Все эти дни хорунжий Лебедь не обременял себя заботами о службе у белых. Капитан Ухоздвигов наказал повременить, ну, а сам Ной тем более не торопился, хотя до него дошел слух, что среди офицеров произошел какой-то конфликт, и, как он видел, некоторых "воинствующих" чехи угнали в тюрьму. Лучше уж разминаться на Вельзевуле! С утра уезжал за город, устраивал скачки с препятствиями, рубил шашкой молодой березнячок, тренировал Вельзевула бежать к нему на свист, но все-таки скребло: почему о нем забыл капитан Ухоздвигов? Или все в губернии перемешалось и, чего доброго, самого Ноя угонят в тюрьму? На всякий случай подготовился к побегу. В сумах возил припасы на неделю, патроны для карабина и револьвера, разузнал у бывалого извозчика про дорогу на Минусинск берегом Енисея.
     Своих сомнений и планов не высказывал Дуне - ни к чему, еще выболтает миллионерше, с которой Ной не соприкасался. Один раз поговорил, и на том знакомство кончилось. За что Дуня попеняла ему: Евгения Сергеевна обещала помочь ей стать законной наследницей капиталов папаши. "А ты чуждаешься ее, как будто брезгуешь, - ругала Дуня. - Хоть бы сыскал сокомпанейца моего. Где он запрятался? Капитан, может, знает?" А Ной не спешил на розыски капитана Ухоздвигова, тем паче сокомпанейца Дуни, инженера Гавриила Иннокентьевича. Для Ноя все эти разговоры Дуни о приисках, золоте были отвратны.
     Проживал Ной в доме Юсковой - сам по себе, хотя и навещал болящую Дуню, но ее разговоров о золоте и капитале не поддерживал, отмалчивался.
     В субботу у миллионерши Юсковой был банный день. Евгения Сергеевна ванн не принимала, а парилась в бане березовым веником не хуже ломового извозчика, о чем Ной узнал от Дуни.
     - Ты с баней-то повремени, - попросил Ной.
     - Да что ты! Теперь уже все кончено. Оно и к лучшему. Что бы я делала с ребенком? Не будем говорить об этом. Капитана видел или нет?
     Ной еще засветло вернулся из своей поездки, будто бы со службы, но капитана, конечно, не встречал.
     - Что. у тебя за служба, если не можешь найти капитана? Я же просила! Сейчас время терять нельзя. К управляющему губернией надо идти, начинать хлопоты.
     - К управляющему не собираюсь, говорил уж. Не для меня то!
     - Для тебя только скакать по городу! Евгения Сергеевна рассказывала, что промеж офицеров был большой скандал, и чехи разняли их. А ты мне ни слова не говорил. Или сам ничего не знаешь? Вот уж мне! Там такое произошло, говорят! Полковник Шильников с офицерами хотел захватить власть и полковников Ляпунова, Коротковского, Мансурова и Мезина с господином Троицким держали под арестом на вокзале. А тут подъехал Гайда, командующий чехословаками, арестовал Шильникова с офицерами, а Ляпунова и всех полковников освободил. Вот что было! А ты мне что говорил? "Чехи метут офицеров!" - сердилась Дуня на несведущего Ноя.
     В комнату вошла горничная Аглая с мокрыми, кое-как скрученными волосами; Ной поздравил ее с легким паром.
     - Спасибочка, господин хорунжий, - чинно ответила Аглая, сообщив: - Вас просит капитан Ухоздвигов. Во дворе он.
     Дуня встрепенулась:
     - Слава богу! Сам приехал. Иди зови его в дом. Я мигом приберусь. Надо мне с ним поговорить. Он-то знает, где его брат поручик!
     Ной ушел крайне недовольный Дунею: у нее одно на уме - сокомпанеец Гавриил Иннокентьевич, приисковые дела, золото, золото, будь оно проклято. Вот уж хлещет из нее папашина кровинка - удержу нет! Не укротить ему Дуню! Легче совладать с десятью Вельзевулами, чем с одной Дуней. И кем он будет, Ной, при Дуне, когда она сыщет своего сокомпанейца?
     У крыльца Ноя поджидал Ухоздвигов. Но это был не тот растрепанный и взлохмаченный капитан, с которым он пил коньяк из одной фляги. Перед ним был подтянутый и строгий капитан в отменном мундире при орденах, в фуражке с большим козырьком, какие носят французские офицеры, при сабле и пистолете, в сапогах с лакированными голенищами.
     - Здравия желаю, господин капитан! - козырнул Ной.
     Капитан медленно окинул взглядом Ноя, как будто впервые видел:
     - Здравствуйте, хорунжий. Отдохнули?
     - Слава богу.
     - Как настроение?
     - Помаленьку перемежаюсь.
     - "Перемежаюсь"? - уставился капитан. - Любопытно! Вы хоть знаете, что произошло за эти дни?
     - Никак нет, господин капитан. Пребываю в полной неизвестности.
     Капитан покачал головой:
     - "Пребываете"! Удивительный вы человек! С вами не пуд соли надо сожрать, а вагон, чтобы приблизительно понять, что вы из себя представляете, "перемежающийся". Точное слово.
     Ной по своему обыкновению слушал и помалкивал. Это его не касается - все эти выводы и рассуждения.
     - Хорошо, что вы эти дни "перемежались", - продолжал капитан. - Офицеры-монархисты должны были устроить вам за Гатчину и совдепию публичную казнь.
     - Господи помилуй! Или я утаивал? - дрогнул Ной.
     - Если бы сотнику Бологову по приказу Каргаполова удалось вас схватить позавчера, вы бы, наверняка, "перемежались" теперь на том свете.
     Ной прикусил язык: капитан Ухоздвигов резал под каблуки. До чего же въедливый, дьявол! А чем-то встревожен, это чувствуется по голосу, и - зол, зол!..
     - Отойдемте от крыльца, - позвал капитан, и голос-то у него тугой, как закрученная пружина. - Как ладите с миллионершей Юоковой?
     - Да никак. Я ее всего два раза видел.
     - У вас есть брат Иван?
     - Есть, - сразу ответил Ной; капитану все известно!
     - Он жил за Качею в доме Ковригиных?
     И это знает капитан!..
     - Проживал.
     - Разумеется, вы знаете дом Ковригина. Слушайте внимательно. Жеребец ваш здесь? Хорошо. Это, оказывается, жеребец скитского бандита, который шел с Сотниковым на Минусинск. Хорошо, что товарищи успели расстрелять эту вонючую пакость, о чем вы мне почему-то не сказали. Ну, ладно. Сейчас же оседлайте жеребца и мчитесь к дому Ковригиных. В их бане только что мылись большевики - Машевский и с ним еще двое растяп! Предупредите, чтоб духу их в доме не было! И ждите меня на мосту. Задание ясно?
     У Ноя по заплечью мороз драл. Вот оно как взнуздал. Обратного хода не будет, и это враз уяснил.
     - Ясно, господин капитан.
     - Выполняйте! Где у вас шашка и револьвер? Непременно возьмите.
     Капитан пошел из ограды. Ной, не раздумывая, забежал в дом, встретил внизу Аглаю, попросил передать Дуне, что капитан не мог зайти в дом, взял шашку (револьвер у него был в кобуре на брючном ремне под кителем), и в конюшню. Не прошло трех минут, как вывел он за калитку Вельзевула, увидел за углом дома пару лошадей, впряженных в пролетку, и капитана, махнул в седло и помчался к дому Ковригиных, пребывая в крайнем недоумении. Вот так капитан! Кто же он, знать бы! Одно совершенно ясно: если он, Ной, ненароком выдаст этого опасного капитана - жить ему с локоток, не больше. Вот уж времечко, господи прости! И люди таятся от людей и звери - от зверей!..
     Ной домчался до дома Ковригина; по второму этажу горел в окнах свет. Спешился у ворот и забарабанил кулаком в калитку - собаки всполошились. На стук прибежал сам Ковригин, выглянул в глазок калитки:
     - Господин хорунжий?
     - Слушайте! Незамедлительно пущай уйдут от вас Машевский и те двое, которые мылись с ним в бане. Незамедлительно!
     - Господи, господи! - простонал Ковригин, и Ной слышал, как он побежал по ограде и затопал по приступкам на веранду. Не задерживаясь, Ной сел в седло и отъехал на ту сторону моста, остановился, а у самого мороз по коже. Минуты через две из ограды Ковригина выскочили трое мужчин - Ной узнал по фуражкам, и за ними женщина в платке. Женщина остановилась и посмотрела на него. Прасковья Дмитриевна, наверное.
     Все четверо скрылись улицею в сторону темнеющего юдинского сада.

     Капитан Ухоздвигов ехал в пролетке по Благовещенской. Вместе с ним старший урядник Сазонов и протодиакон Сидор Макарович, выследивший-таки "изверга рода человеческого" Машевского. Пробрался тайком в огород и пролежал там до того, как увидел возле бани сперва племянницу Прасковью - приходила с матерью кутать баню, а вскоре прошли мыться двое в кожанках с Машевским. Тут Сидор Макарович, не мешкая, побежал в контрразведку к самому капитану. Выслужился, раб господний!
     - Надо бы поспешать, господин капитан, - попросил Сидор Макарович.
     - Гони, урядник! - прикрикнул капитан, и Сазонов, хлестнув бичом коней, погнал их быстрой рысью по Благовещенской. Доехали до Архиерейского переулка.
     - Остановись! - попросил капитан. - Тебе приходилось, урядник, арестовывать опасных большевиков?
     - Ни в жисть не арестовывал.
     Капитан сказал:
     - В таком случае от тебя не польза, а помеха может быть. Я их сам возьму. А ты, голубчик, иди отдыхать. Да предупреждаю: если скажешь кому про данную операцию, голову потеряешь. Тайные дела контрразведки - смертельные тайны. Никому ни слова! Ясно?
     - Так точно, господин капитан. - Сазонов рад был освободиться от подобной операции. Большевиков брать не дай-то господи! Помнит их по девятьсот пятому году. Немало атамановских казаков скопытилось тогда в Красноярске, да и самого Сазонова слегка скобленули.
     - Сидор Макарович! Берите вожжи, гоните. Дорога вам знакомая.
     Завидев огни в доме шурина, Сидор Макарович обрадовался:
     - Кажись, застанем. Чаевничают, должно, после баньки.
     Ной чуть отъехал в сторону, давая дорогу пролетке.
     - За нами, хорунжий! - зыкнул капитан.
     У ворот капитан спрыгнул с пролетки, достав из кобуры парабеллум, постучал им, оглянувшись на хорунжего:
     - Револьвер держите наизготовку!
     Под надрывный лай кобелей кто-то подошел к воротам, окликнул:
     - Кто такие?
     - Контрразведка! - ответил капитан. - Без шума! Открывайте ворота. Быстро!
     Загремел замок, скрипнула в петлях перекладина, и старик Ковригин распахнул сперва одну, потом другую половину окованных железом ворот.
     Сидор Макарович заехал в ограду, а за ним Ной провел Вельзевула.
     В две глотки надрывались кобели, гремя цепями по проволоке.
     - Уймите собак, хозяин! - приказал капитан,
     На веранду кто-то вышел.
     - Кто там приехал, отец? - Ной узнал голос Василия.
     - Гости! - опередил Кавригина капитан, и к Сидору Макаровичу: - Идите следом за хозяином. А вы, хорунжий, за ним. Смотреть внимательно.
     Хотя хорунжий и знал, что в доме Машевского с товарищами нет, но настроение у него было отвратное. Нет, это не как в Гатчине! Там все было определенно, и Петроград со Смольным под боком!.. А тут... сам черт не разберет. Тайные замыслы капитана ему были неизвестны, да и вообще не по натуре были Ною всякие тайны, привык жить открыто, без вранья. Но теперь, при белых, с открытой душой не проживешь - душу выдернут прочь!
     В гостиной за большим столом ужинала семья Ковригиных. Женщины только что пришли из бани: молоденькая невестка Ковригиных с трехлетним ребенком на руках, старуха в ситцевом платье и Анна Дмитриевна в кофточке, с неприбранными волосами. Еще сидел в застолье рыжебородый татарин в ермолке, который назвался Абдуллой Саффутдиновичем Бахтимировым.
     - Идите домой, - отослал его капитан. - Машевского не видели?
     - Какой есть Машевский? - Нет, Абдулла Саффутдинович не знает никакого Машевского.
     И все Ковригины в один голос: Машевский уплыл на пароходе. Сидор Макарович не сдюжил:
     - Ох, врете, врете! Сегодня он в седьмом часу вечера шел в баню - собственными глазами видел. И ты сестра, ходила кутать баню с Прасковьей.
     Старуха Ковригина заголосила:
     - Ах, Сидор! Сидор! Креста на тебе нету, ирод ты проклятущий! Кого топишь-то, асмодей? Али не на наших хлебах столько жил? Ирод ты, ирод!
     - Это ты вышла замуж за ирода, сестрица, - отвесил Сидор Макарович, оглядываясь на три двери, ведущие из гостиной в другие комнаты: как бы оттуда не выскочил Машевский! - Может, в доме прячутся, господин капитан?
     - Зажгите лампу, хозяин. Хорунжий обыщет дом!
     Старуха Ковригина проклинала Сидора, и сын Василий, зло поглядывая на дядю, пообещал ему в будущем виселицу, на что дядя ответил: виселица ждет самого Василия.
     - Без семейных сцен, прошу! - оборвал капитан. И когда хорунжий со стариком ушли в комнату с лампой-коптилкой, капитан подошел к Анне Дмитриевне; она сразу встала, машинально держась за распущенную косу.
     - Если Машевский скрылся, придется вам, Анна Дмитриевна, поехать со мной в качестве заложницы.
     Презрительный взгляд Анечки ненавистью поливал капитана. Губы ее дергались, и на глаза навернулись слезы.
     - По какому праву, господин офицер? - вмешался Василий.
     Капитан оглянулся:
     - Пусть это вас не беспокоит, Василий Дмитриевич. Права у губернской контрразведки весьма обширные. Хуже, если бы к вам приехали чехи. У них другая хватка, уверяю вас. И не одна Анна Дмитриевна поехала бы в качестве заложницы, а и вы с нею. Остальные были бы повешены в ограде.
     - Понятно! - пробурчал Василий.
     - Мне можно отнести ребенка? - спросила жена Василия, русокосая перепуганная молодка. Капитан разрешил, и она ушла. А Василия попросил сесть и не вставать.
     Хорунжий Лебедь со стариком обошли все комнаты - ни Машевского, ни его товарищей не нашли, понятно.
     - Собирайтесь, Анна Дмитриевна. Документы принесите мне, прошу, - еще раз напомнил капитан, чем не в малой мере удивил Ноя. Что еще за фокусы? Сказал же, чтоб ушел Машевский, и тут, пожалуйста, арестовывает Анну Дмитриевну! - Без слез, пожалуйста. Соберите необходимые вещи, хотя бы одно платье, теплую кофту на всякий случай, накидку или что другое. Одним словом, быстро! Хорунжий, пойдите с нею.
     Старуха заревела в голос, упрашивая капитана оставить Анечку, она ни в чем не виновата; сын Василий прикрикнул на мать:
     - Кого просишь, мамань? Спасибо брату говори! Он от белых орден получит за усердие!
     Сам Сидор Макарович тоже скис. Анечку-то он жалел и не надо бы ее брать в контрразведку - не большевичка же, он такого показания не давал. Капитан и на него прикрикнул: "Молчать! Это мы еще выясним!".
     Василий вспомнил: надо же Анечке что-то собрать из продуктов! Капитан разрешил.
     В пролетку капитан посадил Анечку рядом с собою, а Сидор впереди с вожжами. Когда проехали мост, капитан приказал гнать на вокзал.
     - Почему на вокзал? - переспросил Сидор Макарович.
     - Без разговоров, агент! Ни слова! И если вздумаешь бежать, помни: от меня еще никто не убегал! Хорунжий, смотреть за ним!

     Вечер выдался удивительно тихий, благоухающий; высыпали неяркие звезды, и где-то далеко-далеко за тюрьмою небо вспыхивало багровыми сполохами - играла зарница.
     И эта далекая зарница, тишина улиц деревянного Красноярска, притихшие, нахохлившиеся дома, - ничто не успокаивало Ноя; лучше бы он вместе с шалопутным ординарцем Санькой отсиживался где-нибудь в Саянах, охотился на зверя, отлеживая бока в какой-нибудь таежной избушке, почитывал евангелие "для успокоения совести", а там, когда все наладилось бы, вышел из тайги в добром здравии: ни он никому перца, ни ему никто - зла. Благодать! А сейчас трясется в седле за пролеткой, не привязанный, а оторваться не может.
     Привокзальная площадь в оцеплении чехословацких патрулей, охраняющих вокзал и несколько чехословацких эшелонов с бронепоездом и личным составом командующего Гайды. Чехи, чехи, кругом чехи! Вот она, вооруженная сила-то!..
     Анечка, увидев вооруженных чехов, испугалась:
     - Вы меня к чехам?!
     - Не дай бог! - успокоил капитан. - Мы едем в Омск. Слышите, Сидор Макарович? В Омск! Ваши агентурные тетради вызвали восхищение нашей главной контрразведки. А вы, Анна Дмитриевна, только подтвердите правильность агентурных наблюдений вашего дяди или будете оспаривать. А ехать мы будем совершенно свободно. Но прошу, без глупостей!
     Патрульные стрелки задержали пролетку. Капитан предъявил пропуск, подписанный Гайдой.
     - О! Пжалста! пжалста! Казак за вами?
     - Со мною!
     Пролетку оставили у ворот на перроне и к ней сзади Ной привязал Вельзевула.
     На первом пути, под сплошной охраной вооруженных легионеров, стоял личный поезд Гайды, а впереди него тускло поблескивали под прожекторами бронированные звенья бронепоезда.
     Капитана останавливали чешские часовые, и он предъявлял пропуск; за ним тихо шла Анечка с чемоданом и узлом; следом Сидор Макарович, согнувшийся, еле волочащий старческие ноги - он и сам был не рад, что влип в непонятную историю; замыкал шествие хорунжий.
     Долго обходили эшелоны; дымились кухни и пахло жареным мясом. На седьмом пути попыхивал паровоз с десятью пассажирскими вагонами. Капитан остановился у четвертого вагона. Вагон охранялся двумя чехами. Пропуск капитана имел магическую силу для часовых. Достаточно одной подписи Гайды, и стрелки вытягивались в струнку. В тамбуре стоял дородный проводник в синей куртке, с фонарем.
     - Купе для начальника контрразведки приготовлено? - спросил капитан.
     - Пожалуйста! Первое купе.
     - Примите вещи у дамы.
     Проводник принял от Анечки чемодан и узел, и все поднялись в тамбур. Капитан оглянулся на хорунжего:
     - Подождите!
     - Слушаюсь, господин капитан.
     А что еще оставалось хорунжему? Слушаться и исполнять.
     В коридоре вагона стояли господа в черном - это были тузы губернии - промышленники и купцы, а с ними чехословацкие офицеры, французы, долговязые американцы. Все они ехали в Омск - столицу Сибирского правительства.
     Шикарный вагон, обитый тиснеными обоями, со шторами на окнах, ковровою дорожкою по коридору, освещался свечными фонарями.
     Проводник открыл дверь купе, занес вещи, и капитан попросил пройти Анечку. На двух нижних местах были постели с двумя подушками на каждой, ковер под ногами, а на столике графин, стаканы и связка стеариновых свечей. Проводник поднялся по лесенке и зажег фонарь.
     - Садитесь, Анна Дмитриевна, и вы, Сидор Макарович, - пригласил капитан. И когда проводник вышел, предупредил: - Поезд отойдет в половине двенадцатого. Прошу из вагона не выходить - часовые предупреждены. Можете, Анна Дмитриевна, умыться. Все необходимое здесь имеется. Я подойду к отходу поезда.
     И ушел, закрыв за собой дверь.
     Анечка в легком пальто и ботиночках, в цветастом платке, некоторое время сидела молча, положив руки на колени, прихлопнутая арестом. Она думала, что капитан доставит ее в контрразведку к чехам, и тогда... Она и сама не знала, что случилось бы тогда. О зверских казнях чехами совдеповцев в Ачинске, Мариинске, Боготоле и Чернореченской знал весь город. Повешенные, повешенные! Рассказывали о "семейных букетах". По приказу могущественного карателя Гайды вешали целые семьи на крючках телеграфных столбов - по три-четыре человека; у многих перед повешеньем вырывали языки, чинили надругательства над женщинами.
     - Что он еще задумал, господи! - постанывал Сидор Макарович. - У контрразведки имеются подвалы, тюрьмы, но к чему же в Омск? Ох, лют, лют, капитан, спаси мя!
     Анечка с презрением взглядывала на мерзостного дядю. Низкий и подлейший провокатор! За что он так выслуживается? Или получил от капитана те десять тысяч, которые просил от ее родных за молчание?
     - Получили от капитана десять тысяч? - брезгливо опросила Анечка.
     - Господь с тобой, Анечка! Какие десять тысяч? Пошутил я.
     - Хорошие шутки!
     - Да разве я хотел, чтобы тебя арестовали! Господи, господи! Ни словом, ни помыслом тебя не опорочил. И не давал агентурных данных на тебя в прошлом году. Машевский - отпетый бандит, и его надо было обезвредить, а ты-то кто? Лань господня, но не волчица лютая Прасковьюшка. К чему взял тебя капитан - ума не приложу. Если заложницею - зачем везти в Омск? На то имеется тюрьма! А ведь в Омск везет! Или куда в другое место? Ох, господи, господи! Что же такое происходит?
     - Замолчите! Противно слушать! Никогда не думала, что так низко может пасть человек! Разве вы человек? Агент! Провокатор! Я бы вас убила за такое предательство! Лучше молчите!
     Сидор Макарович отодвинулся к столику, налил воды из графина и выпил - жажда мучила...
     Капитан с хорунжим долго обходил эшелоны с другой стороны.
     - Смотрите внимательно, хорунжий, - предупредил капитан. - Это и есть те самые страшные вооруженные силы, использованные в Сибири для переворота. Видите, каков бронепоезд? А бронированные площадки с орудиями? Этот бронепоезд захвачен Гайдой в Омске вместе с орудиями, тремя броневиками и пятью аэропланами. Каково?
     Ной во все глаза разглядывал страшный бронепоезд. На такую махину не попрешь в атаку с шашками и карабинами.
     Не доходя до поезда Гайды, капитан остановился, закурил. Рядом никого не было.
     - Слушайте внимательно, хорунжий, - начал капитан. - Я уезжаю и, вероятно, надолго. Если со стороны комиссара Каргаполова будут какие-либо провокации по вашему адресу, обращайтесь к полковнику Ляпунову; я с ним все обговорил в должной степени. В карательных операциях участия не принимайте. Ваша обязанность - охрана станции вместе с чехословацким эшелоном. Для пущей безопасности представлю вас командующему Гайде, и если Ляпунов потянет сторону Каргаполова, дайте телеграмму Гайде. Ясно?
     - Понимаю, - кивнул хорунжий, хотя и ничего не понимал.
     - Учтите: у Каргаполова при его отвратительном бабьем голосе хватка акулы. Опасайтесь полковника Дальчевского. Он вас просто может пристрелить. Это для него не вновь - натаскан в жандармской охранке.
     "Опасную игру затеял, гад лобастый", - туго провернул Ной, чувствуя себя подавленным под напористым взглядом капитана.
     - Сегодня же побывайте у Ковригиных, предупредите: Анна Дмитриевна свободна и поехала со мною не в качестве заложницы. Отнюдь! Главное, чтобы в контрразведке Каргаполова ничего не было известно. Ни в коем случае, если они не желают ее гибели. И про Сидора Макаровича знать ничего не знают. Если что-то дойдет до Каргаполова и кого-то из Ковригиных вызовут на допрос, могут сказать: приезжал капитан с протодиаконом с обыском по поводу квартирантов-совдеповцев - Рогова и Юргенсона. Но ни вашего имени, ни Анны Дмитриевны не должны называть. Урядника Сазонова предупредите, что я отослал вас на вокзал. Приструните его!
     - Болтливый гад!
     - В крайнем случае - уберите! - завернул капитан.
     Легко сказать! Дело-то не шутейное!
     - Хочу предупредить: опасайтесь Евдокии Елизаровны! Она еще с фронта завербована в агенты "офицерского союза", а там немалую роль играл Дальчевский.
     - Какие могут быть разговоры с Евдокией Елизаровной! У ней сейчас одно на уме: прииски и золото.
     - Вот и пусть занимается приисками и золотом. Пусть тешится сказками!
     - Так оно и есть - сказки, - поддакнул Ной.
     - Но у Юсковой - опасные "сказки"! - еще раз предупредил капитан. - Если она выудит что-то из вас, то не для потехи, а для Дальчевского. Да и поручик наш с тем же душком. Никаких отношений с ним.
     - Я с ним ни разу не встречался, и не поспешаю к встрече.
     - Именно так: не поспешайте! И лучше было бы переехать вам на другую квартиру. В доме миллионерши Юсковой вам делать нечего. Сейчас у нее начнется престольный праздник, и господ офицеров приглашать будет на званые обеды и ужины, а вам на этих приемах, думаю, опасно быть. За флотилией красных готовят погоню. Дальчевский поведет отряд на "Енисейске" и лихтере.
     - Господи помилуй!
     - Трудное положение, хорунжий! Очень трудное. Но не безнадежное, думаю.
     Вот тебе и капитан белогвардейской контрразведки! Стало быть, и тот раз, когда ехали от тюрьмы, прощупывая Ноя, капитан вовсе не шутил с ним. Значит - не Каин, а сам Авель!
     - Извините, господин капитан. Сумление у меня. По разговору понимаю так: вы не из серых и белых. А в тюрьме сидели при красных.
     - Бывает, хорунжий. При необходимости всякое бывает, - ответил капитан. - Кстати, за капитана Голубкова я вам благодарен. Он шел по моему следу. Хорошо, что вы его шлепнули. А помогали ему, знаете, кто? Дальчевский, Евдокия Елизаровна и Леонова! Ну, Леоновой теперь нету. А вот Дуня живет рядом с вами!
     Ною нехорошо стало. Который раз капитан напоминал про Дуню, да так, что муторно слушать. Не то ли говорила ему Селестина Ивановна! А вот он привязался к шалопутной и опасной Дуне и не знает, как отлипнуть. То-то она и выпытывала у него эти дни про офицеров, капитана Ухоздвигова; хорошо, что Ною сказать нечего было - проминался за городом! Бежать надо от нее, пока не поздно! Есть у нее бог - полковник Дальчевский да еще сокомпанеец поручик отыщется! Ох, хо, хо!..
     - Что кряхтите?
     - Ведь если оступлюсь...
     - Не оступитесь! Вы ничего лишнего не сказали Евдокии Елизаровне?
     - Она хворала эти дни, да и откровения у меня к ней не было. Ни в Гатчине, ни на пароходе. Вихлючая, какое может быть откровение?
     На двух разговаривающих русских офицеров обратили внимание чехи. Печатая шаг, трое легионеров шли мимо с винтовками.
     - Документ! - потребовал офицер.
     Капитан сказал что-то по-французски, но чешский офицер не знал французского.
     - Документ? Ви кто? Русс?
     - Русские офицеры! - рявкнул капитан и неожиданно для Ноя предъявил два пропуска.
     Чешский офицер взял под козырек:
     - Прошу прощения, господа офицеры!
     И пошли прочь.
     - Индюк поганый! - ругнулся Ухоздвигов вслед офицеру. - Ну, идемте в вагон Гайды. Сейчас я вас ему представлю. Для того и пропуск достал. Вот уж кого не назовешь "перемежающимся"! На станции Ачинск по его приказу повешены на телеграфных столбах сто семьдесят не "перемежавшихся", захваченных под Мариинском в плен красногвардейцев, и расстреляно более семидесяти женщин, жен советских работников, а с ними сорок стариков - отцов красногвардейцев. Такие-то времена, хорунжий! Одни - "перемежаются", другие - вешают и расстреливают. Вас это устраивает?
     - Спаси бог! Я не каратель!
     - Это очень опасный капитан Гайда! - наставлял Ухоздвигов. - Он вообразил себя спасителем России от Советов и большевиков; а кто его призывал спасать русских от самих себя? И вот чехословаки, французы, американцы, англичане, итальянцы, все стараются спасти Россию от Советов! Вы, понятно, не думали об этом, хорунжий, "перемежались", а придется думать и действовать! Восхваляйте командующего Гайду до умопомрачения. Он это обожает, как всякий вешатель и тиран. Чем подлее человек - тем больше требует чествовать себя. Это истина веков. Наиболее кровавые цезари Римской империи - захлебывались в лести со стороны униженных и оскорбленных сограждан Рима. Так это было - так всегда будет при тирании!
     Ну, дьявол, не капитан!..

     Ухоздвигова с хорунжим Лебедем часовые пропустили в личный салон-вагон Гайды, где в этот вечерний час ужинали созванные Гайдой командиры его эшелонов, подготовленных к наступлению на Иркутский фронт.
     За столом в два ряда пиршествовали офицеры, представители французской и американской миссий и миллионеры города - Кузнецов и Гадалов, успевшие внести в кассу Гайды требуемую контрибуцию - четыреста тысяч наличными и на двести тысяч пушниною и ценными подарками.
     Пирующих обслуживали красивые молоденькие официантки из русских беженок - доченьки дворян и важных сановников рухнувшей империи.
     Увидев капитана Ухоздвигова, Гайда поднялся, пошел навстречу, приветствуя по-русски:
     - О, мой славный капитан! Наш великолепный капитан Кирилл! Прошу, прошу! - Гайда старался говорить по-русски и заставлял своих офицеров изучать язык, чтобы эти "азиаты" не водили их за нос и не втирали бы очки освободителям. На всех приемах и обедах он предпочитал разговаривать на русском, чем не в малой мере льстил господам гадаловым, кузнецовым и всему белому офицерству. - Внимание, господа офицеры и мои гости! - могучим голосом продолжал Гайда. - Представляю вам кавалера ордена Почетного легиона мсье Кириллу Ухоздвигова, моего большого друга и сподвижника!
     - Виват! Виват кавалеру ордена Почетного легиона! - дружно отозвались французские и американские офицеры.
     Гайда уставился на рыжебородого патриарха. Капитан Ухоздвигов назвал:
     - Я вам обещал, господин главнокомандующий, представить в некотором роде представителя нашего Енисейского казачества. Хорунжий Ной Васильевич Лебедь.
     Главнокомандующий распахнул руки, похлопал по плечам Ноя, приветствуя:
     - Ошинь рад! Ошинь рад! Ви есть патриарх казачий! Господа офицеры, наш гость - патриарх казачий! Ошинь приятно!
     В этот момент за одним из столов всплыл багровомордый, неповоротливый генерал Новокрещинов и своим неприятным, трескучим голосом обратился к Гайде:
     - Господин капитан! Разрешите доложить!
     Это крайне неприятное обращение к Гайде - "господин капитан", да еще со стороны генерала, будто ремнем стегануло по упитанной спине Гайды; он быстро обернулся:
     - Что у вас, генерал?
     - Этот хорунжий, господин капитан, которого вы приветствуете, будучи в заблуждении, достоин четвертования на лобном месте. Уверяю вас, господин капитан! Как мне совершенно точно известно, хорунжий Лебедь в не столь отдаленном прошлом являлся "красным конем военки Совнаркома" и совершил гнусные преступления против отечества и русского народа...
     Великий главнокомандующий не вытерпел отповеди генерала; о хорунжем Лебеде он получил исчерпывающую информацию от своего друга капитана Ухоздвигова, и потому распорядился:
     - Ефрейтор Елинский!
     - Есть! - подскочил за одним из столов белобрысый ефрейтор.
     - Капрал Кнапп!
     - Есть, мой главнокомандующий! - поднялся еще один упитанный чех.
     - Генерал ошинь пьян. Он забывает, кто здесь хозяин! Прошу вас, отведите его в спальный вагон и дайте ему капушный рассол два кружка. Старику надо отдохнуть от общества молодых и наша энергия. Идите, генерал! - При гневе Гайда вдруг терялся в дебрях русского языка, коверкал слова или сразу переходил на чешский или французский. - А вы, славный хорунжий Лебедь Ной - я правильно назвал?
     - Совершенно правильно, господин главнокомандующий, - отчеканил рыжебородый хорунжий, моментально поняв, как надо себя держать и разговаривать.
     - Господа! - Гайда не мог говорить в пустое пространство, ему нужна была аудитория с поклонниками и почитателями его таланта полководца и непревзойденного государственного деятеля. - Наш гость, господа, хорунжий Ной! Вы понимайт, что значит Ной? Мы все происходим от нашего одного предка Ноя! Прошу, прошу, господин Ной! Ви мой гость! Можете снять вашу шашку. За столом неудобно при шашка. Прошу, мой капитан!
     Ефрейтор Елинский и капрал Кнапп помогли вылезти из-за стола толстому генералу Новокрещинову, вслед которому Ухоздвигов кинул:
     - Эти развратные старые плевательницы затянут все наше белое движение в болото!
     - Ошинь великолепно, мой капитан! Ми генералу дадим роту красногвардейцев. Это будет хорошо! - подхватил Гайда; это ведь именно он назвал стариков "развратными плевательницами".
     - Прошу, генерал. Прошу! - тащили под руки генерала ефрейтор и капрал.
     Пировали на славу, и чего только не было на столах! И фрукты, и закуски, начиная от изумительной волжской белорыбицы, семги, осетрины, паштетов на любой вкус, всевозможных выдержанных вин и отменных коньяков, не говоря о русской водке. Эшелоны Гайды не жили на скудном довольствии: у них всего хватало.
     Хорунжий Лебедь с капитаном Ухоздвиговым угощались за одним столом с великим Гайдой.
     Капитан Ухоздвигов провозгласил тост за талантливого главнокомандующего Гайду и за его поход на Иркутск и Забайкалье; великий Гайда в свою очередь ответил тостом за кавалера ордена Почетного легиона, с которым они, как братья, единые и неразрывные, и французские офицеры скандировали мсье Кириллу, увековеченному на скрижалях Французской республики:
     - Виват! виват! виват!
     Ухоздвигов попросил главнокомандующего покровительствовать казачьему хорунжему Ною Лебедю, поскольку среди "старых русских плевательниц" имеются такие военные, как незадачливый генерал Новокрещинов, которые готовы сами себя сожрать, не разбираясь ни в политике, ни в военных вопросах.
     - Ни один волос не тронут ваша голова, господин хорунжий, - торжественно заверил Гайда. - Ви будете служить взаимодействии с моим сорок девятым эшелоном под командованием славного подпоручика Борецкого. И если кто из дураков офицеров в Красноярске начнет акция против вас, мой подпоручик даст мне знать, И я буду смотреть, как будет чувствовать себя набитый дурак после моего вмешательства!
     - Премного благодарен вам, господин главнокомандующий, - встав, поклонился рыжечубой головой хорунжий, чем вызвал еще большее удовольствие Гайды.
     Ноя узнал долговязый, розовощекий, в меру упитанный подпоручик Богумил Борецкий, у которого он был в купе императорского вагона в Самаре:
     - Ви меня помнить, хорунжий? О, я помнить! Ми буйдем служить рука с рука, - и подпоручик пожал свои пухлые руки, показывая, как они будут служить.
     Посидев полчаса в застолье с великим главнокомандующим, преисполненным важности своей исторической миссии по истреблению большевизма, капитан Ухоздвигов поднялся: ему пора на поезд, а с ним покидал пиршество и хорунжий Лебедь.
     На прощанье великий Гайда расцеловался с капитаном и сказал ему по-французски, что он с нетерпением будет ждать благоприятных известий от капитана из Омска и особенно полную информацию из Самары о баталиях других чехословацких эшелонов и белой армии на западном фронте и о переговорах с лидерами Комуча.
     - Все будет на высшем уровне, мой главнокомандующий! - ответил капитан Ухоздвигов.
     Когда прошли поезд Гайды, капитан плюнул, вытер платком губы и лицо, с остервенением сказал:
     - Жалею, что мне не придется повесить эту международную сволочь! Сегодня же побывайте у Ковригиных. Непременно! Иначе они утром наделают глупостей. Чего доброго, явятся к Каргаполову.
     - Понимаю, Кирилл Иннокентьевич.
     Ухоздвигов остановился, и открыв офицерскую сумку, вынул из нее увесистый пакет, связанный шпагатом.
     - В этой пачке - десять тысяч пятьсот рублей. Пятьсот ваши; спасибо за выручку. Итак, возьмите свои пятьсот, а десять тысяч передадите Машевскому. Лично, без свидетелей! Мое имя не должно называться при этом.
     Ной с трудом засунул пачку в карман брюк - в китель не втиснулась.
     - Вас не пугает мое поручение? Не тяжело? - спросил капитан.
     Ною действительно было тяжело - еле ноги держали. Теперь уж для него окончательно все стало тайной, и часть этой тайны капитан взвалил на плечи Ноя. Тяни, рыжий, коль сам влез в хомут еще в Петрограде!
     - Как не тяжело, Кирилл Иннокентьевич? Я ведь в тайных делах участия не принимал, и к тому не учился.
     - Жизнь, голубчик, самая лучшая школа. А вы ее не плохо начали в Петрограде и Гатчине. Только не заболейте страхом,
     - Страха на позиции не ведал. А ведь тут не позиция!
     - Позиция, голубчик, да еще самая тяжелая! Ну мне пора, Ной Васильевич!
     Крепко пожал руку Ною и, круто повернувшись, ушел.

     Ной некоторое время стоял еще на перроне, глядя вслед капитану, чувствуя себя подавленным и растерянным. Ничего подобного он, конечно, не ожидал в тот день, когда пил с капитаном из одной фляги. А вот как все обернулось! Будто не пачку денег засунул в карман, а бомбу с замедленным взрывателем. Один неосторожный шаг, и она взорвется, разнесет в куски Ноя! Подобные тайны носить, это же все равно, что испытывать крепость веревки собственной шеей: удавит или лопнет веревка?
     Однако надо предупредить Ковригиных, чтобы не вздумали искать Анну Дмитриевну в контрразведке. Василий может выехать в извоз ранней ранью, и, чего доброго, побывает там, тогда будет поздно!..
     Помчался верхом к Ковригиным. В их доме не было света; придется будить. Ничего не поделаешь - такая суматошная выдалась ноченька, будь она неладна!..
     Долго стучался в ворота. Спущенные с цепей собаки надрывались от лая. Наконец из глубины ограды раздался злой голос:
     - Какого еще черта! Черня, Фармазон! Цыц, вы, проклятые! Кто еще там?
     Хорунжий назвал себя.
     - А, вон кто! - Без лишних слов Василий вышел за калитку - пиджак накинут на плечи, простоголовый, только что с постели. - Что еще вам нужно, господин хорунжий? Что? Увез с собою? А ну, зайдем в ограду. Как так? Не понимаю! А где старый зоб!
     - Какой зоб?
     - Сидор наш.
     - С ними.
     - Ну, а почему он их взял с собою? Куда повезет? В Омск? К чему в Омск? Вот уж гад, так гад! Ну, гад!
     - Тут все темно, Василий, понять не так просто, - тужился Ной. - Похоже, что капитан работает не на белых. Если он предупредил, что Анну Дмитриевну не надо искать через контрразведку, прямо скажу: надо не спешить. Если дадите розыск - контрразведчики ухватятся. Это уж точно! Агента увез с собою и большевичку. По какой причине? С чьего разрешения? Потянут: что же произошло ночью? И если узнают, что по приказу капитана я предупредил вашего отца о Машевском и его товарищах...
     - Разве это он послал вас?
     - В том-то и штука, Василий. Завалить мы его можем запросто. Поехать сейчас в контразведку, поднять по телефону Каргаполова, обсказать все, и - тревога по железной дороге до Ачинска! Схватят его моментом на какой-нибудь станции. Ну, а дальше что? Я уж не говорю о себе; моя песенка будет спета сразу. А вот как другие? Все окажемся в контрразведке или того хуже - в сорок девятом чехословацком эшелоне. Не слышал про эшелон? Имеется такой. Командующего Гайды контрразведка со всеми обширными правами.
     - У всех обширные права, туды их... - выматерился Василий. - Только у народа нашего никаких прав не было и нет. Это уж точно говорю. До меня это дошло еще на фронте, до того, как контузило от взрыва снаряда. Знаете, как было там? "Братцы! солдатики! за царя, за землю русскую, на немцев, ура!" А потом шарахнуло: царь отрекся от престола! Свобода! Свобода! Хрен с луком, не свобода! Собачья грызня началась. И от той партии, от другой - всяк со своей дудкой. Махнул домой из лазарета, и тут грызутся, стервы. Какая партия должна власть захватить? И все от имени народа! Меня хотели втянуть - послал их к такой матери со всеми их партейными потрохами. С Прасковьей мы давно на ножах; терпеть ее не могу, дуру набитую. Работала бы фельдшерицей, вышла бы замуж, как все порядочные, а ее на подпольные сходки потянуло. И Анечку закружили. На кой хрен с луком мне все их партейные призывы? Знать не хочу ни белых, ни красных. К едрене матери! И вас я в тот вечер выдворил с багажом из-за Анечки, чтоб не пронюхивали про ее дурацкое большевицтво. А вы, оказывается, сами из той же клюквы. Валяйте! Кому что. Только меня в эту музыку не впутывайте, предупреждаю!
     Василий с остервенением матерился в адрес всех проклятых политиков в мире, от которых житья нету; а ему, Василию, надо свободно жить, хорошо зарабатывать, и чтоб ни одна тварь не лезла к нему с политикой.
     - Понимаете такое или нет? - наседал он на Ноя. - Обрыдла мне вся эта ваша музыка; осточертела на веки веков. Вот жду: как откроется железная дорога на Владивосток, дня терять не буду. Продам свою пару коней, катану к морю и на корабль матросом, чтоб смыться навсегда из России. Ко всем свиньям ее, потаскуху. Заполитиканилась, стерва. Пусть ее сжирают с потрохами хоть эсеры, хоть большевики, хоть чехи или французы!
     Ной таращился на Василия, не зная, что сказать: к подобному разговору он не подготовился. Понятно, в сердцах чего человек не скажет, да еще русский! И бога наматюгает, и богородицу присовокупит, а все из-за мозоли на левой пятке, так ее перетак!
     - Это вы все со зла, Василий Дмитрич, оговорили себя, - степенно заметил Ной. - У вас хорошая жена, ребенок, а так и...
     - Хрен с луком! - оборвал Василий. - Нет у меня ни жены, ни ребенка. Как? Да очень просто, господин хорунжий. Воровскую девку выиграл в карты. Или не знаете, как режутся в карты? Дай боже! Я и до фронта играл на Каче. Ну, а как приехал, срезался с одним вором в Николаевке. Продулся он в пух-прах, а потом на банк девку свою поставил. Лизка-то красивая, видели? Бац, и выиграл! Сам того не ждал. По праву выигрыша мог убить ее - это в законе воров. Если кого проиграют, амба! А я проявил благородство, в дом привел. Ладно бы, да у нее, оказывается, есть ребенок, которого она скрывала у своей сестры в Овсянке. Начала хныкать: "Жалостливо мне, Вася, ребеночка. Та-ак-то жа-алостливо-о!" - передразнил Василий, поддергивая пиджак на плечи. - Я и размяк. А на кой хрен с луком мне все это господское благородство, спрашивается? Махну я от всего этого, и кончено! Обдумано до последней пуговицы. Свободы хочу без белых и красных! Это вы понимаете? Или вам нравится вся эта заваруха? Валяйте! А я сыт!
     Ноя беспокоила судьба Анны Дмитриевны и капитана. Как бы этот взбалмошный Василий не разговорился в таком же духе с извозчиками!..
     - Если вы про Анну Дмитриевну и капитана вот так скажете кому из дружков, тогда погубите сестру. Или это вам все равно?
     - Кто вам сказал, что мне все равно? - вскипел Василий. - У меня сердце кровью обливается, а что я могу поделать? А молчать я умею, не беспокойтесь. Не хуже вас, политиков. И не без ума! В логове волков овцу искать не буду. Так и так сожрут, если утащили. Капитан ли сожрет или Каргаполов какой-то с чехами, а все равно не быть в живых Анечке. Утащил он ее, чтоб любовницей сделать. Ахинея все, что он вам наговорил, гад! Еще в прошлом году он на нее глаза пялил и умощал стихами, стерва. Умный бандит, это точно. Да и Анна спала и во сне видела этого французского капитана. Он ее натаскивал говорить по-французски. Он, может, и вправду француз, а? Нет? Мало ли что Ухоздвигов! Наш Сидор печенку ему крепко прощупывал, это я тогда еще заметил. Как бы он не сожрал теперь Сидора! Ну, этого гада не жалко. А вот Анечка! Что он с нею сделает, бандюга?
     Ной заверил, что Анна Дмитриевна вернется целой и невредимой; капитан-де мог взять в любовницы любую красотку из поезда Гайды; полно их там на любой вкус.
     - Вы думаете, капитан работает против белых?
     - Думаю так.
     - Но он же белая шкура!
     - Не шкура, а вывеска. Я вить тоже при звании хорунжего.
     - Понимаю! - кивнул Василий. - Пожалуй, вам надо пойти к Машевскому и сестре и все обсказать им самолично. Так уж и быть, отведу. Будем тонуть за компанию!
     - С чего нам тонуть? По глупости?
     - Глупость ни к чему, - отмахнулся Василий, вышагивая рядом с Ноем по темной улице.
     Ной внимательно приглядывался к Василию. Он-то, Ной, считал его за простака, а парень оказался с секретом. Экие завихрения в башке! Да разве можно свою землю бросить, когда народ в беде?!
     Подошли к каменному дому возле горы. Высоченный заплот, глухие ворота. Василий постучался в ставень и назвал себя. Вскоре вышел хозяин: Ной узнал татарина, которого видел в застолье у Ковригиных. Василий ушел с ним и вскоре позвал Ноя в ограду. Встретили двое.
     - Я - Машевский, - подошел к Ною человек, которого он мельком видел в ограде Ковригиных.
     Хозяин вынес из избы фонарь "летучая мышь", и Машевский увел Ноя под навес, где стояли ломовые телеги, выездные кошевки с санями и легковой экипаж. Машевский попросил Ноя сесть в легковой экипаж и, поставив фонарь на облучок, поднял верх из черного брезента.
     - Ну, что у вас? Давайте по порядку. Когда вы первый раз встретились с капитаном? - спросил Машевский, говорил он с легким акцентом, как и все поляки, не успевшие обрусеть.
     Ной сказал, что познакомился с капитаном Ухоздвиговым в городе и не думал даже, чтоб впоследствии все так обернулось. Но сам капитан, оказывается, знал хорунжего Лебедя по Гатчине.
     - Вы его в Гатчине не видели?
     - Припоминаю: приходил он к моему дому с Дальчевским, начштаба Мотовиловым и генералом Новокрещиновым; смотрели убитых офицеров.
     - Поподробнее, пожалуйста, о вашем разговоре с капитаном после происшествия у тюрьмы и о последней акции.
     У Ноя была хорошая память, и он почти слово в слово рассказал о необычайном собеседнике, вывернувшем его "под пятки", и о питии коньяка из фляги. Ну, а после первой встречи, поскольку Ной не поспешил на службу, ему ничего неизвестно было о событиях в Красноярске; вечером явился к нему капитан. Тут уж Ной ничего не упустил: о странном поручении капитана, об уряднике, которого капитан не взял с собою, об аресте Анны Дмитриевны и сопровождении ее в поезд на Омск вместе с Сидором Макаровичем, припомнил дословно весь разговор на перроне до посещения вагона Гайды и после; какое получил предупреждение капитана и достал пакет с деньгами.
     - В пачке не десять тысяч, говорил, а десять пятьсот. Вложил деньги, какие у меня взял взаймы.
     Машевский развязал шпагат и, сняв упаковку, отдал ее Ною.
     - Для меня он лицо неизвестное, - медленно проговорил Машевский. - Да и вы его не знаете!
     - Про то и говорить нечего! - отозвался Ной. - Я-то считаю его серым Каином.
     - Возможно и серый Каин, - согласился Машевский. - Сейчас очень сложное время. Тайну его имени мы сохраним, понятно: он увез нашего товарища. Завалить его - погибнет Анна Дмитриевна. Это совершенно ясно. Лично мне он известен по марту-апрелю прошлого года как эсер. А эсеры большие путаники, это вы должны знать по Гатчине. Вам придется поддерживать с ним связь, если он вернется сюда, в чем я сомневаюсь.
     Ной подтвердил, что капитан, наверное, навсегда уехал.
     - Понятно, - кивнул Машевский, о чем-то призадумавшись, и спросил: - Что вы решили с квартирою?
     - Хотел бы переехать к Ковригиным, да вот у Василия Дмитрича, как послушал, завихрения имеются.
     - Успел и вам высказать свою программу неучастия? Не обращайте внимания. Такие завихрения у многих бывают в трудные моменты, но человек он не из породы провокаторов, хотя и картежник. Это мы все знаем. Опасным был Пискунов.
     - Должно, Сидор Макарович возлетит в скорости на небеса в рай господний.
     - Не думаю! Тайну этого контрразведчика капитана не так-то просто разгадать. Он мог убрать Пискунова здесь. Но не сделал этого. Значит, он ему еще нужен. Подождем. Я вам отсчитаю пятьсот рублей, поскольку он вернул вам долг.
     Ной отказался и предложил еще от себя.
     - Пять тысяч николаевскими, да еще сколько-то иностранными.
     - Откуда у вас такие крупные деньги? - насторожился Машевский.
     - Не сказал вам: конь-то упокойного пророка при себе имел большущие деньги. С наследством поймал жеребца. Или вернее - с кладом.
     По чисто казачьему соображению Ной утаил истинную сумму обнаруженных денег.
     - За поддержку - большое спасибо. Нам крайне нужны деньги в данный момент, особенно иностранные. Вы не узнали товарища, с которым я встретил вас? Это - Артем Таволожин. Вчера приплыл из Минусинска на лодке, простыл на Енисее, вот мы и пошли в баню.
     Когда Ной вернулся в дом миллионщицы Юсковой, Дуни и след простыл. Отыскался ее сокомпанеец, Гавриил Иннокентьевич Ухоздвигов, как сообщила Аглая, и они ушли в гостиницу "Метрополь". Скатертью дорожка!
     На другой день Ной переехал со всем своим добром на квартиру в дом Ковригиных.

     Страх и смерть топтали улицы города чужеземными ботинками, позвякивали казачьими шпорами и шашками, хрустели офицерскими сапогами, горланили медными глотками.
     Губернская тюрьма, ежедневно пополняясь новыми узниками, глухо и тяжко стонала сквозь стальные решетки:
     "Друг мой, товарищ, где ты? Жив ли, или расстреляли тебя в подвалах контрразведки?"
     С вечера до утра по улицам города ездили конные казаки особого эскадрона хорунжего Лебедя и носились на мотоциклах чешские патрули. Жители онемевших домов с тревогою прислушивались к цоканью копыт, лютому урчанию мотоциклов и окрикам на чужом языке.
     Каждую ночь слышалась стрельба то на одной, то на другой улицах.
     В пригородных слободках и в самом городе люто свирепствовали воры и грабители.
     Моросил дождь.
     Небо лежало на горбатой спине города - лохматое и мрачное.
     Подхорунжий Коростылев шел серединою улицы, настороженно приглядываясь к черным заплотам и бревенчатым домам, боялся темноты, неожиданности, безмолвия улицы, и на всякий случай кобуру нагана держал открытой.
     Свернув в переулок в сторону Воскресенской, Коростылев увидел человека у заплота, в руке у него было что-то белое. И на заплоте появилось белое пятно. Прокламация - красный!
     Выхватив наган, Коростылев крикнул:
     - Стой!..
     Неизвестный кинулся бежать. Коростылев за ним, стреляя из нагана. Преследуемый упал на тротуар. Коростылев подбежал к нему, еще раз хотел выстрелить в спину красного - он был уверен, что попался красный, большевик, конечно, но не стал стрелять: и так никуда не уйдет! Надо его доставить в контрразведку вместе с прокламациями, чтоб назвал других подпольщиков. Рассыпанные по тротуару листовки собрал и сунул себе в карман шинели.
     "Сдох он, что ли?" И чтобы удостовериться, Коростылев пнул его сапогом в бок, опустил наган в кобуру, еще раз пнул и, наклонившись, повернул на спину. В тот же момент неизвестный ухватился за его ремни, рванул на себя, и они сцепились не на живот, а на смерть. Катались по обочине тротуара в канаве, подвешивая друг другу кулаками и пинками. Кто-то бежал улицей, шлепая по грязи. Окрики на чужом языке. Чехи! Неизвестный ударил Коростылева промежду глаз - искры посыпались. Подхватился, и бежать. Чьи-то дюжие лапы схватили подхорунжего, подняли, заламывая руки.
     - Я подхорунжий! Слышите!.. Большевика схватил! Догнать его надо! Прокламации расклеивал!..
     - Мольчайт! - заорал один из чехов, а второй содрал с подхорунжего шашку и ремень с наганом. - Ми будем твой мордом бить! Этот твой прокламаций!.. Ми видаль!..
     - Я подхорунжий! Казачий подхорунжий! Понимаете? Вы большевика упустили! Прокламации расклеивал, сволочь!
     Чехи приняли "сволочь" на свой счет, и давай насовывать подхорунжему прикладами в спину и в бока, выкрикивая что-то по-чешски, а потом погнали к вокзалу в свой эшелон. Ножевой штык уперся Коростылеву в спину.
     Взбешенный подхорунжий готов был лопнуть от возмущения. "Будьте вы прокляты, дуболомы! Я еще с вами поговорю. Вы за это ответите перед нашим командованием". Злоба накатывалась на тугой кулак, да вот руки приказано держать за спиною!..
     В чешском эшелоне на запасных путях слышалась граммофонная музыка, топот и песни. У штабного салон-вагона часовые выслушали патрульных стрелков, потом вызвали офицера и тот приказал им ввести арестованного в вагон.
     В салоне командира 1-й маршевой роты 8-го Силезского стрелкового полка пировали чешские офицеры с командиром роты подпоручиком Богумилом Борецким. За одним столом с подпоручиком сидел в кителе с крестами и медалями хорунжий Ной Лебедь, знакомый подхорунжему по встрече в улице, да и позднее виделся с ним в штабе казачьего полка.
     Один из патрульных доложил подпоручику Борецкому, что задержан неизвестный, который-де расклеивал прокламации у вокзала. Они за ним гнались, схватили, но он оказал сопротивление, выдавая себя за казачьего подхорунжего. Чехов ругал всячески, называл сволочами. И ни слова о бежавшем, как будто патрульные стрелки не видели, как тот успел скрыться в чьей-то ограде.
     - Я подхорунжий! - напомнил Коростылев. - У меня документы! Я поймал большевика с прокламациями, дрался с ним, но ваши патрульные солдаты схватили меня, а большевика упустили. Это возмутительно!
     Изрядно помятый, весь в грязи, без ремней и оружия и без фуражки, подхорунжий выглядел жалким.
     - Ошинь интересно! - вышел из-за стола подпоручик Богумил Борецкий. - Обыйскать.
     С Коростылева содрали грязную шинель - из карманов шинели вытащили портсигар и десятка полтора скомканных прокламаций. Все это положили на свободный стул. Под шинелью - китель, документы в кармане. Подпоручик проверил документы. Действительно, перед ним подхорунжий.
     - Ошинь интересно!
     Небрежно выслушал сбивчивый рассказ Коростылева и еще раз спросил стрелков: видели ли они большевика, который расклеивал прокламации? Оказывается, они никого не видели, кроме задержанного. Они гнались за ним от вокзала.
     - Что они говорят? Переведите мне!
     - Та-ак!
     Подпоручик взял одну из прокламаций, передал Ною:
     - Прошу, читай, хорунжий! Это ошинь интересный! Наш патрульный стрелок не видель никакой польшевик. Он сам - польшевик!.. Ми буйдем слушайт!
     Хорунжий подошел к электрической лампочке, расправил на ладони листок, начал читать нарочито медленно, густо:
     "Товарищи!
     При царском самодержавии мучили и убивали людей, но таких чудовищных зверств, какие творят белочехи карателя Гайды по всей нашей Сибирской железной дороге, еще не знала история. На станциях Мариинск и в Ачинске замучены сотни людей. В своих карательных эшелонах белочехи насилуют женщин, творят расправу без всякого суда и следствия. Чешские солдаты из всего нашего русского языка выучили только четыре слова: "хочу помилую, хочу росстреляю..."
     Года, месяца, числа под листовкою не было.
     Когда Ной кончил читать, чешские офицеры, понимающие по-русски, изрядно выпившие, налетели на Коростылева, как ястребы на воробья, били со всех сторон. Большевиков надо уничтожать, чтобы красная чума не заразила чешских легионеров. Коростылев орал во всю глотку, что он не большевик, да никто его не слушал.
     Хорунжий Ной стоял в стороне и не проявил никакого желания защитить незадачливого офицера. Пущай проучат этого хлыща, сообщника есаула Потылицына, чтоб он ребрами почувствовал карательные меры, какие сам чинил над беззащитными жертвами. Он, хорунжий, не суперечит чехам - пусть ярятся. Весь его особый эскадрон с первого июля находится в двойном подчинении: с одной стороны отдает приказы начальник военного гарнизона полковник Ляпунов, а с другой - отменяет эти приказы подпоручик Борецкий. Мало того - подпоручик изъявил желание, чтоб достославный казачий хорунжий Ной Лебедь проводил с ним вечера в салоне. Пусть Ной Васильевич не пьет - это даже хорошо, и мало говорит - это еще лучше, но подпоручику приятно видеть здоровенного бородатого Ноя, которого представил всем офицерам командующий Гайда перед походом на Иркутск и Забайкалье.

     Избитый подхорунжий с окровавленным лицом валялся возле мягкого дивана. Борецкий приказал патрульным стрелкам привести его в чувство. Те притащили в солдатском котелке холодной воды, вылили на голову Коростылева, и он мало-помалу очухался, хотя и не мог ни встать, ни сесть без посторонней помощи.
     - Садись на стул! - приказал подпоручик.
     Стрелки усадили Коростылева. На кителе оборваны пуговицы. Глаза запухли, с разбитых губ и носа текла кровь.
     - Теперь будешь указывайт, польшевик, где ваш подпольный комитет?
     - Я... я... не большевик, - едва выдавил из себя Коростылев.
     Борецкий обратился к хорунжему:
     - Ви может сказайт, где мог получат оружье - шашка, наган, документ этот польшевик?
     Хорунжий подумал. Экая бестия подпоручик! Сам же понимает, что избитый подхорунжий не самозванец. Должно, солдаты упустили настоящего большевика, а не сказали о том, чтоб не отвечать.
     - Подхорунжий это, господин подпоручик. Коростылев. Имени-отчества не знаю. Не большевик. Думаю: где-то в улице он и в самом деле сцепился с большевиком, когда тот лепил свою прокламацию.
     - Прокламаций был его карман! Видаль, как взял наш стрелок прокламаций карман его шинель?
     - Как же! Да ведь в грязи бумажки-то! К чему бы большевику вывалять в грязи прокламации и держать их в кармане комом?
     - "Комом"? Што понимайт "комом"?
     Хорунжий смял в руке прокламацию, показывая, что значит "комом",
     - Ты его знайт?
     - Как же! Сомнения нет - подхорунжий Коростылев. Печальное событие произошло, да что поделаешь? Ночная темень, дождь к тому же. Большевик успел скрыться, как говорил Коростылев. А тут патруль увидел еще прокламацию. Вот и приняли его за большевика. А не большевик он, оборони бог!
     Подпоручик Борецкий подумал: как-никак подхорунжего умяли ни за что ни про что. На всех улицах и перекрестках кричат, что чехи - братья русских солдат, казаков и офицеров, и вдруг этакий конфуз!..
     - Ми будем вести следствий.
     - К чему следствие, господин командир? Большевики про то в момент узнают и по всему городу разнесут: чешские солдаты арестовывают русских братьев-офицеров.
     - Если бы не чешски легионер - всем русски офицер капут от польшевик!
     - Так и было бы - капут! - кивнул хорунжий. - Какая у нас сила без вас? Не было силы. Да и нету!..
     - Ты молодец, хорунжий! - похвалил Борецкий. - Пусть подхорунжий точно сказайт: как он упустил польшевик? Пошему чешский стрелка назвал "сволоша"?
     Хорунжий подошел к Коростылеву:
     - Должно, не обознался: подхорунжий Коростылев? Ага! К чему чехов обозвал сволочами?
     - Не чехов, большевика!
     - Ага! Понимаю. Так и поясни командиру роты. И, кроме того, скажи, что большевик успел убежать до того, как патрульные подошли. Или не понимаешь: мы все на чехах держимся, как вши на очкуре. Винись да кайся, покуда есть у поручика настроение помиловать. А если почнут следствие - стрелки будут свидетелями, что ты сам расклеивал прокламации. Моей защиты мало будет.
     Обалдевший от побоев мордастый подхорунжий не одолел подступившей горечи - задохся от обиды. Весь он как-то скис, ссутулился, плечи задергались, как у неврастеника, и, закрыв лицо руками, он разрыдался.
     - Экое, - махнул рукою хорунжий. - Баба ты, не подхорунжий,, господи прости. Это же чистый срам!
     Чехи о чем-то энергично забормотали, неприязненно косясь на всхлипывающего Коростылева.
     - Сами видите, какой он большевик, - кивнул Ной, отойдя в сторону. - Дозвольте мне уехать к себе на отдых, господин Борецкий. Час поздний, да и конь застоялся.
     Борецкий пожал руку хорунжему:
     - До свидани, Ной Васильяв! Ми тебя глубоко уважайт.
     - Благодарствую, - поклонился хорунжий, и вон из вагона.
     Коростылева успокоили, угостили коньяком, чтоб взбодрился, и поручик Брахачек допросил его. Про большевика, которому удалось вырваться и бежать, Коростылев дал такое показание: "Он был высокий, в гимнастерке военного образца и в кожаной фуражке. Невероятной силы, лет двадцати пяти, не больше. На левой щеке шрам. Нос с горбинкой, глаза синие". Надо же! Коростылев даже цвет глаз успел разглядеть во тьме ночи. Но если бы всем чехословацким корпусом стали искать в городе большевика по указанным приметам, то его так же легко нашли бы, как иголку на дне Енисея...

     Управляющий губернией получил депешу из Туруханска от полковника Дальчевского: пароходы бежавших красных захвачены, большевиков вылавливают, чтобы доставить в Красноярск.
     На другой день из Красноярска была дана телеграмма в Омск Сибирскому правительству:
     "Девятого июля полковник Дальчевский со своим отрядом настиг большевиков в Туруханске. При артиллерийском обстреле пароходов красных пробиты борт, кухня на "Лене". Обстреляны "Орел" и "Россия". Машины везде остались целые. Пароходы большевиков выбросились на берег. Большевики в панике бежали. Брошенный ими пулемет направлен был против них. С нашей стороны потерь нет. Большевики с интернационалистами потеряли 120 убитыми, 45 ранено и 100 взято в плен. Захвачено все золото и несгораемые сейфы с кредитными билетами.
     Отряд Дальчевского вылавливает разбежавшихся по тайге большевиков..."
     В домах купцов, промышленников, сановных чиновников, как в храмовые дни, - ликование и лобызания. Наконец-то!
     Хорунжий Лебедь явился на совещание к управляющему губернией полковнику Ляпунову.
     Вызваны были начальник городской милиции Коротковский, есаул Потылицын, губернский комиссар Каргаполов, командир стрелкового полка Федорович, 1-го казачьего - полковник Розанов и военный комендант города полковник Мезин.
     - Я созвал вас на строго секретное совещание по чрезвычайно важному вопросу, - предупредил Ляпунов. - В ближайшие дни захваченные большевики будут доставлены в Красноярск. Не исключено, что подпольный комитет попытается организовать побег особо выдающихся большевиков. Мы должны разработать меры строжайшего конвоирования арестованных, а также защиту граждан от возможных провокаций со стороны подрывных подпольных элементов.
     Меры выработали. В состав конвоя из стрелкового полка будет выделено 44 человека, особо проверенных, от чехов 50 стрелков, из казачьего полка 40 конных и 20 пеших, под общим командованием есаула Потылицына. Впереди должны идти чехи, в середине солдаты с винтовками, а за ними пешие казаки. Конные казаки составят вторую линию охраны всей колонны арестованных.
     Хорунжий Лебедь со своим особым эскадроном, с двух часов ночи и до начала этапирования арестованных должен очистить улицу Благовещенскую, переулки Андрея Дубенского, Батальонный и Архиерейский. На подступах к тюрьме не должно быть ни одного человека, подозрительных - в контрразведку. Арестованных вести по четыре в ряд, на расстоянии четырех шагов ряд от ряда. Наблюдать за выгрузкой и построением их в колонну будет лично начальник гарнизона и управляющий губернией Ляпунов. Общее командование возлагается на коменданта города полковника Мезина.
     Ляпунов особо предупредил, чтоб никто не проболтался ни в семьях, ни в гостях о мерах по этапированию арестованных.
     Хорунжего Лебедя попросил остаться.
     Когда все разошлись из кабинета, Ляпунов подсел к хорунжему, поинтересовался, как он живет, не стеснен ли материально, у кого в доме снимает квартиру?
     - Прошу, - угостил Ляпунов папиросой.
     - Некурящий. Благодарствую.
     - Ну, как вы думаете, хорунжий, положа руку на сердце: усидят большевики с Лениным в Москве? Вы знаете, что шестого июля в Москве было восстание?
     Хорунжий впервые слышит о восстании.
     - Было, было! Левые эсеры восстали.
     - Знаю таких, - кивнул Ной. - В полк к нам в Гатчину приезжал агитатор. Митинг созывали. Из кожи вон лез, чтоб казаки и солдаты сложили головы за мировую революцию.
     - Ну и как?
     - В тот же день служивые посыпались из полка. И комитетчики сбежали. Остался я один с комиссаром в штабе и при конях, которых кормить нечем было - сено и фураж сожгли.
     - Ха-ха-ха! Вот, представляю, картина была!
     - Хуже некуда. За мировую, а так и за прочую, чужую, как в других державах, русские кровь проливать не пойдут. От своей задохлись...
     - Ха-ха-ха! - покатывался Ляпунов. - Однако! Тут еще ничего неизвестно, - усомнился Ляпунов. - Социальный прогресс говорит нам совсем другое.
     - Про прогресс ничего оказать не могу. А думаю: у каждого человека, какой бы он нации не был, одна манера - руки к себе гребут, а не от себя. Социалисты толкуют: человек при каком-то новом порядке отгребать будет от себя, а не к себе. Сам не поест, следственно, а соседа кормить будет. Такого человека ни одна баба еще на свет не народила. Только курица от себя гребет, а прочая живность к себе.
     Полковник хохотал до слез, липуче приглядываясь к хорунжему.
     - Я рад, что мы с вами единомышленники. Но я ни разу не видел вас в Доме офицерского собрания. Надо бы побывать там. Вы же видный офицер.
     - Какое! - отмахнулся Ной. - Офицерство мое, скажу, по нечаянности. Великий князь пожаловал за полк, когда вывел его из окружения. Вот кабы он с чином ума прибавил... А так - был казак на четырех копытах, и остался на тех же копытах.
     - Напрасно скромничаете, - усмехнулся Ляпунов. - Я бы вас сию минуту назначил командиром полка.
     - Оборони господь! Я не фарисей.
     - Причем тут "фарисей"?
     - Фарисеи, как по евангелию, брали на себя божью и мирскую власть. От жадности и властолюбья-то. В каком звании кто призван быть, в том должен оставаться. Как по уму, следственно. Не брать сверх того, что можно. Или конь один потащит на хребте мельничный жернов?
     Полковник призадумался: не взял ли и он на себя мельничный жернов?
     - Ах, да! Давно хотел спросить: вы не помните, при каких обстоятельствах арестован был Дальчевский в Гатчине?
     Хорунжий построжел:
     - Как за поджог окладов с фуражом и продовольствием.
     - Вы его арестовали, или ЧК?
     - Не ЧК, не я, а матросский отряд с Бушлатной Революцией, то исть комиссар полка, Свиридов по фамилии.
     - Ах, вот как! Ну, а кто командовал полком во время разгрома женского батальона?
     - Я, как председатель полкового комитета.
     - Полковник был уже арестован?
     - Никак нет. Так и был командиром полка.
     - Вот оно что! Ну-ну. Все мы служили понемногу, кому-нибудь и чем-нибудь. В том числе большевикам. Кстати! Гайда особо просил, чтоб вы постоянно находились в тесном контакте с подпоручиком Борецким - командиром маршевой роты. Гайда восхищен вами. Чем вы ему потрафили?
     - Самого Гайду видел раз, откуда быть восхищению? Чем потрафил - не ведаю. Может, потому, что я их не задираю? Без чехов не было бы переворота.
     Полковник встал. Подобное рассуждение ему не понравилось.
     - Обошлись бы и без них, хорунжий. Хорошо, что они оказали нам помощь. Но общая ситуация сложилась так, что мы и без чехов вымели бы из Сибири большевиков. На Дону нет чехов, а восстал весь Дон.
     Прошелся по кабинету, успокоился.
     - Сколько у вас сейчас в эскадроне?
     - Пятьдесят три конных со мною.
     - После того, как арестованных водворим в тюрьму, сорок конных казаков поступят к вам. Пополним особый эскадрон. Сами вы по-прежнему будете находиться во взаимодействии с чешским эшелоном. Сейчас в нашу армию повсеместно вступают добровольцы. Предстоят большие бои с Красной Армией за Уралом. Возможно, одними добровольцами не обойдемся. Приступим к мобилизации...
     Хорунжий ничего не сказал. Дело ваше, мол. Хоть мобилизуйте, хоть всех демобилизуйте.
     - Вы женаты?
     Хорунжий ответил весьма неопределенно: женитьба, мол, не напасть, как бы женатым не пропасть. К тому же он вот уже пять лет, как на копытах.
     - Ну, ну, хорунжий! Вся Россия сейчас на копытах и в седле. Тем не, менее, о "даре господнем" - женщинах - нельзя забывать. Завтра в доме миллионера Гадалова будет дан званый обед для господ офицеров. Будут гимназистки, курсистки, бежавшие из красной совдепии, молодые вдовушки, так что можете выбрать себе любую розу. Оставил для вас пригласительный билет.
     Хорунжий встал аршином, поправил ремни, каблуки сдвинул:
     - Благодарствую. А билета не надо. Потому на банкетах господа и дамы вина пьют, образованные разговоры ведут, а у меня язык казачий, деревянный, да и вина не потребляю. Ни красного, ни белого. А сидеть в застолье да не пить - нехорошо будет.
     Хорунжий попрощался и ушел.

     И видит Ной: кипит котел сатаны, и в том котле - бестолочь и самоуправство, речистость политиков и ярость мстителей, тут же иноземцы со своими коммерческими делами, беженцев тьма-тьмущая - кто и что, разберись попробуй, и все они призывают к разгрому совдепии, а в самом городе, в одном из каменных домов, офицеры чехословацкой комендатуры истязают большевиков, не жалея плетей и шомполов. Чего уж скупиться по мелочам, коль довелось поговорить с красными ноздря в ноздрю!..
     Вчерашние военнопленные итальянцы, болгары, мадьяры, поляки получили оружие; формировались воинские части; подъехали из Владивостока американцы, сотня япошек по коммерческому делу, а по выправке не иначе, как самураи, ну и, само собою, петухами ходили по городу победители - белочехословацкие легионеры.
     А погодушка удалась славная. В меру перепадали дожди, чтоб хлеба не иссохли, и людям бы радоваться лету, теплу, зреющим злакам! Но люди не радовались! То, что происходило вокруг, было тяжким, запутанным и безотрадным; не все могли понять, куда же мчится тарантас России, во что надо верить и во имя чего топтать землю под солнцем?
     Душеньку жгло, смутность напала, как в таежных дебрях темной ночью: куда ни сунься - ударишься в дерево.
     17 июля к хорунжему Лебедю на вокзал, где он постоянно находился, прискакал казак из контрразведки - сию минуту явиться к подполковнику Каргаполову.
     Ной дрогнул, но виду не подал. Подожди, мол, служивый, надо упредить подпоручика Борецкого - в его распоряжении нахожусь.
     Подпоручика застал хворым. Подпухший от ночной попойки, Богумил Борецкий пожаловался хорунжему на голову - раскалывается на части: "Чем русские лечат котелок, когда он насквозь проспиртувозился?" Ной сказал, что опыта у него по этой части нету, а вот батюшка его лечился капустным рассолом. Помогало. А дело у него к подпоручику вот какого свойства: прискакал гонец из контрразведки. "Опять, вроде, ковыряются в моей судьбе. Может, еще не возвернусь оттуда?"
     - Ми будем им башком трещать! - вспылил белобрысый подпоручик. - Можей не ехайт. Завтра Гайда будет. О! Великий Гайда!
     - Благодарствую. А поехать надо - может, у них дело ко мне по службе? Если к вечеру не буду, стал быть, знаете, где я.
     Поплелся Ной пешком в контрразведку, чтоб попутно охолонуться да с духом собраться.
     Солнце жарило невтерпеж.
     У трехэтажного дома контрразведки тихо. Большущие окна завешаны шторами от солнца. Только Ной подошел к парадному подъезду, как дверь распахнулась - вышел казак с карабином наперевес, при шашке, в гимнастерке, русочубый, зыкнул:
     - Па-асторонись!
     А вот и арестант со связанными руками - концы бечевки болтаются. Вот она, преисподняя сатаны!..
     Каргаполов встретил хорунжего Лебедя по-братски, обнял за плечи, похлопал пухлыми ладонями по лопаткам, усадил в мягкое кресло и тогда уж вернулся за свой массивный письменный стол с двумя телефонами, где он только что закусывал бутербродом из серого хлеба с чухонским маслом, запивая жиденьким чаем вприкуску с сахаром. Пожаловался, что у него нет времени даже пообедать.
     - Трудное, ох, какое трудное время, хорунжий! - тоненько верещал Каргаполов. - Как служба? Настроение казаков?
     - Служба как служба. Настроение доброе, не жалуются.
     - Славно, славно! Ах, как это хорошо! И Сибирь может вписать свою страницу в историю уничтожения большевизма! Ах, как это славно, - умильно вибрировал бабьим голосом Каргаполов, и блинообразное лицо его с маленькими свиными глазками расплывалось в улыбке. - А я, видите ли, побеспокоил вас вот по какому вопросу. Подхорунжего Коростылева знаете? Угу. Не скажете ли, при каких обстоятельствах чешские офицеры избили его в вагоне? Ах, вот что! Приняли за большевика? А вам не кажется, хорунжий, что избиение было злоумышленным? Чешские офицеры, надо сказать, наглеют! Воображают себя верховной властью, как будто без них ничего бы не произошло в Сибири. Как вы думаете?
     - Того не могу сказать.
     - Чего не можете сказать?
     - Про чехов и словаков.
     - Не понимаю. Уточните, любезный.
     - Чтоб они за большевиков были.
     - Помилуй бог! Разве я сказал, что они за большевиков? Еще чего не хватало! Но нельзя, господин хорунжий, раболепствовать перед ними. А вы, похоже, служите только подпоручику Борецкому. Всего-навсего подпоручику! Как же вы так, а?
     - Как прикомандирован к первой маршевой роте, потому и служу, следственно.
     - Разумеется, разумеется, - кивнул лысой головой Каргаполов, и чубчик его пепельных волос, скудный остаток былой шевелюры, прилаженный на лысину, свалился на лоб; хозяин тут же водворил его на место, притиснув ладонью, а потом взялся за бутерброд, старательно дожевал, собрал с листа бумаги рассыпанные крошки, и в рот себе. На мятом лацкане поношенного пиджака - пятна, узел черного галстука съехал набок, да и воротничок сорочки не блистал белизною. - Но, как вы помните: кесарево - кесарю, а божье - богу. И если для вас подпоручик Борецкий в некотором роде кесарь, то ведь и господь бог существует.
     - Само собой.
     - Вот именно! - Каргаполов вышел из-за стола - коротконогий, пузатенький, в черных тусклых сапогах, прошелся животом вперед по обширному кабинету с окнами под потолок, потянулся, поглядел на улицу. - Само собой!.. Ну, а если это именно так, служить должны богу, как никак, не кесарю. А вашим богом, думаю, являются не чехи, а мы, русские! Сибирское правительство. Не так ли?
     - Так, - кивнул хорунжий.
     - Вот видите! Ну, а поскольку вы находитесь в тесном контакте с чешскими и словацкими офицерами, и они вам доверяют, информируйте нас обо всем, что происходит в их эшелоне, и особенно среди офицеров, где вы званый гость. Хи-хи-хи! Дружба дружбой, а служба службою. Верно?
     Ноя подмыло: "Экая сволота. Своим аршином, да по моей хребтине!"
     - Ну, как? Вы согласны, я думаю? - гнул свое Каргаполов, расплываясь в улыбке.
     - Не по плечу.
     - Как, то есть, не по плечу?
     - В разведке не служил,
     - Какая разница?
     - Большущая, господин подполковник. Душу надо иметь в другом сложении.
     - Но мы же не можем, поймите, быть в полнейшем неведении относительно чехов?
     - Само собой - не можете.
     - Ну вот видите! - Каргаполов снова двинулся по кабинету. - Нам стало известно, что одиннадцатого июля в девятом часу вечера поручик чешской разведки, комендант Красноярска Брахачек с тремя стрелками пригнал из Ачинска одиннадцать большевиков и среди них пять женщин. Где они их держат? Кто ведет допросы? Какая система дознаний? Для нас это очень важно.
     - Того сказать не могу.
     - Ваши же казаки оцепили перрон, когда чехи снимали с поезда арестованных!
     - На перроне дежурил урядник Синцов. Говорил про арестованных, а куда их дели - того не знаю.
     Каргаполов и так и эдак подкатывался к тугому хорунжему, но ничего не выудил, как из колодца, в котором отродясь не водилась рыбка. Рассердился.
     - Так вы что же, воображаете, что Гайда защитит вас за дела в Гатчине? Это уже иной коленкор!
     - Про службу в Гатчине утайки не было, - поднялся хорунжий во весь рост: удары надо принимать стоя, как воину. - Про то известно полковнику Ляпунову и вам.
     Блин Каргаполова снова расплылся:
     - Бог мой! Чего с кем не бывало, хорунжий! Главное - служба сегодня. А вы отказываетесь. Как это понимать?
     - Служить - служу, а к шпионству не сподобился.
     - Ах, вот как! - поморщился Каргаполов, крайне недовольный щепетильным бородачом.
     Предупредил, чтоб о состоявшемся разговоре никому ни слова, тем более чехам. Пожелал хорунжему доброго здоровья и проводил вон из кабинета.
     У особняка Ной встретил Сазонова.
     - Разве ты теперь здесь служишь, Михаиле Власыч?
     Сазонов повел глазами - рядом никого, вздохнул:
     - Тут, господи прости. От сотни Кудрина.
     - Не знаешь, какого арестованного два казака с офицерами увели в тюрьму?
     Сазонов дрогнул, засуетился, глаза в сторону, и, направляясь в особняк, бормотнул:
     - Не знаю! Не знаю! - И - хлоп дверью.
     "Паскуда подтощалая!" - плюнул Ной.
     Улица дымилась пылью - проехал извозчик. Духота, жарища, собаки и те задыхаются, вывалив языки, а Ноюшке холодновато: нутро стынет. Вернется ли башковитый капитан Ухоздвигов? С ним было бы надежнее и безопаснее.
     Утром, во вторник, Ной ускакал в слободу Кронштадт подыскать тайную квартиру для брата Ивана. У кладбища встретился с каким-то мужиком. Так и так, не скажете ли, у кого можно снять комнату, и чтоб коня было где поставить, и люди были надежные?.
     Мужичок в ситцевой рубахе прицелился:
     - В каком понятии "надежные"? По воровству, али по языку?
     - От воровства сам оборонюсь!
     - Справедливо сказано, господин офицер. Вора за руку схватить можно, а вот за язык попробуй!.. Для вас квартиру, или еще для кого?
     Ной присмотрелся к мужику с высоты седла:
     - Про то разговор будет с тем, у кого сыму квартиру.
     - Задаток вперед будет?
     - Само собой.
     - За надежность по языку, господин офицер, платить придется дороже, - прищурился мужичок в полинялом картузе - Ежли скажу: пятьдесят целковых за горницу и десятку за конюшню? В доме - хозяин и хозяйка. Глухая ограда, ворота замыкаются на замок. Кобель в ограде.
     - Покажите дом.
     - А вот тут, сразу за кладбищем, в Кронштадте. Самое тишайшее место.
     - Стал быть, вы хозяин?
     - Угадали.
     Ной осмотрел ограду, конюшню, амбар, кладовку, горницу с тремя окошками. Места лучше и тише не сыщешь.
     Хозяин - Мирон Евсеевич Подшивалов; хозяюшка - Мария Егоровна. Есть еще незамужняя дочь Устинья - фельдшерицей работает в городской больнице, и там же, при больнице, снимает комнатушку, чтоб не ходить ночами домой на окраину города в Кронштадт.
     Хозяюшка выкатывала ржаное тесто; топилась русская печь. Ной с хозяином сидели у стола, прощупывая друг друга. Поговорил про погоду, наплыв беженцев, а про власть и переворот - ни слова...
     - Издалека будете? - закинул удочку хозяин,
     - Не из ближних.
     - Вроде погода добрая будет?
     - Погодье на погодье не приходится.
     - Хоть бы уж что-то определялось окончательно.
     - Пора еще не пришла. Солнышко в тучах.
     - И то!
     Ной поднялся.
     - Ну, мне ехать надо. Фатера приглянулась. Как сказали - шестьдесят рублей. Буду здесь, нет ли, а горница за мною. Наперед уплачу за месяц. Дружок должен подъехать ко мне - здесь будет жить. К пятнице надо бы мне купить хорошего коня. Из казачьих бы. В цене не постою.
     - На базаре навряд ли купишь, - усомнился хозяин.
     - А если я вас подряжу съездить куда-нибудь в станицу?
     - Отчего не съездить. Расходы токо.
     - Оплачу сполна.
     - Не керенками?
     - Николаевскими.
     - Добро. Когда деньги будут?
     - Сейчас выдам. Триста хватит?
     - Должно хватить. Как вас звать-величать?
     - Господин хорунжий. Более никак.
     На том и сошлись; деньги из рук в руки, и - молчок...
     В тот же день Ной понаведался в Русско-Азиатский банк с иноземными бумажками, которые столь нечаянно попали к нему: принимают ли?
     Казначей долго разглядывал желтую купюру - уголок оторвал и даже понюхал. Морда лисья, глаза, как у рыси, высунулся в окошечко, присмотрелся.
     - Чем так пропитана купюра? - поинтересовался.
     - Конским потом.
     - И много у вас долларов?
     Хорунжий и тут не растерялся:
     - Ежли принимаете - будем разговор вести.
     - Как же, как же! Американские доллары высоко котируются, господин офицер. Но, к сожалению, наш банк пока пустой. Сейчас не можем обеспечить золотом. Придется вам подождать с недельку или через наше посредничество обратиться в омский банк.
     - Подожду. А вот эти как?
     - Ого! Иены?! Выпуска 1897 года! Надо бы мне справиться: не была ли девальвация иены. Я запишу. Как вас?
     - Ни к чему пропись. Так узнайте. Я понаведаюсь.
     Казначей умилился:
     - С этими деньгами, господин офицер, вы можете проехать по всему свету и голодным не будете.
     Ной запрятал кожаное портмоне в объемистый карман френча и, поддерживая саблю рукою, степенно вышел из банка.
     Смехота! По всему свету! Дай бог, чтоб шкуру не спустили дома, а про весь свет загадывать нечего.
     Если, упаси господь, Ивана исповедовали в пути следования, то ведь, чего доброго, Дальчевский отобьет депешу в Красноярск, чтоб схватили за гриву и самого Коня Рыжего!
     Сготовился ко всему: если будут брать, то не с малой кровью!..
     До пятницы обзавелся хорошим конем - вороной, по пятому году, не уезженный, сытый, выложенный в прошлом году, гривастый, со звездочкой по храпу и белыми бабками. Одно вводило в сомнение - вороной!.. Долго ли он на нем поездит?
     Коня оставил во дворе Подшивалова. Перевез туда седло Вельзевула с потником, Яремееву шашечку, нательный крест деда спрятал в тайник сойотского седла, чтоб не поживились контрразведчики. У него была еще шашка штучной поковки. А кроме того, настоящий арсенал заимел: маузер купил с пятью обоймами да кольт подарил Богумил Борецкий; пару карабинов достал и у того же Богумила Борецкого выпросил десяток английских бомб-лимонок "на всякий случай".

Продолжение следует...