой, хмелю ж мий, хмелю, Хмелю зелененький, Де ж ти, хмелю, зиму зимував, Шо и не развивався... Ой, сину, мий сину, Сину молоденький... Де ж ти, сину, ничку ночував, Шо и не разувався...

     Поет кум Ткачук, радуется кум Ткачук в предвкушении свадьбы грозного кума Головни. Мерин винтит хвостом, а рыси не прибавляет.
     На дороге послышалось гиканье - кто-то ехал следом.
     - Эй, с дороги! С дороги!
     Ткачук свернул в сторону. Кто-то пролетел на тройке, впряженной гусем. В кошеве ехали четверо, торчали пики винтовок. И еще пара лошадей, впряженных в сани. Ткачук разглядел пулемет.
     - Матерь божья, гляди, кум!
     Еще одни сани с пулеметом и люди с винтовками. И еще такие же сани. Конные в полушубках. Карабины за плечами, при шашках, только копыта пощелкивают. Карабины, шашки. Рысью, рысью, рысью.
     Ткачук притих на облучке, сгорбился; Мамонт Петрович успел пересчитать конных - семьдесят пять всадников.
     - Мабуть, казаки, га?
     Дуня слышала в больнице Каратуза, что позавчера будто восстали казаки в Саянской и Таштыпской станицах.
     Мамонт Петрович подумал вслух.
     - Если это банда, чоновцы в Белой Елани дадут им бой.
     - Скико, кум, тих чонов у Билой Илани? Чи тридцать, чи сорок.
     - Без паники. Поехали. Если услышим выстрелы, сообразим, как быть в дальнейшем.
     Выстрелов не было, и они поехали в деревню мимо кладбища. По другую сторону от кладбища, среди голых вековых берез, чернело пепелище сожженного дома Ефимии Аввакумовны Юсковой - белые сожгли...
     У первой же избы - приисковой забегаловки поперек улицы стояли сани с пулеметом. Лошади кормились возле изгороди. Трое с карабинами стояли на середине улицы.
     - Стой! Кто едет?
     Подошли к кошеве. Мамонт Петрович накинул на себя доху, чтоб оружия не было видно. Ткачук сказал, что он здешний и к нему в гости едет кузнец с жинкою.
     - Кузнец? Папаха на нем офицерская. И шинель под дохою. А ну, руки вверх! Без шуточек. Офицер?
     Дуня кого-то узнала:
     - Иванчуков?! Не признал меня? Евдокия Головня. А это Мамонт Петрович Головня. Мы его считали погибшим, а он вот вернулся из армии. А я испугалась - не казаки ли!
     - Головня? А документы есть, что вы - Головня?
     Мамонт Петрович достал документы. Чоновец в полушубке и в шапке-ушанке попросил товарища посветить спичками.
     - Ого! Награду имеете от Реввоенсовета республики? Здорово! Просим извинения, товарищ Головня. Про вас я много слышал. Тут у нас сейчас военное положение. Ожидается налет казаков. Главарей банды собираются отбить. Ну, вот. Товарища Гончарова знаете? Он у вас был партизаном. Сейчас он начальник ОГПУ. А председатель ревтрибунала - Кашинцев, из Красноярска. В школе заседает трибунал. Судят главарей. Может, заедете к нам в штаб? Командир отряда, Сергей Петрушин, убит. Знаете? Ну, вот. Так что извините, товарищ Головня.
     Когда отъехали от чоновцев, Ткачук сказал:
     - Колысь тико кончится лютая хмара, грець ей в гриву. З Полтавщины пишут: то один батька литае, то другий, то чоны, а як людям жити?
     - Раздавим буржуазную гидру и жить будем, - заверил Мамонт Петрович, стоя в кошеве, как фараон в двухколесной таратайке. Дуня посматривала на него с некоторым страхом - не шутка быть женою грозного Мамонта Головни! - Заедем в штаб чона. Как ты, Дуня?
     - Я так себя плохо чувствую, Мамонт Петрович, - пожаловалась Дуня. - Три месяца вылежала в больнице. Не знаю, пустит ли меня в дом Меланья Боровикова. Я у них стояла на квартире, до того как меня подстрелили на улице.
     - Отвези, Ткачук, к Боровиковым. Подними Меланью и скажи от моего имени, чтоб все было, как полагается. Без всяких старорежимных фокусов и тополевых запретов. Ясно? И чтоб самовар был готов к моему приходу. Чин чином. Поезжай. Мешок мой занесешь в горницу жены.
     Дуня не ослышалась - Мамонт Петрович так и сказал: "в горницу жены". Впервые Дуню назвали женою, да еще кто - Мамонт! Не радость, а мороз от головы до пяток. А что скажешь!?

     Как будто ничего не переменилось за три года на большаке стороны Предивной, а Мамонт Петрович не узнает улицу. На пепелище Потылицыных чья-то изба поставлена, а рядом новехонький, еще не отделанный, без наличников и ставней крестовый дом Маркела Зуева - одиннадцать полукруглых окон в улицу. Такой поздний час, а в пяти окнах горит свет - розовые шторы, отчего в улицу сочатся кровавые отсветы. Еще три новых дома на пепелищах - застраиваются жители Предивной. В доме бывшего ревкома - сельсовет, и тут же штаб части особого назначения. Сани, сани, на крыльце станковый пулемет, и на санях пулеметы; красноармейцы с винтовками, часовые возле ворот и в улице. Захваченные бандиты: полсотни казаков, тридцать мужиков из тех, кому Советская власть прищемила хвост за колчаковщину, и шесть женщин с ними, находились под усиленной охраной в сельсовете и в школе, где когда-то Мамонт Петрович размещался со своим первым ревкомом. В одной из комнат заседал ревтрибунал. Мамонта Петровича не допустили на закрытое заседание трибунала. Судили главарей банды: полковника Мансурова, подъесаула Коростылева, хорунжего Ложечникова и его верную сподвижницу, начальницу штаба банды - Катерину, и сотника из казачьего Каратуза Василия Шошина.
     В ограде полыхал большой костер из старых бревен - грелись красноармейцы. Мамонту Петровичу приятно было, как на него с завистью поглядывали красноармейцы: шутка ли, командир партизанского отряда и недавний кавалерийский комвзвода в Пятой армии! Все уже знали, что у Мамонта Петровича золотая шашка Реввоенсовета и парабеллум от Главкома Пятой армии. Мамонт Петрович сожалел, что орден Красного Знамени привинчен у него на френч - на шинель бы его, чтоб все видели.
     Ходит Мамонт Петрович вокруг костра, позвякивает серебряными шпорами. Так и надо держаться командиру мировой пролетарской революции! Чтоб видела мировая контра, каковы теперь командиры Красной Армии. Не слыхивали про такую армию? Ну, так вот, понюхайте, чем пахнет ее увесистый кулак! А если и того мало - получите такой пинок под зад, что лететь будете кубарем через моря и океаны. Так-то!
     Около часа похаживал Мамонт Петрович, покуда трибунал не вынес свой приговор особо опасным государственным преступникам - расстрел.
     - Мамонт Петрович! Ну и ну! Здорово! - подбежал к нему Гончаров, его бывший партизан, маленький, верткий, в длиннополой шинели внакидку, в папахе. - Обстановка сложилась... Знаешь? Ну вот. Откуда ты? Мы считали тебя погибшим, согласно сообщению из Пятой армии. Надолго к нам? Да что ты! Ну, нет, Мамонт Петрович. Рано тебе демобилизовываться. Здесь мы тебя мобилизуем - будешь командовать частями особого назначения. Надо же покончить с бандами.
     Мамонт Петрович обиделся, что его не допустили на заседание трибунала, и потому, разговаривая с Гончаровым, поглядывал на него с некоторым пренебрежением с высоты своего двухметрового роста. Ишь ты, как полез в гору его бывший партизан!
     - Засекретились, чиновники! Где же могли допустить меня на заседание трибунала - субординация не та!
     - Да что ты, Мамонт Петрович! Я только что узнал. И даже не поверил. Не может быть, думаю. Такая неожиданность.
     - Само собой. Неприятная.
     - Да брось ты! С чего взял, что неприятная?
     - Хотел бы я посмотреть на главаря Ложечникова.
     - Увидишь. А Катерину помнишь?
     - Ложечникову? Откуда я ее мог знать. Я и самого Ложечникова в глаза не видел.
     - Почему Ложечникову! Она Можарова. Ефима Можарова жена. Из Иланска учительница. В Степном Баджее, помнишь?
     - Та Катерина? Как же! - Мамонт Петрович великолепно помнит красавицу Катерину Можарову. Она еще выхаживала его, когда он валялся в тифе. Так разве она...
     - Она самая! Если бы мы тогда знали. Бой в Вершино-Рыбной, под Талой; когда расстрепали манцев еще до нашего прихода к ним, бой под Григорьевкой, когда мы шли в Урянхайский край, - помнишь, как наш полк тогда разделали белогвардейцы? Все это на совести Катерины. Она была заслана контрразведкой к партизанам еще осенью восемнадцатого года.
     - Едрит твою в кандибобер!
     - В двадцатом, когда в Красноярске захватили документы контрразведки, все разом открылось. Сам Можаров был тогда в Красноярске. Кто ее предупредил, неизвестно, но она успела сбежать. В банде Мансурова была начальницей штаба, и у Ложечникова была начальницей штаба. Такие вот невеселые дела. Трибунал приговорил ее к расстрелу.
     Закурили.
     - Хорошо повоевал?
     - Нормально.
     - Холостуешь?
     Нет, Мамонт Петрович не холостует. Он женат, и жена его находилась здесь - Евдокия Елизаровна Головня.
     Маленький Гончаров принял это за грустную шутку.
     - Понимаю! Присвоила твою фамилию, а мы здесь уши распустили. В ОГПУ было достаточно документов, чтобы ее взять и определить, куда следует, да я прошляпил. Завтра я ее арестую в Каратузе. Вот сейчас здесь Ухоздвигов. Это же...
     - Па-азволь! - отрубил Мамонт Петрович. - Мою жену арестуешь? Пока я жив, и орден Красного Знамени горит у меня на груди, и золотое оружие Реввоенсовета республики вот здесь, а парабеллум Главкома Пятой армии вот здесь находится, - никто пальцем не тронет мою жену, Евдокию Головню. Ясно?
     Маленький Гончаров чуть было в землю не врос под таким энергичным натиском Мамонта Петровича. Такой же, каким был в партизанах! Но то, что у Головни орден Красного Знамени и наградное оружие, этого Гончаров не знал.
     - Не горячись, пожалуйста. Вопрос очень серьезный. Есть в ОГПУ достаточно документов относительно Евдокии Юсковой. На заседании трибунала бандиты показали...
     - Юскову не знаю! Есть Евдокия Головня. Мало ли какие показания ни дадут бандиты перед тем, как их в распыл пустят. А мне доподлинно известно, как в сентябре прошлого года в доме вдовы Клавдии Ржановой в Старой Копи произошла драка между Ложечниковым и Ухоздвиговым, а так и Катерины с Евдокией Елизаровной.
     Мамонт Петрович рассказал все, что узнал от вдовы.
     У Гончарова не было таких данных. Ну, а про то, что Евдокия Елизаровна подвела банду под чоновские пулеметы - ерунда! Банду выдал некий Максим Пантюхич из бывших партизан-анархистов, а Евдокия Елизаровна, наоборот, пыталась спасти бандитов. Ее связь с Ухоздвиговым доказана. Она здесь не случайно осталась, а из-за приисков. Имеется донесение Филимона Боровикова...
     - Хэ! - отмахнулся Мамонт Петрович. - Филимон Боровиков на кого угодно донесет, только бы свою шкуру спасти. Где он сейчас? Ямщину гоняет в Красноярске? Хэ! Это же такой космач! Сам Тимофей Прокопьевич брал его за жабры еще когда! А ты вот что скажи, - Мамонт Петрович надвинулся на маленького Гончарова, взял его за воротник шинели, подтянул к себе, - ты вот что скажи, служивый из ОГПУ: кто нас спас от полного уничтожения здесь, в Белой Елани, в ту масленицу? С чем мы вышли, числом в тринадцать лбов из тайги, чтоб освободить заложников? Какое вооружение имели в наличности? Какое количество патронов к винтовкам и берданкам? Без пороха и пистонов к дробовикам! Помнишь или нет, начальник? А кто нас выручил в ту ночь? Святой дух или архангел Гавриил на золотых крылышках? Не ты ли первым говорил, не одолеть нам казаков, а мы, двенадцать, заставили тебя идти вместе с нами. Помнишь или вылетело из башки? Кто нас выручил в ту ночь? Кто? Кого я на руках вынес из амбара Боровиковых?
     - Не будем шуметь, Мамонт Петрович, - оглядываясь, сказал Гончаров. - Нас слушают красноармейцы.
     - Слушают? А кто же должен нас слушать?
     - Да пойми же...
     - Преотлично все понимаю, Гончаров, и переводчика с японского языка на русский не потребую, - рубил Мамонт Петрович. - И прямо заявляю: если посмеете арестовать мою жену - я махну к Ленину в Совнарком. Сей же момент! Я еще сумею постоять за себя и за свою фамилию Головни. Это тебе раз. На моих глазах прошла жизнь Евдокии Елизаровны, и я превосходно помню, как изничтожал ее сам Юсков, какое изгальство она претерпела. А время какое было? Мотались не такие головы из стороны в сторону! Покрепше! Это так или нет? А ты с нее одной хочешь спросить за весь буржуазный класс и за все шатания-мотания, какие она пережила за гражданскую? Ломали ее так и эдак, или мало того - теперь мы будем доламывать? Это будет два. Она моя жена - это будет три. Ясно?
     - Ясно. Пусть будет твоя жена, - сдался Гончаров, и Мамонт Петрович отпустил его душу на покаяние. - Придется мне сейчас говорить с членами трибунала. Вынесено определение...
     - Я сам буду говорить!
     - Нет уж, позволь, Мамонт Петрович. Ты не член ревтрибунала. Тут я буду говорить. Не беспокойся, не подведу. Жена так жена. Только я не хотел бы, чтоб ты, мой командир по партизанскому отряду, оказался в таком же положении, в каком сейчас Ефим Можаров. Это тоже наш партизан и большевик с девятьсот десятого года. Машинист паровоза. Отец его казнен в Иланске в девятьсот пятом - биография!.. А жену - жену приговорили к расстрелу. И он был на заседании ревтрибунала. Легко или нет? И он тоже доверял ей за все время партизанства у Кравченко. А сколько мы потеряли товарищей, когда белые громили нас? Белым все было известно! Каждый наш патрон, каждое движение! А сколько она со своими бандитами порешила людей за три последних года?! А ведь учительница! Под большевичку играла! Так или нет?
     Мамонт Петрович и тут нашелся:
     - А у тебя есть такие данные, чтоб эта самая учительница взорвала бомбами карателей в собственном доме, где находилась ее мать и сестра? Есть такие данные?
     Нет, таких данных не было и быть не могло.
     Гончаров ушел в школу говорить с членами ревтрибунала.
     Мамонт Петрович бряцал шпорами.

     А снег все сыплет и сыплет. Всю ночь сыплет снег. Прорва мокрого снега. И ветерок к тому же. Ветерок. Ветерок.
     Непогодь.
     Свету белого не видно.
     Грядет ли утро? И будет ли день?..
     Непогодь.
     В обширной ограде кони, кони под седлами, присыпаемые снегом.
     Мамонт Петрович думает.
     Чоновцы в шинелях, в полушубках, шубах, с карабинами и винтовками вокруг костра, и над всеми витает напряженное ожидание чего-то важного, чрезвычайного; все знают, что пятеро главарей банды будут расстреляны.
     Мамонт Петрович все так же похаживает вокруг костра, постукивая сапогом о сапог - прихватывает пальцы ног и кажется ему, что он не в ограде бывшего ревкома, а в Степном Баджее на Мане, среди партизан в самые тревожные дни Степно-Баджейской республики, и там он встретился с Ефимом Можаровым и с его красавицей женою, Катериной Гордеевной. Он помнит ее лицо - улыбающееся, круглое, доброе, и такие выразительные синие глаза. Синие? А не карие? Кажется, карие. Точно. Катерина утешает его: "Вы такой могучий, Мамонт Петрович. Обязательно выздоровеете. Мамонты от тифа не умиряют". - И улыбается, улыбается оскалом белых и крупных зубов.
     Из школы вышли четверо - прокурор уезда в дохе и длинноухой шапке, председатель ревтрибунала в шубе и в папахе, Гончаров в шинели и в папахе и Ефим Можаров - начальник милиции из Каратуза.
     Гончаров представил Мамонта Петровича - боевой командир партизанского отряда, недавний комвзвода Пятой армии, краснознаменец и все прочее, и Головня пожал руку всем троим; Ефим Можаров почему-то сразу отошел в сторону - ему нелегко, понятно, к расстрелу приговорили женщину, которая жестоко обманула его. Как и что пережил он на заседании ревтрибунала - никому не известно; он стоял в стороне от всех и беспрестанно курил прямую трубку. В кожанке под ремнем с кобурой, в кожаных штанах и в сапогах, в белой смушковой папахе, точно такой, как у Мамонта Петровича.
     Мамонт Петрович взглядывал на Ефима Можарова. Он его великолепно понимал, но ничем утешить не мог - такое время. Борьба все еще идет по городам и весям своей железной метлой, и тут ничего не попишешь! Надо вытянуть и этот тяжкий воз, чтобы наконец-то установить порядок и начать новую жизнь.
     Можаров сам подошел к Мамонту Петровичу, когда трибунальцы вернулись в школу.
     - Так, значит, вернулся? Не ожидал, что мы еще раз встретимся и в таком вот положении. Знаешь?
     - Угу, - кивнул Мамонт Петрович, закуривая. Поглядел на осунувшееся лицо Можарова, посочувствовал: - А ты держи голову тверже. Если она столько лет гнула свою контрреволюционную линию, какой может быть разговор! А может, что не так? Есть ли определенные доказательства?
     - Хватает, чтобы сто раз расстрелять, - глухо ответил Можаров, кося глаза в сторону. - Хватает!
     - Гончаров сказал, что ты сам ее разоблачил?
     - Почему "сам"? - Можаров выбил трубку и снова набил табаком. Долго прикуривал. - "Сам"! Хэ! Документы колчаковской контрразведки ЧК разбирало полгода. В июле так, когда я был в Красноярске, вызвали меня в ЧК. Она фигурировала под именем Лидии Смородиной. Ну, ее собственноручные сообщения, донесения, шифровки, и вдруг нашли приказ о представлении к награде Лидии Смородиной - Екатерины Григорьевны Шошиной - ее девичья фамилия. Она ведь родом из Каратуза, казачка! Я в тот же день махнул в Иланск - нету. Успела скрыться. Куда? Неизвестно. И сына бросила. Потом из Минусинска поступило сообщение о банде Мансурова - в двадцатом осенью, в октябре, кажется.
     Помолчал, раскуривая трубку.
     - Ну, вот. И я прилетел в Минусинск, и с той поры здесь работаю. Теперь в Каратузе начальником милиции. Два года мотался с чоновцами по уезду, но так мне и не удалось схватить ее. Я бы ее сам! Собственноручно! Ну, да о Чем говорить! Ну, а ты как? Демобилизовался? Останешься здесь или махнешь к себе в Россию? Ты из России, кажется? Из Тулы? В Тулу уедешь?
     Нет, Мамонт Петрович не собирается в Тулу.
     - Ты сказал - Григорьевна? Она же Гордеевна?
     - Гордеевна. А в приказе генерала Шильникова - Григорьевна. Какой-то писарь переврал. Какое им дело, как ее величать? Попалась птичка, стой, не уйдешь из сети. Не расстанемся с тобой ни за что на свете. Как в песне.
     - Она призналась?
     - Хо! Призналась? Не те слова. Послушал бы, какую она речь закатила в трибунале. Ого! Патриоткой себя величает. Ах да о чем толковать!
     Махнул трубкой - искры посыпались.
     - Сын у меня растет. В Иланске сейчас у моей матери, - вдруг вспомнил Ефим Можаров. - Я ведь с ней жил с зимы четырнадцатого. Машинистов такого класса, как я, на фронт не брали. Водил пассажирские. Она у нас начала учительствовать. Ну вот. Сын растет. Хорошо, что он в Иланске сейчас. В банде у нее еще родился ребенок. Девчонка будто. Ну да, девочка. А у кого оставила - не сказала.
     Можаров оглянулся на школу, перемял плечами.
     - Что они тянут, трибунальцы? - как будто сам себя потарапливал. - Казаки могут налететь с часу на час. Когда мы их только призовем к порядку? И нэп как будто самое подходящее для них, а все еще взбуривают и пенятся, сволочи чубатые!
     Из школы вывели приговоренных - четверо мужчин, связанных попарно одной длинной веревкой, и пятую Катерину - ее не связали.
     Можаров сразу же отошел от Мамонта Петровича.
     Подошел Гончаров - дымит цигаркой самосада.
     - Самая неприятная обязанность, вот эти дела, - сказал как бы между прочим. Мамонт Петрович спросил, который атаман Ложечников. Гончаров указал на левого в первой паре. Правый - полковник Мансуров.
     - Понятно! - кивнул Мамонт Петрович и пошел взглянуть на карателя. Так вот он каков, недобитый фрукт белогвардейский! Здоровый мужик в шубе и в шапке, морда круглая, упитанная - не успела исхудать, глаза смиренные, открытые, в некотором роде добряк, если судить по круглой физиономии с курносым носом.
     - Ложечников?
     Ложечников чуть дрогнул, приглядываясь к высоченному военному, которого он принял за какого-то нового, только что подъехавшего комиссара.
     - С кем имею честь?
     - Мамонт Головня.
     - Ма-амонт Го-оловня?!
     Все пятеро - четверо мужчин и Катерина, уставились на Мамонта Петровича.
     Катерина не опустила голову - ответила прямо и твердо на взыскивающий взгляд Головни. Она, конечно, узнала его, бравого партизана. И он ее узнал сразу. Из-под теплого платка выбилась прядка прямых волос на ее бледную щеку. Резко выделяются черные, круто выгнутые брови, пухлый маленький рот, утяжеленный подбородок с ямочкой, круглолицая, одна из тех, про которых говорят, - русская красавица. У партизан в Степном Баджее она была писаршей в штабе, и не раз сам Кравченко, главнокомандующий крестьянской армией, посылал ее в опаснейшие рейды в тыл белых за медикаментами и перевязочными материалами, и она всегда возвращалась благополучно. Говорили, что она находчивая, смелая, отважная, а было все не так - белые сами помогали доставать ей медикаменты, а взамен получали от нее все данные о партизанской армии. Они все знали, подготавливая июньский сокрушительный удар, - только чудом спаслась партизанская армия, бежав с берегов Маны в глубь непроходимой тайги, через лесной пожар за две сотни верст в Минусинский уезд, где партизан никто не ждал.
     Мамонт Петрович хотел спросить Катерину, почему она, столь важная разведчица белых, не осталась на Мане, когда партизаны беспорядочно и суматошно бежали в тайгу?
     Но он спросил совсем не о том:
     - Так, значит, Катерина Гордеевна? М-да. Не думал, не гадал о такой встрече. Один вопрос у меня к вам, последний. Евдокию Елизаровну помните?.. Из-за чего вы дрались с ней в доме вдовы Ржановой, что в Старой Копи?
     Мамонт Петрович говорил спокойно, как будто размышлял вслух над трудным вопросом, и это его спокойствие передалось Катерине, смягчив ее окаменевшее сердце. Она не ждала, что с нею кто-то из этих красных может так вот по-людски заговорить, как будто трибунал не приговорил ее к расстрелу.
     - В Старой Копи? - переспросила она дрогнувшим голосом. - Помню, помню. Осенью прошлого года это было. Глупо все вышло. Ужасно глупо. Все были издерганы после боя за Григорьевкой. Если увидите Евдокию Елизаровну - пусть она простит меня. Теперь я знаю, кто подвел нас под пулеметы чоновцев. Он еще свое получит. А Евдокия Елизаровна... Дуня... она сейчас в больнице в Каратузе. Кто ее подстрелил в рождество - не знаю. Никто из наших не стрелял в нее. Никто. Это я хорошо знаю. Пусть не грешит на нас. А впрочем!.. Ее участь такая же, как и моя. "Мы жертвами пали в борьбе роковой!"...
     - Это не про вас! - оборвал Мамонт Петрович.
     - Как знать! Про всех, наверное. Ах, да какая разница!.. Я хочу сказать... Дуня ни в чем неповинна, хотя и была с нами. И с нами, и не с нами.
     - В каком смысле?
     - В прямом. Она ни с кем. Ее просто смяли и растоптали. А притоптанных не подымают.
     - Она моя жена! - вдруг сказал Мамонт Петрович. Катерина посмотрела на него непонимающим взглядом.
     - Жена? Дуня? Ваша жена? Да вы шутите! Ничья она не жена. После того, что с нею случилось, - она ничья не жена. Ничья. Она не живая. Изувечена.
     - Воскреснет еще, - сказал Мамонт Петрович, не вполне уверенный, что Дуня может воскреснуть из мертвых, но отступить ему не дано было - в самое сердце влипла.
     - Дай бог! - натянуто усмехнулась Катерина, удивленно разглядывая Мамонта Головню. Чудак и только. Ах, если бы побольше было чудаков на белом свете! Но она об этом не сказала Мамонту Петровичу. - Боже мой, как все запутано! Как все запутано! А вы... забыла, как вас величать... не судите меня строго. Я к вам, если помните, не питала зла. Нет! Если помните, конечно. И если разрешено вам помнить, - жалостливо покривила пухлые губы. - Я исполнила свой долг перед Россией, которую... так жестоко, так жестоко растоптали. Будет время, "подымется мститель суровый, и будет он нас посильней!.."
     - Это песня тоже не про вас, - перебил Мамонт Петрович.
     Катерина покачала головой:
     - Еще никто ничего не знает! Никто - ничего! Да, да! Не надо быть такими самоуверенными. Ах да. У меня так мало осталось времени! Так мало!.. Я хочу... извините... попросить вас... поговорите, пожалуйста, пожалуйста! С Ефимом Семеновичем. С Можаровым. В трибунале я не могла... последняя моя просьба... разбередили вы мне сердце, что ли!.. О чем я? Ах да! Про сына. Пусть он ничего не говорит обо мне сыну - не надо! Неумно отравлять жизнь сыну. Вы меня понимаете? Это наша борьба. Наша кровь за кровь. А у сына... я еще ничего не знаю! Кем он будет, рожденный в мае пятнадцатого года? Кем? Я ничего не вижу. Тьма! Тьма! Если бы мы знали наше будущее!.. О господи!.. Как мне стало тяжело!.. Размягчили вы меня, что ли? Скажите, чтоб он не отравлял сердце сыну. И еще про дочь. У меня остается дочь. Полтора года девочке. Скажите ему... Если он... Нет, нет. Это невозможно! Хочу сказать...
     Катерина не успела договорить - подошел Гончаров. Шепнул Мамонту Петровичу, что он задерживает.
     - Кого задерживаю? - не понял Мамонт Петрович и взглянул на Гончарова, а потом на конвой с винтовками наперевес - понял все и отошел в сторону.
     Раздалась команда караула:
     - Трогайтесь!..
     Первая пара, за нею вторая тронулись с места, а потом и Катерина. Она так и шла с недосказанными словами на припухлых губах, в черненом мужском пулушубке, глядя вперед себя, в неведомое, мятежное, с ветром и мокрым снегом.
     Трое чоновцев с винтовками наперевес шли впереди, по трое с боков и двое с карабинами сзади. Следом за ними - председатель ревтрибунала, прокурор. Гончаров бок о бок с Мамонтом Петровичем, и чуть в сторону, ссутулившись, втянув голову в плечи, Ефим Можаров в кожанке под ремнем. Руки он засунул в карманы.
     А снег все сыпал и сыпал, как бы нарочно заметал следы.

     Меланья не хотела пустить Дуню в дом, но кум Ткачук поговорил с нею, пригрозил грозным Головней, и хозяйке пришлось принять "ведьму квартирантку", самовар поставить и на стол собрать.
     Филимона дома не было - на всю зиму уехал гонять ямщину куда-то в Красноярск.
     Кум Ткачук посидел часок с Дуней, выпил с нею по чашке чаю и ушел, так и не дождавшись Головни: "Почивайте, Евдокея Елизаровна, и хай вам добрые сны привидятся".
     Но куда уж там до добрых снов!
     Подмывало под сердце - трибунал заседает! Утопят ее бандиты, особенно Катерина. Она ее щадить не будет. Все выложит: и про связь Дуни с Гавриилом Ухоздвиговым, и про то, что Дуня всем нутром была с бандой, и пусть, мол, ей будет то же самое, что и нам, - смерть!..
     Страшно и постыло.
     Ждала Мамонта Петровича - больше некого было ждать в столь тяжкий час жизни. Она примет его и, если надо, всплакнет о своей горькой доле, только бы он защитил ее от новой напасти. Не любовь, а страх и безысходность пеленали ее с Мамонтом Головней; не любовь, а страх прищемил сердце. Сколько раз взглядывала на часики - тики-так, тики-так, придет не придет...
     Деревянная кровать, пара табуреток, две лавки, иконы в переднем углу с луковицей свисающей лампады, кросна с недотканными половиками, самопряха в углу с льняной бородою на прялке, большущий кованый сундук и мешок с вещами Мамонта Петровича.
     В мешок не посмела заглянуть.
     А что если Мамонт Петрович не придет? Наверное, он там узнал всю подноготную про нее и скажет потом: "Ответ будешь держать перед мировой революцией, едрит твою в кандибобер!"
     Холодно.
     Когда под шестком в избе в третий раз загорланил петух, Дуня надумала сама пойти в штаб чоновцев и в трибунал - пусть берут ее, только бы не мучиться в неведении.
     Посмотрела время на ручных швейцарских часиках - половина четвертого жуткой ночи!.. Горько усмехнулась сама над собою: "Вот уж счастливица, боженька! Нашелся муж, назвал женою и, не переспав ночи, - убежал. Сдохнуть можно от такого счастьица!"
     Вышла на улицу в дохе, - если посадят, тепло будет. Не замерзать же в кутузке!
     В калитке задержалась. Куда идти? Если уж сами придут, тогда другое дело. Что это? Кого-то ведут серединой улицы. Ближе. Ближе. Впереди красноармейцы чона в шинелях и в шлемах, с винтовками наперевес. Издали узнала Мамонта Петровича - спряталась за калитку, оставив ее чуть открытой. В оцеплении караула четверо со связанными руками, боженька! И Катерина с ними! Дуне страшно. Жутко. Доха не греет - до того трясет от мороза. Узнала маленького Гончарова, Можарова из Каратуза - начальник!.. Следом за всеми ехали на двух санях двое красноармейцев. К чему сани-то? Или их увезут куда-нибудь подальше? "Вот и отстрелялись на веки вечные! - подумала она. - Как теперь Катерина? Говорила, что она слезу не уронит перед красными. Сколько она партейцев самолично прикончила, и сама попалась".
     Когда все скрылись под горою в пойму Малтата, Дуня прошла заплотом к высокой завалинке дома, поднялась, ухватившись за наличник, глядела вниз, в пойму, но ничего не увидела - снег, снег, метелица!..
     Белым-бело, как в саване.
     Вся жизнь представилась Дуне тесной, узкой, как тюремный коридор. Одни - лицом к стене, других ведут мимо, мимо. Она побывала с Гавриилом Ухоздвиговым в красноярской тюрьме - смотрели красных. Думалось тогда - прикончили большевиков. Навсегда! Само "красное" стало пугалом не для одной Дуни. А вот они - красные! Живут и вершат свой суд революции. Какая же сила подняла их - обезоруженных, полуграмотных, притоптанных и оплеванных важными господами?..
     Понять не могла. Свершилось так, и все тут. Знать, такая судьба матушки-России!..

     Пути-дороги скрещиваются.
     На скрещенных дорогах развязываются узлы, и сама вечность как бы останавливается перед днем грядущим.
     Пятеро главарей банды прошли последний путь и стояли теперь невдалеке от берега Амыла лицом к лицу со своими судьями и с теми, кому выпал жребий привести приговор в исполнение.
     Четыре бандита, связанные одной веревкою, в сущности, не сегодня оказались связанными вместе, а давно еще, в пору Самарской директории и жесточайшей колчаковщины, когда каждый из них вершил казни над красными по своему опыту и разумению, не щадя ни женщин, ни стариков, ни малых детишек. Каждый из них мог бы соорудить себе пирамиду из трупов казненных. Они сами в себе вытоптали и огнем выжгли все человеческое и, конечно, знали, что их никто не помянет добром, а только проклятием и полным забвением; для них не было дня сущего и дня грядущего. И это они понимали, и потому им было страшно. До ужаса страшно.
     Катерина в черном полушубке, неестественно выпрямившись и глядя вверх на отягощенное тучами небо, как будто шептала молитву.
     Снег был глубокий и рыхлый, и главари банды увязли по колено в снегу.
     Перед ними немо строжели семеро чоновцев с винтовками наперевес.
     В лесу на прогалине было необыкновенно тихо.
     Темнели высоченные ели по берегу Амыла. Фыркали кони, впряженные в сани.
     Один из красноармейцев светил фонарем "летучая мышь", и председатель трибунала читал приговор осужденным.
     Каратель Коростылев втянул голову в плечи.
     Хорунжий Ложечников не выдержал и крикнул: "Кончайте!" И выматерился.
     Председатель трибунала продолжал читать.
     Мамонт Петрович внимательно слушал, глядя на Катерину. Он и сам не мог бы себе объяснить, почему ему, бывалому партизану и комвзвода Красной Армии, было жаль вот эту женщину, столь отчужденную и далекую от него во всех отношениях.
     Председатель трибунала спросил, какое будет последнее слово приговоренных.
     - Не ломайте комедию, обормоты! - крикнул Ложечников. - Кончайте!
     Катерина коротко взглянула на всех и почему-то опустила шаль с головы на плечи.
     Ничего не сказала.
     Полковник Мансуров, заикаясь от страха, напомнил, что он лично не казнил совдеповцев. Он-де не был министром в кабинете кровавого Колчака. "Произошла жестокая ошибка. Пощадите мою дочь, Евгению! Она ни в чем не виновна. Пощадите ее! Она ни в чем не виновна!"
     - Заткнись, полковник! - крикнул Ложечников, но полковник все еще умолял, чтобы пощадили его дочь Евгению.
     Ложечников матерился.
     - Заткните пасть этому волку! - не выдержал полковник. - Я прошу вас... прошу... о, боже!.. помилуйте мою дочь!.. Пусть я достоин смерти с этими вот... бандитами. Но моя дочь, боже!..
     Председатель трибунала ответил:
     - Вашу дочь никто не собирается расстреливать.
     - Дайте мне слово! - выкрикнул сотник Шошин. - Нас приговорили к смертной казни, а генералов почему не судили? Али помилуете? А еще большевиками прозываетесь!
     - Будет суд над генералами, не беспокойтесь, - ответил Шошину председатель трибунала.
     Мамонт Петрович спросил у Гончарова, про каких генералов говорит бандит?
     Оказывается, в Таятах в женском староверческом скиту арестованы были два колчаковских генерала - Иннокентий Иннокентьевич Ухоздвигов и Сергей Сергеевич Толстов - князь, которых надо доставить в Красноярск.
     - Где эти генералы?
     - Здесь. В нашем штабе.
     - А сколько всего бандитов?
     - Восемьдесят шесть со скитскими. Игуменью взяли с монашками, а эти монашки - две жены бандитов: Ложечникова и генерала Ухоздвигова, а две - дочери. Одна - Мансурова, другая - генерала Толстова. В скиту у игуменьи был главный штаб банды.
     К Гончарову подошел председатель трибунала. Переглянулись. Гончаров молча кивнул.
     Настал последний момент...
     - Го-о-отовсь!
     Ложечников выматерился.
     Полковник Мансуров громко сказал:
     - Господи, помилуй меня! Спаси мою душу грешную! Евгению спаси, господи!
     Гончаров скомандовал:
     - По врагам мировой пролетарской революции и рабоче-крестьянской Советской власти - пли!
     Раздался залп из семи винтовок.
     Четверо упали тесно друг к другу.
     С деревьев посыпался снег.
     Катерина продолжала стоять, подняв согнутые в локтях руки на уровне плеч, ладонями от себя.
     Густо пахло жженой селитрой.
     Гончаров повернулся к красноармейцам, вскинул револьвер, скомандовал:
     - По белогвардейской шпионке и начальнице штаба банды - пли!
     И еще один залп.
     Мамонт Петрович видел, как Катерина с маху оттолкнула от себя огненную жар-птицу, но жар-птица раскинула ее руки в стороны, клюнула в грудь, в самое сердце. Катерина так и упала навзничь с широко раскинутыми руками. И вдруг, совершенно неожиданно, как будто кто щелкнул бичом, - еще один выстрел...
     Никто не ждал этого выстрела.
     Мамонт Петрович быстро оглянулся:
     - Едрит твою в кандибобер, Можаров!..
     Шагах в десяти от всех Ефим Можаров, как-то странно прижав руки к груди, согнувшись, сделал шаг, еще шаг и упал лицом в мягкий снег.
     Один - лицом в землю. Другая - лицом в небо...
     Все подбежали к Можарову. Он лежал скрючившись, зарывшись головою в снег. Папаха слетела. Мамонт Петрович повернул Можарова на спину. В руке зажат наган. В зубах - трубка. Потухшая трубка. Кожанка расстегнута. Никто не видел, когда он снял ремень и расстегнул кожанку. Выстрелил себе в грудь, точно, без промаха. Наповал. Снег быстро потемнел от крови. Под тусклым светом фонаря лицо Можарова казалось чугунным, как будто обуглилось.
     Первым опомнился молчаливый прокурор:
     - Как мы могли прошляпить, товарищи? Нельзя было допускать его на заседание трибунала.
     - Он держался нормально, - сказал Гончаров.
     - Головы, туды вашу так! - выругался Мамонт Петрович. - Бывшую жену вывели на расстрел, и - "нормально"! У него, может, нутро перевернулось за эту ночь. Он говорил мне про сына, который сейчас у него в Иланске у матери, а у самого в лице туман и отчаянность.
     - Может, нам не все известно? - Гончаров переглянулся с председателем ревтрибунала. - Я говорил: Как могло произойти, что он с четырнадцатого года по февраль двадцатого проживал с нею, так сказать, одну постель мяли, а потом вылезло наружу из захваченных документов контрразведки: жена - белогвардейская шпионка! Тут что-то...
     - Голова! - оборвал Мамонт Петрович. - А ты подумал про такую ситуацию: если бы шпионка не сумела обмануть одного человека, который доверял ей и ни в чем не подозревал, тогда как бы она могла обмануть всех нас? Я преотлично помню, как она ухаживала за мной, когда я лежал в тифу. Подбадривала, проклинала всех белых и все такое, а сама - белая! Знал я про то или нет? Мог ли подумать? Хэ! А вот почему она ничего не сказала в последнем слове после приговора - загадка. Глянула на всех, как с отдаленной планеты, и молчок. Я так думаю: перед смертью она, может, первый раз посмотрела на себя и на бандитов не криво, а прямо. А что увидела? Ни сына у ней, ни дочери, ни земли, ни неба! Докатилась до последней черты. Я это так понимаю. И сам Можаров от стыда и позора, что он когда-то доверял такой бандитке и сына заимел от нее, пустил себе пулю в грудь. Душа не выдержала. Или вы думаете, что у коммунистов чугунные души?
     Все примолкли, а Мамонт Петрович дополнил:
     - В душу к нему не заглянули, вот что я вам скажу, трибунальцы!
     Про душу-то и в самом деле запамятовали.
     А возле берега, сажени за три, лежала Катерина. Ноги ее увязли в снегу и согнулись в коленях. Будто она куда-то шла, шла, притомилась, села на снег, а потом легла на спину, уставившись в небо. Чоновец с фонарем подошел к ней. Пятно света упало на ее бледное лицо, обрамленное рассыпавшимися темными волосами. На ее распахнутые ужасом глаза падали снежинки и тут же таяли, стекая от уголков век крупными слезинками по вискам, словно она и мертвая плакала. Все ее лицо покрылось капельками, будто вспотело. Белела полоска зубов. Чоновец в буденовке наклонился к ней и пальцами прижал веки, закрывая глаза. Веки были холодные, но когда пальцы скользнули по щеке, он испуганно отдернул руку - щека была еще теплая. Пятно света переместилось на полушубок, застегнутый на пуговицы. Крови не было. Ни капельки. Подошел еще один красноармеец, и первый с фонарем сказал, что надо ее повернуть. И тот повернул. На снегу под спиною натекла кровь, и в полушубке вырваны были клочья овчины...
     - Отлетала в бандитах, шпионка! - сказал тот, что поворачивал. И когда он опустил плечо, тело снова легло на спину. Надо было вытащить ноги из снега, но красноармеец не сделал этого. Первый с фонарем отошел в сторону, вытер тылом варежки пот со лба, поставил фонарь на снег и, расстегнув пуговки шлема, стащил его с головы, и шлемом вытер потную шею и голову. Он был еще молодой, боец части особого назначения войск ОГПУ, и впервые за свою жизнь участвовал в расстреле врагов Советской власти. Красноармейцы перетащили тела бандитов в сани, чтобы захоронить их где-нибудь подальше от деревни на неведомом месте. Трое подошли к телу Катерины. Она все так же лежала лицом в небо...
     По черным елям пронеслась верховка, и деревья тихо зашумели, а потом послышался скрип чернолесья, усилился шум, а из деревни донесся собачий брех. Местами небо прояснилось, и робко выглянули звезды.
     Мамонт Петрович не стал ждать трибунальцев - они все еще обсуждали самоубийство Ефима Можарова, пошел размашистыми шагами в обратный путь. Горечь недавно пережитого была до того вязкая, что впору ложись в снег, чтоб отвратность ушла из души. Свершилась какая-то роковая ошибка, но в чем эта ошибка?..
     Жалел Ефима Можарова и не мог себе простить, что в тяжкий момент не стоял плечом к плечу с ним. Надо было его поддержать, а он. Мамонт Петрович, все свое внимание обратил на бандитку, как и все трибунальцы. А свой, в доску свой человек, оставленный без внимания и участия, пустил себе пулю в сердце. "Это же до умопомрачения дико произошло, - размышлял Мамонт Петрович. - Она его столько лет обманывала, предавала всю нашу партизанскую армию, летала по уезду в банде, а он не сумел вытоптать эту бандитку в самом себе. Какая сила вязала его с ней?.."
     Понять того не мог.

     И крута гора, да забывчива; и лиха беда, да избывчива.
     Горы надо одолевать, чтобы горя не видать.
     А что если за горами еще больше горя и зла неизбывного?..
     За годы гражданки Мамонт Петрович немало отправил беляков на тот свет, но никогда ему не было так тяжело и сумно, как сейчас. Как-будто залп грохнул не по бандитам, а - нутро изрешетило. В горле сушь и в голове туман.
     Поднимаясь на боровиковскую горку из поймы, смотрел на черный тополь.
     В голых сучьях черного тополя посвистывал ветер.
     У столба ворот Боровиковых увидел Дуню в пестрой дохе. Удивился: почему она в улице? Может, Меланья не пустила в дом? Но когда подошел близко и встретился с ее глазами, догадался: она все знает.
     - М-да. Не спишь? - И не узнал свой голос. Звенит, как колокольная медь. Дуня прижалась спиною к столбу, а в глазах вьет гнездо страх. Чего она испугалась? Сказать про то, что случай занес его присутствовать на казни бандитов, - не мог. Тяжесть такую не вдруг подымешь на язык.
     Ничего не сказал.
     Дуня прошла в ограду, и он следом за нею. Выбежала лохматая собака, взлаяла. Мамонт Петрович чуть задержался, посмотрел на собаку, и та, захлебываясь лаем, отступила и, скуля в бессильной злобе, спряталась в теплый свинарник.
     В избе горела плошка и пахло жженым конопляным маслом. Густились тени. Иконы казались черными, без ликов и нимбов. На столе стоял медный самовар, собранная снедь в двух глиняных чашках - отваренная картошка, квашеная капуста, постное масло в блюдце и две солдатских алюминиевых кружки - посуда для пришлых с ветра.
     Дуня сбросила доху и повесила на крюк возле двери. Под дохою был еще черный полушубок, точь-в-точь такой же, как на Катерине. Мамонту Петровичу вдруг примерещилось, что перед ним в полумраке не Дуня, а Катерина.
     "Что он так уставился? - дрогнула Дуня, машинально расстегивая пуговки полушубка. - Наверное, ему что-то сказали про меня!.. А что если в Таятах схватили..." - Но даже сама себе не отважилась назвать имя человека, которого окрестила "последним огарышком судьбы" - Гавриила Иннокентьевича Ухоздвигова.
     Полушубок кинула на лавку.
     Мамонт Петрович, как столб, возвышался посредине избы. И та же отчужденность в усталом лице. Что он знает? Почему он так страшно молчит?
     - Подогреть самовар? - тихо спросила Дуня.
     - Не надо.
     Мамонт Петрович оглянулся по избе, подошел к кадке. Ковшика не было, и Дуня подала ему кружку. Зачерпнул из кадки воды и выпил разом.
     - В горнице постель, Мамонт Петрович, - так же тихо сказала Дуня и, взяв плошку со стола, прошла в горницу. Слышала, как по половицам скрипнули рантовые сапоги - офицерские! Поставила плошку на стол.
     Мамонт Петрович молча снял папаху, положил на табуретку, затем шашку, хрустящие ремни с парабеллумом в кобуре, генеральскую шинель на красной подкладке, достал из кармана шинели трофейный английский портсигар, вынул японскую сигаретку и медленно прикурил от спички. Дуня до того оробела перед молчащим Мамонтом, что не знала: привечать ли его, бежать ли от него без оглядки? Взялась разбирать постель. Это была ее постель: одеяло из верблюжьей шерсти, две пуховых подушки в давно нестиранных наволочках, пуховая перина.
     Докурив сигаретку, Мамонт Петрович так же молча перенес оружие на пол возле кросен, отстегнул шпоры, разулся и, сложив сапоги голенищами вместе, положил на шашку и парабеллум. Дуня догадалась, что он устраивается спать на полу. "И оружие под голову! Правду говорил Гавря: нам никогда не будет доверия от этих красных! Никогда! Им век будут мерещиться наши миллионы, которых мы сами в глаза не видели. Век будут подозревать. Что у него за бляха? Орден, может? А разве у красных есть ордена? Они же кресты и медали офицерам забивали в грудь, а в погоны, в звездочки, вколачивали гвозди. Боженька! Как мне страшно! Завтра меня возьмут или сегодня? Хоть бы скорее все развязалось! Если схватили Гаврю в Таятах..."
     И сразу же вскипела ненависть к этим красным - и в бессильной ярости тут же притихла.
     Мамонт Петрович лег на пол на затоптанные половики в своем френче и в казачьих диагоналевых брюках, укрылся шинелью. Его длинные ноги вытянулись до двери. Он все время думал, как и что сказать Дуне, но подходящих слов не было, как будто он растерял их в пойме Малтата.
     Молчание стало тяжелым и давящим.
     Дуня примостилась на край деревянной кровати, не смея взглянуть на Мамонта Петровича. Но он ее видел всю - от ног в черных валенках, до углистых волос, небрежно собранных в узел. Понимал: казнь бандитов, с которыми она зналась, прихлопнула ее, и она сейчас в душевном смятении. Вспомнил разговор с Гончаровым. Понятно, в ГПУ достаточно материалов, чтобы взять Дуню под арест, и тогда она будет восемьдесят седьмой. Ну а что потом? Упрячут в тюрьму за связь с бандой, а из тюрьмы она выйдет, начиненная ненавистью ко всем красным, в том числе и к Мамонту Петровичу. Такого он допустить не мог.
     Достал из кармана френча трофейные часы и посмотрел время. Шумно вздохнул, пряча часы в карман.
     - Ложись, Дуня. Скоро шесть утра. - Но это были не те слова, которые он должен бы сказать. - Такая вот произошла ситуация, м-да. Непредвиденная. Голова гудит и тошнота подступает. Тяжелое это дело - казнить врагов мировой революции, а что поделаешь, если враги не сдаются без боя. А ты ложись, спи. Ни о чем таком не думай, и так далее. Если я дал слово, кремень значит. Так что не беспокойся. С бандами мы в скором времени покончим. Апределенно!
     Суровые слова Мамонта Петровича не утешили Дуню, а еще пуще расстроили. Она и сама понимала, что силы такой нету, чтоб мог подняться ее "огарышек судьбы" и она бы обрела с ним счастье. А в чем теперь ее счастье? Если не арестуют, то все равно не будет ей жизни. Кто и что она среди этих красных "мамонтов"? Век будут попрекать юсковским корнем, и куда бы она ни сунулась, за нею будет тянуться хвост ее окаянной жизни. "А, скажут, Дунька Юскова? Знаем ее! Вертела хвостом направо и налево - с красными и с белыми. Юсковская порода. Гниль да барахло".
     "Боженька! Хоть бы к одному концу скорее!"
     Но она ничего не сказала Мамонту Петровичу.
     Ничего не сказала.
     Как в свое время Дарьюшка не нашла слов к Тимофею Прокопьевичу в последний час своей жизни, так и Дуня изведала такое же чувство одиночества и отчуждения в стенах боровиковского дома.
     Где-то в отдалении раздалась пулеметная очередь. Дуня сразу узнала знакомый голос "максима" и винтовочные выстрелы.
     Та-та-та-та-та!
     Мамонт Петрович поднялся одним махом.
     - Вот и банда припожаловала, - сообщил спокойно, обуваясь с поспешностью военного. Не минуло трех минут, как он был в шинели, в папахе, при шашке, а парабеллум вытащил из кобуры, посмотрев обойму, заслал патрон в ствол и сунул в карман шинели. Наказал Дуне, чтоб она никуда не выходила из дома; в случае чего, он найдет ее здесь. Не оставит на произвол банды. - Выждали момент, сволочи, чтобы захватить отряд чона врасплох. Молодцы ребята. Это наши пулеметы работают.
     С тем и убежал, бренча шпорами.
     Вскоре в горницу заглянула Меланья в длинной исподней холщовой рубахе, босая, в черном платке, уставилась на Дуню:
     - Осподи! Банда, што ль?
     Дуня ничего не ответила.
     - Головня выскочил-то?
     - Головня.
     Выстрелы слышались все чаще и чаще с разных концов деревни.
     - Огонь-то потуши. Живо на свет явятся.
     - Не кричи. Никто к тебе не явится.
     - До кой поры будет экая погибель?
     - Пока всех не перебьют.
     - И то! Никакого житья не стало. Хучь бы Филимон скорее возвернулся.
     Филимон! Она ждет Филимона, тьма беспросветная!
     - Не беспокойся, вернется твой Филимон. Его не сожрут ни красные, ни белые, никакие черти вместе с его Харитиньюшкой.
     Меланья не ждала такого удара:
     - Откель про Харитинью знашь?
     - Откель! В Ошаровой видела его с Харитиньей еще в двадцатом году. Если бы я не оторвала его тот раз от Харитиньи, он бы и сейчас там "временно пребывал". Напрасно я его вытащила. Какая ему здесь жизнь? Ты только и знаешь, что лоб крестить да поклоны отбивать. Фу! Дремучесть. А Харитинья, как я ее видела, веселая баба. Бежала за кошевкой и кричала: "Воссиянный мой, возвернись! Воссиянный мой". Лопнуть можно. Это Филимон-то воссиянный?!
     Залпы из винтовок раздались под окнами - зазвенели стекла под ставнями. Меланья ойкнула и убежала к ребятишкам. Дуня быстро отошла от простенка к дверям горницы. Стреляют. Стреляют. В кого стреляют? Кто стреляет? Ржут кони. Долго и трудно ржут пораненные кони. Кто-то ударился в ставень - звон стекла на всю горницу. Дуня подскочила к столу и потушила плошку. Отбеливало в двух окнах, что в ограду, не закрытых ставнями. Начинался рассвет. Кто-то орал возле дома: "Робята, робята! Не бросайте! Не бросайте!"
     Пулеметные очереди сыпались вдоль улицы.
     Та-та-та-та-та-та-та!..
     И где-то вдали цокает пулемет и хлещут из винтовок и карабинов.
     Дуня накинула на себя полушубок, шаль и выбежала на крыльцо.
     В ограде стрельба слышалась явственнее. Бой шел, как определила Дуня, с трех сторон: возле дома Боровиковых, на окраине приисковой забегаловки и где-то со стороны Щедринки.
     На деревне лаяли собаки, мычали коровы.
     Синь рассвета плескалась над крышами домов.
     Ветер свистел в карнизах крыльца.
     Час прошел или меньше, Дуня не знает, но возле дома Боровиковых прекратилась стрельба. Только слышно было, как трудно ржала чья-то лошадь в улице и возле ограды стонали двое или трое. Дуня отважилась выглянуть из калитки. Как раз в этот момент лихо промчались вниз в пойму конные - бандиты или чоновцы в полушубках, кто их знает. Посредине улицы распласталась раненая лошадь. Она все еще вскидывалась, чтоб подняться, падала мордой в истоптанный снег и дико ржала. Еще одна лошадь поодаль откинула копыта. Рядом с нею валялся убитый в полушубке. Одна нога его была под лошадью. И возле дома Трубиных тоже убитая лошадь без всадника. Кто-то стонал рядом. А, вот он! Человек полз к пойме возле завалинки. И еще откуда-то раздавался стон. Дуня присмотрелась - никого не видно. А стонет, стонет. Кто же это? От тополя, кажется. Ну, да! И этот ползет вниз, к тополю. Со стороны штаба чоновцев бежали люди с винтовками. Дуня спряталась за калитку, выглядывая в щель. В буденовках - в шлемах, заостренных кверху. Хлопнул выстрел - и стон прекратился. И еще, еще выстрелы. С той и с другой стороны. Кто-то стрелял в чоновцев от тополя. Бандиты, конечно! Те, что остались без коней.
     Развиднело.
     Ни выстрела, ни конского топота.
     Тихо...

     Она сама пришла - ее никто не звал.
     У бывшего дома переселенческой управы, где размещался штаб чона, Дуню остановили красноармейцы в шубах - трое. Она их не знала. Спросили: к Гончарову? Фамилия? Дуня подумала: если назовется Юсковой - не пустят.
     - Мамонт Петрович здесь?
     - Нет, Мамонта Петровича нет в штабе.
     - То к Гончарову, то к Мамонту Петровичу. Кто такая, спрашиваю? - подступил молоденький красноармеец в тулупе.
     - Евдокия Головня, - назвалась Дуня.
     - Головня? Так бы сразу и сказала. Жена, что ли? Его сейчас нету в штабе. Увел нашу конницу вдогонку за бандой. Слышала, как налетели казаки?
     - Слышала. Но мне надо повидать товарища Гончарова.
     Красноармейцы переглянулись.
     - Спешно, что ли? Тут казаками набили полный двор. Товарищ Гончаров разбирается с ними.
     - Скажите ему, пожалуйста, что Евдокия Головня пришла к нему для важного разговора.
     Чоновцы подумали и разрешили - иди.
     Дуня прошла в ограду. Сразу у заплота, ничем не закрытые, трупы убитых чоновцев. Сколько их лежало - пятнадцать, двадцать? В крайнем правом узнала Иванчукова! Тот пулеметчик, который задержал кошеву кума Ткачука. Вот она какая жизнь человека с ружьем!..
     Тут же в ограде навалом лежали убитые казаки. В бекешах, шубах, полушубках, в шапках, папахах.
     Одни лежат тесно друг к дружке, как будто отдохнуть прилегли после жаркого боя; другие навалом, как стаскивали, бросали, так и коченеют теперь.
     Ни мира, ни войны между теми и другими - тишина: ни забот, ни тревог.
     Отвоевались.
     Одни у заплота, другие - у завалинки дома, как обгорелые черные сутунки.
     Тех, что у заплота - охраняет почетный караул - по два чоновца с винтовками с двух сторон. Винтовки со штыками. Честь честью.
     Этих, накатанных друг на дружку, никто не охраняет. Хотя именно они на рассвете примчались в Белую Елань, чтоб уничтожить отряд чона и освободить захваченных бандитов.
     Обмозговали захватить врасплох, сонных, а нарвались на пулеметный огонь.
     Такова война - малая и большая.
     Одним - почетные похороны, как героям; других сваливают в яму - столько-то убитых, и все.
     Это было знакомо Дуне по фронтовым денечкам. И все это ей опостылело.
     С другой стороны дома, у второго крыльца, сбившись в кучку, сидели прямо на снегу под охраною захваченные живьем бандиты. Казаки, казаки... Чубатые казаки! Без шашек и карабинов. Возле них прохаживались Гончаров и прокурор уезда. Того и другого Дуня знала.
     Пискливым тенорком говорил какой-то казак. Дуня прислушалась. Что-то про Ухоздвигова!
     - Оно так, начальник. Сами должны были думать. Ипеть-таки скажу: как заявился к нам в станицу капитан Ухоздвигов, обсказал про тайный приказ Ленина, чтоб зничтожить поголовно всех казаков, как не подумаешь? К погибели дело подошло! С того и станица поднялась.
     - Приказ! Приказ! - громко сказал Гончаров. - А вы подумали: как мог Ленин издать такой приказ, если на всю РСФСР объявлена новая экономическая политика? Нэп! Слышали! Так что же вы городите про какой-то тайный приказ! А что такое нэп? Заводись хозяйством, подымайся каждый, у кого сила имеется, а если мало силы - товарищества взаимопомощи организуются повсюду. Четыре коммуны в уезде. Это что вам, "зничтожение"?
     - Капитан Ухоздвигов зачитывал приказ-то - сказал еще один из казаков. - Печатными буквами приказ-то. Помню такие слова: "Казачество, как Дона, Кубани, Урала, Сибири, а также и Забайкалья, на протяжении всей мировой революции показало себя..." Запамятовал, как там было дальше. Злющие слова. Ну, как бы попросту. Показало, значит, как за буржуазию воевало супротив мировой революции. А по такой причине, значит, уничтожить поголовно всех. И подпись: "ЛЕНИН".
     - Нет у Ленина такой подписи - сказал Гончаров. - Он подписывается: "В. Ульянов", а в скобках: "Ленин". Ульянов было или нет?
     - Ульянова не было. А разве Ленин - Ульянов?
     - Вот видите - подхватил Гончаров - как вы легко попались на провокацию капитана Ухоздвигова! Даже настоящую фамилию Ленина не знаете. Он - Ульянов! А кто такой капитан Ухоздвигов? Сынок золотопромышленника! Говорил он вам, что среди захваченных бандитов в Таятах взят его старший брат, генерал Ухоздвигов? Нет! Каких же казаков вы спешили освободить? Семнадцать бывших офицеров, а среди них - два генерала. Остальные, правда, казаки. Генералов пришлось расстрелять, когда вы обложили со всех сторон наш штаб. Так что напрасно ловчил ваш Гавриил Иннокентьевич! И врасплох нас не захватили. Ну, а теперь ответ будете держать.
     Гончаров сам увидел Дуню и подошел к ней.
     - Ну, здравствуйте, Евдокия Елизаровна! - пожал руку Дуне. - К Мамонту Петровичу? Увел он нашу конницу. Выручил отряд! Отменный командир. А я, понимаете, когда налетела банда, схватился за голову: где Мамонт Петрович? В каком доме остановился? А он - вот он! В самый раз подоспел. Петрушин убит в Таятах, Иванчуков пал возле пулемета. Ах да! Извините! - спохватился Гончаров. - Поздравляю вас, Евдокия Елизаровна! Ну, ну! Как будто никто не знает! Мамонт Петрович торжественно заявил нам, что вы его жена. Так что...
     - Нет, нет! - разом отрезала Дуня. - Я пришла... мне надо поговорить с вами.
     Гончаров посмотрел на нее внимательно, чуть склонив голову к левому плечу, позвал за собою в ту самую комнату, где ночью заседал ревтрибунал.
     Дуня шла, как тень, за маленьким Гончаровым. Квадратная комната с кирпичной плитой. На плите солдатские котелки, кружки, продымленный чайник, дрова, чьи-то валенки на просушке, на стенах - шубы, шубы, полушубки, а в углу свалены трофеи - казачьи шашки, палаши, сабли, клинки и даже самоковки. Ремни карабинов, винтовки и ручной пулемет "льюис". Табуретки возле стен, два или три стула, тот же стол, за которым когда-то восседал Мамонт Петрович с Аркадием Зыряновым, когда Дуня пришла в памятную ночь в ревком...
     Знакомое и чуждое.
     Гончаров пригласил сесть.
     В комнатушке жарища, а Дуне холодно.
     Гончаров снял шинель, повесил ее на гвоздь, туда же ватную безрукавую душегрейку, папаху, пригладил русые волосы, одернул гимнастерку под ремнем и тогда уже спросил, какая нужда привела Евдокию Елизаровну к нему?
     - Тогда, в больнице, в Каратузе - начала Дуня, взглядывая на сапоги Гончарова. - Я утаила...
     Голенища сапог поблескивают, а мысли Дуни тускнеют, линяют, и она их никак не может собрать в кучу.
     Гончаров не помогает ей. Прохаживается наискосок по комнате. Курит.
     - Разрешите, если можно, закурить?
     - Пожалуйста. Но у меня скверный самосад.
     - Ах, мне все равно.
     Дуня послюнила кончиком языка завернутую цигарку, склеила. Гончаров поднес огонек от патронной зажигалки. Точь-в-точь такая же зажигалка, какую подарил Дуне какой-то чистенький штабс-капитан в Самаре!
     Табак был крепкий - задохлась. Аж слезы выступили. Сразу стало легче, безразличнее, покойнее. "Все равно к одному концу".
     - Тогда я вам дала показание...
     - Я вас не допрашивал, - перебил Гончаров. - Просто зашел поговорить с вами.
     - Да! да! - "Он зашел поговорить, начальничек! Как у них все просто", а вслух: - Ну вот. Я не все сказала. Фамилию Головня я присвоила умышленно...
     Гончаров все так же прохаживается наискосок по комнате, думает, покуривает. Знать бы, что у него на уме?
     - Кто вам говорил про заявление Филимона Боровикова? - спросил в упор.
     - Про какое заявление? - хлопала глазами Дуня.
     - Так-таки ничего не слышали про заявление Боровикова?
     - Ни сном-духом.
     Еще одна петля по комнате, и:
     - Я вас сейчас познакомлю с этим заявлением. Но - должен предупредить: не разглашайте.

     Обо всем могла догадываться, многое предвидеть, но чтоб Филимон Прокопьевич сочинил такое заявление, Дуня никогда и никому бы не поверила.
     Заявление было вот какое:

"В город Минусинск в ГПУ начальнику самолично Гончарову от Филимона Прокопьевича Боровикова из Белой Елани Сагайской волости.      Заявленя:      Как я есть сознательный хрестьянин и в белых не пребывал, а так и по причине родителя мово, Прокопия Веденеевича, как сгибшего от белых карателей, и как не из миллионщиков, по такой причине заявлено делаю в ГПУ насчет Евдокеи Елизаровны Юсковой.      Про Евдокею Юскову заявляю, что она есть насквозь белая и самолично слышал обо всем, докладаю: - декабрь был 1919 года, в деревню Ошарову из Красноярска пришли множеством белые каратели, как генерал Ухоздвигов, а так и три брата Ухоздвигова, особливо самый злющий охфицер Гаврила Ухоздвигов, а с ним была полюбовница Евдокея Юскова самолично.      Меня заарестовали белые, как за родителя мово, который воевал за красных, и вели по деревне исказнить. Тута встретила меня с Гаврилой Ухоздвиговым Евдокея Юскова и обсказала, что как она землячка, так пущай покеля живет, да под мобилизацией будет. Меня замобилизовали в подводы. Из Ошаровой повез я на своих конях охфицера Ухоздвигова с полюбовницей Дунькой Юсковой. В Даурске произошел сговор ихний. Чтоб она ехала в Белую Елань доглядывать за приисками. Охфицер Ухоздвигов пригрозил мне смертной казнью, а Дунька Юскова ехала в моей кошевке с левольвертом, ежли засопротивляюсь, убиенство ученить.      В Новоселовой Дунька Юскова при угрозе оружия заставила меня спать на одной кровати, чтоб я ее самолично охранял от мужика-скорняка, ну, а я, как не из блуда происхожу, всю ночь не спамши был и совращенья не было. А Евдокея утром так сказала: "Ежли ты, Филимон, донесешь красным на меня, тебя на куски изрежет сам Ухоздвигов, у которого, дескать, руки длинные". Ипеть я не убоялся, потому как природа наша наскрозь известна.      Приехамши в Белую Елань, Евдокея Юскова поселилась у меня, а в тайне ездила на свиданку с Гаврилой Ухоздвиговым и потома была в банде для стребленья Советской власти. Ишшо было такое, как Евдокея подбивала меня пошуровать на пепелище Юсковых, да пепелище обшуровали сами власти и там нашли золото. С банды Евдокея возвернулась ипеть ко мне в дом, всячески грозила Ухоздвиговым, который собирал новую банду из казаков. Допреж, когда была секлетаршсй в Совете, Дунька срамно себя держала, как она есть шлюха и про то вся тайга знает. Как за то самое ее подстрелили и потома повезли в больницу - меня дома не было. Ишшо была угроза Евдокеи Юсковой сознательному хрестьянину Маркелу Зуеву. А по какой причине Дунька угрожала, поясняю: для банды надо было собрать деньги, а так и коней казакам. А у Маркела Зуева были кони, да и так справно жил, но на банду рубля не дал. При новой власти Маркел Зуев на ноги поднялся.      Какая она есть Евдокея Юскова, я прописал в доподлинности, как не мог утаивать по причине мово дорогого родителя, сгибшего от белых казаков во время восстания в 1918 году опосля покрова дня, про што все скажут у нас в деревне.      Прошу заарестовать Евдокею Юскову и дознанье произвести чтоб она призналась, как полюбовница Ухоздвигова, а так и зловредный лемент мировой революции.      Подписуюсь - Филимон Боровиков".

     Числа под заявлением не было. Года также.
     У Дуни дух занялся от "заявления сознательного крестьянина, в белых не пребывавшего"! Все, что она решила сказать, разом вылетело из головы. Осталась одна злость, злость на Филимона. Надо же! Филимон! Мякинная утроба!
     - Боженька! - едва продыхнула Дуня. - Филимон все врет! Все врет!
     - Врет? - спокойно спрашивает Гончаров.
     И тут Дуню осенило:
     - Да ведь это Маркел Зуев научил Филимона написать такой донос! Маркел Зуев!
     - Маркел Зуев?
     - Я все скажу. Все! Это было в масленицу в девятнадцатом. Я жила здесь, в доме Ухоздвигова. С матерью у нас была ссора. Из-за золота. Два слитка золота по пуду. Это было золото отца. Оно досталось мне. Понимаете? Мне! За все мои мытарства! Я не хотела отдать это золото ни матери, ни Клавдии - сестре с ее мужем Валявиным Иваном. Ну, вот. Два слитка золота!..
     Меня изломали с девичества, выдали замуж за жулика - за пай на прииске!.. боженька!.. за тот пай на прииске, перепроданный и проданный! Ну, вот!.. Разве не мое это золото? Чье же? Мякинная утроба - Филимон Боровиков - пишет, "срамно держала себя, как она есть..." А разве я сама стала такой? Разве не меня терзали и мотали? Не меня покупали и продавали? А с чего все началось? С отца родного! И я сказала: "Это мое золото, и я его никому не отдам!" Но мать подговорила есаула Потылицына. О, господи! Маменька!.. И вот тогда, в масленицу, в доме Боровикова исказнил меня есаул Потылицын. Причина была - я застрелила бандита Урвана, свово мучителя. Да все это для отвода глаз. Терзали из-за золота, чтоб я назвала тайник.
     Боженька! Как я только не умерла после той казни! Бросили меня в беспамятстве в амбар, и тут нашел меня Головня. Помните? Вы тогда были в его отряде. Ну вот. А есаул в ту ночь взял золотые слитки из тайника в конюшне Ухоздвигова. Есаула взорвали бомбами в доме Потылицыных, и дом сгорел. А золото? Где золото?
     Когда вернулась в Белую Елань, вижу - на пепелище Потылицыных поставил избушку приисковый шатун, Маркел Зуев. Он же ни одного золотника не намыл на приисках, и вдруг - коней накупил, коров, барахла всякого, а теперь еще и дом крестовый поставил для сыновей. На какие дивиденды разбогател? Ага!
     Пришла я к Маркелу Зуеву и сказала ему: "Не твое золото, хотя ты и нашел слитки в пепле. Отдай мне хоть фунт из двух пудов". Как бы не так! Всеми богами клялся, что ни "сном-духом" не видывал слитки. А я ему: "С чего же ты разбогател?" Ну и все такое. Сказала, что донесу в милицию. И не успела. Если бы вы слышали, как Зуевы накинулись на меня! Я думала разорвут. А через два дня, ночью, шла из сельсовета, и меня подстрелили. Из переулка Трубиных раздался выстрел. Сам Зуев стрелял или сыновья его, чтоб я не донесла на них.
     - Почему же вы сразу не сообщили в ГПУ про этот факт? - спросил Гончаров. - В Каратузе в больнице вы сказали, что вас подстрелили бандиты. А теперь говорите, что стреляли Зуевы.
     - Да ведь я не видела, кто стрелял в меня! Думала, может, бандиты. А про Зуева не сказала потому, что не хотела говорить про это проклятое золото.
     - Ну, что ж, разберемся, Евдокия Елизаровна. Спасибо за правду. Так и должна поступать жена Головни.
     Дуня не смела возразить. Жена так жена! С тем и ушла из ревкома, унося опустошение и недосказанность.

     ...В этот же день Маркела Зуева с двумя сыновьями упрятали в кутузку. Трое суток Зуевы запирались, напропалую врали, а когда Мамонт Петрович Головня, которому Гончаров поручил довести это дело до конца, заявил, что избушку Зуевых и новый дом раскатают по бревнышкам, а на пепелищах просеют всю землю, и если золота не найдут, то Маркела с сыновьями спровадят в тюрьму на веки вечные, как контру Советской власти, Маркел сдался - они действительно нашли оплавленные слитки. Но ведь это их находка! Их счастье, а не какой-то Дуньки-потаскушки, которая подкатывалась к Маркелу, стращая его, чтоб он поделился находкой с нею и с Ухоздвиговым...
     И вот еще что потешно: из Маркела Зуева выдавили вместо двух пудов всего-навсего одиннадцать фунтиков, пять золотников и три доли! Эким прожорливым оказался бывший бедняк и незадачливый приискатель.
     - Гидра капиталистическая! - только и сказал о нем Мамонт Петрович.
     Дуня держала себя с мужем кротко и тихо - ни слова поперек. Встречала его ласково и сама управлялась по домашнсти. Поселились они в пустующем доме Зыряна, но не успели обзавестись хозяйством - Мамонта Петровича назначили командиром части особого назначения ОГПУ. И снова дороги, леса и горы, погоня за бандитами. На праздник Первое мая понаведался в Белую Елань, и вот тебе подарочек: Евдокия Елизаровна родила дочь. Этакую чернявую, волосатую, просто чудище.
     Но Мамонт Петрович ничуть не перепугался:
     - Красавица будет, погоди! Капля в каплю ты, - сказал жене.
     Сама Дуня отворачивалась, глотая слезы.
     - Назовем Анисьей. Мою покойную мать так звали. Как ты на это смотришь?
     - Да хоть как назови! - махнула рукой Дуня.
     В миру появилась еще одна живая душа с именем Анисьи Мамонтовны Головни...

Продолжение следует...