С серебряным ключом на плече поспешал, раскачивая головой, Дигенис во главе четырехсот Кандидатов, и византийцы расступались перед его стремительным натиском. Длинной колонной двигались воины, по восемь в ряд, и золотистыми пятнами сверкали их секиры, задевая золотые мечи, висевшие на золотых перевязях.
     Пройдя вдоль стен, обрамлявших Золотой Рог, они свернули во Врата Иудеев, поднялись на первый холм, откуда вся Пропонтида, весь Босфор, весь берег Азиатский красиво развертывались пространством голубых вод, и направились к Святой Премудрости. Мимолетным видением проносились перед ними сады, протянувшиеся до побережья, листва, в которую плескались волны, купола зданий и радостные отсветы, розовые отсветы на террасах домов. Чем дальше, тем чаще приветствовали их люди, отмеченные голубыми шарфами, обвивавшими груди. Наоборот, другие, с зеленой перевязью, встречали воинов знаками презрения, особенно Дигениса, который отворачивался, раскачивая тыквообразной головой, потрясая своим серебряным ключом, и продолжал свой быстрый путь. Слева остался у них эксонарфекс Святой Премудрости, обширная прямоугольная площадка, примыкавшая к девятивратному нарфексу.
     Они вторглись на Августеон, окаймленный квадратом портиков, слитно протянувших по мрамору мостовой двойную линию своих колонн. Пересекли его середину, миновали череду статуй, оставили позади Миллиарий, высокий, прорезанный четырьмя сводами, и вступили под сень Великого Дворца в части его, именовавшейся Халкидой. Открыв первую железную решетку, достигли преддверия Халкиды, увенчанного глубоким сводом. Оттуда галереей под названием Хитос, со срединным куполом, который покоился на четырех арках, они проникли в триклиний схолариев; обширный зал триклиния с одной стороны примыкал к храму Святых Апостолов, с другой - к судной палате Лихнос, а с третьей узкая галерея вела в триклиний экскубиторов.
     Они проходили мимо смотревших на них схолариев и экскубиторов. В глубине триклиниев многоцветные мозаики раскидывали чарующие очертания: Иисусы и Вседержители сидели или стояли, отверзая руки, являя лики, широкие и белокурые. Грешники распростерлись у ног их, а над ними архангелы веяли пальмовыми ветвями или в рамке медальонов красовались главы Приснодев. Подобно отверстым золотым очам, отливали лучистыми отблесками висевшие на стенах шлемы и мечи. Воины чистили песчаным порошком свои секиры или копья, плоские на конце, напоминавшие алебарду, сверкавшие золотой насечкой. Некоторые вставали на свои железом одетые ноги, в бронзовых набедренниках и отдавали воинскую честь, на которую отвечали золотыми секирами, - не останавливаясь, - Кандидаты и своим серебряным ключом - Дигенис, по-прежнему поспешавший, раскачивая жирной головой, подобной перезрелой тыкве.
     Кандидаты вернулись в свой триклиний, украшенный куполом на восьми колоннах, под сенью которого на высоком жертвеннике пурпуровидного мрамора покоился серебряный крест, томно струившийся дивом вертикальных и горизонтальных линий. Все вместе они сразу с лязгом освобождались от своего оружия, снимали шлемы, и гул мужчин перекатывался по триклинию, богато убранному пышной мозаикой, в которой золото сочеталось с зеленым, красным, голубым и которая простиралась в вычурном изгибе к самому своду залы над карнизами аркад. Молчальники показались в дверях смежной залы великой консистории, где Самодержец обычно принимал сановников и сенат византийский, и ударили жезлами в дверь. Замолкли тогда Кандидаты и поспешили разоблачиться. Вышли доместики, а Дигенис один отправился по замощенной плитами галерее, которая окаймляла великую консисторию.
     Разъярился Дигенис! Да, ярость сквозила в наклоне его раскачивающейся головы, в тупо раскрытом рте, во всем лице его, мрачно оттененном камилавкой с пером цапли и запечатленном зловещим упрямством палача!
     Он миновал большой пустынный зал, уставленный ложами, зал, служивший трапезной. Порою проходили люди, подобно ему, мягкотелые и безволосые. Приветствовали друг друга движением жирной головы, и бегающие глаза, подергиванья толстых губ выдавали в них скопцов. В облике их чувствовалось тревожное сожаление об утрате пола. Многие из них были и скопцами, и глухонемыми. И о вещах невысказанных говорили туманные жесты, с оттенком непристойности скользившие вдоль тела.
     Спустившись по ступеням, он углубился в Фермастру, длинную, запутанную, сложную пристройку, слева граничившую с Дафнэ - так называлась другая часть Великого Дворца - и справа связанную нижней галереей с первой террасой, таинственным фиалом трех конусов. Фермастра изобиловала многочисленными кубуклионами: кухнями, банями, различными мастерскими, кишевшими низшей челядью. По темным коридорам проник он в подобие подвала, где некий человек стоял перед грубым, низким деревянным столом, заваленным плодами, луковицами и кореньями. Влажной рукой схватил его за волосы, казавшиеся одеревеневшими, и, окликнув, нанес резкий удар серебряным ключом по черепу, заставивший того повернуться:
     - Палладий! Палладий!
     Торговец ослами, пользовавшийся худой славой, честолюбивый Палладий, жирный и распухший, был здесь кухонным слугой. В Фермастре стояла сильная жара, и он был полураздет. Голый стан с косматыми грудями, голые руки, толстый крестец и вспученный живот, опоясанные куском колыхающейся ткани, и кожа, которая, наверное, смердела, ибо Великий Папий зажал себе нос.
     - Ступай! Скорее!
     Он бил его по черепу серебряным ключом, и с деланной искательной улыбкой покатился Палладий, растопыря пальцы, пытаясь торопливо заслониться от сыпавшихся сзади пинков. Колеблемой тенью отражалась на стенах трубчатая камилавка Дигениса с пером цапли, отчетливо очерченным в виде опрокинутой запятой. И властно мелькала тень эта над жалостным, дородным отражением Палладия, набрасывая забавно-затейливый рисунок.
     Они прошли через ходы, соединяющие темные залы, в которых словно духи двигались человеческие фигуры, вымощенные галереи, булочные Великого Дворца; бойни и свинарники Великого Дворца, смежные с кухнями, где пламя громко трещало в игравших вычищенной медью огромных очагах, на которых разная живность варилась во множестве посуды. Все время подгонявший Палладия Великий Папий втолкнул его в другой погреб, где на полу тоже сидел какой-то человек. Они увидели его спину, тощую, костлявую, жилистую. Как и Палладий, он работал полунагим, наверное, удобства ради. Мигом обернулся к Дигенису сидевший, занятый чисткой узд и лощением окрашенной в пурпур кожи, унизанной золотыми и серебряными бляхами. То был Пампрепий, приставленный в услужение в конюшни Великого Дворца.
     - Ступай, живо, ступайте оба!
     Он бил их, и быстро помчались Палладий и Пампрепий, награждаемые сзади пинками Дигениса, на свои черепа принимая удары его серебряного ключа. Растопыренными пальцами пытались они загородить спину от толчков Великого Папия, который визгливо кричал:
     - Идите оба, и вы услышите, как я скажу Сепеосу, который жив, и Гараиви, который жив, - что Самодержец Константин V отдаст Управде половину своей власти и одну из провинций своего царства и облечет его саном военачальника, если он согласится выйти из Святой Пречистой и прекратит свои посягательства на славу нашего имени!
     Палладий и Пампрепий повернулись и в восхищенной улыбке постарались выказать, что они с полуслова понимают Дигениса, пинок которого достался тогда их животам: выпученному - бывшего торговца ослами и плоскому - бывшего носильщика. Они шагали через всю Фермастру, тянулись коридоры с бронзовыми дверями, глухими или решетчатыми, ведшими в кубуклионы или залы, в макроны или преддверия, в перипатосы или галереи, и низшая челядь толпилась там, отведывая Дигенисова серебряного ключа, который без разбора падал на лица, плечи, черепа.
     - Вы скажете Гараиви и Сепеосу, что участь ваша завидная, что Базилевс Константин V умеет держать свое слово, что он наградил вас степенями и что благоразумнее Управде принять его предложение, но не отвергать. Чтобы вынудить его расстаться со Святой Пречистой, Базилевс Константин V решил разрушить ее; казнить зачинщика заговора Гибреаса; выколоть глаза Управде и всем поддерживающим покушение на славу его имени!
     Он смеялся своим дребезжащим смехом, действуя сейчас отнюдь не по повелению Константина V. Желая обезоружить Зеленых и Управду, тот приказал освободить Сепеоса и Гараиви. Этому непонятному дипломатическому ходу Дигенис придал причудливую окраску, привлекши к его исполнению Палладия и Пампрепия. В своем скопческом презрении к заговору, которого не понимал, он хотел устрашить их до последней степени. Теперь поспешал с ними под галереей Дафнэ почти на уровне двух опоясанных портиками дворов, в которые буравились два водоема, где спокойно плавали золотые рыбки, шевеля хвостами. Подстегиваемые ногой его и ключом, неслись Пампрепий и Палладий из Фермастры на открытую площадку - Гипподромиос, из Гипподромиоса на первый двор Дафнэ, а оттуда на открытую галерею, куда вел подъем по лестнице. А Дигенис визжал:
     - Я скажу Сепеосу и Гараиви, что Константин V поставил вас первым остиарием и первым гетарием. И они позавидуют вам. Не подумайте, что вас пожалуют этими степенями, нет, ты, Палладий, будешь первым среди крошильщиков чеснока и лука Великого Дворца, а ты, Пампрепий, - первым чистильщиком седел и узд Великого Дворца! Чтобы сравняться с вами, Сепеос и Гараиви внушат Управде отказ от притязаний. Я освобождаю их, чтобы они - благополучно изувеченные, но не мертвые - советом побуждали Управду не бороться впредь против славы имени Базилевса!
     Он гнал их через Великий Аккубитон девятнадцати лож, где вместе с ними врезался в толпу прислужников - гетариев, диетариев и остиариев, которых чрезвычайно развеселил вынужденный смех Палладия и Пампрепия под побоями Дигениса. Впрочем, и сами они поспешно сторонились от его ударов, попутно падавших на их хорошо одетые плечи, на головы, облеченные в четырехгранные остроконечные скуфьи, подчеркнутые перьями в виде вытянутой запятой.
     Из Великого Аккубитона они достигли Триклиния девятнадцати лож, где при известных торжествах девятнадцать сотрапезников трапезовали у подножья двух серебряных колонн, скрытых длинною завесой зала, в которой хранились одежды Базилевса. Дальше протянулся обширный двор-ексаерон девятнадцати лож, и опять триклиний кандидатов, триклиний экскубиторов, схолариев, преддверие халкиды. И, наконец, за кафизмой нумеры перед банями Ксевтиппа и форумом Августеоном, в углу Великого Дворца, воздымавшего свои кубуклионы, простиравшего свои галереи и уносившего в высь небес купола триклиниев под чешуей свинцовых кровель! Все залы были богато разукрашены; перерезаны занавесями, висевшими на золотых и серебряных прутах, соединены вратами, бронзовыми, серебряными или слоновой кости; покрыты мозаикой или очень древней, уцелевшей от времен Юстиниана и Велизария, или позднейшего происхождения, неискусно расцвеченной, изображавшей священные лики или события византийской религии: Евангелия, Успение Богородицы, Крещение во Иордани с нагими народами, которые расположились по склонам холмов, плохо нарисованных на туманном фоне. В триклинии кандидатов на Пампрепия и Палладия обрушились удары Кандидатов. В триклинии экскубиторов - удары экскубиторов. То же самое и у схолариев, когда они проходили по их триклинию. Те даже карабкались друг на друга, чтобы лучше разглядеть их шествие. И со смехом ритмически избивали их ладонями. И в бородатых и усатых лицах воинов отражалось несказанное довольство.
     За высокой решеткой с кирпичными столбами, за толстым сводом, открылась мрачная лестница, по которой углубился вниз Великий Папий в сопровождении двух маглабитов. Нумеры охранялись их гетерией, и воины встали с каменной скамьи, на которой сидели, позевывая. Из узкой двери вышел тюремщик с медным фонарем. Сырой прохладой повеяло со стен на Палладия и Пампрепия, втайне встревоженных, хотя ничем не выдававших своих страхов. Своим честолюбивым образом действий они достигли лишь назначения низшими челядинцами Базилевса, попали в число кухонной и конюшенной челяди Великого Дворца. Но хуже того! В своем жестокосердии скопца Великий Папий часто забавлялся, обещая им шутовские степени, например, первого крошильщика чеснока и первого чистильщика седел и узд Самодержца Константина V. А сейчас, оттачивая на них свое паясническое вдохновение, грубое остроумие своих причуд, он вел их в нумеры и принуждал совершенно напрасно присутствовать при освобождении Сепеоса и Гараиви.
     "Войдите и уговорите их внушить Управде, чтобы он ничего не предпринимал против Константина V, прекратил всякие посягательства на славу его имени!"
     Приказания бессмысленные, ровно ничего не означавшие. Из повеления освободить обоих изувеченных отнюдь не вытекало той потехи, которую сочинил себе скопец Дигенис из Пампрепия и Палладия.
     Оба шли, до крайности встревоженные звоном огромных ключей, величиною с локоть, с лязгом поворачивавшихся в толстых замках потайных дверей. Дигенис без устали следовал за ними, поощряя их серебряным ключом по затылкам и пинками в спину. Шествие замыкали два маглабита, которые то поднимали, то с глухим стуком опускали свои железные копья, ударявшиеся о каменные плиты. Длинный темный проход пронизали огоньки редких фонарей, отбрасывавших светлые круги, по которым крысы пробегали и ползли липкие гады, коридоры переплетались с коридорами, и из-за потаенных дверей неслись вопли узников, быть может, пытаемых. Новая лестница, страшно узкая, скудно освещалась желтеющими отблесками фонарей. Внизу, наконец, они попали в круглый сводчатый зал, куда выходили одна против другой две двери, в которые постучал Дигенис своим серебряным ключом.
     - Уверьте их, что Базилевс держит свои обещания и облек вас высокими степенями, которых домогались вы. Базилевс вознаградит их, если они убедят Управду отречься от своих посягательств на славу имени Державца!
     Тюремщик открыл две двери. Маглабиты вывели худого, бледного человека с выколотым глазом, отрубленной кистью руки, ковылявшего на отрубленной ступне. Сепеос заморгал единственным глазом, волочил уцелевшую ногу. Узнал лишь тюремщика и маглабитов, догадывался о сане Дигениса по его повелительной осанке и воскликнул, принимая присмиревших Палладия и Пампрепия за пленников, которые обречены на одинаковую с ним казнь.
     - Милосердая Владычица! Великий Иисусе! Как, и вы люди!
     В одном восклицании этом излилось все, что претерпел отважный Сепеос. И, простирая свою изувеченную руку, продолжал:
     - Подобно мне отсекут вам кисть руки, злосчастные, и выколют глаз и обрубят ногу. Кто вы? Побежденные ли Православные, или Зеленые, не смогшие добиться торжества Управды!
     Но маглабиты толкнули его в темницу Гараиви, и тот, вскочив, затрясся, косматый, страшный, с отрезанным носом и ушами. Он признал Палладия и Пампрепия, которые дрожали:
     - Предатели! Вы оба предатели! Злодеи! И когда Управда восторжествует Базилевсом, я утоплю вас, как утопил Гераиска!
     Сепеос предстал в сумерках его квадратной темницы, тускло освещенной небольшой отдушиной. Гараиви остолбенел, ибо ни разу еще после казни и заточения не показывали ему Спафария, сидевшего за противоположной дверью, и никто не передал ему об этом.
     - Ах, это ты! Ты здесь!
     Он рухнул на большой камень, служивший ему скамьей, а с потолка темницы, в который он мог упереться, выпрямившись во весь свой высокий рост, сумеречный свет проникал, провеянный через отдушину, и разливался над его головой, которую едва прикрывала сыростью и плесенью изъеденная набатейская скуфья. Зловещее выражение легло на изуродованное лицо, печать чего-то отталкивающего, как у терзаемого зверя. Он смотрел на растерянного Сепеоса, который прижимал к сердцу свою единственную руку, остановив свой единственный глаз на Палладии и Пампрепии, по-прежнему заметно дрожавших. Молчание прервал визг Великого Папия.
     - На что сетуешь ты? Базилевс освобождает вас. Благодарите судьбу, что он еще не подверг вас увечью Солибаса, которому отрубили обе руки. Я привел сюда Палладия и Пампрепия, чтобы они засвидетельствовали перед вами, как воздает Самодержец верным слугам своим. Оба они осыпаны почестями за то, что некогда предали ему заговор Управды!
     Его прихотливая жестокость тешилась, бередя у пленников рану доноса. Ему просто приказано было освободить обоих узников, а он издевался над ними, лживой выдумкой хотел дать им понять, что свободу они покупают ценой услуг, за которые плохо награждает Константин V. Он преисполнен был чудовищного презрения к их мукам и ничуть не трогался страхом Палладия и Пампрепия, которых безжалостно бил своим серебряным ключом.
     Те задрожали и, запнувшись, смешно пробормотали:
     - Еще бы! Я один из сановников Константина V - первый среди остиариев.
     - А я первый из гетариев!
     Сепеос раскрыл свой единственный глаз, а уцелевшей кистью нервно схватился за конец обрубленной руки, и по-прежнему разъяренный выпрямился Гараиви:
     - Вы пришли соблазнять нас! Нет, нет и нет! Пусть только Управда будет Базилевсом, и я утоплю вас, как утопил Гераиска!
     По знаку Великого Папия маглабиты толкнули их, и они пошли прочь: Сепеос молчаливо, довольный своим освобождением, и Гараиви вне себя, что не может утопить Палладия и Памперия, намеревавшихся поскорее ускользнуть. Но Дигенис приказал маглабитам, и, схватив их за шиворот, те единым взмахом водворили Палладия в темницу Сепеоса, а Пампрепия в темницу Гараиви. Они завыли, тюремщик запер за ними двери, а евнух потешался, бессмысленно хохоча, пыжась и потея:
     - Скажите Управде, что Самодержец дарует ему половину своей власти, провинцию своего царства, воинский сан, если он согласится удалиться из Святой Пречистой. Подобно Пампрепию - первому меж остиариев и Палладию - первому среди гетариев, будете сановниками и вы, невзирая на свои увечья. Тебя, Сепеоса, Базилевс пожалует Великим Доместиком, тебя, Гараиви, - Великим Друнгарием. Солибаса с отрубленными руками назначит Великим Логофетом, если Солибас вкупе с вами посоветует Управде покинуть убежище Святой Пречистой, отвергнуть Гибреаса, отречься от иконопочитания, отказаться от замысла сочетать свою славянскую кровь с Евстахией, уроженкой племени эллинского, алчущего человеческих искусств, которых не понимаю я, хоть и евнух, но Великий Папий. Пусть прекратит только Управда свои посягательства на славу Базилевса, и у вас будет все, и вы будете всем в Империи Востока, которую тщатся через Зло возродить иконоборцы, наперекор Православным, союзным с Зелеными, стремящимися разрушить ее Добром!

     Заглох визгливый голос Великого Папия, тюремщик с медным фонарем скрылся в разветвлении коридора, оба маглабита сложили свои копья при входе в Нумеры, и Сепеос с Гараиви увидели себя свободными на форуме Августеона. Вратами Халкиды люди проникали в Великий Дворец, разодетые в далматики, широкие робы, белые хламиды, красные дибетезионы, голубые мантии, затканные различными узорами. Сепеос моргал в сиянии дня единственным глазом, и Гараиви рукой прикрывал две щели своего отрезанного носа. Отогревалась при мысли о прошлом душа Сепеоса, закоченевшая в зловонной темнице. И Гараиви воскрешал в памяти дни перед своим заточением. Словно опасного пса утопил он Гераиска. Потом внедрил вместе с Солибасом Управду во Святую Пречистую, где Гибреас помазал отрока тайным Базилевсом и обручил с Евстахией, освященною Августой. Виглиница присутствовала на обручении и помазании. Слухи разнеслись засим, обвинявшие Гараиви, - который и не скрывал этого ни перед кем, - в убийстве Гераиска. Разгневался Константин V, невозмутимо лицезревший резню Зеленых с Голубыми, но отнюдь не допускавший посягательств на свою челядь, высшую и низшую. Однажды утром его схватили спафарии и буккеларии. Доблестно защищался он. Умертвил двух воинов, отбивался от толпы сбежавшихся Голубых. Но Зеленые были далеко, воины овладели им, и был он заточен в Нумеры, где палач единым взмахом кинжала отсек ему уши и нос. Целый год протомился он после того в темнице, еле освещенной сумеречной отдушиной, в которую раз в день ему протягивали кружку воды и заплесневелый хлеб.
     Та же судьба постигла Сепеоса. После казни на площади Гебдомона воины ввергли его в каменный мешок, и кусок хлеба с кружкой воды раз в день опускались туда слугою Нумер, движения руки которого едва мог он рассмотреть своим невредимым глазом. И не было ничего, кроме большого камня для сиденья и для спанья по ночам, еще более тягостным и мучительным, чем дни, да еще, для облегчения их жалкого тела, зловонная дыра в углу незамощенной темницы, дыра, которую они не решались исследовать, и где смердело что-то зловещее и липкое. Ныне освобожденные, подолгу созерцали они в мечтаниях внешнюю красивость Византии, трепещущие, глазурные, сияющие очертания ее храмов и дворцов, розовые, пышные террасы города и особливо Святую Премудрость, особливо Святую Пречистую! Все это видели они снова. Золотой Рог баюкал внизу ладьи и быстроходные паландрии, и Пропонтида вздувала свою грудь - то голубую, то белую, то золотую, смотря по изменчивым переливам небес, выпрядавших лазурные, серебряные, золотые лепестки на ее вздымавшихся завитках. Мощная повсюду кипела жизнь. И повсюду чудилась им вражда Добра и Зла, Жизни и Смерти, иконоборчества и иконопочитания, Зеленых с Голубыми. И чуяли они, как питаемая Гибреасом, растравила она раны в душе племен, посеяла взаимное недоверие, отражалась в крадущейся поступи, сильнее обособляла народ и православие от Великого Дворца и Святой Премудрости, которые казались загадочными и грозными. И вдруг вспыхнули в них образы давно минувшего, и Сепеос увидел себя смелым спафарием в железной кольчуге и коническом шлеме, с невредимыми глазами, невредимыми руками и ногами, а Гараиви перенесся в те времена, когда он, пришелец из далеких стран, появился в Византии в своей приметной далматике, столь восхищавшей безумного Сабаттия, и взялся за ремесло лодочника. Какая скудная жатва их честолюбивых вожделений! Сепеос утратил глаз, кисть руки, ступню, а Гараиви - нос и уши. Они стали калеками, стали безобразными, стали немощными. В ярком зареве лучезарного дня спускались они по склону первого холма, печальные, угрюмые. Поднялись на второй холм, где высился храм Святых Апостолов и фасад его, прежде расписанный иконами, теперь замазан был известью. Увенчанный свинцовыми главами, рисовался он на голубой прозрачности неба, ослепительный в своей суровой белизне, с круглыми просветами и пустым нарфексом, в полуоткрытые двери которого виднелись перед слабо озаренными Приснодевами и Иисусами коленопреклоненные православные, ниц повергшиеся православные. Опираясь на плечо Гараиви, Сепеос ковылял на страшном обрубке своей ноги и, прикрывая обрубленную руку скудным плащом, источенным прорехами, озирался смущенный, волнуемый, тоскливый. Гараиви больше не скрывал двух дыр своего отсеченного носа и обрезанных ушей.
     Озабоченность неожиданно охватила их, нежно любопытное влечение к Управде, Евстахии и особенно к Виглинице, которую они беспредельно чтили, и которая грезилась им, могучая своей кровью, здоровая телом, полная красы.
     - Поскорее хочу я свидеться с Управдой, который, по словам твоим, укрывается в Святой Пречистой. Не затем, чтобы склонять его, - следуя внушениям скопца Дигениса, - выйти оттуда, но чтобы снова биться за него, пока не достигнет он Самодержавства. Этим будет довольна и Виглиница, которая сделается тогда супругой высокого сановника, но не моей, не твоей и не Солибаса, ибо изувечены мы.
     Смиренно мнил он себя в своем увечье недостойным Виглиницы. Гараиви ответил:
     - На мой взгляд, Великий Папий освободил нас не для того, чтобы Управда прекратил борьбу за Добро, но чтобы устрашало наше увечье Зеленых и Православных. Да и Виглиница никогда не позволит отроку довериться обещаниям Константина V, и притом же не сан, не часть войска, не половина власти подобает ему, но все Восточное царство. А она! Ах, она! Мы послужим ей, пока нет у ней супруга, а потом, я, Гараиви, снова возьму свою ладью и удалюсь, чтобы не видеть подле нее супруга, которым не буду я.
     Так признался Гараиви Сепеосу, не скрывая чувства, которое пленяло его, с тех пор как узнал он Виглиницу, вот уже более двух лет. В уединении темницы страсть эта пустила многочисленные корни, напиталась бушующими силами его обнажившейся души. И теперь она душила его, делала свирепым, жестоким, склонным к необузданной, безотчетной ревности.
     - Нет! Не будет у нее иного супруга, кроме меня, хотя я и без носа и без ушей!
     - А я, Сепеос, лишенный ноги, руки и глаза, я смирился и уже не вожделею Виглиницы, столь прельщающей тебя!
     Так отвечал ему спафарий без прежнего мягкого задора, чуждый своей обычной похвальбы. Словно терзаемый чахоткой, казался он расслабленным, менее отважным, а главное, постаревшим. Глубокая работа совершилась в обоих - подточила стойкость одного и укрепила другого.
     Они спускались с холма рынков, как всегда кишевшего народом, который бурлил под колыхающимися головами верблюдов. Сирийские далматики в коричневых и красных поясах мешались с киренейскими робами, сотканными из алоэ, у живота стянутыми волосяной тесьмой. Персидские полукафтанья и порты, перехваченные у лодыжек, двигались возле причудливых византийских одежд, почти всегда фиолетовых. Под яркими лучами переливались золотые и жемчужные узоры зверей, которые скользили под сводами рынков. Подобно Иоанну монахи изливали брань на ослов, нагруженных овощами, мясом, рыбами, развертывавшими на ослиных спинах радугу цветов зеленых, кроваво-красных, сизых, серо-желтых. В далеком гудении толпы лица туманно мелькали под всевозможными племенными уборами, и плечи волновались, а над ними повсюду обрисовывались вопрошающие головы верблюдов.
     Не встречались Зеленые, ибо Зеленые бывали не здесь, но в предместьях, близ Влахерна, Гебдомона, возле стен. Попадалось, напротив, много Голубых, - Голубых жирных и довольных, которые окидывали их презрительным взором превосходства. Некоторые узнали Сепеоса, которого видели два года тому назад на Ипподроме. Проходили сановники, евнухи; высматривали, покачивая головами. Спафарий расхаживали и из страха навлечь на себя подозрение в связи с мятежником, не кланялись Сепеосу, худое лицо которого омрачилось. Гараиви утешил его:
     - Не обращай на них внимания. Эти воины, ликующе понесут тебя на своих щитах, когда победит Управда. И будут приветствовать тебя, но ты не ответишь им!
     Он ободрял, все время поддерживал его, искал палку, на которую хромой мог бы опереться. Разглядывая Гараиви, Сепеос с беспредельной тоской произнес:
     - Ты исхудал, наверное, похудел и я?
     И действительно, костляв и тощ был набатеянин с изборожденным морщинами лицом под ветхою скуфьей, плохо скрадывавшей отсутствие носа и ушей. Далматика с выцветшими узорами охватывала его тело. Не победные усы украшали Сепеоса, но борода состарившегося человека ниспадала на его грудь. Всем своим обликом напоминал он чахоточного, которого сдунет ветерок, и в Нумерах загрязнились, жалостно истрепались их одежды.
     - Виглиница ужаснется, увидя нас и не пожелает, чтобы мы защищали ее!
     Спафарий благоговейно вспомнил о славянке. Гараиви ответил:
     - Мы пострадали за нее и ее брата. Она и брат не погнушаются увечьем нашим, от которого не ослабела наша преданность!
     Закруглялись исполинские арки водопровода Валенция, и толпился под ними народ. Они приближались к демократической Византии, и Зеленые замелькали, не узнавшие их - ныне калек. Они остановились на миг передохнуть, но чей-то пронзительный голос вдруг воскликнул:
     - Это он, Пресвятая Матерь Божия, Великий Вседержитель - это Гараиви!
     Сабаттий быстро отшатнулся при виде двух дыр отрубленного носа Гараиви, зияющей раны его отсеченных ушей. Узнал он и Сепеоса, которого заметил с Гараиви в тот день, когда набатеянин перевозил спафария в лодке к Золотым Вратам:
     - Говорил я тебе. Ты стремился возмутить Византию, и Базилевс покарал тебя. Ты утопил Гераиска, и тебе отсекли нос, тебе отсекли уши. А я цел и невредим, ибо я продаю арбузы и этим хочу обогатиться.
     С арбузом под мышкой, обойдя кругом, он своими безумными глазами разглядывал спину Гараиви:
     - Ничего нет теперь дивного в твоей спине, и не блещет далматика искусно вышитыми узорами. То же и со спафарием, где глаз его, где нога и где рука? Он дерзнул возмущать Византию, и Базилевс покарал его.
     Сабаттий отошел со своим арбузом под мышкой, но их не задело его тихое безумие. Он был им глубоко безразличен. Они не беспокоились о нем, чуждом их думам и мечтаниям. И спокойно дали ему уйти, не заговорили, не поздоровались с ним.
     Они опять восходили на холм, снова спускались. Перед ними расстилались Золотой Рог, предместья Влахерна и Гебдомона. Святая Пречистая белела на параллельной высоте, расцвеченная переливами, серыми и розовыми. Они различали паперть ее нарфекса перед площадью, вымощенной плитами, круглый просвет вверху ее фасада, воздушную красивость обоих трансептов, полукруглые окна срединного купола, обрамленные колоннами, непорочный овал ротонды, под сенью которой укрывалась Животворная Приснодева, увидели кусочек гелиэкона, откуда Склерена свесилась, окруженная гурьбою пляшущих детей, в жажде ласк простиравших свои руки, где Склерос смеялся и в воздушной пустоте светилась борода его, то упадая вдруг, то поднимаясь под неслышимое хрустенье подвижных зубов.
     Они смотрели и забывали о своих увечьях, и душа их рвалась к Управде, душа их рвалась к Виглинице: На миг обернулись: столпотворение зданий, дворцов, храмов, монастырей, часовен, домов, бань, арок и колонн, - заметили водопровод Валенция, рынки и Лихое, который пересекал Византию, виясь к Золотым Вратам, и зеленеющей линией переплетался с триумфальной дорогой Самодержцев. Вдали сияла бесконечная зеркальность Пропонтиды. Воды сверкающие, воды прозрачные, по которым скользили блуждающие тени птиц и тончайших облаков, висевших в небе, подобном опустошенной внутренности купола. А у рожденья Золотого Рога начиналась Византия самодержавная, Византия, закованная в стены, украшенная на всем протяжении от Святого Димитрия до Буколеона, до врат Феодосия и Юлиана опушкой листвы, роскошной лентой, ниспадавшей к побережью. Вот Святая Премудрость, осененная срединным куполом, исполинская, пышная, девятиглавая, со множеством золотых крестов, горевших на ней отблесками рукоятей. За ней Великий Дворец, триклинии его и галереи, срамное подземелье Нумер, форум Августеон и статуя древнего Юстиниана, одному из правнуков которого предначертано быть, подобно предку, Базилевсом. Наконец, Ипподром, где столь безумно бился Сепеос. Несокрушимыми, несокрушенными казались эти создания Силы и Могущества в вечном торжестве племен, идей, символов, лживых вероучений, смертоносно противоборствующих Добру и искусствам человеческим, которые возвеличивают Иисуса, Приснодеву, иконы. Вечные воплощения, растленные Злом, укрывающие Зло, разнуздывающие Зло через иконоборчество, которое тщится насадить Исаврия в земле Европейской, - истинном обиталище душ эллинских и славянских, преданных благостному православию! Им вспоминалась арийская проповедь вдохновенного Гибреаса, учившего, что сооружения эти посвящены Сильным и Могучим, угнетателям Слабых и Бедных. Но в едином волнении, упиваясь безмолвным блаженством высшей надежды, созерцали они воздымавшуюся Святую Пречистую, от основания и до вершины осиянную солнцем, которое как бы облекало ее горделивым пурпуром, дыханием державной жизни. Ослепительно лучилось солнце и казалось, что исполинские мечи устремлены к небу, обращенные острием ввысь. Подобно нагой женщине совлекала она сверкающую пелену перед злато-булатными доспехами, и была прекрасной, целомудренной, исполненной благодати души и здравия тела. В ней черпали они новые силы, новую бодрость, они, изувеченные утратой глаза, ступни, руки, носа, ушей за то, что смели на миг грезить о победе монастырского храма в лице Управды, Евстахии и Виглиницы - славянки с животно-прекрасными очами.

     Сбылась, наконец, мечта Сабаттия об обогащении: тот самый чужеземец, которого заметила Склерена, обронил на берегу Золотого Рога, в нескольких метрах от стены, длинный кожаный раскрытый кошелек, набитый золотыми монетами и драгоценностями: перстнями, медальонами в драгоценных каменьях, аграфами, украшенными финифтью. Чеканный, воистину огромный золотой крест распирал мошну, шнур которой оборвался под одеждой чужеземца, пришлеца из дальних стран, углубившегося в город, не замечая своей пропажи, в то время как Сабаттий стремительно ринулся схватить находку и запрятал ее под своей убогой одеждой продавца арбузов.
     На другой день он отправился к одному из менял, Аргиропатрии, который восседал в глубокой нише, где переливались искрометные, высокоценные товары, бледно-розовые бриллианты, голубые сапфиры, красные рубины и монеты всех стран на чеканных золотых блюдах. Свой крест, медальоны, аграфы и перстни Сабаттий выменял на золотые червонцы с изображением Иисуса и литерами Базилевса. Монеты, выбитые Константином V, были запечатлены простым знаком благословляющей руки. К номизмам присовокупились получервонцы и трети червонцев - цмизмионы и тризмиционы или кокки, много серебряных кераций и груды меди. Сгибаясь под их тяжестью, в своем безумном взгляде отражая нежданное богатство, он мечтал о небывалой торговле арбузами, не о жалких, скудных продажах, но о сбыте необычайном, когда вся Византия вскоре увидит лишь одни его арбузы, будет насыщаться лишь его арбузами. Заранее высчитывал он барыши от такого оборота. Они исчислялись баснословными суммами. В несколько дней продажа арбузов даст ему возможность купить целую византийскую улицу с домами, дворцами и портиками, обрамляющими форумы, залитые солнцем.
     И погрузился Сабаттий в лихорадочное, кипучее осуществление своей безумной затеи, своих широких планов. Бегал повсюду, везде заказывал, чтобы слали ему арбузы и с островов эллинских, и из Капподокии и из земель понтийских, из Армении, Тавриды, из стран славянских. Дешевый плод этот обычно гнил на месте, и народ в ответ смеялся ему в лицо. Тогда он стал платить вперед - не слишком дорого, правда, но достаточно, чтобы поплыли со всех концов нагруженные барки и потянулись караваны.
     Как-то утром византийцы увидели, как плоскодонные барки и суда с высоким носом и кормою движутся по Золотому Рогу, укрываются в его бухточках, трудно рассекают его воды, очерченные наподобие веретена.
     Оснащенная четырехугольными парусами, серыми, красными и оранжевыми, развернутыми под ласковым дыханием ветра, суда и барки являли красивую картину легко колышимого флота, радостную жизнь людей моря, предметов моря. Флюгера реяли на вершинах мачт, снабженных круглыми балкончиками, где матросы стояли, наблюдая горизонт. Скоро все барки, все суда начали поочередно выгружать арбузы самой разнообразной величины. Наряду с карликовыми, густо зелеными, цветом напоминающими ель, были исполинские, бледно зеленые с оттенком желтизны, подобные гигантским тыквам. Некоторые разбились, и обнажалась красная здоровая мякоть, усеянная семечками. Одни арбузы смотрелись обольстительно и весело, другие как бы источали немощную грусть, заключенные в темно-зеленую корку под живописным солнцем. Их извлекали из глубины трюма и складывали на берегу, чтобы нагрузить потом на ослов, которые переправят их на рынки. Разгрузившись, облегченная барка отплывала, и поднималась вся ее ватерлиния. За ней причаливала другая, освобождалась от арбузов и тоже удалялась. Нескончаемой вереницей подплывали суда и, радостно вея парусами, уходили с песнями матросов под рокот не верившей глазам своим толпы.
     А на берегу высились арбузы. Груды арбузов, грозившие вырасти в целые холмы, и окружить город зелеными редутами, точно не довольно ему было надежных каменных стен.
     Уже достигала человеческого роста стена арбузов, от Влахерна до Гебдомона и устья пролива, но приток не прекращался. Наступил полдень. До полуденного часа приставали только береговые барки и суда, пришедшие не слишком издали. Но вот показались другие, высокие и крепкие, подобные военным. Могучие дромоны с резкими очертаниями кливеров рассекали голубые волны пролива, в котором плавали арбузы, выпучивая рассеченное чрево: византийцы ужаснулись - арбузы душили их. Корабли с арбузами подходили из Египта, Ливана и Сирии, из Понта, Капподокии, Армении, не говоря уже о судах, посланных островами эллинскими, славившимися своими быстроходными триерами, остроконечные паруса которых веяли над равниной морей. Они без устали разгружались под тревожное гуденье толпы, которой ничуть не смущался Сабаттий. Бросаемые с палубы арбузы рассекали воздух и, падая, скатывались с куч. Только и видны были движения носильщиков, достававших их из недр трюмов и перебрасывавших через борт, да мелькали руки и головы матросов, которых смешило зрелище подобного вторжения. Круглые, целые блестели арбузы в сиянии дня и громоздились зелеными откосами, по которым скатывались дети, или алели ослепительным пурпуром своей мякоти, унизанной семечками, и обнажали как бы некие кровавые сердца, посланные из таинственных земель. Настал вечер и вдоль Золотого Рога выросла непроницаемая стена шаров темно-зеленых, светло-зеленых. В своем исполинском скоплении заслонили они почти весь фракийский горизонт, холмы в глубине, расстилавшиеся дали. На другой день новое вторжение хлынуло, на этот раз с суши, в Золотые Врата, во врата Свято-Римские, во врата Влахернские, Силистрийские и Адрианопольские. Навьюченные арбузами, вереницей потянулись ослы и верблюды, въезжали низкие повозки на глухих колесах, неискусно обтянутых грубой дубленой бычьей кожей. Трусили ослы, надсаживаясь под бременем поклажи, и верблюды колыхали искусно прилаженные к их горбатой спине корзины, мерным движением покачивая арбузы с боку на бок. Погонщики поспешали и подбадривали животных неутомимыми ударами по крупу, чтобы доставить в сохранности арбузы, на которые уже покушалось множество детей. Доблестно двигались вперед повозки, пробивая себе путь в сбегавшемся народе, который смеялся при виде такого обилия арбузов, бесконечно зеленевших и подобных в своей закругленности грудям. Достигли, наконец, арбузы рынков, и вскоре воздвиглись целые стены их, длинные и высокие, кубические и конусообразные, высились под сводами и на форумах, облитых сияющим днем, и придвинулись к ближним домам, под взорами веселившихся и вместе с тем устрашенных византийцев.
     Нанятыми Сабаттием ослами торжественно доставлены были арбузы, вчера выгруженные на побережье Золотого Рога. Многочисленные караваны протянулись от берега до рынков, и тряским ходом выступали ослы, позванивая бубенчиками, тревожно шевеля ушами. Много арбузов потеряно было во время перевозки и, катясь, они разбивались, а вокруг них возгоралась битва детей и даже взрослых. Со смехом похитив арбуз, византиец бросал его в другого византийца, и плод попадал тому в голову или лицо, которые обагрялись розовой жидкостью мякоти. Иные, пользуясь случаем, проделывали ловкие проказы: мимолетно балансировали арбузами на носу или метали их в жерла открытых окон, которые поспешно затворялись с проклятиями ушибленных людей. Некий византиец стоял, созерцая, у такого окна, и ниспадала черная борода его на мантию желтую, как подсолнечник. Зажмурив один глаз и с видом крайне задумчивым раскрыв другой, глубокомысленно сидел он, - быть может, философ, - всецело погрузившийся в запутанные размышления. Описав кривую, один из арбузов ударился в этот раскрытый глаз, который исчез под ярко-розовой массой, алевшей подобно рубину или закатному багрянцу. Но так и не раскрылся испуганный закрытый глаз, едва заметно задрожала борода, из глубокомысленного вид сделался в высшей степени плачевным, а румяная мякоть арбуза сочилась по желтой, как подсолнечник, мантии византийца, шутовски перекрашивая всю линию его стана, который пребывал недвижим.
     Кто-то подхватил два арбуза и в ужасающей давке нес их, вытягивая руки. Потом догадался приладить один из них к затылку и так бежал до рынков. Повсюду кипело необузданное веселье, которым забавлялись многие. Радостное столпотворение принимало необычные размеры, разражалось смехом, рокотом, говором, бурно перекатывавшимся в утренней жаре. Руки размахивали похищенными арбузами Сабаттия, который отзывался яростными жестами. Наконец, на рынках были сложены арбузы, доставленные морем. И в скоплениях неслыханной высоты и ширины торжествовали они свою победу над грудами других товаров. Выпукло перекатываясь, вторглись с рынка овощей на рыбный рынок, на мясной, на все остальные, и перед ними отступили привлеченные их нашествием толпы. Застилали низкие дома, которых теперь не находили обитатели. Загораживали улицы, на которых ожидали нетерпеливые прохожие. Струились в глубине дворов подобно непроходимому потоку. Особенно страшно было, когда где-нибудь на перекрестке они, стекаясь с разных концов, скоплялись вокруг застигнутого ими человека. Словно влекомые неким внушением, как бы повинуясь разумному желанию, неразгаданно затаенному под их дородной, жирной арбузной оболочкой, безумно и безмолвно заволакивали они утопающего, словно замуравливаемого, и лишь мелькали руки его над зелеными конусами, творя знаки скорби.
     Настала ночь, и зловеще расположились на рынках сумрачные полчища арбузов. Сабаттий расхаживал вокруг. Он ничуть не сомневался, что Византия раскупит его плоды, прельщенная их дешевизной; не задумывался над возможностью обманутых надежд. Заранее ликующий, бродил он под сенью арбузов, а византийцы с ругательством поминали его, не узнавая своих кварталов, совсем, покоренных грозовыми тучами плодов.

     Обычная толпа устремилась утром следующего дня на рынки. Розовая заря местами налагала светлые, прозрачные тени на небеса, усыпанные бледными, убегающими звездами, и как бы облекала позолотой арбузы, которые блестели, точно большие золотые яблоки, облитые сияющей прохладой. Верблюды, ослы, быки, впряженные в прочные низкие повозки, показались в глубине улиц, где дома выставляли, подобно подбородкам, окна и решетчатые двери. Везли много мяса, много рыбы, и овощи зеленели на плечах людей, которые несли их, обливаясь потом и скрежеща зубами. Пурпуром, киноварью, кровавыми тонами играла говядина возле рыбьих хребтов и животов, дивно радужных, пышно разукрашенных серебряными и золотыми полосами на липком, грязно-сером фоне. Краски ликовали, цветились, товары вспыхивали, оживали в сиянии нарождающегося дня, озарившего арбузы, которые высились настоящими холмами, разделенными трудно проходимыми долинами.
     Рынок оружейников заблистал красой своего холодного оружия: мечей, копий, литых или чешуйчатых медных панцирей, секир, кинжалов, палиц, шлемов, кольчуг, набедренников, наручей. То же солнце осветило и рынок седельников, предлагавших выгнутые седла, ратную сбрую с искрящимися украшениями, окаймленную цветным полотном, узды, бубенцы, которые вешались на грудь животным, чтобы своими ритмическими звонами веселить их ход. Рынок ковров, необычайных, пестревших фиолетовыми и голубыми, зелеными и желтыми орнаментами и образами тварей, вытканных во многих сочетаниях: грифов между недвижимых колес; павлинов, восседавших на плечах людей, которых сопровождали утки и слоны, тигры и фазаны под гроздьями больших роз, вытканных на кустах, раскидывавших тонкие ветви - безлистые или опушенные болотными дланевидными листами! Рынок ювелиров, где ювелиры на корточках сидели в темных лавках подле драгоценных камней и капителей, не могших схорониться от воспламеняющих взоров всевидящего солнца. Осветились и остальные рынки. - Портных, выставивших белые хламиды с красной шелковой каймой, прилежно расправленные дибетезионы, сагионы, пылавшие искусно вытканными евангельскими сценами, холстинные скарамангионы и рубашки для простонародья, мантии из цельных кусков. - Башмачников, продававших всевозможную обувь: красивые сандалии, державшиеся на цветных лентах, высоко обвивавших голую ногу; толстые кожаные башмаки с резко заостренными носками. - Финифтяных дел мастеров, преимущественно эмалировавших медальоны, аграфы и кресты. - Продавцов мебели, в изобилии торговавших мебелью из пальмового дерева. - Мастеров светилен и медных кувшинов. - Угольщиков, котельников, кузнецов, сильно ударявших по дымившимся копытам лошадей, мулов, ослов. И, наконец, ожили другие рынки других изделий, где изо дня в день питала свой голод Византия и где она черпала свою роскошь.
     Восседая на куче арбузов, Сабаттий выкрикивал, не обращая внимания на горячо палившее солнце. Плененные видом арбузов многие византийцы жадно расхватывали их, пряча в складки своих одежд или в обеих руках держа по арбузу за коротенькие хвостики. Другие поедали арбузы на месте, прижав к груди, и словно в прохладную ванну погружали свои лица в их чаши. Бросали наземь корки, подернутые мякотью, и вскоре разлились целые лужи арбузных остатков, в которых скользили люди, в отчаянии цеплявшиеся руками, ища опоры. Спины сталкивались и досадно оборачивались, задетые растерянными руками. Торжествующе собирал Сабаттий в деревянную чашку мелкие монеты. Он уже воображал себя обладателем мешков золота и сундуков с драгоценностями, звенящего достояния, которое сделает его богачом. Исполинское жевание доносилось до него, резко хрустели работавшие зубы, и слышалась оглушительная отрыжка. Не прерывалось жадное поедание арбузов.
     К полудню начался приток византиек. В сопровождении евнухов, во множестве шествовали они медленно - некоторые в черном - с корзинами, плетеными или из пальмового волокна. Одни были в одеждах совершенно голубых, с зелеными или красными украшениями, в четырехгранных головных уборах, из-под которых толстые косы ниспадали на спину до пояса. Другие - армянки, с лицом в черной власяной маске, открывавшей лишь лучистое пламя черных глаз. Уроженки Тавриды, фракийки, тонкие сицильянки - в красных туниках поверх развевающихся роб, стянутых на высоте грудей, в нагрудниках, изображающих гигантских кузнечиков. Руки их от плеч до кисти перевиты были конопляною тесьмой, а волосы спрятаны в продолговатые сетки, ниспадавшие до зеленой ткани, ровно облегавшей тело. Подле македонянок, обутых в опашни, выступали белые далматинки в коротких полукафтаньях, осыпанных серебряными блестками, в куполах из ткани, покрывавших волосы подобно митрам! И много других: смесь племен - гуннийки, финикиянки, капподокийки, фригиянки, уроженки Кирен - с татуированным лбом или печатью багрового рубца на щеках, эллинки и бледные славянки явным зовом плоти, трепетно отраженного во всем облике их и даже в мужественно очерченных носах, которыми они фыркали, страстно раздувая ноздри. Они подходили, нагруженные припасами, которые несли в руках или на голове. Мельком взглядывали на товары, о которых выкрикивали во все горло продавцы, а над ними обрисовывались в воздухе головы верблюдов, которые все так же улыбались.
     Сабаттий продал им множество арбузов, и они уносили зеленые шары на груди или подмышкой. Ели их дорогой, погружая свои розовые десны в розовую мякоть плода. Он ликовал. Сбывался расчет его, и тень презрения пробегала даже по его безумному лицу, когда с мясного или рыбного рынков проходили Зеленый, Голубой, Воин, Сановник. Что такое Зеленый? Или Голубой? Сущее ничто. Несовершенные твари, создания, одушевленные роковой ненавистью, мешающей им достичь богатства, которое добудет он своими арбузами. А воины Константина V, Сановники Константина V, среди которых многие - скопцы? Что они, как не слуги плохо оплачиваемые, рабы, над которыми висит бич властелина, никогда не расстающегося с ревнивыми опасениями заговоров! В богатстве, спокойствии лучше заживет он, лучше оденется, облечется в далматику краше той, что носил Гараиви, когда еще не отсекали ему носа и ушей. О, да, какое дело ему до иконоборчества, до борьбы Святой Пречистой со Святой Премудростью, ныне достигшей наибольшей остроты? Ничуть не тревожило это Сабаттия, который мнил себя выше всех в своем сознании безумца с заостренным черепом. И теперь жаждал, в свою очередь, властвовать, наслаждаться, предаваться обжорству, одеваться в роскошные одежды.
     Очевидно, его ослепило сияние собственной особы, вознесенной на безмерную высь арбузных гор; он закрыл и открыл глаза и заговорил громким голосом, тогда как толпа насторожилась, плечи застыли и даже издали устремились на него взгляды внимательного народа, покупавшего его плоды.
     - Что мне, Сабаттию, за дело до всех вас, о, Зеленые и Голубые, что мне за дело до Базилевса и Управды, до Патриарха и Гибреаса, до Сепеоса и Гараиви, которых я видел изувеченными, до безрукого возницы Солибаса, до всех домогающихся возмутить Византию и тем мешающих мне продавать арбузы, а вам покупать их. Скоро я разбогатею, а остальное для меня все равно.
     Заревел осел, и зазвучал над ним грубый, мощный голос.
     - Не угодно Иисусу, чтобы гордыня закрадывалась в души православных. Своими словами ты служишь порочному Базилевсу и скопцу Патриарху. Я, Иоанн, инок, сборщик Святой Пречистой, объявляю, что Богомерзкий достойнее тебя, если ты не прекратишь такие речи!
     Иоанн посылал благословения взад и вперед, вправо и влево, а его открытый косматый череп припекало выглядывавшее из-за рыночного свода солнце. Восседая на ревевшем Богомерзком, участил он свои проворные благословения, и в ответ посыпались знаки почитания Святой Пречистой, лбы обнажались и женщины опускались, преклоняя колена на арбузных корках. Сабаттий хотел снова приняться за продажу, но чей-то упрямый голос произнес:
     - Я Голубой, я чту повеления святого синода и рукоплещу Константину V, презирающему православных - поклонников икон, которые мы разрушаем.
     - А я Зеленый!
     - Здесь есть Зеленые, которым ненавистны Голубые!
     - Так же, как ненавистны Голубым Зеленые!
     Затрепетали цветные шарфы; замелькали вокруг Сабаттия кулаки Зеленых и Голубых. Не переставал реветь Богомерзкий, женщины удалялись, и расходился народ, унося арбузы, за которые многие не платили. Исчезли воины, предвидя битву партий, скрылась даже раскачивающаяся голова Дигениса в камилавке с пером цапли, который нежданно появился, сопровождаемый своими Кандидатами, в вооружении сверкающих золотом секир. Вскоре остались только многочисленные Голубые и Зеленые. Зеленые сбегались из демократических предместий, Голубые поспешали из аристократических кварталов. Равным образом стекались с веющими шарфами союзники их, Красные вкупе с Белыми, и поносили друг друга, прежде чем вступить в рукопашную.
     Быть может, в порыве стремительного вдохновения один из Зеленых схватил арбуз и метко швырнул его Голубому в лицо, обагрившееся розовою жижей. Разъяренный Голубой в ответ запустил два арбуза, которые, описав точную траекцию, лопнули и сплюснулись на голове Зеленого. Многие Зеленые метали арбузы в Голубых и вскоре Зеленые и Голубые разделились, объединившись в своих партиях и в растущем бешенстве, в гневе, забавном и вместе с тем почти трагическом, осыпали друг друга арбузами, расхватывая их у Сабаттия, который исчез, потрясая опустошенным деревянным блюдом, куда опускали покупатели мелкую монету.
     Зеленые и Голубые, Красные и Белые затопляли рынки с края и до края. Арбузы летали, сталкивались, натыкались на груди, плечи, руки, которые торжествующе подхватывали их, чтобы стремительно отослать обратно. Струилась красная мякоть, пристававшая к навесам лавок, и словно кровь стекала по лицам, как в настоящей сече. С треском ударялись они обо что-нибудь твердое - угол дома или череп Голубого, а иногда и Зеленого, и осколки задевали бойцов, отвечавших новыми ядрами арбузов. Сойдя с Богомерзкого, Иоанн весьма искусно бросал арбузы в Голубых и Белых, смастерив себе пращу из широкого тканевого пояса, который он подхватил в пылу битвы. Выпятив живот, непоколебимо встречая своим пупом вражеские ядра, засучив рукава коричневой рясы, с непокрытой косматой головой, он быстро нагибался и, подняв арбуз, обвивал его петлей пояса. Крутясь, обрушивался грозным ударом арбуз на Голубого, который, случалось, с размозженными челюстями, шатаясь, порывисто подносил руки к ушибленному месту. Иоанн нашел вскоре подражателей; многие Зеленые и Голубые превратили в пращи стягивавшие их одежду пояса и издали метали друг в друга арбузы, тогда как, заметив по ожесточению, которое противники вкладывали в битву, что она разгорается не на шутку, Красные и Белые понемногу рассеивались, обмениваясь злобными ругательствами.

     Но оказалось, что события только начинались. Как из-под земли вырастали Зеленые, словно повинуясь нежданному волшебному призыву наводняли они рынки, намеренные биться - но уже не арбузами, а красивым, быстрым пронзающим оружием, медным, бронзовым, железным. Стекались с Севера и Юга, с Востока и с Запада. От Золотых Врат и Кинетиона, Киклобиона, Святого Димитрия, Влахерна, Ареобинда, Аргиропатрии, Лихоса. Бежали, склонив голову, жестоко насупив лбы, с глазами, налитыми кровью, с согнутыми локтями. Некоторые из них держали в руках таинственный снаряд, длинную трубку, в конце которой пламенел нежный огонек, подобно крошечной курильнице, висевший на цепочке. Спускались с холмов, поднимались по откосам, падали, оправлялись, отдувались, поворачивались, прыгали, пыхтели, неслись стремглав. Завывали воплями, неукротимо свирепыми, бурно варварскими, в которых чуялась жажда растерзать Голубых, Самодержца, Сановников, Патриарха. Возрастали толпы их и скоплялись в глубине улиц потоки, зеленеющие шарфами цвета Надежды, реяли знамена их дем, мелькало многолюдье голов, грозное войско плеч, скрещенные ноги, полчища, готовые ринуться в бесконечность битв. Разбегались византийцы, иконоборствующие или просто равнодушные. Многие запирали свои лавки, многие затворялись у себя в домах, шумно замыкая деревянные двери. Многие закрывали лицо руками. И никакой преграды им в устрашенном городе! Внизу, возле Великого Дворца совсем не видно было воинов Константина V. На стенах не оттеняли Спафарии прозрачности небес. Словно вымерли помазанники Святой Премудрости, помазанники с крестами на древках, осененные балдахинами, возвеличивающими Могущество и Силу, Помазанники с вознесенными светильнями, пронизывающими ясный горизонт, с гимнами, порочащими религию Иисуса, славословимую священниками, предававшимися власти! Отступали перед Зелеными толпы Голубых, не дерзавших сопротивляться даже метаньем арбузов! Византийцы, не успевшие вовремя удалиться, поспешно взбирались на наружные лестницы, которые вели в верхние этажи домов и на которых одна под другой вытянулись вскоре бледные головы, или на весу карабкались на кровли скрипящих навесов. Пустели террасы, покрытые народом, любящим безветрие, и исчезали оттуда женщины и мужчины, слегка приподняв свои просторные одежды. Великое оцепенение воцарилось скоро в Византии. Жестокий ужас перед яростной битвой партий, - прологом свержение Константина V сторонниками Управды!
     К этому присовокупилось следующее. Повсюду, где монастыри стояли, непокорные святому синоду, повсюду, где устремляли ввысь неподвижные кресты своих куполов храмы, - наосы, эвктерионы - часовни и молельни, - повсюду, наконец, где упорствовало православие - зазвонили громким набатом симандры, разнося резкие, пронзительные, словно металлические, звоны. Рукой своего инока-звонаря стремительно рассеивал святой Мамий гулкие удары возмущения, и беспрерывно ответствовал ему Каллистрат. Диксикрат раскачивал изо всей силы свою симандру, подвешенную к доске помоста, походившего на гильотину, и жестоко рукоплескало учащенными ударами прочного железного молота Всевидящее Око. С особой непоколебимостью усердствовали храмы. У входа причетники довольно смеялись, почти так же, как Склерос, и сзывался народ пылким, горделивым благовестом симандр. И поспешали православные, склонялись перед Приснодевами ниш, перед Иисусами галерей, перед Святыми ликами, живописанными повсюду, внимали пламенным, победным наставлениям игуменов, которые проповедовали с амвонов, венчанных балдахинами. Иконопоклонниками наполнились Приснодева осьмиугольного креста и Приснодева Ареобиндская. Славный Студит не уступал во многолюдий Святому Трифону, что на улице Аиста. Не отвергала богомольцев Святая Параскева. Не отвергали их, конечно, и Святые Апостолы, и Святой Архангел Михаил. Жадно и безвозвратно поглощали Святой Пантелеймон и Бог-Слово. А симандры все звенели, симандры отбивали свой трезвон, далеким эхом разносившийся до края Византии, гудевший над домами, дворцами, памятниками, форумами, колоннами галерей, арками галерей, прямыми и витыми, и разливавшийся далеко, далеко до Пропонтиды и Босфора, как бы стремясь поколебать всю Империю Востока. Оркестры слагались из него, понижались и повышались ритмы, смерчи мужей чудились в нем и ураганы волнующегося народа, надежды душ, исступленность сердец, блаженно предвосхищавших восстание, ныне решительное, которое извергнет Константина V из Великого Дворца, сбросит его с Кафизмы и всенародно помажет Управду Базилевсом в замолкшей Святой Премудрости, во Святой Премудрости, которая освободится от своих растленных помазанников, от скопца-Патриарха!
     Тем временем из Дворца у Лихоса приближалась Евстахия, несомая в своем седалище привычными слугами. Византийцы видели, как колышется она над зеленеющими долинами, над листвой, волочащей тени, просветленные нежными красками, над белеющими дорогами. Благородно восседала она с красной лилией, и красная лилия пламенела, подобная раскрытому сердцу: багрянела божественно, дивно трепетала своими изысканно расцветающими лепестками и далеко сияла символом Милосердия и Немощи, готовая вытеснить жестокий бич, разящий меч Константина V. Все так же сверкали драгоценные камни над ее челом, и золотились ткани ее одежд, и резвились серебряные аисты на красных концах башмаков. Неподвижен был взгляд ее круглых глаз, и целомудрием дышало розовое полное лицо, сурьмой очерченные ресницы, тонкие хрупкие раковины ушей, весь ее облик. Да, и она, Евстахия, тоже покинула Дворец у Лихоса, словно повинуясь некоему знамению, толкавшему Зеленых на восстание, вызвавшему гудение симандр. И она стремилась в битву двух партий, двух церквей, двух властей. Плавно двигаясь над рукоплещущими толпами, созерцала византийские холмы. Средь дорог, где надменные здания мерцали бледной белизной мрамора и розовели порфиром, Святая Премудрость застыла, мощная, в венце девяти своих куполов, и неподвижно возносился золотой крест ее; казалось издали, что он плавится в голубой дымке, и чудилось, будто все небо позади разверзается, жестокое и тусклое, почти зеленоватое и вонзаются в него расходящиеся мечи. Острием своим мечи касались зенита, рукояти соединялись в основании храма, и горели страшные очертания исполинских золотых лезвий, протянувшихся в безграничную даль. Ипподром высился под форумом Августеоном, на одном конце перерезанный прямоугольником Кафизмы, и виднелось его эллиптическое гульбище, населенное статуями. Раскинулись триклинии и галереи Великого Дворца, гелиэконы сияли ровным светом, сады зеленели, и в них мелькали крошечные силуэты сановников, туманно мерцали их головные уборы и одежды.
     А Евстахия все приближалась. Зеленые показывали ей таинственные трубки, на конце которых горел стыдливый огонек, - словно воплощалась в них надежда победы, в них, любопытно таивших гремящий огонь, изобретенный Гибреасом.
     И свершилось, наконец, следующее. На далеком холме ожила вдруг Святая Пречистая в чередовании розовых и серых красок, с папертью нарфекса, с круглым разрезом фасада, с обоими трансептами, полукруглыми окнами срединного купола, круглой нишей и гелиэконом, где Склерена наклонилась своим полным станом в кругу восьмерых детей, где Склерос смеялся и борода его то упадала, то поднималась под хрустенье зубов, не слышное Евстахии. Распахнулись врата храма, и излился поток Православных, которые ликующе воздевали руки к небу; без конца вился по отлогим улицам этот поток мужчин и женщин. Целое воинство Зеленых, вооруженных таинственными трубками, могучей грудою сомкнулось вокруг нее, опаляемое отвагой боя. Безрукий стан, бородатое трепетное лицо высилось над нею, и разрастался в лучистом сиянии серебряный венец Солибаса на зеленоватом фоне неба. Величественно показался затем Управда. В руках держал он серебряный крест и золоченую державу Юстиниана. Опоясан был медным мечом, обрамлявшим его голубые из голубого шелка порты, и увенчан золотой диадемой. Из-под облекавшей его пурпурной хламиды Базилевса виднелся голубой сагион. Нежно развевались золотистые волосы, и необычайно сиял его белый лик. Следом за ним - также на троне - несли Виглиницу, на коленях которой покоилось Евангелие с начертанными киноварью письменами, - знамение Могущества и Силы, которое праматери их подарил Юстиниан. А Евстахия все приближалась! И отчетливее различала теперь внушительную осанку Виглиницы и раскрытое на коленях Евангелие, белый лик и золотистые волосы своего суженого, и безрукий стан Солибаса, и Зеленых, и Православных. Вскоре она присоединилась к ним с застывшей на плече красной лилией, с розовыми нежными щеками, прозрачными глазами, пышно сверкающими тканями и драгоценными камнями, с серебряными аистами на башмаках, и орган зарокотал в глубине храма и возносил величественную песнь. Возложил на себя игуменский крест Гибреас. На пороге нарфекса стоял он, высоко подняв голову, с блистающими очами, опять в пелене огненного эфира, голубого и нежного, и монахи со свечами окружали его в коричневых рясах и четырехгранных скуфьях, над которыми светились острия огоньков. Шире раскидывала руки Приснодева внутри храма и громче трубили в золотые трубы Ангелы сводов. И Гибреас благословлял народ, благословлял Управду, Виглиницу и Евстахию, Зеленых, над которыми возносился безрукий стан Солибаса в сиянии серебряного венца. Непоколебимо благословлял, двигая плечами, усыпанными крестами серебра, и трепетала борода его, трепетали волны волос. Бросая частые, значительные, долгие взгляды на Святую Премудрость, углублялся в город народ. Змеились ряды Зеленых с огоньками таинственных трубок. И растекалось торжество нападающего Добра, которое благословлял игумен, непрестанно взирая на храм Зла, облекшийся белеющим сиянием беспредельно протянувшихся гигантских лучевых мечей, - сиянием, в котором не целомудренным и здравым обрисовалось здание его с Вратами Милосердия и красоты, но зверем, подобным блуднице, которая, распахнувшись, прижимает руку к чреслам, выставляя крестец, и в бесстыдной наготе вздрагивают ее бедра.
     Следом за остальными пошли и Сепеос, и Гараиви. Один без носа, без ушей поддерживал другого, который, изувеченный, ковылял на обрубленной ноге. А на гелиэконе Святой Пречистой славная Склерена успокаивала восьмерых своих детей и закрывала рукой рот супругу Склеросу, который все еще смеялся, причем рыжая борода его резко ходила вверх и вниз, и зубы щелкали от еле сдерживаемой радости.

     Столбы розовой пыли поднялись со стороны Великого Дворца. Гулко зазвонила симандра Святой Премудрости. Другие симандры подхватили одинокий трезвон храма, мрачный, зловещий, жестокий, и выдвинулась вооруженная громада войска, яростно, необузданно и вместе с тем размеренно изрыгаемого Великим Дворцом. Со всех холмов можно было увидеть сверкающие полчища, хлынувшие на форум Августеона в раскрытые решетчатые выходы Халкиды или высыпавшиеся из врат Великого Дворца против Ипподрома и его Врат Смерти и, исчезнувшие на мгновение между стенами обоих зданий, выплывавшие удлиненным строем. Показались всадники, ярко лоснились крупы коней с шеями в наряде кичливых попон. Вздымались густые леса копий, и секиры блистали, подобные нарастающему полумесяцу. Мечи простирали свои лезвия, кончавшиеся секущим острием. Щетинистые шары палиц раскачивались на цепях. Луки изгибали свою тонкую линию, концы которой держались туго натянутой тетивой. Связки дротиков и стрел несомы были руками в бронзовых перчатках. Увесистые военные машины громоздились на низких колесницах, перед которыми раздвигались толпы, чтобы не попасть под их тяжесть. И, наконец, глухое трепетание бичей, стегающих, крутящихся, витых - бичей и бичей, которые устремлялись к иссиня-зеленоватому небу, подобно чаще лиан, колышимых яростным ветром. Константин V ехал на гигантском коне, убранном золотой попоной, золотой сбруей и стальными игольчатыми латами на груди, чтобы вонзиться в ряды нападающих. Большой медный рог на голове придавал коню облик фантастического животного. Подле Базилевса были все сановники, - как он, - с широкими мечами. Подобно ему держали копья, которыми упирались в стремена коней, подобно ему облеклись в остроконечные шлемы с забралом, опущенным над глазами, с чешуей, защищавшей рты: Великий Доместик, Великий Логофет, Великий Друнгарий, Протостатор и Протовестиарий, Великий Стратопедарх и Великий Хартуларий; Блюститель Певчих и Протокинег; Протоиеракарий и Великий Диойкет; Пропроэдр, Проэдр, Великий Миртаит, Каниклейос, Кетонит, Кюропалат и, наконец, Великий Папий, который ожесточеннее обычного улыбался и сильнее качал головой, облеченный в чешуйчатые латы, сжимавшие его скопческое тело. Вслед за ними - высшая челядь Великого Дворца: первый Гетерий, первый Кубикулларий, первый Остиарий, сопровождаемые вооруженными людьми всякого чина под начальством препозитов, а дальше низшая челядь, трусливый, жалкий люд. Гетерии развертывались извилистыми рядами, задевавшими фасады улиц! Впереди простые маглабиты и легкие Спафарии с луками и мечам, предшествуемые Доместиками с резкими кличами команды. Потом Миртаиты с копьями и в шлемах, которых не украшал мирный знак мирт. Дальше Буккеларии и когорты Аритмоса с крепкими палицами. За ними замыкающим Константина V и сановников четырехугольником - Схоларии с овальными щитами, Экскубиторы с широкими мечами, Кандидаты с золотыми секирами и последними Спафарокандидаты, соединявшие в своем лице легкость Спафариев с непоколебимой отвагой Кандидатов. На флангах двигались всадники на покрытых попонами конях, варвары россы и уроженцы Тавриды, с преобладанием исаврийцев с полутуранским, полусемитским профилем, приплюснутым носом и грубыми челюстями. Полчища устремились направо к Святой Премудрости, направились влево к Ипподрому, и оглушительно разразились оркестры походными кличами, загремели бронзовые и железные цимбалы, забили арабские барабаны, пронзительно зазвенели балалайки, зурны, восточные караманджи. Опускались решетки стенных ворот за Влахерном у Кинегиона, Лихоса, и Золотых Врат, а другая часть войска, чтобы отрезать восставших, обходила их с тыла.
     - Настал день, когда ввергнутся в море кони и всадники и сокрушатся нами все враги наши, все противники. - Так изъяснял Гараиви стих псалма, поддерживая Сепеоса и восторгаясь, что идет биться за Управду, воплощающего торжество Добра, Добра, устремленного к человеческим искусствам, которыми скоро победится Зло, как верила его семитская душа. Но Сепеос грустно ответил:
     - Я храбр, но сегодняшний день совсем не кажется мне днем победы. Если нет силы в гремящем огне, то нас победят, как победили некогда на Ипподроме.
     Гараиви не слушал. Он вспоминал перенесенные муки и жаждал отомстить за себя, отомстить за Сепеоса.
     - Ты слаб, ибо Нумеры хранили тебя в течение двух лет после увечья. Но дорого заплатит мне Константин V, его воины, его сановники за твое потерянное здоровье, за твой выколотый глаз, за члены тела, отсеченные у нас одним взмахом. Нумеры ничуть не ослабили меня, и я хочу биться!
     Размахивая кулаком, издавал вопли мщения, не слушал больше божественного Акафиста, который благоговейно пели Зеленые и Православные.
     - Без меня Гибреас не подал бы сигнала. Когда я узнал, что из-за арбузов Зеленые и Голубые возмутили город, я доказывал ему, убеждал, что эта распря послужит торжеству Добра. Константин V не устоит против нашего удара, и особливо не выдержать ему силы гремящего огня. Он думал обезоружить нас, освобождая нас из Нумер. Хотел, чтобы Управда не начинал ничего против славы его имени, как говорил евнух, освободивший нас и заточивший в наши темницы Палладия и Пампрепия. Но нет! Наши души непоколебимы. Воцарятся на возрожденном Востоке племя эллинское и племя славянское, и Управда будет Базилевсом, а Виглиница: о, Виглиница!
     Он остановился. Имя ее застыло на его устах, и свирепое лицо, теперь безносое, было обезображенее прежнего. Акафист возрастал в единстве мощных созвучий, исполняемый сильными хорами. Стан Солибаса обрисовывался вдали в мерцании серебряного венца. Еще дальше - Управда в развевающейся пурпуровой хламиде: Виглиница с широкими плечами, плечами белой цереры, в сияющей пелене волос цвета медной яри: Евстахия с красной лилией, ярче распускавшейся своими драгоценными лепестками. Несомые силуэты всех четырех колыхались над возмутившимся народом. Гараиви убеждал товарища, который без нетерпения, без пыла вскинул на него свой единственный глаз.
     - Ты услышишь гремучий огонь, как я слышал его в тот день, когда зажег его передо мной Гибреас. Только еще сильнее. Пока мы гнили в Нумерах, игумен Святой Пречистой, жрец учения арийского, повелел выбить молотом медные трубы, несомые Зелеными, и готовился к восстанию. Собирал порошок, который взорвется, если поднести огонь к трубкам, его вмещающим. Пусть ныне не страшится ничего Добро: оно обладает оружием против Зла!
     И действительно, усилиями набатеянина вспыхнуло восстание. Странная политика Константина V, грозного мужа войны вдали от Византии и партий ее, но здесь, в городе, обычно снисходительного, обратилась против него самого В смутном предчувствии, что на собственное потомство обрушится кара за гонение племен, хотел он обезоружить притязания Зеленых освобождением Сепеоса и Гараиви, надеясь, что они внушат Управде не посягать на власть его, не слушать Гибреаса, отказаться от борьбы. Но тщетно! Если Сепеос, охваченный слабостью, близкий к скептицизму, склонялся к бездействию, то Гараиви, наоборот, вышел из Нумер еще более заряженным и решительным. Он подстрекал всех Зеленых, распалял всех Православных, разжигал пожирающим пламенем честолюбия душу Виглиницы, запечатлел Евстахию судорогами волнений и битв. Повлиял даже на Гибреаса, который склонялся к выжидательным действиям, предоставляя иконоборчеству истлевать на стебле Смерти. И Зеленые возвестили тогда бой, и рвались к мятежу Православные, а Гибреас изготовил необычный гремучий огонь, тайной которого владел он, почерпнув ее долгими исследованиями древних записей, постигаемых в изучении арийских книг. То был порошок, составленный из трех веществ: белого, черного и желтого, которые толкли в бронзовой ступе Иоанн и Анагност Склерос, весьма при этом смеявшийся и с прищелкиванием зубов двигавший вверх и вниз своей рыжей бородой, радостно предвкушая истребление Голубых, иконоборцев, Патриарха, Помазанников, Сановников, Воинов и Константина V. Засим Гибреас заказал медникам и кузнецам Православия, благочестивым, добродетельным рабочим демократических кварталов, медные и железные трубы длиною в рост человека и толщиною с человеческую руку, запаянные с одного конца, в котором просверлено было отверстие, где проходил просмоленный льняной фитиль. Каждая труба снабжалась подобием кадильницы, хранилищем огня, подвешенным на трех цепочках и прилаженным так, чтобы подносить его к смоленому льняному фитилю. О необычных снарядах еще не подозревали Могущество и Сила, и медники с кузнецами сработали их в своих мастерских, выбивали медь и выковывали железо, сидя на корточках перед наковальнями.
     Утром, когда арбузы послужили поводом к побоищу Зеленых с Голубыми, Гараиви пылко умолял Гибреаса дать окончательный сигнал, и Гибреас дал его.
     Он предстал на пороге нарфекса Святой Пречистой и, подняв руку, многократно сотворил загадочные знаки на Север и Юг, на Запад и Восток. С головы до ног окутал его тот же сияющий эфир, голубой, трепещущий и нежный. Тогда Зеленые, не участвовавшие в бою на рынках, поспешили к медникам и кузнецам. Прежде чем вооружиться своим таинственным снарядом, они схватили изобретенные Гибреасом трубы и на треть наполнили их взрывчатой смесью, поверх которой опустили легкие свинцовые шары, торопливо отлитые в глиняных формах. И в великом восторге ринулись на Могущество и Власть с живой верой в свое торжество, ибо Добро вооружилось, наконец, против Зла разящим доспехом, непреодолимым оружием победы.
     Гараиви ускорил шаги и торопил своего спутника, который глухо стонал, мучимый ужасной хромотой. Он хотел быть ближе к Управде, Виглинице и Евстахии, чтобы ревностнее биться возле них. Акафист разносился звучными волнами. Гудение симандр, пробужденных знаком Гибреаса, свидетельствовало, что не одиноко восстает Святая Пречистая, но вместе с ней и другие монастыри и храмы, поклоняющиеся иконам и жаждущие как Помазанника, который, почитая сам иконы, покровительствовал бы иконопочитанию, так и Базилевса, который не пользовался бы Исаврией для истребления религиозных племен Империи, племен, грезящих о человеческих искусствах! К порогу рынков придвинулись огромные полчища Зеленых и Православных и углубились в рыночные разветвления, скользили по арбузам, алую мякоть которых бороздили розовые волны сока. Их расхватали и всех их переколотили недавние бойцы, и подобно палимым солнцем раненым повсюду во множестве лежали большие куски кровавого цвета. Некий человек обратился в бегство при приближении иконопоклонников, это удрученный Сабаттий с остроконечным черепом, сжимавший в поле своей одежды частицу выручки, которая почти целиком погибла в стычке партий.
     За рынками начиналась долина, которая вела к Святой Премудрости, к Великому Дворцу и Ипподрому. Войско Константина V стремительно вторглось в эту долину, изрезанную длинными дорогами, криво пересеченными Дорогой Победы и оканчивавшимися небольшими форумами. Другой Акафист слился с Акафистом Православных и Зеленых, вырывавшийся из тысячи уст, тяжко и сурово предвещавший смерть, поражение, траур. А Зеленые и Православные по-прежнему бежали. Выровнялись все передние ряды, и подобно тонким органным трубам засияли в первой цепи восставших прямые трубы Гибреаса с легкими курильницами, где горели несомые огни. Одновременно опустились они по горизонтальной линии и выставили свои темнеющие дула как раз против войска Константина V, которое дрогнуло при виде необычайного зрелища лежащих труб.
     Не зная, наверное, как сражаться с ними, четырехугольник, заключавший Константина V, развернутый в непредвиденные построения, передвигался позади густого фронта Маглабитов и Спафариев, в страхе выступавших колеблющимися шагами. Искусные стратагемы, свивающиеся и развивающиеся сплетения окружили восставших потоками Схолариев, Экскубиторов и Кандидатов, руководствуясь случайным расположением улиц. В непоколебимой симметрии взрывали землю Спафарокандидаты, фланкированные конницей на покрытых попоной ржавших лошадях, которых словно встревожило тройственное вещество, внедренное Гибреасом в глубину труб. Власть, до сих пор мнившая себя единственной обладательницей Тайны, а в особенности не подозревавшая о более совершенном открытии, как раз не вооружилась легендарным мидийским огнем, огнем жидким и морским, некогда употребленным ею для воспламенения судов. Взрывчатому огню Гибреаса, воссоздавшему его, она могла противопоставить лишь золотое оружие Воинов, клювообразные груди конницы, копья, луки, дротики, мечи, палицы, секиры, закругленные щиты и чешуйчатые кольчуги, и, наконец, зрелище бичей, бичей и бичей, потрясаемых неутомимыми руками. Чтобы не быть побежденной, она надвигалась на Православных и Зеленых тяжелой глыбой своего войска, оцепляла их яростно и смело, горя безумным желанием раздавить их несмотря ни на что - и обессилить навсегда.
     Копья Миртаитов коснулись груди Зеленых, дротики Буккелариев притупились в свалке с Православными. Поспешно защелкали издали бичи. Зеленые, несшие трубы, сомкнулись, задвигались. К льняному, пропитанному маслом фитилю, приблизили курильницу, и он воспламенился. Несколько секунд протекло жутких и безмолвных. Не имевшие труб проталкивались назад, подобно острым угрозам простирая над головами свое быстрое, пронзающее оружие. Затем последовали глухие взрывы, одни короткие, другие там, и легкий дым вылетал из труб Гибреаса! Но тут случилось нечто непонятное! Гроздьями валились Зеленые, странным образом сами поражаемые снарядами труб вместо войск Базилевса, которые при виде этого оцепенели. Трубы разрывались, обломки летели из рук Зеленых, увечили их лица, точно спелые арбузы размозжали черепа. Осколки почти не летели дальше, словно умалилась сила порошка из трех веществ, и свинцовые шары, отлитые в глиняных формах, слабо падали на землю. Слишком ли поторопился Гибреас в сочетании составных частей, быть может, худо соразмеренных, или недостаточно верно замкнуты они были в трубах - но гремучий огонь его таял, подмоченный и выдохшийся, жалко неудавшийся в руках Зеленых, которые все почти были сражены.
     Восстание тогда поколебалось. Не имевшие труб в отчаянии ринулись вперед, не понимая причин недейственности гремучего огня, на который столь уповали все они. Еще больше недоумевало - почему Православные и Зеленые прибегли к оружию, убивавшему их самих с неслыханными дотоле взрывами и грохотами - войско Константина V и устремилось, чтобы изрубить их всех.
     Случилось тогда яростное сплетение бойцов, краткие схватки, поверженные тела. Акафист затихает в скрещении тяжелых палиц, простых кинжалов, золотых секир, всякого смертоубийственного оружия. Передвигаются гетерии, треугольниками врезающиеся в уцелевших Зеленых, которые отвечают со страшной силой. И, как подкошенные, падают исполинские красавцы воины с раздробленными шлемами под сплющенным клибанионом. Мозги выливаются из размозженных черепов, и потоками струится кровь из горла от единого взмаха лезвия. Вонзаются в тела стаи дротиков, с легким трепетом рассекающих короткие пространства. Копья густо протягиваются к животам, и проворные кинжалы отражают их, перерубая древко! Беспорядочно отходят Зеленые и Православные, оттесняемые к Управде, Виглинице и Евстахии, вокруг которых руки, груди, лица смыкаются в бастионы, постепенно разрушаемые непрерывным натиском войск. С высоты глубоко никнет стан Солибаса, опушенный широкой бородой. Сотни ног топчут опрокинутого Сепеоса. Гараиви, бившийся прямо под Виглиницей, держащей неизменно раскрытое Евангелие, следует за Сепеосом, братски разделяя с ним поражение, окунающее их в непроглядную тьму. Издавая прерывистые вопли, начинает растворяться бегство в опустившемся вечере, печальном и бледном - в вечере, где желтое солнце вздувает тучи, подобные овальным щитам, поднятым друг над другом в победном сиянии кичливого оружия, упившегося кровью и обагряющегося ею над пылающим городом. Голубые снова напали на отступающих Зеленых и убивали их в закоулках, ямах, на порогах лавок и домов, где те отчаянно защищались. Повсюду шла резня, беспощадная бойня, избиение поодиночке! Измятые ударами, совершенно ослепленные Сепеос и Гараиви не видели, как схватили Управду тысячи рук, сорвали его с трона, погрузившегося в груду мягких тел, разлучили с Виглиницей, все еще хранившей Евангелие, и с Евстахией, красная драгоценная лилия которой нежно мерцала в ниспадавшей ночи. Обеих уносили Зеленые и Православные, безумно пьяные угаром битвы.
     Возносясь над своими спасителями, бежавшими к пустынному Лихосу, едва лишь различали они бледные звезды, теплившиеся блесками над Византией. Босфор, открывшийся с одной из высот, едва воздымал свои искрометные пучины. Словно зарницы трепетали на звездами усыпанном чреве Пропонтиды. Святая Премудрость не успевала ударять в свою симандру, но смолк трезвон монастырей и храмов Православия. Лишь симандра Святой Пречистой гудела звоном медленным и тонким, и Гибреас скорбно благословлял тихими движениями с порога нарфекса, печально качая головой. Он источал светозарный эфир, обвивавший всего его необычной пеленой и казавшийся как бы испаряющимся золотом. Утопали вдали оба храма - один всеми девятью главами, другой срединным куполом - возвышались в своей непреложности, которую главный крест бороздил двумя чертами, вертикальной и горизонтальной. Рядами воинов и коней тянулось к Святой Премудрости войско Константина V. К Святой Пречистой поднимались разбитые Зеленые и Православные. По направлению к Великому Дворцу бичи, бичи и бичи, подобно лианам, колышимым бурным ветром, трепетали на зеленеющем небе своими длинными концами, потрясаемыми в упоении выигранной битвы. Лишь серебряный венец Солибаса бледно мерцал на фиолетовом небе, одинокий и словно затерянный. Без Солибаса, лишенного рук, венец этот не был больше символом единения племен эллинского и славянского, не вещал о торжестве Добра своим непорочным крутом, белизной своей орбиты не свидетельствовал о возрождении Империи Востока. Не знаменовал побед Зеленых над Голубыми, черни над знатными, слабых и бедных над могущественными и сильными. Не был божественным воплощением искусств человеческих в почитании икон, или красоты жизни, продолженной в них и через них. Без Солибаса он утратил всякое значение. В героическом самопожертвовании, в безумном порыве Виглиница и Евстахия хотели вернуться, чтобы спасти Управду новым призывом Православных и Зеленых. Но сгустилась ночь. Мелкий дождь заволок роистые, ясные, блистающие, сапфирные звезды. Тьма окутывала Византию, и они ничего не видели, кроме граней Лихоса, через который переправлялись на плечах поспешавших укрыть их носильщиков, и который вился, чешуйчатый, холодный, в своем узком течении тоскливо напевая бессвязные слова, похожие на человеческие стенания.

Продолжение следует...