Было уже почти три, когда он наконец пришел к себе в номер. А в девять утра его самолет вылетал в Нью-Йорк.
     "Будем надеяться, что хотя бы один пилот этого самолета выпил сегодня ночью меньше, чем я", - подумал он, чистя зубы в ванной комнате. В отличие от большинства людей он любил становиться под душ с почищенными зубами.
     Под душем он думал о ней. Какой вкус у ее кожи? Как будет звучать его имя в ее устах? Какие первые слова они скажут друг другу, когда увидятся в аэропорту? Как ему следует обнять ее? И внезапно ему почудилось, что сквозь шум льющейся воды пробивается звонок телефона. Он переключил душ на кран. Да, действительно звонил телефон. Он раздвинул стеклянные дверцы душевой кабины и, не вытираясь, побежал в спальню, где стоял телефон.
     Кристиана, секретарша их института, звонила из Мюнхена.
     - Якуб, где ты шляешься по ночам? Я уже два часа звоню тебе! Можешь записать то, что я тебе скажу? О'кей. Слушай внимательно. Сегодня ты в Нью-Йорк не летишь. А летишь ты в Филадельфию. Там возьмешь такси до Принстона. Это всего сорок пять минут, если не будет пробок. Тот профессор молекулярной биологии ждет тебя в Принстоне. Электронный билет на рейс до Филадельфии будет ждать тебя на стойке регистрации пассажиров. Номер билета я отправила по факсу портье твоей гостиницы. Твой самолет до Филадельфии вылетает в одиннадцать утра по вашему времени. Все рейсы я заказала, как ты и любишь, в "Дельте". Надеюсь, ты рад? Ты сможешь поспать на два часа дольше. В Принстоне установишь им программу. Помни, только демо. Никакой полной версии. Так, как записано в контракте. От демо у них потекут слюнки, и они купят у нас полную версию. Да, и установишь только в компьютерах клиники. Объясни им вежливо, как ты умеешь. У них должно возникнуть чувство, что она им позарез нужна. Я заказала для тебя в Принстоне номер в "Хайте". Номер заказа также найдешь в факсе. И вот что, Якуб, ты и думать не смей о том, чтобы бросить меня в Мюнхене, а самому перебраться в Принстон. Я-то знаю: у тебя в голове бродят мысли о переезде в Штаты, но, пожалуйста, не делай этого. Умоляю, не бросай меня одну с этими жуткими немцами!
     Якуб улыбнулся. И хоть это была шутка, он знал, что в ней есть доля истины. Кристиана была абсолютно нетипичная немка. Спонтанная, разбросанная, неорганизованная, впечатлительная, пылкая, открыто выражающая свои чувства. Она частенько посмеивалась над ним, говоря, что учится у него немецкой педантичности, а он ей говорил, что она по-славянски "расхлябанная" и время у нее протекает сквозь пальцы. Да, он был ее лучшим другом. Он радовал ее в феврале блюдечком клубники, цветами на 8 марта, хотя в Германии никто не отмечал Женский день, мейлом в день ее рождения, но более всего перетаскиванием тяжелых коробок с бумагой для принтеров и ксероксов. Он, профессор, носил секретарше коробки с бумагой. Некоторых его ученых коллег раздражало столь демонстративное "нарушение структуры иерархии". "Ну, конечно. Он - поляк. Им вечно нужно что-то ломать, нарушать всяческие правила", - должно быть, думали они. Кристиана только в самом начале чувствовала себя неловко. А потом дни, когда привозили бумагу, стали для нее в радость. Ей безумно нравилось демонстрировать "этим немцам, как должно относиться к женщине". А он? Он вовсе не был адептом нарушения всех и всяческих правил, просто он иначе не мог.
     Однако он следил за тем, чтобы в своих отношениях с Кристианой не выйти за рамки дружбы, хотя знал, что мог бы пойти гораздо дальше. Но он не хотел. Во-первых, потому что у Кристианы, когда он появился в институте, уже был постоянный друг. Да, она нравилась ему. В самом начале пребывания в Германии Кристиана была единственным близким ему человеком. В какие-то моменты своим образом жизни, реакциями она напоминала ему Наталью. Может быть, именно поэтому он не хотел переступить границу в их отношениях. Не хотел разрушать нечто уже существующее, не имея возможности построить на этом месте что-то новое. Свое пребывание в Германии он поначалу воспринимал как переходный этап. Как этакий "зал ожидания" на пути к цели. А целью была Америка. И он считал, что в "зале ожидания" - Кристиана посмеивалась над высокопарностью этого его утверждения - не следует сажать никакие деревья. И вот он сидел в этом "зале ожидания" уже несколько лет, и временами у него было ощущение, что Кристиана там тоже чего-то ждет вместе с ним.
     В первый момент, услыхав про Принстон, он хотел запротестовать. Однако подумал о двух дополнительных часах сна и сказал:
     - Не бойся, Крисси, - ей очень нравилось эта ласково-уменьшительная форма ее имени, - я не оставлю тебя одну с немцами. После того как я научил тебя пить водку, как пьют настоящие поляки, мне будет жалко бросить тебя. Я все понял. Сегодня в одиннадцать я лечу в Филадельфию. Скинь на FTP-сервер необходимую документацию для Принстона. Ее нет в моем ноутбуке, поскольку я не ожидал, что меня ждет эта экскурсия. Ты найдешь ее в компьютере у меня в кабинете. Он постоянно включен. Крисси, когда будешь у меня в кабинете, полей, пожалуйста, цветы. Не забудешь? И еще, постарайся не залезать ко мне на ICQ, когда войдешь в компьютер? Обещаешь? Тем более, то, что ты там найдешь, будет по-польски. Уверяю тебя, ради одного этого не стоит учить польский.
     Произнеся эти слова, он засмеялся. Хоть Кристиана и обещала ему, что "постарается", он знал, что старания эти окажутся тщетными. Он был более чем уверен, что она просмотрит всю его корреспонденцию на ICQ. Кристиана обожала знать все обо всех. А он всегда интересовал ее больше других. Он был в самом, что называется, репродуктивном возрасте, самый молодой профессор в институте, целовал женщинам руки, а она даже не могла выяснить, с какой или с какими из них он спит. А выяснить это она не могла, потому что он ни с кем не спал. И хотя Кристиане трудно было бы в это поверить, так продолжалось уже давно.
     Когда он положил трубку, на постели, там, где он сидел, разговаривая с Кристианой, темнело большое мокрое пятно. Ну да, он же прибежал прямиком из-под душа. Правда, теперь он был уже сухой. Он пошел в ванную выключить свет. Возвращаясь, увидел на полу у двери белый лист бумаги. Он наклонился и поднял его. То был факс от Кристианы. Он позвонил портье и попросил разбудить его двумя часами позже.
     Он ехал на такси в аэропорт и мысленно клялся себе, что никогда больше не будет пить. Похмелье было жуткое, а он не успел даже глотнуть кофе, так как проспал; к тому же радио в такси сулило торнадо в Северной Каролине. А в Филадельфию летят как раз над Северной Каролиной.
     Но все оказалось куда хуже, чем он предполагал. Трясти начало уже над Новым Орлеаном. Он судорожно вцепился в поручни кресла, как будто это чем-то могло помочь. Но то было только начало. После часа полета, когда они вошли в замирающие завихрения после торнадо, пронесшего по Северной Каролине, он уже во весь голос клялся, что никогда больше не возьмет в рот ни капли. Только бы долететь, а уж после этого он станет бескомпромиссным трезвенником. Ему вспомнилось, как они ходили в плавание, когда учились в техникуме. Тогда тоже мучительно выворачивало внутренности. Ему никогда не забыть сцену, когда в Бискайском заливе он, бледно-зеленый, свесившись вместе с другими за борт, блевал, и вдруг прекратил и в этом состоянии полуагонии зашелся смехом, слушая, как боцман перекрикивает грохот волн:
     - Матросы знают, что лучше всего в такую погоду? Нет, эти говнюки-матросы не знают! А в такую погоду лучше всего черешневый компот, потому как его одинаково вкусно и жрать, и блевать. Запомните на всю жизнь. И потом блевать - это вам не е$$ться. Тут надо уметь. Кто же, мать вашу, блюет с наветренного борта?
     Видимо, сейчас он был такой же зеленый, как тогда на судне, потому что стюардесса подходила к нему через каждые пятнадцать минут и спрашивала, не может ли она чем-нибудь помочь. Этим пользовался сосед справа, огромный техасец в ковбойской шляпе, которую он не снимал ни на минуту. Пока Якуб отдавал концы, сосед при каждом подходе стюардессы как ни в чем не бывало заказывал спиртное. Время от времени он пытался даже угощать Якуба. Но Якуб с ужасом и отвращением отказывался. В этой ситуации ему казалось, что нет ничего ужаснее вкуса виски.
     Турбулентность продолжалась до самого конца, и посадка тоже была чудовищная. Самолет дал такого козла, что безразличный ко всему и уже изрядно пьяный техасец пробурчал:
     - Мы сели или это нас сбили?
     На выходе Якуба ждал водитель машины, присланной из Принстонского университета. Ехали больше часа. Войдя к себе в номер, он тут же позвонил профессору и передвинул встречу на три часа. Затем поставил будильник, попросил портье разбудить его и запрограммировал побудку в телевизоре, в котором установил максимальную громкость. Раздеться у него уже не было сил.
     Просыпался он три раза, но только телевизор заставил его пойти под душ. В кабинете профессора он был за несколько минут до установленного времени. Якуб неплохо знал его по предыдущим встречам и конгрессам. Седой старикан с большими причудами. Выпускник Цюрихского университета - он это с гордостью подчеркивал, напоминая, что и Эйнштейн закончил университет в Цюрихе, - относящийся терпимо ко всему, кроме непунктуальности, курения и женщин, занимающихся наукой. Именно в этой последовательности.
     С Якубом профессор всегда разговаривал по-немецки, совершенно не обращая внимания на то, что его ассистенты и сотрудники не понимают этот язык. Во время каждой встречи он первым делом удостоверялся, что институт Якуба не сотрудничает с этими метабиологами из Гарварда, которые до сих пор не знают, что киты - млекопитающие". И всякий раз Якуб отвечал - к сожалению, в полном соответствии с правдой, - что с Гарвардским университетом они не сотрудничают. Однако умалчивал, что вот уже несколько лет они стремятся установить сотрудничество.
     Шефом молекулярной биологии в Гарварде была - как Якуб узнал во время раута на каком-то очередном конгрессе - бывшая жена принстонского профессора. В научной среде обожают сплетничать, и ему рассказали по секрету, что профессор и его "бывшая" пробыли супругами сорок семь часов. С одиннадцати утра в субботу до десяти утра в понедельник, поскольку именно в этот час в штате Массачусетс открываются суды. Через сорок семь часов после заключения брака супруга профессора, доктор биологических наук, выпускница парижской Сорбонны, подала на развод. Якуб ни разу не провел с профессором более часа, но ему и этого вполне хватило, чтобы понять его бывшую жену.
     На сей раз разговор - разумеется, на немецком - в кабинете профессора продлился дольше часа. Около пяти вечера Якуба отвезли в компьютерный центр клиники Принстонского университета, где ему предстояло установить и протестировать демонстрационную версию их программы. После трех часов работы, когда до конца оставалось совсем немного, он вышел поискать автомат, продающий банки с "колой". Тот должен был стоять где-то поблизости. В американском университете может не быть библиотеки, но автомат с "колой" будет обязательно. Из ярко освещенного компьютерного центра Якуб вышел в темный коридор.
     - О Господи, как вы меня напугали! Я уж подумала, что это какой-нибудь дух. Вы ходите в точности как Томми. Я страшно перепугалась. Томми тоже меня все время пугал.
     Якуб повернул голову в ту сторону, откуда раздавался голос. Неподалеку в темном коридоре стояла чернокожая уборщица. Выглядела она, как рабыня, собирающая хлопок на плантациях близ Нового Орлеана, с картин Теодора Девиса. Точно такие же, глубиной в полсантиметра, морщины под глазами. Такие же огромные белки глаз, испещренные красными линиями кровеносных сосудов.
     - Я вовсе не хотел вас напугать. Я ищу автомат с "колой". А кто такой Томми?
     - Томми тоже все время искал "колу". Работал он тут уже много лет и все никак не мог запомнить, где стоит автомат.
     - Я сегодня тоже уж точно не запомню. Вы не проводите меня к автомату и не расскажете по дороге, кто такой был этот Томми?
     - Вы не знаете, кто был Томми? Он работал в четырех коридорах отсюда. После того как он украл мозг Эйнштейна, все его знали. А Эйнштейна вы знаете, того самого американского еврея из Швейцарии?
     Никто еще не называл Эйнштейна "американским евреем из Швейцарии". После этих слов Якуб внимательней присмотрелся к ней. Ему не удалось определить ее возраст. Иногда он задумывался, а может, и негры не способны определить возраст белых, поскольку те все кажутся им на одно лицо. Ему вспомнилась Эвелин из новоорлеанского ресторана. Толстущая, одинаковой ширины от плеч до земли, с грудями, как подушки, свисающими до поясницы.
     - Как это украл мозг Эйнштейна? Кто такой был Томми? - повторил вопрос заинтригованный Якуб.
     Негритянка поставила ведро, из которого переливалась пена, и уселась на скамейку у входа в туалет.
     - Томми был врач. Но он никого не лечил. Потому никто его не уважал. А кроме того, он по утрам ни с кем не здоровался. Вот вы здоровались бы радостно с кем-нибудь, если бы вам нужно было распотрошить два трупа до завтрака и четыре после? А я его уважала. И Мерилин тоже. Томми был влюблен в Мерилин. В те времена мужчины и женщины еще влюблялись друг в друга. Мерилин была врачом на четвертом этаже. Я там не убирала. Она была очень красивая. Вы не будете возражать, если я закурю?
     Она вынула пачку табака и принялась сворачивать сигарету.
     - Разумеется, не буду. Не могли бы вы свернуть одну и для меня? А в здешнем автомате нет заодно пива?
     Он вновь забыл о клятвах, которые давал в самолете. Негритянка улыбнулась.
     - Пива? Нет. И никогда не бывает. Здесь, в кампусе, в сто раз легче купить кокаин, чем пиво.
     - Там кто же был Томми и кем была Мерилин? - спросил Якуб, садясь рядом с ней.
     Она была такая толстая, что занимала почти всю скамейку, и ему пришлось прижиматься к ней. Она подала ему самокрутку. Они сидели в темноте и курили. Две вспыхивающих огненных точки. Было тихо, и только ее низкий голос странно отдавался в пустынном коридоре:
     - Мерилин, она работала в педиатрическом отделении. Дети ее любили, потому что она все время смеялась. И только если какой-нибудь ребенок умирал, она плакала. Плакала она всегда в туалете. Чтобы дети не видели. А Томми был патологоанатомом. Он резал трупы, чтобы найти в них что-то важное. Благодаря тому, что он находил, можно было спасать жизнь других больных. И хотя он делал очень нужное дело, никто им не восхищался. Кроме Мерилин. Он, похоже, чувствовал ее отношение. Это было так давно, а я помню все до мельчайших подробностей. Эйнштейна привезли перед самой полночью. Он был без сознания. И умер вскоре после полуночи. Это было в понедельник восемнадцатого января пятьдесят пятого года. Я была тогда здесь самой молоденькой практиканткой. А мне кажется, что все это было вчера. Я убирала тогда на первом, втором этаже и в подвале. Патологоанатомия находится в подвале. Томми, конечно, знал Эйнштейна и восхищался им. Тот был для него воплощением недостижимой мудрости. В Принстоне все знали Эйнштейна. Хотя бы из-за журналистов, которые гонялись по кампусу за Эйнштейном, как стая волков.
     Когда Томми пришел на дежурство, Эйнштейн уже лежал на столе. Томми сперва не хотел делать вскрытие. Он пришел страшно взволнованный наверх к Мерилин и сказал ей об этом. Но через несколько минут она его переубедила, и он возвратился к себе в подвал. То, что там произошло, я знаю во всех подробностях от Мерилин. Думаю, Томми это сделал ради нее. Чтобы она восхищалась и гордилась им. Все говорят, что это невозможно, но я-то знаю. Я видела, какими глазами он смотрел на Мерилин. Томми совершил страшную вещь. Сначала он сделал нормальное вскрытие, а потом на него вдруг нашло. Это был единственный, неповторимый шанс в его жизни. Он взял пилу, вскрыл Эйнштейну череп и вынул мозг. Разрезал скальпелем на двести сорок ровных кубиков, сложил их в две трехлитровые банки с надписью "Costa Cider" и залил формалином. Одну банку он плотно накрыл деревянной крышкой, а вторую стеклянной. Обе банки он унес из подвала. Решил, что никому их не отдаст. А пустой череп Эйнштейна набил газетами, завернутыми в пленку, и наложил сверху отпиленную часть черепа, чтобы никто этого не заметил. Представляете себе? В черепе Эйнштейна вместо мозга старые скомканные газеты? Когда Мерилин мне рассказывала про это, я не хотела верить. Как он мог такое сделать?
     Тяжело дыша, она на мгновение умолкла.
     Череп Эйнштейна, набитый газетами, - это прямо-таки кадр из какого-нибудь макаберного фильма. Было в этом что-то жутковатое и абсурдное. Эйнштейн для Якуба до сих пор был чем-то наподобие памятника. Квинтэссенцией разума. Но Эйнштейн без мозга, с черепом, набитым газетами, вдруг представал никчемным и униженным. Нет, то был не фильм. Такого никакой режиссер не придумал бы. И ему стало как-то не по себе, когда он представил, что всего двумя этажами ниже находится подвал, в котором был произведен сатанинский обряд извлечения мозга Эйнштейна. И то, что скамейка небольшая, а негритянка такая массивная и он вынужден прижиматься к ней, как-то успокаивало его.
     - На чем я остановилась? Ага, вспомнила... Томми знал про последнюю волю Эйнштейна, который велел, чтобы его останки сожгли, а прах развеяли в месте, которое будут знать только самые близкие его родственники. Эйнштейн не хотел, чтобы его похоронили в могиле... Знаете, что... Скручу-ка я себе еще сигаретку. В последнее время я что-то много курю. Это плохо, тут, в Америке.
     Настала тишина. Она извлекла из бездонного кармана передника коробку с табаком и уже через минуту заклеивала самокрутку. В свете огонька зажигалки белки ее глаз на фоне антрацитово-черного лица казались чудовищно огромными.
     Рассказ негритянки звучал как подлинная сенсация. Однако Якуб ни на секунду не усомнился, что все это правда. Давно, еще во время учебы, он безмерно восхищался Эйнштейном. Да, действительно его могилы не существует. И это очень соответствует Эйнштейну. У богов могил не бывает. Да, мозг Эйнштейна действительно не был сожжен вместе с телом, и благодаря этому неврологи смогли исследовать его. Нейроанатомические исследования подтвердили его исключительность. Все это Якуб знал давным-давно. Но ему и в голову не могло прийти, что за всем этим кроется такая невероятная история. А негритянка продолжала:
     - Никто не поручал Томми сделать это, и разрешения тоже никто не давал. Но он считал, что никакого разрешения ему не нужно было, потому как "Эйнштейн принадлежит всем". Так он говорил. Даже когда все это раскрылось, он не хотел отдавать мозг. Мерилин говорила мне, что Томми это сделал для людей, а не для славы. Он верил, что если сохранить самое главное из того, что было в Эйнштейне, когда-нибудь удастся воссоздать его целиком. Вот такой он был одержимый чудак, этот Томми. Каждый день он резал трупы, но, несмотря на это, был самым большим романтиком во всем этом здании. Потому-то Мерилин так любила его. Но того, что он сделал с Эйнштейном, она ему никогда не простила. Томми из-за этого жутко страдал.
     Негритянка сделала глубокую затяжку и замолчала. У таинственного Томми были важные причины так поступить. Но тогда, в 1955 году, ни он и никто другой не мог знать, что для клонирования человека вовсе не надо извлекать мозг из черепа. Для этого вполне хватит нужным образом сохраненной капельки крови, кусочка волоса или лоскутка кожной ткани. Полный генетический материал человека хранится в ядре каждой его клетки. И в этом смысле нейроны мозга ничем не отличаются от других, более "прозаических" клеток. Вероятно, Томми просто хотел быть уверенным и для уверенности сохранил в формалине больше килограмма материала для клонирования. И еще он знал, что самые важные клетки у Эйнштейна были в мозгу.
     - Томми пришлось уйти из Принстона, - снова заговорила негритянка. - Но он так и не отдал банки с мозгом Эйнштейна в формалине. Через полгода, после того как он ушел, Мерилин вышла замуж и переехала в Канаду. Что стало с Томми, я точно не знаю. Кто-то говорил мне, что встречал его в каком-то университете в Канзасе.
     В этот момент кто-то шумно открыл дверь в конце коридора. Луч фонаря медленно продвигался по стенам. Это был явно охранник. Негритянка неожиданно вскочила и исчезла за дверью туалета. Через минуту луч фонаря достиг скамейки, на которой сидел Якуб. Охранник светил ему прямо в глаза.
     - Вам известно, что курение здесь является серьезным нарушением порядка? Я мог бы наложить на вас штраф от тысячи долларов и выше, - раздался голос, принадлежащий владельцу фонаря, который неожиданно рассмеялся. - Но я не стану вас штрафовать, потому что точно знаю: курить вас подстрекнула Вирджиния. Только ее табак так чудовищно воняет. Когда она выйдет из уборной, где сейчас прячется, скажите, что это ей сходит с рук предпоследний раз. - Охранник громогласно рассмеялся и направился к лестнице, ведущей в подвал.
     Якуб все это время молчал, слегка ошеломленный рассказом Вирджинии, которая долго еще не выходила из своего укрытия в сортире. Наконец дверь приоткрылась, и негритянка шепотом осведомилась:
     - Ушел уже?
     Узнав, что охранник ушел, она энергичным шагом вышла из туалета и взяла ведро.
     - Мне тоже пора. Он через пятнадцать минут возвратится и запрет весь корпус, а я забыла сегодня свои ключи. А знаете что? Вы не только ходите, как Томми, но у вас еще и голос, как у него.
     С этими словами она исчезла за поворотом коридора.
     И только тогда он вспомнил, что она должна была показать, где находится автомат с "колой". Он окликнул ее. Ответа не было. Тогда он зашел в уборную, нашел фонтанчик с питьевой водой и наклонил голову, чтобы струя омыла ему лицо. Так он стоял некоторое время. Потом, не вытирая лица, возвратился в компьютерный центр. Завершил установку программы, подготовил короткое описание процедуры включения программы, послал профессору e-mail с отчетом о проделанной работе и по Интернету заказал такси. Выключил компьютер и вышел в коридор. И когда проходил мимо скамейки возле туалета, ощутил "тревогу. Из памяти не уходила картина: мертвый Эйнштейн со вскрытым черепом, набитым газетами. Он бегом помчался к выходу. Такси уже ждало его.
     - Отвезите меня куда-нибудь, где можно выпить пива, - попросил он таксиста.
     В отель он вернулся около полуночи. Всю ночь ему снились Томми, Вирджиния, таинственная Мерилин и теория относительности. На следующий день, когда он ехал в гостиничном лимузине на железнодорожный вокзал и проезжал мимо кампуса, ему припомнились события вчерашнего вечера, и он решил узнать как можно подробнее о человеке, спасшем мозг Эйнштейна от сожжения. И начнет он этим заниматься уже сегодня в Нью-Йорке, где будет через час. Именно столько времени нужно его поезду, чтобы доехать до вокзала Пени на Манхэттене.
     Кроме того, он не мог дождаться, когда расскажет историю про мозг Эйнштейна ей. Он заметил, что с тех пор как они знакомы, события, чувства и мысли обретают подлинное значение, только после того как он расскажет ей о них. Точно так же было и с Натальей.
     Нет, он не станет ей писать про это. Он ей расскажет. Да, именно расскажет. Сядет напротив и, глядя в глаза, будет рассказывать. Осталось-то всего ночь и день. Уже недолго. Кроме того, время в Нью-Йорке бежит быстрей. Разумеется, эта истина не абсолютная, а всего лишь относительная. Вполне релятивистская и эйнштейновская. Он знал об этом еще со времен Нового Орлеана, такого же ленивого и неторопливого, как Техас. Когда в Нью-Йорке новости уже приближаются к прогнозу погоды, в Техасе еще только идет первая реклама после приветствия диктора.
     Вдали маячили небоскребы Манхэттена, и его поезд въезжал в туннель под Гудзоном. Завтра вечером он вылетает в Париж, чтобы встретиться с ней. 3-А-В-Т-Р-А - медленно, по буквам мысленно произнес он, наслаждаясь их звучанием и прямо-таки по-детски радуясь.

     ОНА: Якуб, я когда-нибудь говорила, как я люблю думать о тебе? Наверно, говорила, но мне нравится думать, будто еще не говорила. Сегодня я много раз думала о тебе.
     Я обязательно должна тебе кое-что рассказать. Ася меня несомненно убьет: я сказала ей, что иду к себе в номер поправить макияж, а на самом деле сбежала в интернет-кафе в метро и пишу тебе. Ася, с тех пор как мы познакомились, убивала меня уже много раз, так что, надеюсь, что и сейчас как-нибудь переживу это.
     Ты любишь такие истории, потому что любишь вылавливать удивительное или трогательное. Сегодня я была очень удивлена. И растрогана тоже. Невероятно. Но начну сначала.
     Этот красавчик студент, который подклеился к Алиции (кстати сказать, Алиция, как обычно, убеждена, что она "бесповоротно", что бы ни значил этот термин, влюблена в студента), когда-то на каникулах работал у одной немки, вдовы французского промышленника, который увез ее из Германии и запер в золотой клетке в юго-западной части Парижа. Как ты думаешь, что мог делать красивый студент из Польши для сентиментальной вдовы далеко за сорок, у которой три кухарки, табун горничных, два садовника, шофер и ветеринар "на проводе". Алиция, когда влюблена, не задает себе таких бессмысленных вопросов.
     Вдова пригласила студента, студент пригласил Алицию (а что он мог сделать, если она ни на шаг не отступала от него), а Алиция пригласила нас. Вдове это абсолютно все равно, так как для нее было главное увидеть после разлуки своего студента.
     Вдова прислала к гостинице два лимузина, так как решила, что у студента десяток друзей, а не три подруги. И хотя студент по-французски декламирует Алиции стихи, французский у него не самый лучший, во всяком случае разговорный. Дом, в котором пребывает вдова - потому что, по ее словам, живет она на Маврикии, а в Париже у нее всего лишь резиденция, - похож на Бельведер, только что побольше будет. Вдова - блондинка с печальными глазами неопределенной вследствие множества операций формы. У нее две слабости, вторая из которых попросту трогательная. А первая - это болезненное чувство необходимости "сосуществования с миром". Она рама призналась, правда, после третьей бутылки вина, что это своего рода мания, причем в психиатрическом смысле. У нее во всех помещениях (включая и конюшню) стоят телевизоры, поскольку она считает, что в мире происходит множество важных событий, о которых она должна знать. Поэтому она встает в пять утра и смотрит новости на всех возможных каналах и на всех возможных языках. Когда мы приехали, она тоже смотрела новости и почтила нас своим присутствием только через тридцать минут. Вдова просто-напросто тревожится за наш мир и желает знать причину своих тревог.
     Кроме того, она считает, что больше всего в мире страдают животные. Поэтому у нее несколько собак, несколько кошек, почти два десятка канареек, несколько хомяков и всего одна черная вьетнамская свинья. Свинья действительно совершенно черная и огромная, как этот знаменитый американский боксер, только покрасивее. Когда мы сидели в большом саду, свинья носилась, как ошалелая, время от времени подбегала к вдове, толкала ее своим рылом, и та с нежностью целовала ее в морду. Незабываемое зрелище. Черная свинья, громко хрюкая, бегает, как сумасшедшая, разрывает ухоженный газон, топчет клумбы с дивными розами, подбегает к вдове, точь-в-точь как ребенок к матери, за очередной порцией нежности и ласк.
     Красавчика студента свинья тоже прекрасно знала и тоже тыкалась в него своим влажным пятачком. Алиция смотрела на эти нежности вьетнамской свиньи с отвращением и нескрываемым испугом.
     Ася же с удовольствием гладила протискивающуюся между нами свинью, а истории вдовы о животных, которых "люди преследуют", слушала, как пророчества о пришествии светлого будущего для мира, главным образом животного. Я по ее глазам видела, что она, если бы могла, нежно прижала бы вдову к своей груди.
     Побегав немного, свинья исчезла в доме и больше не показывалась. Вдова, похоже, была несколько обеспокоена этим обстоятельством, но с места не стронулась.
     Вдова оказалась исключительной женщиной. Все, что мы говорили, она воспринимала как очередную программу новостей и реагировала то неподдельным негодованием, то смехом, то сочувствием. Мы выпили несколько бутылок "бордо"; их подносил повар по звонку телефона, лежащего на садовом столике. Когда мы вставали из-за него, я была в чрезвычайно эротическом настроении. Виной тому "бордо", французский язык, который действует на меня, как афродизиак, а также то обстоятельство, что завтра ты прилетаешь из Нью-Йорка.
     Когда в саду стало прохладно, мы перешли в резиденцию вдовы. Алиция с беспокойством и возмущением наблюдала, как студент помогает вдове встать с садового стула и ведет ее в дом, причем она повисла у него на руке, тесно к нему прижавшись, а он обнимал ее за талию.
     Когда мы вошли в гигантских размеров салон, нам предстала потрясающая картина. Вьетнамская свинья лежала, развалясь, на белом (надо думать, свиной кожи) диване, стоящем у стены, почти полностью скрытой серо-черной акварелью чудовищных размеров. Мраморный пол салона был усыпан обрывками газет, некоторые из них мокли в желтоватых лужах, источающих запах аммиака. На каждом шагу мы давили какие-то рассыпанные по всему полу коричневато-черные зерна. Возле белого дивана валялась небольшая открытая клетка, вокруг которой зерен было особенно много. Вероятно, то была клетка хомяка, о котором рассказывала нам вдова. Клетка была помятая и пустая. Вдова, не обращая внимания на весь этот хаос, подошла к телефону и спокойным голосом стала заказывать лимузин, чтобы отвезти нас в гостиницу. А мы стояли, совершенно остолбеневшие, и пялились на свинью, разлегшуюся на диване. Она хрипела и содрогалась в конвульсиях, из пасти у нее сочилась струйка желтоватой жидкости, явственно заметной на белой коже дивана, и стекала,на мраморный пол. Внезапно вдова обратила внимание на то, что происходит. Вскрикнув, она бросила телефонную трубку и ринулась спасать свинью. Я отступила к стене. Студент слинял из салона, а Ася вслед за вдовой устремилась к дивану.
     Якуб! Если бы я не видела этого, ни за что не поверила бы, что такое может быть. Но я все это видела собственными глазами точно так же, как Алиция, которая стояла рядом со мной, впившись ногтями мне в руку, и вся дрожала, как плохо вставший студень. А вдова, подбежав к дивану, принялась делать свинье искусственное дыхание по системе "рот в пасть". Она массировала ей грудь в районе сердца, силой открывала пасть и вдувала изо рта воздух ей в легкие. Свинья продолжала хрипеть. Через некоторое время она извергла красные от крови остатки коричневатой шкурки, смешанной с пережеванной газетной бумагой. Алиция выскочила из салона. Ася повернулась спиной к дивану с лежащей свиньей. А вдова продолжала вдувать воздух ей в пасть. Я больше не могла на это смотреть и зажмурила глаза. Через минуту хрип прекратился. Свинья скатилась с дивана и убежала из салона. Обессиленная вдова сидела на полу, положив голову на диван, желтый от свиной блевоты и красный от крови сожранного хомяка, остатки которого свинья выблевала. Ко мне подошла Ася. Она взяла меня за руку, и мы молча вышли из дома. Лимузин уже ждал нас. Алиция сидела рядом с шофером, студент на заднем сиденье. Мы с Асей все так же молча уселись в машину. Она тронулась. На протяжении всего обратного пути никто не произнес ни слова. Когда автомобиль остановился перед гостиницей, мы так же молча вылезли. Алиция даже не попрощалась со своим студентом. Впервые после приезда в Париж она ночевала в номере вместе с Асей.
     А я, когда оказалась одна в своем номере, откупорила бутылку вина, села перед окном и, глядя в сад, подумала, что восхищаюсь вдовой. За верность своим убеждениям.
     Потому что я как-то не слишком верила, что она действительно может любить эту вьетнамскую свинью. Особенно после того, как та сожрала хомяка.
     А через несколько минут вино усилило действие "бордо", выпитого у вдовы. И я оторвалась от Парижа. Вернулась к сути вещей. Думала о тебе. Тосковала по тебе.
     Когда-то ты спросил, что значит "тосковать по тебе".
     Приблизительно это сочетание задумчивости, мечтательности, музыки, благодарности за то, что я это ощущаю, радости, оттого что ты существуешь, и волн тепла в районе сердца,
     Уже завтра я прикоснусь к тебе. Прикоснусь...

     ОН: В Нью-Йорке он поселился в "Марриотт Маркиз" на углу Бродвея и Сорок пятой улицы. Он рассчитал, что если закажет такси на половину шестого, то без проблем успеет на самолет. Однако уже после первого километра понял, что совершил чудовищную ошибку. Самолет стартовал только в двадцать тридцать, однако уже сейчас было ясно, что ему не успеть к отлету.
     Прошли уже три четверти часа, а они все так же торчали в гигантской пробке, и до туннеля Квинз-Мидтаун, соединяющего Манхэттен и Квинз, где находится аэропорт Кеннеди, откуда ему предстояло вылетать, было все так же бесконечно далеко. Шофер-индус (у него было впечатление, что такси в Нью-Йорке водят исключительно индусы) без устали говорил, улыбался и всячески успокаивал его, убеждая, что они успеют, но Якуб знал, что, если бы даже они сидели в такси уже полдня и самолет давно улетел, шофер все так же убеждал бы его, что они успеют.
     В Новом Орлеане таксисты-индусы были точно такие же.
     Но этот воплощал в себе все самое худшее, что может быть в таксисте: он был молодой и боязливый.
     Таксист в Нью-Йорке может быть слепым, но не боязливым!
     На Манхэттене в это время дня невозможно обгонять, глядя перед этим до бесконечности в зеркало заднего вида. Тут нужно мигнуть указателем поворота, прибавить скорость, нажать на клаксон и сменить полосу движения.
     Это даже он знал, хотя таксистом никогда не был.
     Когда они добрались до аэропорта, индус по-прежнему улыбался, а ему до отлета оставалось 18 минут.
     Он злился на себя, на свою глупость, на Нью-Йорк, на всех индусов мира и на собственное бессилие.
     Как безумный, он помчался к своему терминалу, молясь в душе, чтобы его не вычеркнули из списка пассажиров, осчастливив кого-нибудь с листа ожидания.
     Нет, они не могут так поступить!
     Ведь она должна встречать его в Париже и будет ждать.
     Нет, они этого не сделают...
     Когда он добежал, уже объявили об отправлении TWA800.
     Первый и бизнес-класс уже сидели в самолете и, как он предполагал, попивали шампанское, а ко входу вызвали последние ряды экономического класса.
     Он понимал, что проиграл в гонке со временем. Проиграл бессмысленно и глупо.
     Собрав все силы, он приклеил на лицо самую обворожительную улыбку, на какую только был способен в этих обстоятельствах, и подошел к молодой полной блондинке в униформе "TWA", стоящей с телефоном у входа, над которым светился номер его рейса.
     - Вы, вероятно, знаете, что я должен лететь этим самолетом. "Дельта" перекинула меня на этот рейс вопреки моему желанию, вы подтвердили это факсом и телефонным звонком, и я сейчас покажу вам этот факс. Мой ряд уже вызывали на посадку? - осведомился он, стараясь придать голосу спокойную интонацию. Он надеялся, что подобная наглость вынудит ее занять оборонительную позицию.
     Но она в тот же миг раскусила его игру. Улыбнувшись, она спросила, как его фамилия.
     Когда он повторил ее по буквам, она проверила в компьютере и сообщила:
     - Вам крупно повезло. Когда мы вычеркнули вас из списка пассажиров, так как вы опоздали, "Дельта" включила вас на рейс в двадцать тридцать пять. И только потому, что вы были там первым на листе ожидания и кто-то в последний момент отказался лететь, а из-за неисправности в их компьютере вас после бронирования билета у нас не вычеркнули с их листа. К вам, видно, благосклонны компьютеры. Стойки "Дельты" находятся в этом же терминале. Рекомендую как можно быстрей перейти к ним. В Париже вы будете всего на полчаса позже нашего рейса.
     И прежде чем он успел что-то сказать, она отвернулась и занялась другим пассажиром.
     Когда он бежал сюда, то краем глаза отметил, что "Дельта" размещается в восточной части этого терминала, и теперь, не говоря ни слова, понесся в ту сторону.
     Когда он добрался до стоек "Дельты", там еще клубилась толпа. Он облегченно вздохнул.
     С "Дельтой" всегда есть запас времени. Якуб отметил это, еще когда начал летать на самолетах этой компании.
     И только когда он получил посадочный талон, его вдруг ударило: она же не знает о том, что у него неожиданно сменился рейс. Но пассажиров уже приглашали в самолет, а телефона поблизости не было.
     "Ладно, пошлю ей из самолета e-mail и позвоню в гостиницу", - решил он.
     Он поднял чемодан, сумку с ноутбуком и вошел в рукав, ведущий в самолет.
     И когда уселся на свое место у иллюминатора, почувствовал страшную усталость.
     Самолет грузно взлетел, а он сидел, не шевелясь, и, совершенно спокойный, смотрел на фантастическую иллюминацию Нью-Йорка. Он подумал, что впервые за многие годы смотрит на подобную картину и не боится.
     Но вот нью-йоркские огни превратились в смутную туманность, и тогда он закрыл глаза и лишь теперь по-настоящему начал путешествие.
     Он летел в Париж только ради нее и только к ней.
     Еще всего несколько часов, и он ее увидит.
     Ему не" хотелось в очередной раз мысленно повторять, что он скажет ей, о чем спросит, как дотронется до ее руки.
     Не хотелось, потому что он знал: все будет не так, как в том сладостном плане, который он составил для себя. Не так, потому что она непредсказуема, и ей достаточно будет сказать всего одно слово, и все пойдет совершенно иначе.
     Так бывало даже в их разговорах по IСQ. Несмотря на то что больше говорил он, темы разговоров устанавливала и меняла она. Но он все равно предпочитал иметь заготовленный план, главным образом из-за радости придумывания его.
     И вдруг он понял, что ему безумно хочется выпить вина.
     Он осмотрелся. В салоне царила общая расслабленность, какая наступает после напряжения, связанного со взлетом. Кое-кто готовился ко сну, укрываясь одеялами, другие вставали, чтобы на недолгом пути до очереди, выстроившейся перед туалетом, окончательно отряхнуться от недавнего страха, некоторые вытаскивали из сумок книжки или газеты, а были и такие, кто уже опустил спинку кресла и закрыл глаза. Но было и немало людей, что подобно ему высматривали стюардессу, чтобы успокоить нервы спиртным, которое высоко над землей действовало совершенно иначе.
     Однако сегодня он вовсе не хотел успокаивать себя.
     Он хотел подпитать красным кьянти свои мечты.
     Хотел немножко помечтать об их общем Париже и о том, как она невероятно украсит его своим присутствием. Он вспомнил фрагмент одного из ее последних писем, где она писала:
     Ты не представляешь, как много ты значишь для меня. Я многим обязана тебе, и не только своими чувствами. Благодаря тебе я стала наполненней, лучше, чувствую себя исключительной и незаурядной. Может, чуточку менее умной (все так относительно), но уж совершенно бесспорно чудесным образом отличенной. Да, я чувствую, что сейчас живу полней и куда осознанней. Я обожаю все те мысли и размышления, которыми ты одариваешь меня. Ты даже не представляешь, как они меня радуют.
     Разумеется, в голове у меня по-прежнему чудовищный беспорядок, до сих пор просто не было повода, стимула, чтобы мне захотелось дисциплинировать свои мысли. И если я путаюсь, когда говорю, то только поэтому. Ты принуждаешь меня мыслить, формулировать, хотя и очень неуклюже (Не прекращай! Через несколько лет у тебя будет в моем лице партнер для бесед, какого ты никогда не имел.) свои беспорядочные мысли.
     Он улыбнулся, подумав, какое важное место он занимает в ее беспорядочных мыслях.
     И еще он предполагал с помощью кьянти вызвать сон, потому что сон всегда (он помнил об этом еще с детства, особенно перед днем рождения и Рождеством) очень сокращает ожидание.
     Поэтому он высматривал стюардессу.
     Наконец она появилась в конце коридора, выйдя из кабины пилотов.
     Похоже было, что она плакала.
     Когда она подошла ближе, у него уже не оставалось сомнений, что она действительно плакала. У нее была смазана косметика, руки дрожали, и она с трудом сдерживала слезы. Он постарался не дать ей понять, что заметил это. Он улыбнулся ей, попросил принести вина, а она ответила ему какой-то гримасой, которая должна была изображать улыбку.
     Через минуты две-три она принесла вино, но теперь косметика у нее была подправлена, и она держала себя в руках, хотя лицо у нее было печально. Она молча подала ему бокал и ушла.
     Он сделал первый глоток и вытащил телефонную трубку из спинки переднего кресла. Вставил в щель кредитную карточку и набрал номер ее гостиницы в Париже.
     Номер оказался занят.
     Через минуту он снова набрал. То же самое.
     Вино давно уже кончилось, а он все так же набирал этот парижский номер и каждый раз, когда убеждался, что он по-прежнему занят, говорил себе, что сейчас он это сделает в последний раз.
     Через полчаса он решил, что хватит.
     Он заказал еще бокал вина, достал из-под кресла ноутбук, включил его и принялся печатать e-mail в гостиницу, где она остановилась.
     Он просил срочно передать ей, что прилетит не рейсом TWA800, a DL270. Сообщил время прилета и номер дверей, из которых он выйдет, в терминале аэропорта Шарль де Голль. Попросил также подтвердить получение мейла и решил перед посадкой в Париже еще раз войти в Интернет и проверить, пришло ли подтверждение.
     Он подключил кабель модема в гнездо телефона, который успел нагреться от его руки, пока почти в течение часа он пытался дозвониться к ней в гостиницу.
     Он набрал номер CompuServe и через несколько секунд был в сети.
     E-mail был отправлен. "Мы прилетаем около девяти утра, - подумал он, - так что они успеют предупредить ее".
     Четверг 18 июля будет в Париже их днем. И отнюдь не виртуальным.
     Он уже собрался отключиться, но решил войти на страницу CNN и проверить прогноз погоды для Парижа. Он надеялся, что дождя не будет. В Париже в аэропорту ему предстояло получить в "Ависе" машину, которую он заказал из Нью-Йорка, причем кабриолет. Он отстучал адрес CNN в Netscape и в ожидании, когда страница появится на экране, поднес к губам бокал.
     Портье гостиницы "Боске", ночь с 16 на 17 июля 1996 года, Париж. На смену он заступил в полночь. Он всегда брал ночные смены. Но не потому, что ему они нравились. Просто у него не было выбора. Он учился на информатике в Эколь де Пари, и чтобы удержаться на поверхности в этом чудовищно дорогом городе, приходилось работать. А работать он мог только ночами. Эта небольшая гостиница в Латинском квартале была как счастливый билет в лотерее. Она находилась в десяти минутах неспешной ходьбы от квартиры, которую он снимал с еще двумя студентами, а кроме того, хозяин гостиницы был поляк и никогда не задавал глупых вопросов. Заработанное он получал наличными, никогда в конверте и всегда без задержек.
     Он любил тишину, когда все уже уснули, а он включал радио, открывал бутылку своего любимого охлажденного розового и, сидя у себя за стойкой, потягивал вино и погружался в полудремоту. Глаза у него были прикрыты, но он слышал, как в гостиницу входят припозднившиеся постояльцы, ошеломленные городом, а может, выпитым, принимал от них звонки, потому как они только сейчас вспомнили, что будильника у них нет, а у них утром назначена крайне важная встреча, и их нужно разбудить.
     Он научился моментально входить в состояние такого полусна и моментально же выходить их него.
     Так прошло два года: днем он учился, а ночью работал.
     Но с недавнего времени все резко изменилось.
     Хозяин гостиницы установил Интернет.
     У них была своя веб-страница, свой адрес, и заказы на бронирование номеров они принимали по Интернету.
     Трудно представить себе что-либо прекрасней!
     Теперь через два часа после полуночи он включал модем, входил в сеть и оставался там с короткими перерывами до шести утра.
     Он путешествовал по ней, переписывался, а главное, "чатовал".
     Собеседники у него были рассеяны по всему свету. Некоторые входили в Интернет только для того, чтобы встретиться именно с ним.
     Медленно, но неумолимо он попадал в зависимость от Интернета.
     Состояниям полусна пришел конец. Он дремал утром на занятиях, опаздывал на работу, так как дома засыпал около восьми вечера и перед полуночью его невозможно было добудиться.
     Он убеждал себя, что это временное увлечение, но так продолжалось уже более семи месяцев.
     Разумеется, ему было известно, что, когда он находится в Интернете, в гостиницу никто не может дозвониться. Но он полагал, что между двумя ночи и шестью утра вряд ли будут какие-нибудь важные звонки, и потому не очень беспокоился. Сегодня у него тоже беспокойств по этому поводу не возникнет.
     Как обычно, он включил модем и компьютер. Первым делом проверил все поступившие online заказы на номера и, если была возможность, подтверждал их получение мейлом.
     Затем он проверил поступившую почту для постояльцев. Эту услугу они совсем недавно ввели у себя в гостинице, и он с удивлением отмечал, насколько она становится популярной.
     Мейлы приходили со всего света на всех мыслимых языках.
     Он распечатывал эти письма, вкладывал в оливкового цвета конверты с интернетовским адресом гостиницы и рано утром тихонько подсовывал в щель под двери номеров адресатов. Через несколько месяцев оказалось, что у них появились постоянные клиенты, и все благодаря Интернету и этим утренним оливковым конвертам.
     Он также отправлял письма, которые постояльцы оставляли на дискетах.
     Сейчас ему надо было отослать три письма. Два - от той красивой польки со второго этажа, из номера восемнадцать. Два дня назад она под утро возвращалась с подругами с дискотеки и оторвала его от компьютера. Они были в прекрасном настроении и вовсю кокетничали с ним. В гостиницу они вошли танцующей походкой, расселись в довольно вызывающих позах в креслах перед стойкой, а через некоторое время одна из них побежала в номер за шампанским.
     Волосы у нее были слегка растрепаны, обтягивающая зеленая блузка с большим декольте приоткрывала тонкую бретельку зеленого лифчика. Он никак не мог определить, какого цвета у нее глаза. Ему казалось, будто он меняется от зеленого до темно-карего.
     Они уже пили сладкое итальянское "спуманти", вдруг она встала и зашла к нему за стойку, собираясь сделать погромче радио: как раз запел Брайан Ферри. И тут в комнатке за стойкой она увидела монитор его компьютера со страницей их гостиницы и спросила, может ли она послать мейл.
     Когда же он ответил, что, разумеется, может, она молча прошла в комнатку и уселась за компьютером. Она сама нашла почтовую программу на винчестере и принялась набирать послание.
     У него было впечатление, будто мир перестал для нее существовать...
     Он с ее подругами допили шампанское, и только после этого она присоединилась к ним. Была она на удивление молчалива, не промолвила ни слова.
     Казалось, будто ей все безразлично. Совершенно неожиданно она встала, пожелала им спокойной ночи и поднялась наверх. Ее подруги обменялись выразительными взглядами, но никак не прокомментировали ее поведение.
     В ней появилась некая загадочность.
     Как раз сейчас он собирался отослать два ее послания, оставленные ею в ее ячейке на дискете.
     Было без нескольких минут шесть.
     Он вызвал почтовую программу, перенес ее письма в очередь мейлов, ожидающих отсылки, и, убеждая себя, будто это получилось нечаянно - так сложились обстоятельства, - принялся читать первое:

     Париж, 16 июля.
     Мне ужасно тебя не хватает, Якуб...
     Уже 3 дня я поразительно болезненно ощущаю, как прочно ты вошел в мою жизнь и что происходит со мной, когда ты эмигрируешь из нее.
     Я чувствую себя покинутой в самом центре толпы, сбившейся вокруг меня в этом черно-белом Париже, хотя он должен быть красочным, как обещал тот каталог, который я без устали изучала в Варшаве.
     Приезжай же скорее, прошу тебя, приезжай...

     Он отослал это письмо и "невольно", не в силах противиться, открыл второе:

     Париж, 16 июля.
     Огромное, огромное, огромное спасибо тебе, мой чудный и умный.
     Спасибо тебе за все, за то, что ты подумал, что мы могли бы встретиться, за то, что прилетишь сюда ТОЛЬКО ради меня и будешь только со мной. Знаю, ты прочтешь это в самолете (не представляю, чтобы ты не заметил, что прямо перед глазами у тебя разъем модема!), и когда ты будешь читать, я буду еще спать неспокойным сном влюбленной девчонки.
     Какого цвета должны быть у меня губы завтра утром в аэропорту? Какой цвет тебе нравится больше всего?
     Правда ли, что некоторые цвета бывают вкусней, чем другие?
     Ты, наверное, это знаешь...

     Портье улыбнулся и подумал, что сегодня он не прочь был бы стать Якубом...
     Подошло время "писем под дверь".
     Он снова обратился к почтовой программе и запустил мейлы с их сервера на принтер.
     Их оказалось всего два. Один был адресован ему от брата из Варшавы, а один ей - от этого самого Якуба.
     В преамбуле, написанной на английском, Якуб просил получателя этого письма немедленно, срочно, абсолютно приоритетно проинформировать адресатку об изменении времени его прилета из Нью-Йорка в Париж, а в части, написанной по-польски и адресованной ей, сообщал, что прилетит рейсом не TWA800, a DL270 и что встречать ей нужно его на полчаса позже и у другого выхода. Предполагая, что получатель мейла не понимает по-польски, он заканчивал письмо словами, которые позабавили портье:
     - Милая, там, в парижском аэропорту, не позволь мне, когда мы встретимся, забыться. Неустанно напоминай мне, что мы только друзья. Ну, разве что и ты забудешься. Забыться могут даже самые лучшие друзья.
     Якуб.
     И тут он вдруг вспомнил, что она носит на пальце правой руки обручальное кольцо, и подумал, что кольцо это ей надел явно не Якуб. И еще он понял, почему она попросила так рано разбудить ее и заказала такси. Он отпечатал этот e-mail и решил вручить ей его лично, когда утром она пойдет садиться в такси.

     ОНА: Она попросила, чтобы ее разбудили, поставила свой будильник и взяла еще один у Алиции. На всякий случай.
     Но проснулась она сама за полчаса до звонка будильника. Они оба зазвонили одновременно в половине седьмого, и сразу же раздался звонок телефона. Обнаженная, она выскочила из-под душа и, оставляя мокрые следы, побежала выключать это многозвенное понуждение к вставанию. Ей казалось, будто вся гостиница слышит, что она просыпается.
     А потом она опять стояла под душем и радовалась, что осталось совсем немного...
     Они встретятся, встретятся по-настоящему!
     Она надела новое зеленое белье, спрыснулась его любимыми духами, надела новое платье, которое купила в Варшаве перед поездкой сюда. Наложила косметику. Ей хотелось сегодня с утра быть неподражаемой и красивой.
     Но действительно ли она влюблена в него?
     Она радовалась, что он прилетает так рано. Ей не нужно было больше бороться с чувством нетерпения, которое она испытывала с момента приезда в Париж. Сильней всего оно мучило ее вечерами. Тогда она откупоривала бутылку вина и "размягчала" это чувство, впадая в романтически-распутное настроение. А если вино не помогало, она отправлялась в интернет-кафе неподалеку от гостиницы и писала ему обо всем, что чувствует.
     Сегодня она, наверное, тоже впадет в это романтически-распутное настроение, но не отправится никуда. Она даже себе не хотела признаться, что сделает, когда придет это настроение.
     Придет?!.
     Оно уже пришло. Она это безошибочно чувствовала. А еще и восьми нету. То, как она выглядит в зеркале, ее вполне устроило, и она вышла из номера.
     В восемь перед гостиницей ее должно ждать такси.
     В гостинице еще было тихо и пустынно. Проходя мимо стойки, она почувствовала аромат свежезаваренного кофе, но симпатичного поляка-портье что-то не было видно.
     Такси уже стояло у входа. Она убедилась, что оно именно по ее вызову. Шофер-араб торопливо выскочил из машины и, кланяясь, открывал дверь...
     Они уже поворачивали, когда ей вдруг показалось, что из гостиницы выскочил портье. Она по-английски попросила шоферу остановиться, но тот не понял. Они свернули в боковую улочку, и у нее уже не было уверенности, не почудилось ли ей.
     Она уселась поудобнее и мысленно улыбнулась. В Париже начинался прекрасный солнечный день. А она ехала к нему.
     "Теперь действительно вот-вот..." - подумала она.

     Портье: В половине седьмого он позвонил ей, чтобы она проснулась. Ему показалось, что голос у нее не заспанный.
     После этого он выслал подтверждающий мейл на адрес Якуба и буквально без пяти семь отключил модем. Через полчаса привезли газеты. Ему нужно было разнести их по гостинице. Но сперва он решил выпить кофе. Он прошел в кухоньку за стойкой и включил кофеварку.
     Затем он сложил газеты в специальную сумку, повесил ее через плечо и лифтом поднялся на последний этаж. Сходя вниз, он раскладывал газеты перед дверьми всех занятых номеров.
     Когда он выходил из лифта на втором этаже, то увидел, что она спускается по лестнице.
     Буквально несколькими секундами позже, кладя одну из газет, он вдруг заметил этот заголовок.
     Он бросил сумку и помчался по лестнице вниз. Он увидел, как она села в машину. Как сумасшедший, он кричал, звал ее по имени, но такси внезапно свернуло в боковую улицу и пропало из виду.

     ОН: Он потихоньку смаковал "кьянти", ожидая, когда на мониторе появится страница CNN.
     Ему было славно и уютно. Свет в салоне был приглушен, вдалеке на экране телевизора сменялись кадры фильма, названия которого он даже не знал, слышалось ровное успокоительное гудение работающих двигателей.
     Вся суета последней недели, сперва на конгрессе в Новом Орлеане, а потом в Принстоне и Нью-Йорке, этот идиотский стресс сегодня по дороге в аэропорт и в самом аэропорте сейчас казались ему чем-то далеким, произошедшим несколько лет назад. Чем-то не имеющим значения.
     Он на миг прикрыл глаза. Выпитое вино и эмоциональное утомление привели к тому, что на него снизошло настроение, которое она определила бы как блаженство.
     Ладно, он сейчас посмотрит прогноз погоды для Парижа на завтра, выключит ноутбук и постарается уснуть.
     Он открыл глаза. Страница CNN уже появилась на экране монитора.
     Она начиналась самой последней новостью, напечатанной жирным шрифтом. Он прочел:
     On July 17, 1996, at 2031 EDT, a Boeing 747-131, crashed into the Atlantic Ocean, about 8 miles south of East Moriches, New York, after taking off from John F. Kennedy International Airport (JFK). The airplane was being operated on a regularly scheduled flight to Charles De Gaulle International Airport (CDG), Paris, France, as Trans World Airlines Flight TWA800. The airplane was destroyed by explosion, fire, and impact forces with the ocean. All 230 people aboard were killed.
     Он прочел, и его затрясло. Он не мог удержать в руке бокал с вином и понимал, что если сейчас не встанет, у него случится приступ астмы. Он уже начинал задыхаться. И знал, что будет дальше. Он помнил все это со времен Натальи.
     Он вырвал провод модема из гнезда телефона, ноутбук упал на пол, а он устремился в проход между рядами кресел. И ему было абсолютно все равно, что он толкает сидящих и наступает им на ноги.
     Внезапно рядом с ним оказалась стюардесса.
     Он схватил ее за руку и прошептал:
     - Вы плакали, потому что... потому что они все погибли, да?
     Она с недоверием и страхом взглянула на него и спросила:
     - Откуда вам известно?
     - "Си-эн-эн", я только что был на их странице.
     - А-а... - протянула она и посмотрела на его ноутбук, валяющийся на полу.
     - Да, я плакала... потому что они погибли. Только, пожалуйста, никому ни слова об этом. Они сами все узнают в Париже. Прошу вас.
     - А знаете ли вы, что я... я в вашем самолете лечу случайно? Если бы не нью-йоркские пробки, я летел бы вместе с ними... и там... там вместе с ними бы погиб...
     Она не отрывала от него взгляд, слушала и неожиданно обняла. Потом, видимо, устыдившись такого проявления слабости, резко повернулась и ушла. А он стоял и невидящим взглядом смотрел в иллюминатор, пытаясь понять, остался он жив потому, что ему в этом мире суждено сделать еще что-то важное, или из-за своей безалаберности и неумения рассчитать время, или, может быть, благодаря тому боязливому индусу-таксисту.
     Смерть разминулась с ним на миллиметр, издевательски скаля зубы, хохоча над шуткой, которую сыграла с ним на Манхэттене.
     Смерть...
     Она снова напомнила ему о себе...
     Он вспомнил, как умирала его мама.
     Умирала медленно, но непрестанно. День за днем.
     Целых полтора года.
     Настал день, когда врачи сказали, что больше ничем не могут ей помочь, и отправили в санитарной карете домой. С того дня она начала медленно отходить.
     Он возвращался с занятий на двух факультетах, что было предметом ее гордости, а она лежала в постели, ждала его, и он должен был ей рассказывать.
     Обо всем. Об экзаменах, коллоквиумах, вонючей студенческой столовке и нравящихся ему студентках. Она держала его за руку и слушала, впитывая каждое слово. И по тому, как она сжимала его руку, он ощущал, что она понемногу слабеет.
     Каждый день к ним приходил человек делать ей уколы, без которых она задыхалась. Поначалу он приходил раз в день. А под конец случалось, что он бывал у них в доме по пять раз в течение дня.
     Его отец, хотя и был дипломированным санитаром и более двадцати лет работал водителем в "скорой помощи", просто не способен был делать ей уколы. Один раз во время приступа удушья, когда они не могли дозвониться до этого человека, отец попробовал. Ему даже удалось найти тонкую вену под синяками, которые не сходили уже несколько месяцев. Он даже ввел иглу шприца, но так и не смог нажать на поршень и впрыснуть лекарство. Пришлось это сделать Якубу.
     Мама смотрела ему в глаза и смеялась, хотя он знал, как ей должно быть больно.
     Однажды декабрьским вечером, за неделю до сочельника, он пришел с занятий, но она уже не ждала его. Она спала и дышала трудней, чем обычно. Но он все равно сел, как обычно, рядом с ней, держал ее за руку и рассказывал обо всем, что у него произошло в этот день. Он верил, что она его слушает.
     В ту ночь она умерла.
     Он не плакал. Не мог. Слезы пришли через несколько дней, после похорон, когда он вернулся с кладбища и увидел в ванной ее халат, зубную щетку, а на ночном столике у кровати закладку в недочитанной книжке.
     В сочельник они с отцом пошли на кладбище и вкопали около могилы елку. Зажгли свечки, повесили шары. Так же, как делали это дома, когда она еще была жива.
     В тот сочельник они с отцом несколько часов простояли на кладбище у могилы, заваленной замерзшими цветами и заиндевелыми венками, плакали, курили, и он все думал, была ли еще у кого мать, писавшая сыну письма каждый день.
     В течение пяти лет.
     Потом ему вспомнился отец.
     В сущности, после смерти матери жизнь его кончилась. Нет, он, как все, просыпался по утрам, вставал, отправлялся на работу, но ощущение было, будто он умер вместе с ней. По низу черной надгробной плиты на ее могиле он велел выбить незавершенную фразу "И настанет радостный день..."
     Они жили вместе, и Якуб видел, как отцу одиноко и как он тоскует по ней. Иногда, возвращаясь поздним вечером домой, он заставал отца в накуренной, хоть топор вешай, комнате за столом, на котором стояла пустая бутылка из-под водки и лежали мамины фотографии.
     Отец зажигал свечи, раскладывал фотографии, с тоской рассматривал их и напивался до бесчувствия. До забвения горя.
     Якуб приходил домой поздно, укладывал отца в постель, а потом ножом соскребал застывший воск со стола, собирал в альбом черно-белые фотографии, рассматривал их и загадывал, встретится ли ему такая же красивая и добрая женщина, какую повстречал отец.
     А потом отец стал хворать. Было видно, что он покорился судьбе и не желает бороться.
     Когда Якуб был на стипендии в Новом Орлеане, отца увезли в больницу.
     Брат написал, что дела у отца плохи.
     Якуб решил слетать в Польшу.
     В одно из мартовских воскресений он прилетел в Варшаву, оттуда поездом поехал во Вроцлав и прямо с вокзала отправился в больницу.
     С привезенными апельсинами, теплым свитером на зиму, с отпечатанными двумя главами диссертации и ста долларами для врачей больницы, чтобы они "были внимательней".
     Отец ждал его и был так счастлив. Он безумно гордился приехавшим из Америки сыном, "без пяти минут доктором наук".
     Назавтра рано утром брат разбудил его и сообщил, что отец ночью умер.
     А он знал, что отец ждал его, чтобы умереть.
     Потому что после смерти матери отец неизменно ждал его.
     И лишь иногда забывал об этом. Когда зажигал свечи, доставал семейный альбом и пил.
     Они с братом поехали в больницу. Отец, совершенно голый, лежал на залитом водой бетонном полу темного и воняющего сыростью больничного морга среди других трупов.
     Якуба заколотило от такого оскорбительного пренебрежения к мертвым. Он сбросил куртку, накрыл ею тело, схватил за грязный халат приведшего их сюда краснорожего санитара, от которого уже с утра пахло водкой. Тот не понимал, в чем дело. А Якуб притянул его к себе и прошипел, что дает ему десять минут на то, чтобы подготовить тело отца для вывоза отсюда. Спустя час - после скандала с ординатором отделения - он в "нисе" похоронного бюро, оплаченной долларами, имея которые можно было в этой стране уладить все что угодно, вез гроб с телом отца в их квартиру.
     Впервые жители дома видели, чтобы покойника вносили из машины в квартиру, а не наоборот.
     В больнице сказали, что у отца был рак желудка и метастазы пошли уже по всем другим органам. Он никогда не забудет, как молодой врач совершенно безмятежно с улыбкой сказал:
     - Вашему отцу повезло: он умер от инфаркта.
     Отцу повезло.
     "Везение... Какое емкое слово..." - подумал он, с отвращением глядя на врача.
     Потом они с братом пришли забрать вещи отца из больничной палаты, в которой он умер. На кровати лежал новый свитер, который привез Якуб, под подушкой помятые страницы его диссертации, на ободранной тумбочке очищенный апельсин. Якуб выдвинул ящик тумбочки. Кроме открытой пачки сигарет - отец продолжал курить до самого конца и выкурил последнюю сигарету буквально за час до смерти, - он нашел там те самые фотографии, которые неоднократно собирал с залитого воском стола в их квартире.
     И только тогда он опустился на больничную койку и расплакался, как ребенок.
     И настал радостный день...
     Эти черно-белые, выцветшие, нечеткие снимки с пятнами от проявителя до сих пор остаются для него самой большой памятью о родителях. Нередко, отправляясь на кладбище, на их могилы, он брал с собой эти фотографии. А однажды, забыв их дома, вернулся за ними на такси.
     Наталья... Нет, об этой смерти он не в силах думать. Не сейчас, нет!
     Смерть... Что это было сейчас - знак или обыкновенная случайность?
     К себе на место он не пошел. Ему нужно было успокоиться. Он стал расхаживать по проходу между креслами. Свет был пригашен, так что никто не мог видеть выражение его лица и покрасневшие глаза. К нему подошла та стюардесса, принесла таблетку валиума и стакан с водой.
     И вдруг его осенило: нет никакой уверенности в том, что ей известно, что его НЕ БЫЛО в том самолете. Он должен точно увериться...
     "Я не могу устроить ей такое... не могу", - в панике думал он.
     Он тотчас вернулся на свое место и набрал номер телефона гостиницы.
     Занято.
     Он послал подряд три трагических мейла, настоятельно прося немедленно оповестить ее об изменении времени его прилета и терминала.
     Потом включил программу, проверяющую интернетовскую связь с сервером гостиницы. Все работало, его письма не возвращались, веб-страница гостиницы также была доступна, так что все мейлы должны были дойти.
     Однако это его ничуть не успокоило.
     Он отдал бы все за то, чтобы этот чертов парижский номер наконец освободился.
     Он принялся искать какую-нибудь гостиницу неподалеку, решив позвонить туда и попросить передать его сообщение в ее гостиницу. До одной он даже дозвонился, однако договориться не смог, тамошняя дама-портье говорила только по-французски.
     Он спросил пассажира на соседнем кресле, не говорит ли тот по-французски. Увы, сосед не говорил.
     Он был вне себя, валиум не действовал, и он чувствовал, что дыхание у него становится менее глубоким и ему начинает недоставать воздуха.
     Он встал и вновь принялся расхаживать по самолету. Обычно это помогало.
     Через час он вернулся на свое место и вновь принялся звонить.
     Похоже, это уже не имело смысла. В Париже время подходило к восьми, и он опасался, что звонки его бессмысленны.
     И вдруг раздались длинные гудки. Он стиснул телефонную трубку и, как только услышал "алло", стал кричать по-английски, чтобы его сейчас же соединили с ее номером.
     Но в номере ее уже не было. Он опоздал. Опоздал войти в ее жизнь, а теперь вот опять. Его захлестнуло безмерное чувство вины.
     Он собрал все силы и спокойно спросил, получены ли его мейлы и переданы ли они адресатке. Потом рассказал о катастрофе TWA800 и о том, что должен был лететь тем рейсом, и о том, что она, возможно, еще не знает об этом.
     Женщина, ответившая ему, уже узнала о катастрофе из газет, но, услышав его, утратила дар речи. Придя же в себя, сообщила, что только что приняла дежурство и ответить на его вопросы не может, так как ее сменщик, который обычно принимает электронную почту, исчез до ее прихода и сейчас все его разыскивают. Она пообещала все выяснить, как только его отыщут. Она единственно смогла подтвердить, проверив в компьютере электронную почту, что его мейлы были прочитаны ее сменщиком, и посоветовала позвонить через полчаса.
     -Закончив разговаривать, он обратил внимание, что пассажиры в нескольких рядах за ним и перед ним как-то странно поглядывают на него. Видимо, они слышали его разговор: связь была не слишком хорошей и ему пришлось почти что кричать. И он вдруг вспомнил, что он - единственный пассажир этого самолета, который знает о катастрофе TWA800.
     Был до этой минуты...
     Он нарушил слово, данное стюардессе, но у него не было выбора.
     Через некоторое время весь самолет перешептывался, а вскоре к нему подошла девушка - по акценту он распознал, что она американка, - и без всяких околичностей объявила, что ей хотелось бы знать, как себя чувствует человек, вот так избежавший смерти. Он не без сарказма объявил ей, что не дает интервью, разве что она представляет "Таймc" и у нее при себе чековая книжка. Она поняла его сарказм, но тем не менее отошла от него изрядно удивленная.
     Эти полчаса показались ему вечностью.
     Он сидел с телефонной трубкой в руке и смотрел на экран монитора, на котором была представлена карта с их трассой, позицией самолета в данный момент и временем. До Парижа оставалось совсем немного, и каждый сантиметр продвижения по этой карте все больше лишал его уверенности в том, что ее оповестили.
     Полчаса прошло, и он снова набрал номер гостиницы. Портье сразу же начала оправдываться, что им пока не удалось найти ее предшественника.
     Тот пропал в буквальном смысле слова. И вдруг она произнесла нечто совершенно невероятное:
     - Мы отправили в аэропорт Руасси нашу гостиничную машину с водителем. Если он не застрянет в пробке, то вполне успеет до... ну, вы понимаете... до того TWA. Ваша знакомая не взяла свой паспорт после регистрации, так что у водителя есть даже ее фотография, и он постарается ее отыскать. Это все, что я могла для нее сделать...
     Он был бесконечно ей благодарен.

     ОНА: Она с любопытством смотрела из окна такси на парижские улицы. Аэропорт Руасси-Шарль де Голль находится в двадцати трех километрах к северо-востоку от центра Парижа, и им пришлось, прежде чем выехать на автостраду, ведущую к аэропорту, пробиваться по забитым центральным улицам.
     Время в запасе у нее было, так что она не нервничала, когда они останавливались перед семафорами или застревали в пробках.
     Водитель-араб время от времени поглядывал на нее в зеркальце и улыбался.
     Поначалу он пытался завязать с ней разговор, но когда убедился, что она отвечает ему по-английски, прекратил эти попытки и только улыбался.
     Но зато он часто выкрикивал по-французски какие-то фразы, резко тормозил либо жал на газ, а иногда открывал окно и, отчаянно жестикулируя, возмущенным тоном кричал что-то другим водителям.
     Ее это забавляло. Она была в прекрасном настроении, и сегодня все ее радовало.
     В такси звучала утренняя музыка, главным образом французская, время от времени прерывавшаяся последними известиями и сообщениями. Внезапно во время очередной порции известий водитель сделал звук громче и сосредоточенно слушал. Потом он начал что-то ей говорить по-французски, но поскольку она никак не реагировала, замолчал.
     Вскоре они выехали на автостраду. Это было предместье Парижа, и вдоль шоссе стояли огромные жилые корпуса, похожие друг на друга как близнецы. Большой красоты в них не было, и она подумала, что в Варшаве они, в сущности, точно такие же.
     Минут через двадцать они уже были в Руасси и подъезжали к терминалу, где приземлялись самолеты "TWA". Она расплатилась с таксистом, который, как только они остановились, молниеносно выскочил из машины и распахнул ей дверцу. Она подумала, да, это не по-варшавски. По крайней мере, ни один варшавский таксист перед ней ни разу еще не распахнул дверцу.
     Она вошла внутрь терминала, огляделась, и первое, что отметила, это неправдоподобная тишина. Народу было множество, но впечатление возникало, будто вокруг невероятно тихо. Она достала принт одного из мейлов Якуба, где он сообщал о номере рейса и времени прилета. Она решила, прежде чем идти к выходу с рейсов "TWA", удостовериться, не произошло ли каких-нибудь изменений.
     Она поискала взглядом стойку "TWA".
     Увидев большую красную надпись с названием этой линии, она подошла к ней и вдруг увидела толпы людей, телевизионщиков с камерами и журналистов с микрофонами. На мраморном полу стояли в ряд трое носилок, какие обыкновенно используют в каретах "скорой помощи"; на них лежали три заплаканные женщины. Над носилками склонились санитары в желтых светоотражающих жилетах. А возле одних носилок она с удивлением обнаружила кюре, который держал за руку пожилую женщину.
     Ей стало не по себе. Она пробралась к боковой стойке с надписью "справки". Там стоял седоволосый мужчина в темно-синей униформе с эмблемой TWA. Она спросила его про рейс TWA800.
     И тут произошло нечто непонятное. Мужчина вышел из-за массивной стойки, отделяющей персонал от пассажиров, очень близко подошел к ней и осведомился, не пришла ли она встречать прибывающего этим рейсом. Когда она сказала, что да, он кивнул кому-то за соседней стойкой, схватил ее за обе руки и, глядя прямо в глаза, спокойно и выразительно произнес на английском:
     - Рейс TWA800 не прибудет. Самолет рухнул в океан через одиннадцать минут после взлета, и все пассажиры, а также экипаж погибли. Нам безмерно жаль...
     Она спокойно стояла и удивлялась, почему этот незнакомый мужчина держит ее за руки.
     Выслушав то, что он сказал, она... обернулась, решив, что он разговаривает с кем-то другим.
     Но сзади никого не было... И вдруг до нее дошел смысл слов "Нам безмерно жаль..." И только тут она поняла, почему здесь носилки, телевидение и так тихо.
     Она снова услышала голос этого мужчины:
     - Кем вам был пассажир, которого вы пришли встречать?
     - "Был"? Как это "был"?.. Это Якуб. Он есть, а не "был"...
     Совершенно неожиданно у нее полились слезы. Она пыталась что-то сказать, но не могла. Внезапно подбежала женщина в такой же униформе, как у того мужчины, с которым она только что разговаривала, и, не спрашивая согласия, проводила ее к креслу, стоящему за стойкой.
     У нее пропал голос. Она слышала все, что происходило вокруг нее, но не могла произнести ни слова.
     Якуб погиб...
     Он летел к ней, и теперь его нет в живых.
     Но ведь он всегда был, всегда, когда был необходим ей. И ничего не хотел взамен. Он попросту был.
     Ей вспомнился их первый разговор в Интернете, его несмелость и все, что он ей рассказывал. Он изменил ее мир, начал менять ее... И вот теперь его нет.
     Она беззвучно плакала, охваченная безмерным горем и скорбью.
     Люди из "TWA" заметили, что она утратила голос, и позвали санитара.
     Он пришел, взял ее левую руку и что-то вколол в вену. Она подняла глаза, глядя на санитара, как на пришельца с другой планеты.
     Вдруг появился портье из гостиницы. Он оттолкнул санитара, вытащил из кармана какую-то мятую бумагу и, тыча в нее пальцем, что-то кричал ей по-польски. Лекарство, которое вколол ей санитар, начало действовать, и его действие усиливалось шоком, в котором она находилась.
     Ей пришлось чудовищно сосредоточиться, чтобы понять, что говорит ей этот поляк.
     А тот в очередной раз громко выкрикивал:
     - Якуб опоздал на этот рейс и прилетит через полчаса самолетом "Дельты"! Ты поняла? Он жив! Его не было в том самолете... Он еще летит к тебе! Ответь: ты поняла?
     И она вдруг поняла...
     Она выхватила у него эту бумажку и принялась читать.
     Она перечитывала и перечитывала ее. Потом вдруг встала с кресла и, не произнеся ни слова, пошла.
     Портье молча шел рядом с ней, направляя ее к залу прибытия "Дельты".
     Он усадил ее на скамейку напротив выхода, сказал, что самолет уже приземлился, и вдруг опустился перед ней колени и стал просить прощения за то, что так поздно добрался до аэропорта. Потом внезапно встал и ушел.
     Она сидела в одиночестве на скамейке и не отрывала взгляд от выхода.
     И вдруг представила, как она, наверное, выглядит: косметика размазана, вокруг того места, куда был сделан укол, начинает наливаться синяк.
     "Точно у наркоманки", - с улыбкой подумала она.
     О, она уже опять способна смеяться.
     И вдруг она расплакалась, сложила руки, как для молитвы, и хотя никогда не верила в Бога, прошептала:
     - Боже! Благодарю Тебя за это.

     ОН: То, что происходило при высадке, было просто невыносимо. Целую вечность они ждали, когда откроется дверь. Он был готов к выходу, еще когда они летели над Дувром в Англии. Сейчас в душном самолете, стоя с перевешенным через плечо ноутбуком сразу же за пассажирами первого класса, он задыхался от нетерпения.
     Так ему хотелось увериться, что она знает.
     Наконец дверь открыли. На выходе стояла та самая стюардесса.
     Он остановился, а она подала ему два соединенных скрепкой листка серой бумаги.
     - Я добыла это для вас. Это своего рода реликвия, не потеряйте ее, - произнесла она.
     Он, целуя стюардессе на прощание руку, сказал:
     - Наверно, мы еще встретимся, ведь я всегда летаю "Дельтой". Правда, в этот раз меня хотели впихнуть в "TWA", но даже Бог не допустил этого. Благодарю вас за все.
     А выйдя и увидев, как она сидит на скамейке и плачет, он понял, что ей сказали поздно.
     Но зато он знал, что ей все-таки сказали.
     Он медленно шел к ней и увидел, что она заметила его. Он подошел совсем близко, и она, не вставая со скамейки, приложила палец к губам, давая знак, что не надо ничего говорить.
     Он видел, что ей пришлось пережить, прежде чем она оказалась здесь. Он сел рядом с нею и молча смотрел ей в глаза. Вдруг она взяла его руки, поднесла к губам и стала целовать.
     Он хотел как-то оправдаться, попросить прощения, но она не позволила.
     Она лишь шептала его имя и время от времени прикасалась к нему, словно удостоверяясь, что он действительно существует. А он не мог сдержать волнения, когда она благодарила его за то, что он с ней и что жив.
     Прошло не меньше часа, прежде чем они пришли в себя. За все это время они ни разу не упомянули про катастрофу.
     Понемногу, постепенно к ним приходила радость, оттого что они встретились.
     Наконец они решили покинуть аэропорт. Она пошла в туалет поправить макияж, а он нашел представительство "Авис" и получил заказанную машину. После коротких формальностей они стояли перед сверкающим "СААБом-9000" с поднимающимся верхом и кожаными сиденьями цвета шампанского.
     Она предложила поехать к нему в гостиницу, где она хотела принять душ и освежиться после всех переживаний. В свою гостиницу ей не хотелось возвращаться, поскольку она понимала, какую сенсацию произведет там, после того как эта история стала известна.
     Он остановился в гостинице "Луизиана" в квартале Сен-Жермен. Старая удобная гостиница с атмосферой, с великолепным уютным рестораном в пристройке, примыкающей ко двору, увитому виноградом.
     На его взгляд, это была самая романтическая гостиница в Париже.
     Езда в кабриолете немножко освежила их обоих.
     Они почти не говорили, только время от времени смотрели друг на друга, да иногда она, когда он переключал скорости, протягивала руку, чтобы дотронуться до него.
     Весь путь до улицы Сен-Жермен в машине царила какая-то праздничная нежность.
     Он поставил "СЛАБ" в гараж под гостиницей, получил ключи от номера, и через минуту они уже наслаждались прохладой в высокой комнате с толстыми стенами.
     Он заказал шампанское. И когда они уже стояли, держа бокалы, она сказала:
     - Якуб, я еще никогда ни по кому так сильно не тосковала.
     У него перехватило горло, и он лишь дотронулся левой рукой до ее щеки.
     Они решили, что отныне всегда будут поднимать тост за здоровье таксистов с Манхэттена, особенно индусов.
     Потом она отправилась в ванную принять душ.
     Он остался один в комнате, из ванной доносился шум душа, но он знал, что, несмотря на огромное восхищение и волнение, которое она пробуждала в нем, он в ванную не войдет. Ему безумно этого хотелось, но страх перед тем, что он может что-то испортить или нарушить в их связи, основывающейся на полном доверии, пересиливал. Особенно сейчас, после того, что они пережили.
     Он достал из чемодана привезенный ей подарок, положил его на покрывало, а сам сел с газетой на плюшевый коврик между стеной и кроватью и в ожидании, когда она выйдет, попытался читать.
     Через минуту он уже спал.

     ОНА: Стоя под душем, она чувствовала, как к ней приходит ощущение блаженства. У нее было впечатление, будто она смывает переживания этого утра, здорово смахивающего на историю из книжки, которую кто-то ей прочитал. До сих пор сама она таких книжек не читала. Ей было жаль времени.
     Теперь же она решила, что иногда станет их почитывать.
     Она думала, что он войдет в ванную. Ждала. Это многое бы упростило.
     Она была убеждена, что никто никому не способен доверять больше, чем она доверяет ему.
     Она просто невероятно хотела его. Чувствовала, что сегодня день для них.
     Она ждала, но он не приходил.
     Завернувшись в большое белое полотенце, она вышла из ванной.
     У нее мелькнула мысль, что с ним все барьеры рушатся. До сих пор она могла только перед мужем выйти из ванной, обернутая одним лишь полотенцем.
     На кровати она увидела коробку, завернутую в цветную бумагу и завязанную красной лентой.
     А Якуб лежал между стеной и кроватью и спал.
     Видимо, он был страшно измучен перелетом и переживаниями.
     Наверное, потому он и не пришел в ванную...
     Она улыбнулась.
     "Если он уже сейчас, когда я стою под душем голая, засыпает, то что же будет дальше", - с усмешкой подумала она.
     Она сняла с кровати покрывало и накрыла его.
     Сама же легла на кровать; не будучи уверена, что подарок предназначен ей, разворачивать коробку она не стала.
     Она вслушивалась в его ровное дыхание и пыталась понять, любит ли она его...
     Проснувшись, она не стала сразу открывать глаза, чувствуя: что-то происходит. Вдруг полотенце, которым она была прикрыта, сползло с нее. Она ощутила тепло в нижней части живота и чуточку приоткрыла веки.
     Он коснулся губами ее живота.
     Она притворялась спящей и наблюдала за ним сквозь прищуренные веки.
     Он восхищенно смотрел на нее, но через несколько секунд осторожно, стараясь не разбудить, накрыл ее полотенцем и отошел.
     Когда он вернулся из ванной, она уже была одета.
     Время было довольно позднее, и они решили поесть в ресторане внизу.
     Он позвонил портье и заказал столик.
     Затем с улыбкой он вручил ей подарок, но она спросила, может ли она сперва насладиться ужином с ним, а уж потом порадоваться подарку.
     Он сказал ей, что выглядит она просто восхитительно.
     Они спустились вниз. В ресторане звучала тихая фортепьянная музыка. Гарсон проводил их к столику у окна.
     Париж, он, свечи, музыка... Она чувствовала себя такой счастливой...
     Меню было только на французском, и она объявила, что сегодня вечером полностью полагается на его вкус.
     Он принялся заказывать кушанья, названий которых она не знала, но которые звучали на французском, как имена цветов. Она лишь напоминала ему, что ее бокал опять пуст, и он улыбался и делал вид, будто выговаривает гарсону.
     Они шутили, смеялись, обсуждали феномен их дружбы. Рассказывали, что происходит с ними, когда они скучают друг по другу.
     А потом он встал и попросил у нее позволения выйти из-за стола.
     А она думала, как дать ему понять, что после ужина она хочет вернуться к нему в номер.
     Она знала: если его не подтолкнуть, сам он ни за что не предложит.
     Из задумчивости ее вырвал поцелуй в шею. Якуб стоял за ее стулом; он приподнял волосы на шее и целовал. Ей хотелось, чтобы это длилось бесконечно.
     Она повернула голову, провоцируя встречу губ, однако он успел выпрямиться и сел напротив нее.
     Она пыталась понять, почему он так ведет себя: от робости или боится отказа?
     После ужина он предложил отвезти ее в гостиницу.
     Она была разочарована, хотя знала, что так оно и будет. Она лишь улыбнулась и согласно кивнула. Заодно он предложил показать ей ночные Елисейские Поля.
     Поток машин был просто невероятный. Они ехали со скоростью улитки, и их приветствовали такие же, как они, туристы. Все знали - и полиция в том числе, - что у подавляющего большинства водителей в крови имеется алкоголь, но в Париже после полуночи это никого не интересовало. И она радовалась, что участвует во всем этом. И ощущала возбуждение.
     И вдруг ей пришла в голову гениальная мысль. Она спросила Якуба, могла бы она повести машину.
     Ей хотелось узнать, как чувствует себя водитель ночью на Елисейских Полях около Триумфальной арки в сплошном потоке автомобилей.
     Якуб моментально согласился. Они остановились и поменялись местами.
     Она объехала Триумфальную арку и свернула на улицу, ведущую к его гостинице.
     Он с любопытством взглянул на нее. Она с улыбкой сообщила, что оставила у него в номере одну важную вещь, а именно привезенный им подарок, и прибавила газу.
     Она знала: он понял, что она дает ему позволение.
     Он притронулся пальцем к ее губам и произнес:
     - Езжай побыстрей.
     Уже в лифте она сняла с шеи косынку, сняла обручальное кольцо, золотую цепочку, которая была у нее под косынкой. А прежде чем выйти из лифта, сняла туфли.
     Едва они вошли в номер, она расстегнула на нем рубашку.
     Он раздел ее, взял на руки и отнес на кровать.
     Он целовал ее. Целовал всюду. Делал с ней совершенно чудесные вещи.
     Наконец-то он ни о чем не спрашивал.
     Он все время шептал, как она прекрасна, как безумно необходима ему и как страшно он тосковал без нее. Но до настоящего экстаза он доводил ее, когда шепотом сообщал ей, что сделает сейчас - где поцелует, где прикоснется и что чувствует, когда это делает.
     Уже под утро, засыпая с улыбкой, она чувствовала его руку, лежащую у нее на груди, и даже не пыталась задуматься над тем, что произошло.
     Потому что она знала: то, что произошло, продолжится, и сейчас и музыка, звучавшая в номере, и тишина, они только для успокоения. Она провела пальцем по его губам. Он не спал и повернулся к ней.
     Она ждала, что он это сделает.

Окончание следует...