В доме Юсковых справлялись поминки по утопшим. Потчевались на одиннадцати столах родичи, единоверцы-федосеевцы, работники со своими бабами и чадами; для всех пшеничной кутьи хватило.
     Каждый, кто уходил с поминок, с некоторым страхом заглядывал в малую горенку. На круглом столе, крытом черным бархатом, лежали вещи утопшей: дошка, шаль, платье, часики, и горели толстые восковые свечи в позолоченных подсвечниках. В большой гостиной, где отводили поминки, в переднем углу под старообрядческими иконами мотали свои желтые язычки восковые свечи, хотя и без них было светло от двух ламп-молний, свисающих с потолка.
     Во всем доме держался приторно сладкий запах тлена, как будто всюду лежали покойники.
     Поминальную службу по федосеевскому обряду справил старший из братьев Юсковых, Феоктист Елизарович, и тут же ушел со старухой - расхворался.
     На час после поминального бдения остались свои: Михайла Елизарович с супругой Галиной Евсеевной; женишок горбатой Клавдеюшки прыщеватый детина Иванушка Валявин, покорный сын своей родимой матушки Харитиньи Пудеевны; чуть в сторонке супились золовки - Фекла Андриановна и Марья Никаноровна, жены братьев Потылицыных, арестованных ревкомом.
     - Вот оно как привалила беда-то, - кряхтел Михайла Елизарович.
     Говорили вполголоса, неторопко, чтоб не потревожить витающие над миром души утопших.
     Александра Панкратьевна, как и дочь Клавдеюшка с домоводительницей Алевтиной Карповной, во всем черном, вспоминали, какая была Дарьюшка в живых: умница, писаная красавица, и сколько же было достойных женихов! Хоть бы тот же есаул, Григорий Андреевич.
     - Н-не судьба, в-ид-но, - начала, заикаясь, Любовь Гордеевна, женушка Игната Елизаровича; слова ее были пухлые, надутые, как мыльные пузыри, да и сама она была сдобная, точно подоспевшее пасхальное тесто. - В-вот м-маменьк-ка по-пок-койница г-говаривала: от судьбы н-не от-творачивайся, в-везде найдет.
     - Судьба, - она завсегда, начал было и тут же кончил Иванушка, поглядывая на горбатую невесту Клавдеюшку: приданое-то обещано не горбатое. Да вот как теперь будет? Сам Елизар Елизарович в банде, а тут еще утопленники. Как бы приданое мимо рыла не проехало. - Вот тебе и судьба!..
     - Не судьба, а муть земная закружила Дарью, сказала престарелая Галина Евсеевна; глаза ее уперлись - один в передний угол, второй косил к двери. - А всему причиною - ведьма Ефимия.
     - Оно так! - поддакнул Михайла Елизарович. Он сидел под двумя чеканными лампадками - на лысину его падала тень от божницы; по жилетке - золотая цепь.
     Стряпуха Аннушка с дочерью Гланькой, тоненькой, как веретено, с льняной косой через плечо по цветастому ситцевому платью, собирали со столов грязную посуду, а работницы Мавра и Акулина уносили ее на кухню.
     Слышно было сквозь двойные рамы, как кто-то подъехал к дому; Иванушка заглянул в окно, отвернув штору, но матушка Харитинья торкнула его локтем в бок, и он сразу принял прежнее почтительное положение.
     Алевтина Карповна угощала вином и закусками.
     На час бдения для близких стряпуха Аннушка с Гланькой собрали два стола со всевозможными закусками и винами в толстых бутылках и даже французским коньяком.
     - Хоть бы Дунюшка сыскалась, - покручинилась Александра Панкратьевна. - Может, тоже в живых нету?
     - Жива, должно, - буркнул Михайла Елизарович.
     - Не про Дуню вспоминать в такой час, - пропела Алевтина Карповна. - Если бы вы знали, как она собой распорядилась в городе. Лучше бы такой дочери на свете не было. Стыд и срам.
     Как раз в этот момент из прихожей вошла женщина в пестрой собачьей дохе. Воротник дохи поднят и завязан на сыромятные ремешки - лица не разглядеть.
     - Про Дуньку што толковать, - поддакнул Михайла Елизарович. - Не приведи бог, до чего верченая была. Не я ли отвез ее в скит, чтоб образумилась! Што она там наделала? Игуменью поленом умилостивила, и - бежать.
     - Гланька, спроси-ка! - кивнула Алевтина Карповна на гостью в дохе, будто примерзшую к половицам у порога.
     Шустрая Гланька, игривая и веселая, как молочная телка, заглянула в чернущие глаза гостьи, спросила: чья, откуда? Та ни слова.
     - Глухая, што ль?
     Гостья развязала тесемки, сбросила доху прямо себе под ноги, стянула суконную шаль с меховой шапочки, и тогда уже, расстегнув крючки, не торопясь сняла желтую шубу, и тут у всех перехватило дыхание.
     Дарьюшка!
     Истинная Дарьюшка. Это ее углисто-черные брови, черные влажно-блестящие глаза, румяное впалощекое лицо с ямочкой на подбородке, вздернутый носик, рост и перехват талии...
     Дарьюшка!
     Знакомыми движениями рук сняла шапочку, поправила пышный узел кудрявившихся волос, взяла лакированную сумочку с блестящим замком, перекинула ремень на сгиб левой руки и ни слова. Ни здравствуй, ни прощай. Стоит и смотрит, как будто вяжет всех в кучу одной веревкой.
     - Свят! Свят! - испугались золовки Потылицыны.
     - Господи помилуй! - перекрестился Михайла Елизарович.
     - Чего испугались? - спросила гостья, тиская ладонь ладонью. На ней была расклешенная кашемировая юбка до носков поярковых сапожек, бордовая кофта в талию, с пышными плечиками, длинными рукавами, в мочках ушей золотые дутые серьги, как у цыганки. - Дуню судите, слышу, - тягуче проговорила она. - А за судью-то кто у вас?
     - Спаси Христе! - ахнула Галина Евсеевна, втискиваясь в мягкое кресло.
     Александра Панкратьевна вскрикнула и повалилась на лавке; Клавдея успела поддержать маменьку. Гостья подскочила к ним, обняла мать и попросила воды. Никто не сдвинулся с места.
     - Дайте же воды! Оглохли?!
     Прислуга Гланька подала стакан воды, а у самой глазенки, как два бесика - туда-сюда, туда-сюда.
     Клавдеюшка нежданно опознала:
     - Дуня же это! Дуня! Маменька! Дуня приехала.
     Дуня спрыснула лицо матери, та очнулась, и руки ее сами собой потянулись к дочери:
     - Дунюшка!..
     - Маменька!..
     - Как ты меня испужала, господи. Слава Христе, возвернулась. А у нас-то горюшко какое! О-ох!..
     Дуня выпрямилась, хрустнула тонкими пальцами и опять быстро взглянула на всех родичей, передернула губы, а мать ей, помяни, мол, деданьку Елизара и сестрицу Дашеньку; ни слова в ответ, только вздох на полную грудь.
     - Помяни, помяни!..
     Дуня с омерзением уставилась в белые тускловатые глаза Алевтины Карповны, и та отпятилась в тень резного буфета.
     Клавдеюшка молвила, что инженер Грина, супруг Дарьюшки, по наущению-де ревкомовцев проклял Дарью.
     - Не Грива, а Боровик-злодей измытарил, - ловко повернула оглобли Галина Евсеевна.
     Дуня щурилась и молчала; пухлые губы кривились в злой усмешке. На столах печенье, варенье, кутья в хрустальной вазе, золотые ложечки, серебряные приборы, причудливые рюмки в потеках красного вина, рябчики, тетерки, остатки зажаренных в собственном соку молочных поросят, бутылки с вином и марочным коньяком.
     Жирно.
     Дуня взяла со стола бутылку коньяка, вынула пробку и налила не в рюмку, а в тонкий стакан. Все узрились, как текло улыбчатое золото до кромок стакана. Тонкие пальцы обняли резной стакан; на пальцах кольца, суперики; браслет с инкрустациями на запястье.
     Встряхнула головою - кудряшки волос затрепыхались на всю грудь.
     Подумала секунду, стакан мелко вздрагивал в смуглой руке. И так, ничего не сказав, выпила до дна и стакан об пол: звон раздался.
     - Спаси, Христе! - ахнули родичи.
     Мать привычно запричитала; Клавдеюшка тонюсенько вторила, как подголосок в церковном хоре.
     Галина Евсеевна, ворочаясь в кресле, сказала, что варначье отродье, Тимофей Боровиков, большевик, а вместе с ним всякая рвань и шваль поселенческая превратили землю в камень, и что от Боровиковых только и мог выползти такой лютый волк, как душегуб Тимофей. Говоря так, она испытующе поглядывала на Дуню: истая Дарья! Говорят, клиентов любовью одаривала, с рук на руки шла; а как себя держит?! Будто из заморского променада пожаловала в чине генеральши.
     - Оно так, под немцами и жидами ходить будем, - ввернул Михайла Елизарович.
     Тут и посыпалось. И немцы, и большевики, и поселенцы с ревкомовцами, всех свалили в одну яму - лопаты бы только в руки.
     - Всех, всех передушат!..
     - Врете! - вдруг оборвала Дуня разноголосую сумятицу голосов. И топнула - стекло под ногою хрустнуло. - И на Боровикова врете. На всех врете и не краснеете.
     - Вот так гостьюшка!
     - Не успела ноги перенести через порог...
     А Дуня свое вяжет:
     - Да не шипите вы, как змеи. Не шипите! Видела я этого "злодея" - знаю. Не злодей он вовсе, а добрый человек. Душевный. И глаза у него светлые, открытые, добрые, понимаете? Добрые! Это вы злодеи! Всю мою и Дарьюшкину жизнь искалечили. Не папаша ли измывался надо мной? И выкинул из дома, а ты, дядя Миша, благостный, увез меня, связанную, в скит, чтоб я там сдохла в монашках?! А, чтоб вам всем провалиться!
     Тишина. Сопение. Вздохи.
     Маятник настенных бельгийских часов откачивает медное время. И в этом медном времени бьется голос:
     - Ну, што же вы молчите, как сычи, на похоронах? Судите? Ненавидете? Судите, рядите, а Дарьюшки-то больше нет! Ах, если бы я застала Дарьюшку!.. Я как будто чуяла, погибнет она с вами.
     Дуня быстро ходила от стола к двери в горенку, тиская в руках лакированную сумочку. Лицо ее раскраснелось, будто щеки натерли суконкой.
     - Он звал ее белой птицей!.. А што вы, благодетели, сделали с этой птицей? Вы у нее крылья вырвали с кровью, и душу ей захаркали. Асмодеи!
     Часы начали бить медью, как в похоронный колокол. Семь раз ударили.
     Прыщеватый Иванушка - сын родимой матушки Харитиньи, разинув рот, усердно лицезрел воинственную сестру горбатенькой Клавдии: до чего же она писаная красавица?! Ну, как принцесса из бабушкиной сказки. Экая, а! Больно тонкая в перехвате и шея высокая, но зато!..
     Харитинья торкнула Иванушку в бок и молча кивнула на дверь: пора, мол, выметаться вон, от греха подальше. Иванушка нехотя поплелся за нею.

     Злющие, ненавидящие глаза Дуни жгли щекастое, пунцовое лицо Алевтины Карповны и жалили, как крапивой.
     - Как ты разъелась-то! Бесстыжая морда. Тебе ли судить меня?! Не ты ли моталась с Иваницким и с Урваном? Не ты ли подкатилась к папаше в полюбовницы и хозяйкой стала?
     Алевтина Карповна задохлась:
     - Как ты смеешь, потаскушка! - взвизгнула она. - Знайте, она желтобилетница!
     - Желтобилетница? - вцепилась Дуня. - А ты проститутка благородная? А скажи, благородная, сколько тысяч выдавила ты из Иваницкого, из старого дурака Пашина, когда выкрала у него векселя и продала Иваницкому? Сколько взяла у папаши-душегуба? На какие деньги купила двухэтажный дом в Минусинске? Каким местом деньги заработала?
     - Господи!..
     - Святые угодники!..
     - К черту святых, - топнула Дуня. - Ишь, как вы раздулись, пауки!
     Потолок не рухнул, лампы не оборвались с медных стержней, но воздух стал горячим, как будто Дуня раскалила его.
     - Экий срам!..
     - С ума сошла, гулящая! - сказала Галина Евсеевна, подтягивая ревматические ноги - в суставы ударило.
     - Гулящая? - Дуня так круто повернулась, что подол ее юбки раздулся колоколом. - А вы благородная, тетенька? Когда благородной-то стали, скажите? Может, с того раза, когда Зыряна упекли на каторгу за "полосатую Зебру"? Благородные! Плюнуть хочется на такое благородство!
     Глянула на столы:
     - Жирно живете, вижу. Ишь, какие вы все тощие - морды так и трескаются. А в Питере, во всей России, люди пухнут с голоду. Ребятишки умирают. А вам хоть бы хны. Пусть хоть все передохнут.
     - Ты што же это, вертихвостка, вытворяешь? - ополчился Михайла Елизарович, двигаясь из-за стола. - Кого срамишь, спрашиваю? А ты что смотришь, Александра? Потакаешь беспутнице?
     - Дунюшка, Дунюшка! - перепугалась мать. - В уме ли ты, осподи? На поминках-то экое несешь на родственников.
     - Родственники? Ха-ха-ха! Лопнуть можно. Не от таких ли родственников сестра в полынью кинулась?
     - Свят, свят!..
     Завопили, завопили, перебивая друг друга. И такая, и сякая, и разэтакая... Не иначе как с цепи сорвалась. Алевтина Карповна выкрикнула, что Дуня, может, еще сифилисная!
     Любовь Гордеевна возмутилась - ее даже злой татарин не оскорблял так, как вот эта гадина, и она отныне ноги не перенесет через порог юсковского дома. Золовки Потылицыны в свою очередь шипели и дулись, поспешно одеваясь.
     - Выгнать ее надо! - поднялся Михайла Елизарович, поддернув жилетку.
     - Выгнать? - зло переспросила Дуня. - Какой ты благостный, дядя Миша. Лысина так и светится, как у святого на иконе. Это ты выдал меня на растерзание душегубу! Помню, дядя. И по лысине поглажу еще. Живодеры!
     Михайла Елизарович позеленел от натуги:
     - Акулина! - крикнул работнице. - Позови мужиков. Связать ее надо.
     - Выгнать, выгнать!
     - А ну, спытайте!.. - раздула ноздри Дуня. - Я затем и приехала, чтобы посчитаться с вами, родственнички. Погодите, еще получите свое. А папаша в первую очередь. Сыщут и прикончат. И тебя вместе с ним! - резанула пунцовую Алевтину Карповну. - Я ему припомню Дарью! А с тобой, дядя, нет у меня разговора. Все вы из одной квашни. Убирайтесь отсюда! Сейчас же!..
     - Да ты-ты-ты!.. - Михайла Елизарович задохся; бороденка тряслась и лысина поблескивала от пота. - Где там мужики? Да я тебя, сучка!
     Дядя схватил со стола горластый графин с красным вином, но не успел умилостивить племянницу, как Дуня выхватила из своей сумочки револьверчик.
     - Ну, спытай судьбу! - и прицелилась в сивую бороденку. Михайла Елизарович попятился. Графин ударился об пол. Поднялся такой крик, что и не разберешь, что и кто вопит. А Дуня с револьвером понужает: - Убирайтесь все! И ты, тварь, тоже! - притопнула на Алевтину Карповну. - Иль я вас сейчас перестреляю! - И, хлопнув филенчатой дверью, скрылась в горенке.
     - Ну, спасибочко, спасибочко, - хныкал Михайла Елизарович, натягивая поддевку и не попадая в рукава. - Отпотчевала племянница. Спасибочко, Александра Панкратьевна. Баскенькая у те доченька.
     - Чего ждать от прости-господи! - кудахтала Галина Евееевна, наряжаясь в меховой салоп. - Ишь, сволота. Зыряна каторжного вывернула.
     Алевтина Карповна не стала ждать, когда Дуня снова выйдет из горенки, умелась из дома.
     Александра Панкратьевна с Клавдеюшкой, покинутые всеми, сиротливо хныкали на лавке, не зная, что делать и что сказать непутевой Дуне; погром-то какой учинила!
     - Мне так страшно, так страшно, - пускала пузыри Клавдеюшка. - Дуня-то с револьвертом. А вдруг ночью понаведается папаша?..

     Распахнулась филенчатая дверь, как будто птица раскинула крылья, - и на пороге Дуня, злая, немного пьяная, дерзкая, все с той же лакированной сумочкой, в которой прятала револьвер. Она услышала лепет сестры, потому и глядела на нее с некоторым презрением. Вот уж счастливая горбунья. И женишка успела выбрать - дурак дураком и лоб в угрях; сойдет для Клавдеюшки. Она-то будет жить, а вот Дарьюшки нету, и ей, Дуне, видно, не жить на белом свете!
     Что они уставились на нее, отчужденно-далекие, испуганные, маменька и Клавдеюшка? Ох, маменька! Век прожила в кротости и покорности федосеевской веры, во всем послушная супругу, серым дымом стлалась у ног его полюбовницы, выглядывая на мир из подворотни, и так сгасла, ничего не изведав, не познав. Да как же можно так жить? Или папаша сразу притоптал ее, как только ввел в дом?
     - Уймись, Дунюшка, уймись, - забормотала мать; она сидела на мягком пуфе у изразцовой печи.
     Дуня вышла из рамы дверей, прошла по гостиной, постояла минутку, и, что-то вспомнив, вышла в прихожую, вернулась с маленьким баульчиком, поставила его на кожаный диван возле двери, где когда-то почивал дед Юсков, вынула из сумочки ключик, открыла, достала пачку папирос с зажигалкой, размяла папироску в пальцах, отвинтила колпачок на фитиле зажигалки, крутанула колесико.
     Мать и Клавдия наблюдали за каждым ее движением,
     - Осподи! Да ты никак куришь?! - таращилась маменька. У Дуни дым из ноздрей, как от головешки, выкинутой из банной каменки.
     - Курю, маменька.
     - В доме-то у нас не курят, и в роду курящих не было.
     - А убивцы были? Я вот помню, как бабушка говорила, что дом наш на приискательской кровушке держится. Дед-то Елизар не брезговал привечать фартовых приискателей, хоть они дымили цигарками. Потчевал их в убежище, которое под домом, а потом фартовые куда-то пропадали, а дед богател. Или неправда?
     Мать двигается на пуфе - туда-сюда, а руки ее не находят пристанища. Переглянулась с Клавдеюшкой, и - молчок,
     Дуня присела на лавку к столу между пальцами дымится папироса; потыкала вилкой в холодную снедь, спросила, нет ли чего горячего - от Минусинска куска во рту не было. Мать послала Клавдеюшку в кухню, чтоб стряпуха или Гланька принесли чего горячего. Клавдеюшка узнала: есть обедешные щи с грудинкой, а поросенка сейчас подогреют. Щи так щи - давай щи. Клавдеюшка позвонила в колокольчик, и белесая Гланька принесла в фарфоровой тарелочке щи с куском грудинки - двум не управиться; глазами так и стрижет Дуню восхищенно, с завидкой.
     - Как тебя звать? - спросила Дуня.
     - Гланька.
     - Чья ты?
     - Маменькина, Анны Калистратовны, которая в доме стряпухой. Безродные мы, смоленские, с голодной губернии.
     - Давно из Смоленска?
     - В прошлом году, после пасхи приехали. Не из самого Смоленска, а из деревни Кочерягиной. С нее мы. В той деревне мало кто в живых остался - с голоду померли. Отец мой на войне убит, а других никого не было. Наш деревенский Леон Цирков с бабой собрались в Сибирь и нас с маменькой взяли.
     Дуня налила красного вина в хрустальную рюмку - для Гланьки, а себе в стакан - коньяк не стала пить, побаивалась, настороженно прислушиваясь, как будто кого ждала. Да и мать с Клавдеюшкой тоже сидели, как на углях, - ушки на макушке, а в глазах - бездна тревоги.
     - Помяни, Гланя, сестру мою Дарьюшку, - пригласила Дуня, подавая рюмку.
     Клавдеюшка толкнула Гланьку своими черными зенкамя, и девушка, выпив вино, отпрянула:
     - Ой, дух занялся! Извиняйте, побегу я, матушка ругать будет. - И - бегом из гостиной.
     А Дуня все сидит, примечает и до нутра прохватывает взглядом то маменьку на пуфе, то Клавдеюшку. Ни ту, ни другую не пригласила выпить на помин души Дарьюшки.
     - Ты бы хоть сказала, куда ушла из скита? - бормотнула мать, поджимая блеклые губы в черточку.
     Дуня отодвинула тарелку со щами, выпила вина и тогда уже:
     - А куда бы я могла уйти без денег, без паспорта? По желтому билету жила.
     - Какому такому билету?
     - А ну вас! Будто не знаете? С подписью и печатью!
     У Александры Панкратьевны дрожит подбородок, а глаза уперлись в плотную штору окна. Не то страшно, что дочь проститутка, а что печатью припечатана. Да што же это, а? Так вот почему сам Елизар налетел с кулаками на жену и рычал, как медведь: "Дочерей мне народила, чтоб тебе сдохнуть! Одна умом рехнулась, другая - проститутка". Мало ли как не оскорблял жену Елизар Елизарович! А покорялась, терпела! Чего в злобе не скажет супруг с таким характером, как у Елизара!..
     - Такую ли я тебя ждала?
     - Не знаю, какую ждала, но я вам не Дарьюшка. И вы лучше не сморкайтесь - не разжалобите. Как мои слезы никого не разжалобили - ни тебя, мамонька, ни папашу, ни деда, ни дядей с тетками.
     Александра Панкратьевна смотрит на дочь и будто сомневается: дочь ли припожаловала? Такую Дуню она знать не знает.
     Она знала Дуню уросливую, непокорную, "поперешную", как называл ее дед. Но ведь то было "дите". Думала, израстет, характер сменится. Но вот такую, чужую, всю из злобы и дым из ноздрей, как у ясашной татарки, - век не знать бы!
     - Хоть бы мне помереть от стыда и позора.
     А Дуня свое:
     - Не помрете, маменька, не причитайте. Жить будете и еще молиться будете и серым дымом стлаться перед папашей-душегубом. Одну дочь загнали в полынью - вторая на очереди.
     Клавдеюшка отважилась:
     - Дарья сама себя сгубила, што нас виноватишь? Ты бы почитала ее тетрадки, тогда бы все узнала. Она сама себя закружила. Нече на других сваливать.
     - А ну, дай тетрадки.
     Мать все еще плакала, жалуясь, что не доживет до утра - голову разламывает на куски; как теперь встречаться с родственниками?
     - Есть о ком жалеть! - махнула рукой Дуня и, взяв тетрадки, скрылась в горенку, где лежали вещи покойной Дарьюшки на черном столе.

     Как вчера, как век назад, мерцают восковые свечи - рыжие косички на тонком суровье, сжигающие чью-то жизнь.
     Дунину, может?
     Медью бьют часы в гостиной, хрипло, с оттяжкой. Т-ики-ки-бом! Бом! Медный бой. И кто знает, какое время - золотое или железное, будет отбивать свою меру в будущем, когда изживет свой век медное, теперешнее - беспокойное и трудное!..
     Верилось Дуне, что Дарьюшка будет счастлива, да не так вышло. А потом, позднее, Дуня спрашивала себя: неужели бог наделил сестер-близнецов одной-единственной судьбой? Или это рок, упавший на две головы?
     Сестры сызмала во всем были одинаковы: родная маменька путала их. После крещения, чтобы различить близнецов, мать привязала к их ножкам ленты: Дуне - голубенькую, Дарьюшке - красненькую.
     В детстве Дуня неразлучна была с сестрой. И вкусы, и шалости, куклы - во всем были одинаковы. И вот минули годы! На поверку вышло, что характеры и судьбы у них совершенно разные. Не было у Дуни набожности Дарьюшки, не вскидывала она глаз на иконы, не было у ней жалости к обидчикам - горло могла перегрызть. Дарьюшка во всем была кроткой, милой, гнулась, но не ломалась. Такие уж если сломаются, то раз и, навсегда - с концом.
     Осталась жить Дуня. Может, не Дуня? Спросить бы у маменьки, а что если она ленты перепутала?
     Дуня ходит, ходит по пушистому ковру горницы, хрустит пальцами и никак не может успокоиться. На стене и закрытой филенчатой двери мечется ее черная тень - то раздуется, то сузится, а на столе со свечами в двух подсвечниках - аккуратно свернутая беличья дошка - атласной подкладкой вверх, пуховая шаль с узорчатыми каймами, шерстяная вязаная кофта, золотой крестик с цепочкой и разбитые золотые часики...
     Скрип-рип-скрип - качается маятник. Мечется, мечется черная тень, словно милая Дарьюшка только что разделась, сложила вещи на стол и, превратившись в тень, не находит себе пристанища даже на стенах постылого дома. Она здесь, с земными, со своей сестрой-близнинкой, с отчаянной Дуней, она стала ее тенью, и только непроглядная тьма без всяких источников света уберет ее в Дуню, как шашку в ножны. Но как только появится хоть маленький источник света - она сразу же напомнит о себе: только смерть самой Дуни оборвет ее существование, и кто знает, может, забудут люди о сестрах-близнецах, как запамятовали о миллионах им подобных, бесследно исчезнувших в минувших поколениях?
     Ну, а пока одна из них живая с трепетным сердцем подсаживается к столу, открывает тетрадку...
     "...Откуда мы? Кто мы? Если есть мы, то почему все так зыбко и непрочно?..
     Если есть Я, скажи мне: кто меня послал? - загадочно спрашивала кого-то Дарьюшка в своих записках. - Зачем меня послал? Для счастья или для суеты сует и смерти во тьме? Кто и когда призовет меня в Пятую меру, когда я буду не здесь, а там, и что будет здесь, и как будет, когда я уйду и потом вернусь с воскресшими из мертвых? Или я никогда не вернусь, и нет Пятой меры, а есть мираж, обман?
     Тимофей всегда со мной. "Ты моя белая птица!" - слышу его голос. Неправда. Не птица. У меня нет крыльев, чтобы взлететь в небо. Почему я все время возвращаюсь к нему? Он вчуже, в стороне от меня, и нам не дано понять друг друга. Откуда пришло непонимание? Непознаваемость? Чуждость живых? Ненависть одного к другому. Отец на сына! Сын на отца!
     Бабушка Ефимия говорит: "Ты, Дарьюшка, не такая, какой была я на Ишиме, в Поморье и в Москве, когда шла малою горлинкой навстречу французам. Я помнила, и все помню теперь. Душа моя восстала против мерзости и тьмы, а вокруг тебя, Дарьюшка, люди, люди, которые ищут, зовут, а ты не видишь их, не понимаешь, чуждишься. Душа у тебя в забвенье".
     Я сказала бабушке: все переменилось в теперешней жизни. Сейчас не так, как было в то время, когда ты встретила кандальника, беглого декабриста, на Ишиме, или при французах в Москве. Сейчас так много путаницы, а правды нету. Попробуй разберись, кто тебе враг, кто - истинный друг? Если бы человек знал, с кем бороться, он бы победил любого врага! Но жизнь нарядилась в чужое платье...
     Вот еще сестра Дуня. Ее совсем измытарили, унизили и заплевали. В Красноярске я узнала страшное про Дуню - она стала проституткой, содержанкой заведения, желтобилетницей!.. Ужас! Может, и самое Россию так же унизили, заплевали, и она стала, как Дуня? И отчего такая ненависть среди людей? Кто нас стравил? Где же она, эта незабвенная Третья мера жизни, мера счастья для всех? Или нет никаких мер от века до века, а есть серое из серого, и в том жизнь живых?
     Но что же делать? Что же делать? Как познать и открыть тайну?.."
     ...Голос, голос Дарьюшки - то страдающий, зовущий на помощь, то шепчущий, сокровенный, поверяющий сомнения, то злой, непримиримый, и сама она будто ходит вокруг черного стола в мокрой нательной рубахе, вся ледяная, только что из полыньи, смигивает с ресниц слезы, а пухлые губы говорят, кричат от боли и сомнений, а у Дуни за столом сжимается сердце от страха, сжимается в комочек, и горошины слез капают на раскрытую тетрадку, как в мертвые ладони сестры.
     Дуне страшно, очень страшно; она и сама не может понять, отчего накатился такой страх; никак не может успокоиться, взять себя в руки: мороз дерет по коже, словно Дуню прохватывает сквозной ветер, хотя в горнице пышит теплом голландская печь. А что если в самом деле ворвется в горницу папаша? С чего бы Клавдеюшка обмолвилась: "А что если папаша явится ночью?" Знать, он где-то здесь, в Белой Елани, а может, в тайном убежище под домом? Или где-нибудь в омшанике отсиживается? Да мало ли закутков в заведении Юсковых? Две работницкие избы с подпольями и чердаками, конюшня для рысаков, два коровника, амбары, завозни! Как она, Дуня, не подумала: если Алевтина-полюбовница верховодит в доме, знать, и папаша где-то здесь! Но что же ей делать? Бежать в ревком? А что если ее поджидают в темных сенях или на крыльце, в ограде, в просторной прихожей? Схватят за горло, тиснут, и дух из нее вон.
     "Сейчас мне не уйти, на ночь глядя. Он ждет, может, когда я лягу спать, чтобы прикончить сонную. Не успею охнуть".
     Вытерла платком слезы и посмотрела на свои часики: было двадцать минут десятого. До утра она одуреет в горенке. Не одна же, с Дарьюшкой! Она чувствует, что Дарьюшка здесь, ходит и ходит, будто не может согреться...
     Надо пойти в ревком. Кто-то сказал ей в Минусинске, что председателем совдепа в Белой Елани Мамонт Петрович Головня, чудак Головня.
     Головня!..
     Такой ли он, как в ту рождественскую ночь, когда она прибежала к нему в избушку Трифона Переметной Сумы? Помнит ли он Дуню?

     И кажется Дуне, дом кряхтит, как часующий старик, вздыхает и молится, молится во здравие, а здравия нет и не будет, никогда не будет.
     В руке Дуни револьверчик - она с ним не расстается ни на секунду.
     Осмотрелась - в который раз! Четыре окна, Два в проулок и сдвоенное в улицу, закрыты на ставни с железными засовами. В стержнях - клинышки, вставленные в ушки-прорези. Двойные зимние рамы. Двустворчатая дверь. Изнутри - никакого запора. А что если забаррикадировать дверь? В углу, под иконами - треугольный столик, на столике - флаконы, старая резная шкатулка, железная коробка и всякие безделушки. Если все это убрать, а столик поставить к двери - нет, не удержит! Надо подвинуть к двери круглый стол, а угловичок к нему. Сосчитала венские стулья. Семь штук. Еще есть большой платяной шкаф с зеркальной дверцей. Но шкаф Дуне с места не сдвинуть.
     Послышались чьи-то шаги в гостиной, Кто там? Мать с Клавдеюшкой легли спать. Дуня прижалась к стене возле двери в сторону сдвоенного окна в улицу, замерла. Тихо, будто. Но тихо ли? Кто-то, кажется, подошел к двери. Слух до того обострен, что Дуня явственно услышала чье-то трудное, напряженное дыхание по ту сторону двери. Отец! Жизнь и смерть в одно мгновение. Пощады ей не ждать. Он ее раздавит, как лягушку. Наступит сапогом, и мокрого места не останется. Боженька! Она читает мысли отца, словно они сочатся сквозь двери, прохватывая Дуню до печенки. Дверь тихонько скрипнула, а у Дуни лихорадочно запрыгало сердце. Револьвер она держит на уровне груди, и палец на спусковом крючке. Стрелять будет без промедления, только бы не мимо, боженька, только бы не мимо! Половинка двери открывается, открывается, а Дуня готова втиснуться в стену: руку с револьверам подняла выше - холодный ствол прильнул к пылающей щеке, как льдинка. И тут раздался знакомый голос Алевтины:
     - Ее тут нету.
     Ага, вот он кого послал впереди себя! Ох, зверюга, боженька! Только бы не мимо. Стрелять надо в него, в отца, прежде всего в отца; только бы не мимо!..
     От Дуни за створкою двери до сдвоенного окна - шага четыре. Кровать и шкаф в противоположной стороне. Она слышит, как Алевтина прошла в горницу, наверное, к кровати. Скрипнул стул, еще что-то, и тут же раздался приглушенный мужской голос:
     - Ну?! - И через мгновение: - Ну?!
     - Да где же она? Ни под кроватью, ни на кровати. Куда она девалась? В гардеробе, может? Господи, меня всю трясет. Уйдем, ради бога.
     Тяжелые шаги: Алевтина шарахнулась к столу - свечи мигнули, и в тот момент кто-то трахнул в зеркало платяного шкафа - зеркало зазвенело и рассыпалось, а еще через миг:
     - Где она, курва? Где она?!
     А у Дуни, прижатой дверью к стене, не сердце, а перепелка в клетке - тики-тик-тики-ти-ти-ки - и часто-часто, кровь жжет-жжет щеки, шею, а с бровей пот льется - холодный пот. Еще чьи-то шаги и чужой голос:
     - Уходить надо, Елизар Елизарович. Не ровен час ревкомовцы нагрянуть могут.
     - Где она, стерва? Где? - рычит зверь, быстро выкатывается из горницы в гостиную и там орет медвежьим голосом: - Где она, спрашиваю! Где?! Ты, сальная бочка! В пыль-потроха!..
     - Аааа! - разнеслось по дому. Дуня догадалась, отец схватил мать за горло. Выскочить бы, да в спину ему или в голову, а ноги деревянные, деревянные, и спина приклеилась к стене.
     Голос Клавдеюшки:
     - Папенька, папенька!
     - Заааддаавлюуу! Тваарюуууги!
     - Елизар, Елизар!..
     - Господи, помилуй, господи, помилуй? - кто-то молится басом.
     - Клавдея, убью! Говори, куда ее спрятали. Живо! Уууудавлю!
     - Папенька, папенька!..
     Хлесть, хлесть, хлесть...
     - Аааа! Папенькаааа! Спаси, господи! Папенькаааа!..
     - Елизар! Я ухожу. Ко всем чертям. Ухожу. Пойдем, Микула.
     - Опомятуйся, хозяин! Опомятуйся. Уходить надо.
     Хлопнула дверь: кто-то ушел.
     И тут на спаде голос Клавдеи:
     - Папенька! Папенька! В горнице она! В горнице. За дверью!
     В тот же миг Дуня отпрянула от двери. Сейчас она успокоилась, как бывало не раз на фронте. Ни дрожи в руке, ни замиранья сердца. Раздались выстрелы в одну и в другую половинки двери. Бах, бах, бах! И визг, и рев маменьки с Клавдеюшкой, что-то грохнулось там, стул, что ли.
     Запричитала Алевтина:
     - Уйдем, Елизар! Ради всего святого. Она убежала в ревком в одном платье. Или ее спрятала кухарка. Пока сыщешь... с револьвером она, с револьвером!
     - Изрешечу пулями! Изрешечу, сволочь!
     - Ужасно глупо! Ужасно глупо. Ради бога!
     Ревет мать, и Клавдеюшка заливается слезами, а громовой голос угрожает:
     - Ну, помни, сальная бочка! Я еще понаведаюсь. Ууу, твари!..
     - Скорее. Ради всего святого! Скорее!
     Шаги. Шаги.
     Хлопнула дверь.
     Дуня ни жива, ни мертва. Сердце до того сильно прыгает, как будто гонится за папашей. Закурить бы. Ох, как хочется закурить. Боженька, хоть бы одну затяжку. Ноги в коленях дрожат, и всю трясет - зубом на зуб не попадает. Громко бьют часы с оттяжкой: бом-хорр-бом-хрр-бом! - три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять... Только-то? Может, не все удары сосчитала?
     А из гостиной:
     - Дунька-то... она же... там была, маменька...
     - Ооох, оох!.. голову разламывает... ооох! Думала - смертушка. Шею не повернуть. Ооох! Да што же это, господи? Ноженьки не держат. Дай порошки от головы. Ооох, не доживу до утра. Как было все ладно, явилась, проклятущая, содом подняла!..
     - Убил ее папенька, наверно, - лопочет горбунья. - Чтой-то страшно мне, маменька. Где Гланька? Гланька!
     - Не ори! Дай порошки, говорю. И от сердца капли.
     Дуня вышла из горенки. Клавдеюшка замерла на пороге, вытаращив глаза, ахнула, вскинув руки, сползла по косяку на порог.
     - Ой, господи! - вскрикнула мать и, завидев Дуню с револьвером, заорала: - Каараааууул!
     На сгиб левой руки перекинут лакированный ремень буржуйской сумки. Достала папироску с зажигалкой, закурила, кося глаза на Клавдею.
     - Ну, я вам припомню, сестрица и маменька! - зло сказала Дуня и, схватив Дарьюшкину дошку со стола, не выпуская из зубов папироску, застегнулась на три пуговки.
     - Ооох!.. смертушка!..
     Возле дивана - лоскутья желтой дошки. Шапочка уцелела.
     Дуня, взяла баульчик, шапочку и шерстяные варежки.
     - Ооох!.. Не доживу до утраааа!..
     - Доживете, маменька! Доживете.
     - Ну, сыщет тебя смерть, потаскушка! Прооклинаааю!..
     - Кляните, кляните! Черт с вами!
     Прислушиваясь к чему-то, взглянула в темную прихожую и потихоньку вышла из гостиной.

     Лампа с закоптелым стеклом, тусклость и две головы лицом к лицу - совещаются; они - ревкомовцы, на них вся ответственность и тяжесть новой Советской власти; жизнь требует немедленных решений и деяний, а у них ни опыта, ни умения.
     Мамонт Головня - председатель ревкома, прямой и высокий, как колокольня, рыжий Аркадий Зырян - его заместитель, единственный большевик на всю Белую Елань.
     В Белой Елани будоражатся тополевцы; по Сагайской волости рыскает банда Юскова-Урвана, где-то здесь прячутся святой Прокопушка Боровиков, есаул Потылицын, братья Юсковы - Елизар и Игнатий, бывший урядник; в ревкоме дежурят поселенцы с фронтовыми винтовками,

     Времечко...
     - Гляди, Мамонт, поджарят нас контрики Елизара Юскова, - бурчит Аркадий Зырян.
     Головня подкручивает пальцами стрелку уса:
     - Глядеть надо. В оба.
     - Глядим, а што толку?
     - Пощупать надо тополевцев,
     - Может, они на заимке в тайге?
     - Давай прочешем. Где у Юскова и Потылицыных заимки?
     - В Лешачьих горах по Амылу.
     В соседней классной комнате, где недавно Дарьюшка учила ребятишек грамоте, заливисто хохочут мужики:
     - Што они там ржут?
     Головня подошел к двери, приоткрыл на ладонь.
     Кучась возле железной печки, дружинники дымят цигарками самосада, а над ними возвышается Васюха Трубин в мерлушковой шапке, сдвинутой на тугой загривок, в полушубчишке с пятнами известки на спине - чью-то стену вытер; покачиваясь на толстых ногах в разбухших старых валенках, рассказывает:
     - Ну, как выхватила она револьверт да к Михайле Елизарычу. Я, грит, приехала, чтоб всех вас прикончить - выдрать с корнем. Жалею, грит, не застала папашу-душегуба - моментом спровадила бы на тот свет! Михайла Елизарыч наклал в штаны со страху. А эта самая домоводительница... ей-бо, треснуть на этом самом месте, лужу под себя пустила.
     - Го-го-го! - рванули дружинники, аж в железной печке загудело.
     - Что ты им заливаешь? - поинтересовался Головня.
     Васюха оглянулся и, разводя руками:
     - Им правду говорят, а они гогочут, как гуси на метлу! Возьми их за рупь двадцать! А вы разве не слыхали, Мамонт Петрович?
     Плутоватые глаза Васюхи Трубина, того самого соседа Боровиковых, который когда-то помог Филимону вытурить из надворья родного батюшку за постыдное снохачество, помигивая, прицелились:
     - Дуня Юскова приехала. Которая за Урваном была. Ну, так вот...
     Головня позвал Васюху Трубина в председательскую комнату и дверь закрыл. Одно слово - Дуня, и у Мамонта Петровича припекло щеки. Та самая Дуня?!
     Головня думает, накручивая стрелки русых усов. Дуня! Откуда она явилась, хотел бы он знать. Куда и какими ветрами носило ее по белу свету: у каких ворот стояла в трудный час жизни; какими тропками хаживала и с чем вернулась?
     Тихо приоткрылась дверь, и:
     - Разрешите?
     Она!
     Васюха Трубин посторонился; Зырян задвигался на стуле, пяля глаза на Дуню в Дарьюшкиной дошке, точь-в-точь сама Дарья Елизаровна. Те же плавные движения и тот же охватывающий сужающийся взгляд больших черных глаз, и та же улыбка на припухлых губах.
     Дуня сказала "здравствуйте" всем сразу: и широченному в плечах Васюхе Трубину, и рыжему фронтовику Зыряну с револьвером у пояса, и Мамонту Головне; он сидел на своем председательском месте в желтой косоворотке, застегнутой по столбику на перламутровые пуговицы; новехонький казачий полушубок висел на спинке березового стула, касаясь рукавами и полами заплеванного, забросанного окурками некрашеного пола; руки Мамонта - сильные, привычные к слесарным и кузнечным инструментам, лежали бурыми плитами на изрезанной грязной столешне, а между ними, на бумагах, - огрызок карандаша - непривычный инструмент для этих рук; они были добрыми, руки кузнеца; Дуня взглянула на них, чему-то улыбнулась, и они тут же дрогнули на столешне и медленно, неохотно поползли прочь, спрятались под столом.
     Она узнала Мамонта Петровича. Такой, и - другой будто. С усами. Тогда у него не было усов, когда она к нему навязывалась в жены. Помнит ли он?..
     ...Когда это было? Давно, давно!..
     Растревожила в ту пору Дуня кузнеца; отяжелел молот - руки не подымают. Стоит у наковальни, постукивает молоточком; молотобоец бух да бух, да не туда, куда надо, - поковки как не бывало. Сколько железа перепортил. Станет наваривать топор, засунет в горн, молотобоец раздувает меха, из сил выбьется, а Головня стоит возле горна, смотрит на раскалившийся топор, а видит глаза Дуни; синие космы вьются в раздуваемых древесных углях, а Головне мерещатся кудряшки Дуни. Опомнится - хвать клещами топор, а вместо топора - обух жареный.
     ...Урван уехал на прииски - свадьбу отложили до масленицы; самое время бежать из дома. Не раз, прильнув к стеклу окна, Дуня заглядывалась в улицу: не идет ли в кузницу Мамонт Головня? Снег танцует под окнами, сельчане в шубах и дохах, собаки взлаивают, а Головни нет и нет, как будто он забыл дорогу мимо дома Юсковых.
     Накинет Дуня на плечи шубу, всунет ноги в романовские сапожки, выйдет в обширную ограду, где, гремя кольцом по железной проволоке, мечется белый пес Удавка; походит, повздыхает, прильнет щекою к резному столбику крыльца и с тем вернется в светелку. Видит дед Юсков: заневестилась Дуня. "Потерпи, Дунюшка, до масленицы, - утешает внучку. - Ужо справим свадьбу на всю округу".
     - Не надо мне такой свадьбы, деданька. Не хочу выходить за Урвана. Если бы ты знал, деданька, што они вытворяли на гулянке! Спаси меня, деданька. Выдай замуж за кузнеца.
     Как же ополчился дед на внучку за подобное откровение. Ну, как коршун расходился - вот-вот сцапает в когти и разорвет. Чтоб дочь Юскова, да за ссыльного поселюгу без роду и племени?! Не иначе как кузнец тайно закружил Дуню, а дед не углядел. Пошел сам в кузницу. Головня что-то ковал из стальной штуки. Дед Юсков начал сразу: такой-сякой, к Дуне задумал присвататься, проходимец!
     Головня перестал ковать, погнув голову, разглядывал деда Юскова от поярковых пимов до горностаевой шапки; сбросил холщовый фартук, ударил ладонью о ладонь, спросил:
     - Ты што, дед, сон пришел рассказывать?
     - Я те дам такой сон - на том свете икать будешь. Или ты понятия не имеешь, кто такие Юсковы? От какого мы роду-племени? А ты из какого сорта-породы, а? Из охвостьев. На чей каравай рот разинул, поселюга?
     Головня помолчал некоторое время, потом поднял пудовый молот, поднес к носу деда Юскова и говорит:
     - Вот это ты видел, дед? А кто я такой буду, сообщаю: социалист-революционер. Смыслишь? Какая моя порода и племя? Рабочее племя; мильенное, всесветное: шаром земным завладеем в мировую революцию. Жди - грянет! Жди, дед. Какая моя теперешняя линия? Вымести царский прижим к едрене фене! А про вашу внучку скажу так: если вам другой раз сон такой приснится, хватайте себя за бороду. Помогает.
     - Ах ты, варнак! - вскипел дед Юсков. - Да я тебя за такие слова про самодержца - в пыль, в прах!.. Я тебя...
     - Ти-ха, дед. Ти-ха! - урезонил Головня, и опять поднял увесистый молот. - Скажу вам так: не ложитесь между молотом и наковальней. Интересуетесь, что может случиться? С моим удовольствием. Глядите.
     Головня положил на наковальню жестяную коробку, размахнулся со всего плеча да как а-ахнет - гром раздался; коробка блином стала.
     - Кхе! - крякнул дед Юсков.
     - Вот так! - сказал Головня.
     На том и разошлись.

     В комнатушке было всего два стула, чтоб лишние зубоскалы не задерживались у председателя; Зырян подал Дуне стул, сообразив, что лучше всего оставить Мамонта Петровича наедине с Дуней - не так просто зашла в ревком; кивнул Васюхе Трубину, и тот, хоть и не хотел уходить, а поплелся-таки за Зыряном и закрыл дверь.
     Между ними стол с жестяной лампой; Головня посунул лампу на середину стола, как бы заслоняясь от Дуни.
     Он смотрел на Дуню и думал: та ли это красивая девчушка, которая совала вздернутый носик в слесарные инструменты, когда он, Головня, мастерил серебряные, медные и бронзовые подвески и бляхи для "малиновых перезвонов" в мастерской деда Юскова? Девчушка мешала, вертелась около него, садилась на верстак, и он смущенно отворачивался от ее округлых розовых коленей; она хотела постичь ремесло, которое никак не липло к ее маленьким рукам с длинными пальцами; она показывала ему, как выгибаются у нее ладони; он заглядывался на ее ладони, и думал, что у фабричных, заводских девчонок и у крестьянок не бывает таких изнеженных тонких рук, но такие руки жили и жадно требовали: им подавай; они были прихотливыми - и то бросят, и это им не нравится, а руки фабричных девчонок или тех же крестьянок, теребящих лен, всегда были наготове, чтобы угодить холеным и красивым лодочкам, которые ничего не умели делать, но имели право требовать, и это оскорбляло Мамонта Головню, но он все-таки вопреки тому, что думал, заглядывался на холеные руки, выгибающиеся лодочками; она его волновала, возбуждала, но он понимал, что Дуня промчится мимо, как ветер, не опалив его щек своим жарким дыханием...
     Он не знал, что ее привело в ревком в такой поздний час; о чем можно с ней говорить и о чем спрашивать?
     Прикурил цигарку от стекла лампы: и та и не та: пунцовые впалые щеки с ямочками, духмяная, как цветы в разливе лета, буржуйское золото в ушах, и руки... Какие у ней руки? Так ли она выгибает их лодочками?..
     ...Она у него в мастерской - не эта - та, что на верстак залазила, что прибежала тогда в рождественскую ночь, испуганная, заплаканная. Она говорит, говорит, шепчет, льнет: "К тебе, к тебе пришла. Спаси меня. Спаси. Меня выдают замуж за Урвана. Папаша меня продал. Продал! Сегодня меня пропивают". Пропивают Дуню! А он, Головня, не знает, что ему делать. Рождественский мороз кует белую землю - вбивает железные клинья - земля трещит; черные столбы пахучего дыма подпирают вызвездившееся небо, и - холодно, люто, морозно, бревенчатые стены молчат в сонном покое, а рядом, под боком, пищит перепелка: "Меня пропивают, пропивают, пропивают", - а он, здоровый парень-кузнец, Мамонт Головня, не смеет дотронуться до беспомощной перепелки, утешает ее грядущей всесветной революцией и тем, что он сам скоро поднимет пудовый молот и будет рушить под корень самодержавие, чтоб родители не пропивали своих дочерей, и что для человека самое главное - свобода, первостепенная, как хлеб насущный.
     И перепелку - пропили...
     А сегодня...
     - Из Красноярска приехали?
     - Из Петрограда, - ответила Дуня.
     И глубоко вздохнула.
     Нет, не та Дуня сидит перед Мамонтом Петровичем, не та, которую он знал.
     Головня щурится, приглядывается к ней, а ведь это он, он самолично отвел ее тогда на заклание дьяволу.
     - Вот шла улицей. Хоть бы кто встретился. Ни одного огня в избах. Спят. Если кого убьют в каком доме - никто не проснется. Тихо.
     Тихо? Это у них-то тихо?!
     - Не все спят, Евдокия Елизаровна. Можно так уснуть, что и на том свете не проснешься. Елизар Елизарович, ваш папаша, банду снарядил. Урван за командира банды, есаул Потылицын с ними. Вот и сидим, дежурим в ревкоме день и ночь. Если бы...
     Быстро вошел Аркадий Зырян и, ошарашенно взглянув на Дуню, сообщил Головне:
     - Такое дело, Мамонт Петрович. Евсей, работник Юсковых, прибежал. В доме Юсковых, говорит, стрельба была.
     - Штоо? - вскочил Головня.
     Дуня тискает узорчатые варежки, крутит их и глухо так, не глядя ни на кого:
     - Это папаша в меня стрелял... Они в убежище скрывались.
     - В каком убежище?!
     - В омшанике есть тайная дверь, - вздохнув, сообщила Дуня. - Коридор такой, а потом убежище. Он всегда там отсиживался после гулянок. Про убежище никто в доме не смел говорить.
     - Понятно! - встал Головня.

     Четверо дружинников пошли с Головней и Зыряном; Дуня чуть в сторонке шла, шла, как в неизбежность.
     В ограде лаяли собаки. Белый кобель, любимец покойного деда Юскова, протяжно взвыл, задрав голову в морозную стынь к белесой в светлом круге луне. Кто-то вышел из работников. Головня позвал мужика к воротам. Это был конопатый Мишухин.
     - А, пролетарий! - с ходу бухнул Головня. - Еще в ревкоме бил себя кулаком в грудь, что ты окончательно с революцией. А теперь, оказывается, контру укрываешь? Восстания ждешь? А ну, подымай мужиков! Зырян, распорядись тут. Пусть зажгут фонарь. А я подниму хозяйку.
     Дуня задержалась возле крыльца, как чужая, пришлая с ветра. Рука руку давит, страшно что-то.
     Зырян спросил Мишухина:
     - Где Микула?
     - Микула? - Мишухин оглянулся на Головню, тот что-то говорил Гланьке, которая вышла на крыльцо. - А хто иво знает. Ушел куда-то.
     - Пошли свою бабу, пусть найдет.
     Головня с Гланькой ушел в дом.
     - Уехал Микула, - сказал Мишухин.
     - Куда уехал?
     - А хто иво знает.
     Зырян послал двоих к двери омшаника; собрались работники - Леон Цирков с бабой и Наум Смоляк с бабой. На крыльцо вышла Александра Панкратьевна в шубе и с нею Клавдеюшка. Увидев Дуню, мать всплеснула руками:
     - Господи милостливый! Кого я на свет народила? За што мне экое мученье? Паскуда ты, Дунька! Продажная тварь. - Будь ты проклята! Попомни, не будет тебе жизни.
     - Ладно, ладно! - зло ответила дочь. - Дали вы мне жизни. Чтоб вас черти уездили за такую жизнь. - И быстро пошла к омшанику.
     При свете фонаря "летучая мышь" вошли в обширный омшаник. С обеих сторон в три яруса расставлены улья, под ногами сухой песок, белые столбики, подпирающие горбатые матицы. Головня и Зырян шли впереди: Зырян светил фонарем. За ним Дуня и трое дружинников с винтовками. Обошли весь омшаник, но не отыскали потайного хода.
     - Да помню же, помню, - твердила Дуня, шарясь рукою по стене. - Где-то здесь, слева, отодвигались стеллажи, а за ними открывалась стена - одному пройти! Где-то здесь...
     Винтовки стукались о столбики, мерно пошумливали потревоженные клубы сонных пчел. Головня распорядился снимать ульи со среднего ряда и тщательно осматривать стену. Долго возились с ульями, кого-то ужалила пчела.
     Зырян, наконец, сообразил:
     - Если дом от омшаника, когда смотришь из ограды, справа, то как же дверь будет слева? Это же в другую сторону.
     Стали искать справа и тут, на одном стыке стеллажей, увидели, что плахи не совпадают с плахами следующего звена за столбиком, подпирающим матицу. Потянули за это звено, и оно отошло на шарнирах, а вместе с ним открылась стенка - дверь. Начался узкий коридор в рост человека, аршин на пятнадцать в длину. Стены коридора выложены кирпичом, и по сводам кирпичи - сработано на совесть. Пол устлан широкими досками. Подошли к массивной двери, обитой войлоком. Головня сказал, чтоб все стали под прикрытие двери, и с маху открыл ее. В убежище было светло; на столе горела лампа на железной подставке. Обширная комната, крашеные стены, ковер под ногами, две деревянные кровати, отслужившие срок в верхних комнатах; одна кровать занавешена цветастым сатином. Поперек кровати кто-то спал со связанными босыми ногами и нет-нет всхрапывал, как мерин в упряжи. Возле стен - стулья, два кресла и плюшевый диван с проплешинами. На столе - остатки обеда и начищенный до блеска тульский самовар с чайником на конфорке. Тут недавно пировали...
     Головня подскочил к деревянной кровати - Урван! Главарь банды. Взял за шиворот, приподнял и так тряхнул, что Урван стукнулся головой об стену.
     Маленькие, заплывшие глазки Урвана открылись, лицо побурело от прилива крови, на шее вздулись жилы. Он еще не сообразил, в чем дело.
     - А? Што?! Хто такие?!
     - Па-адымайсь!..
     Головня поставил Урвана на связанные ноги.
     - Где другие контрики? Где?!
     Здоровенный, сумнобровый Урван в исподней рубахе, разорванной до пупа, в плисовых шароварах, с опухшим от перепоя лицом, с кудрявыми волосами, всклоченными на голове и бороде, уставился на Головню, раздувая толстый сальный живот, тяжело сопел, ворочая могучими плечами.
     - Кто его связал по рукам и ногам? - удивился Васюха Трубин.
     - Буянил, должно, - сказал второй дружинник.
     - А, Головня! - узнал-таки Урван и тут же увидел Дуню; лицо его исказилось, лохматые брови сплылись в кучу, челюсть отвисла, и он рванулся было, заорав: - Ааа, курва, такут-твою мать, шлюха! Привела... в бога... тресвятителя...
     Никто не успел взглянуть на Дуню. Вздрогнув, как от удара хлыста по лицу, она откачнулась от Головни, стиснув колодку револьверчика, не поднимая руки и не целясь, нажала на спуск - раздался выстрел, будто кто трахнул стеклянную кринку о камни. Урван дрогнул и завопил во все горло.
     Еще один выстрел. Мамонт Головня оттолкнул Дуню, Зырян схватился за ее револьверчик.
     - Убью! Все равно убью гада!
     Зырян вырвал револьверчик. Урван корчился и орал во все горло.
     А Дуня, пылающая, растрепанная, кусая губы, с ненавистью взглядывала на своего мучителя, от которого бежала будто вчера, твердила, что надо бы выстрелить в пасть, а не в живот и в грудь.
     Мучитель, вор и жулик, корчась от раны, извергал поток брани.
     - Связали меня... связали... Сомище с есаулом, я бы ее, стерву, еще на поминках, - рычал Урван. - Ну, вспомнят! Они меня вспомнят!.. в бога... богородицу... тресвятую икону!.. Женой наградил, сомище! Курвой наградил за пай на прииске... Такут-твою... жулики!.. проходимцы!..
     Головня ругал Дуню: революцию, дескать, свершили не для того, чтоб всяк по-своему сводил личные счеты, а Дуня сокрушалась:
     - Мне бы надо в лоб, а я в живот. В лоб ему!
     Головня посоветовался с Зыряном, как быть? А вдруг Урван сдохнет до утра? Надумали сейчас же везти в Минусинск в УЧК: там и доктор сыщется, и допрос успеют снять.
     - А ты, Авдотья, у Зыряна побудешь пока, - сказал Головня. - Я там буду говорить в ЧК. Может, отстою тебя.
     - Я сама за себя буду говорить,
     - И сама за себя скажешь.
     Дуня подошла к столу. Они тут удобно устроились. Жратва, вино и все, что душе угодно - живи не тужи!
     - Быть бы мне упокойницей, если бы папаша захватил меня сонную. Что тут на столах-то! Вот уж весело! Выпью. Ей-богу выпью. Да заткните же глотку Урвану! - И налила стакан вина.
     Урвана увели, Головня сказал, чтоб кто-нибудь из баб перевязал ему раны, и пусть запрягут лошадей в кошеву, да самых лучших: дорога дальняя и надо торопиться.

Продолжение следует...