Литературное чтиво Выпуск No 73 (498) от 2007-09-20 Количество подписчиков:399    Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги. Хмель" Сказание первое    Крепость    Завязь шестая I      Черной застывшей рекою прорезался по степной равнине Московский кандальный тракт.      Два конца у тракта, как у веревки, да концов не видно.      Поверни коня на закат солнца - в Тюмень уедешь, а там через Урал на Волгу иль в Москву, в Суздаль, в Поморье - куда угодно.      По изведанной дороге легче ехать, было бы куда. Мокей подумал, повернул солового коня на восход солнца.      Ларивон помалкивал. Как там ни толкуй, а брат - еретик, древние иконы пощепал, бога отринул.      Надолго ли расстаются? Кто знает! Может, навсегда.      - Как теперь жить будешь, Ларивон? Ларивон перекрестился:      - И жизнь и смерть в руце бога. Мокей покособочился в седле:      - Богу молись, а за ум берись, скажу. Третьяк с Калистратом прибрали общинное золото, гляди, как бы холопом не стал у Третьяка.      - Холопом не буду.      - Зри за Третьяком. Волк зубастый; хвост - лисицы.      Ларивон понимает: хвост у Третьяка что у лисицы, а пасть зверя.      - Ежли узришь ощеру, шибани по башке да общину на свою сторону перетяни. На новом месте дом поставь о пяти стен, какой был в Поморье. Может, понаведаюсь к тебе на Енисей.      - Дык говорили же: место приглядели не на самом Енисее, а в тайге?      - Тамошнее Енисейским прозывается. Как у нас Поморьем.      - Тако!      - Батюшкин крест золотой сдери с брыластого.      - Духовник он таперича, брыластый, как сдерешь?      - Верижников зуди.      - Неможно. Ересь будет.      Мокей уставился на старшего брата огненным взглядом, да разве прожжешь шкуру Ларивона?      - Рухлядь твою Третьяк не ворошил?      - Эва! У Третьяка своей рухляди много. На пяти рыдванах тащил. Али запамятовал?      - Гляди! Деньги запрячь в землю. Паче того - золото. Ларивон вытаращил глаза:      - Откель деньги? Золото? Разве батюшка дозволил бы, штоб утаить кусок от общины? В ремне золото носил да в кованом сундучке. Третьяк с Калистратом взяли.      - Дурак! Кругом общипанный. Чем жить будешь? Третьяк общину порешит, и ты в холопах будешь ходить.      И тут же достал из потайного кармашка в очкуре штанов несколько золотых и бумажных денег, припрятанных на черный день.      - Бери! Да чтоб Третьяк не унюхал.      Ларивон запрятал деньги, подумал: ладно ли будет, если утаить от общины?      - Тот барин, Лопарев, к Ефимии льнет?      - Из-за того и батюшка пытал ведьму, чтоб порешить всех одним часом. И барина, и Третьяка; и всех иудов Юсковых. Чрез них пришла напасть. Барин-то у Данилы Юскова живет, а к Третьяку на оглядку ходит. К Ефимии, значит. И пачпорт достала барину от Юсковых, и сговор имели, как порешить духовника да Калистрата в чин возвести.      Мокей долго молчал, раздувая ноздри. Понаведаться бы тайно в общину да захватить барина возле Ефимии, - и одним разом отправить обоих на небеси.      "Озрись, отринь туман тот", - вспомнил Мокей и содрогнулся: как жить без бога? У кого просить милости и кому грехи отдавать? "Едный, как перст. Конь подо мной, да степь предо мной". Не до Ефимии в такой час. И без того неведомо, куда ехать, где жить и что в изголовье положить. Камень ли, ком сена или взять у кого подушку!      - Прощевай, Ларивон!      - Прощевай, Мокеюшка. Опамятуйся да покаяние наложи на себя, и бог простит, может.      Поклонились друг другу и разъехались. II      Смятение в душе Ефимии. И в жар и в холод кидает...      "Озрись, отринь туман тот!" - бьет, бьет нутряной вопль Мокея.      "Нету бога! Сына мово и твово, Веденейку, под Исусом удавили!"      Правда в том, и горечь в том. Сама себе не верила. Накипь слоилась на сердце, истекая скупыми слезами.      Вспомнила, как Амвросий Лексинский, потрясая перед нею Библиями на разных языках, вопил в пещере: "Блуд, блуд, скверна книжников, а не божье слово". И Ефимия боялась тому поверить: правда ли то, что Библия и откровения апостолов в Евангелии не божье слово, а скверна книжников? Думала: Амвросий из памяти и разума выжил, потому и отринул бога. И все-таки тянулась к Амвросию: слушала неистового старца, а потом записывала в тетрадку все его богохульства - не для предательства Церковному собору, а для собственного разумения.      И вот Мокей, сын Филаретов. Не открывал разночтения и путаницы в Святом писании на разных языках, а просто нутром, жизнью своей пронзил, прозрел, и - отринул бога "яко не бымши". Не потому ли он, Мокей, терпеть не мог, когда она, Ефимия, говорила ему про Писания? "Не мое то дело, - обычно отвечал он. - Писанием зверя не убьешь и рыбу из моря не выловишь".      И вдруг открылся. Нежданно-негаданно. Налетел, как черная буря, переполошил все становище древних христиан и будто копытом ударил по тверди небесной, и не стало там ни бога, ни Спасителя, ни святого духа, ни божьих угодников.      Ефимия содрогнулась от страха...      И не одна Ефимия...      Подобного Мокея никак не ожидал встретить Лопарев. Он думал, что Мокей - первобытный космач, такое же непроворотное существо, как и его старший брат, Ларивон Филаретыч, а тут - богатырь-силушка, низвергнувший богов и, как обухом топора, со всего размаха трахнувший по самой крепости. "Это же сам Пугачев или Стенька Разин, - думал Лопарев, когда Мокей прогнал его из избы, чтобы он не зрил подружию в постели без платка. - Если бы нам такого Мокея на Сенатскую площадь - поражения не было бы. Пестель убоялся поднять такого Мокея, потому и отказался призвать народ к восстанию. А без таких Мокеев Русь не обновить и самодержавие не свергнуть". И тут же возразил себе: "А что будет с нами, с просвещенными дворянами? Или так же, как Мокей - иконы, пощепают всех на лучину? Розня будет, кровь будет. Много крови будет".      Нет, еще не созрел народ для такого восстания. Можно ли допустить жесточайшую резню, какую учинил Пугачев и все его войско? "Не с дикарством поднимать народ надо на обновление России; не тащить на престол "справедливого осударя-батюшку Петра Федоровича", а чтоб из самого народа вышли справедливые правители России; не тираны, каким показал себя корсиканец во Франции, а такие, как русский академик Михайла Ломоносов!.."      Крепко задумался беглый колодник Лопарев; себя он увидел в Мокее и невольно признался, что нет в нем такой решительности и необоримой силы, как в Мокее. "Это же ураган! Тайфун. Одним махом покончил со всеми богами и святыми угодниками".      И когда Третьяк призвал Лопарева вязать Мокея, Лопарев наотрез отказался:      - Или тебе жаль крепости, Третьяк? Тогда зачем посадили на цепь Филарета?      - Не то глаголешь, барии, зело борзо! - осерчал Третьяк. - За святотатство, какое учинил в моленной избе сын Филарета, суд вершить будем. Всем миром! На огонь поволокем гада Филаретова! Ужо устроим огневище, барин!      - А я вам говорю, - не троньте Мокея! Или ты такой верующий, Третьяк, что без тех икон жизни не мыслишь?      - Мои мысли со мной останутся, барин. А тебе присоветую: не являйся на судное моленье; худо будет. Праведников с веры не совратить тебе, барин!      Точно так же сказал бы сам Филарет...      Лопарев не принял участия в разбойничьем нападении на Мокея, но сразу же, как только его потащили на судное моленье, долго не раздумывая, пошел в избу Третьяка.      Ефимия, конечно, не слышала, что случилось с Мокеем. Лежала высоко на подушках и горько плакала.      - Ты, Александра? - тихо спросила. - Беда грянет, беда!.. Чую сердцем - Мокеюшка чью-то кровь прольет и сам погибнет.      Лопарев сказал, как скрутили Мокея и потащили на судный спрос.      - Третьяк с Микулой? - переспросила Ефимия. - О матерь божья, изгои окаянные! Не дам Мокея! Не дам сатанинскому судилищу!      Лукерья стала уговаривать Ефимию, чтобы она не вставала, но разве есть сила, которая могла бы остановить благостную Ефимию?..      Судный огонь не занялся...      Третьяк с духовником Калистратом проклинали Ефимию, а более того барина Лопарева. Как быть с барином? Если прогнать из общины - не выдаст ли он, что в общине много беглых каторжников, а самого Третьяка давно ждет петля?      За Лопаревым установили строжайший надзор.      Ефимия, только Мокей уехал, ушла к себе в избенку, поставленную им самим, и закрылась там; даже возлюбленного кандальника не пустила к себе.      Третьяк ругался:      - Во спасение еретика поднялась с постели да в срамном виде явилась перед общиной! Али мало того, как Мокей терзал тебя шесть годов? Как изгалялся над тобой? Кого спасала? На огонь бы еретика, удавить бы, иуду!      Ефимия ответила:      - Не бог глаголет твоими устами, дядя Третьяк, а нечистый дух, да корысть, да лихоимство.      Так оно и было. Хоть лютую крепость держал Филарет, да Третьяк с Юсковыми озирались, как бы посконники и верижники не общипали! И вот настала разминка. Третьяк взял вожжи в свои руки, мало того - золото. И не мало. Филарет с Филиппом-строжайшим двадцать лет собирали; торг вели с заморскими странами, чтоб накопить много золота, потом бы ружья и пушки тайно приобрести и тогда уже из Поморья двинуться со своим войском не на Москву, а прямо на Петербург проклятый! В самое гнездо анчихриста.      Третьяк потирал руки: благостно вышло! Сундучок золота у него в руках. Калистратушка пусть носит крест золотой: четыре фунта! Не мало. Хватит духовнику. Сумел бы с толком распорядиться крестом. А вот сундучок тяжелехонек. Община пока что в смятений - тридцать три дня минуло после того, как свергли Филарета. А вдруг потребуют: отдай, Третьяк, общинное достояние! "Зело борзо! Мешкать никак нельзя. Богатство-то экое!" А тут еще Ефимия заперлась в Мокеевой избушке. Что она задумала? Не поджидает ли Мокея? А вдруг Мокей явится ночью да с ружьем и топором, застигнет врасплох Третьяка с Калистратом, сведет в кучу, ударит, как горшок о горшок, и дух вон!      "Умыслила, умыслила, болящая", - стонал Третьяк, успев отполовинить общинное достояние из кованого сундучка. Поговорил с Калистратом, и установили караул возле Мокеевой избушки. Четырех посконников ставили ночью, - трех от зари до зари.      В двух крохотных оконцах Мокеевой избушки ночами не гасли свечи. Под оконцами - старая рябина, и на ее ветках, склонившихся к окошечкам, играли световые блики, от чего листья казались серебряными.      - Сколь свечей-то пожгет, болящая, - кряхтел жадный Третьяк. Потом спросил у Марфы Ларивоновой: много ли свечей в избе Мокея?      - Да весь воск там, - сказала Марфа.      - Много ли воску?      - Пуда три али четыре. Мокей сам притащил тот воск из города Тюмени.      Третьяк схватился за голову: три пуда воска! Богатство-то какое! Попробовал отобрать воск, но племянница не открыла дверь.      - Воск Мокеев и мой. И рухлядь в избе Мокея и моя.      - Общинное! Общинное! - тужился дядя Третьяк.      - Тогда и твоя рухлядь, дядя, общинная. И воск у тебя общинный. Пуда два будет. Сама видела. Отдай свой воск и рухлядь всю, и я отдам свой воск и рухлядь всю.      Такого отпора Третьяк не ожидал от племянницы.      - Блудница, нечестивка, - ругался он, жалуясь Кали-страту. Вот, мол, спасли ее от погибели, от сатаны Филарета, а она тут же отрыгнула благодать и заперлась в избе мучителя. - Поджидает зверя, ехидна! Ежли явится, заглотит пули, тать болотная!..      Третьяк и Калистрат успели забыть, что если бы Ефимия назвала их имена на судном спросе, давно бы им не топтать землю. Теперь, оказывается, они спасители Ефимии. III      Калистратушка бороду холит да в Юсковом становище пироги жрет, Апостолов-пустынников, учинявших тайный суд при Филарете, прогнали из общины: "Ступайте странствовать, яко праведники Исусовы". И те, как ни тягостно было покидать общину, накинули котомки на плечи и подались на все четыре стороны.      Верижников и тех Калистрат обжал: "Богу молитесь, а за топоры беритесь". И повелел пилить дрова в соседней роще, чтоб всем избам хватило на зиму.      Третьяк правил хозяйством. До Третьяка главенствовал сам Филарет с Ларивоном, а тут, на тебе, хитрущему Третьяку Калистрат передал вожжи. Известное дело: Третьяк Юсковых не обойдет, машну набьет, лучшие куски сожрет, а других морозить будет, поститься заставит да еще холопами сделает.      Беда, беда!      Старики наведывались в избу к Филарету, да тот ополоумел будто. Глядит, слушает, а у самого рот набок и звуки вылетают бессловесные. Глагола лишился. Ларивон примолк, погорбился и покорно гнул хрип на общинных работах.      По избам и землянкам смятение. Не стало крепости Филаретовой! Блуд, блуд. Еретики объявятся и веру порушат!..      Роптали и молились за старца Филарета, чтоб бог послал ему глагол и силу, как в Поморье, чтоб огнем пожечь Юсковых с Третьяком и Калистратом.      Парни с белицами игрищами тешились, да еще и песни украдкой пели. Слыхано ли? "Там, где веселье, там и сатаны раденье".      Ходоки с Енисея: Поликарп Юсков, Варласий Пасха-Брюхо, прозванный так за обжирание пасхальными куличами, сказывали про Енисей, где остались одиннадцать ходоков обживать место: "Места на Енисее как наши поморские. И лесу красного - видимо-невидимо, и река огромадная, и рыбы много, и паче того - зверя в тайге".      Вольной волюшки - хоть захлебнись.      Верижники приступили к Калистрату: ехать, мол, надо на Енисей, там и Беловодьюшко для спасения душ.      Но как же ехать, глядя на мокрую осень и на зиму?      - Ехать, ехать! - орали верижники. Им-то что: встал, встряхнулся, в мокроступы обулся - и все сборы.      Третьяк образумил:      - Зимовать где будете? Со еретиками-щепотниками в деревнях? Али под небом да под снегом? Не подохнете ли, яко тараканы? На Ишиме в землю зарылись, землянки да избушки понастроили, ячмень в землю усы клонит, пшеница на сорока десятинах стеной стоит. Бросить все али огнем пожечь?      Остались зимовать.      В сухую погоду, до того как подошел ячмень, поморские круглые копны сена перетащили на волокушах к скотным пригонам, а для дойных коров устроили навесы из жердей. Все мужики и подростки работали от темна и до темна. Более двухсот коров в общине да столько же лошадей. Было за тысячу коров, да в Перми сожрали.      Третьяк с верижниками Гаврилой и Никитой ездили в большое село на тракте, продали там сырые и выделанные кожи, отмятые овчины, масло и закупили у тамошнего купца сахар, крупу разную, железо для кузницы и кто знает что еще. Узнай у Третьяка!      Время подоспело осеннее, переменчивое. То дождь моросит, то пасмурь темнит, то ветер полощет.      Лопарев прилепился к Микуле - водой не разлить. И в кузнице работают вместе, и лясы точат, и брагу пьют. Общинники роптали: не вышло праведника из барина. И руки белые, и говор не мужичий, и про молитвы, должно, ни разу не вспомнил, если только знал их. При Филарете так бы не было: старец не терпел белокожих еретиков.      Ефимия тем временем отсиживалась в Мокеевой избушке, и кто знает, что она там делала! "Сорокоуст справляет", - говорил Третьяк. IV      Настало утро сорокоуста...      Третьяк собирался ехать в город Ишим и позвал к себе Калистрата, Микулу и Лопарева.      Лукерья отварила по-башкирски барана и подала его на серебряном подносе царской чеканки и росписи. Лопарев догадался: не иначе как из кремлевской добычи поднос, как и кубки для вина.      Вместо лавок - кованые сундуки.      Из серебряных кубков вино пили, не брагу, серебряными ложками юшку хлебали и серебряными вилками мясо в рот тащили.      Для поездки в город Третьяк вырядился в плисовые шаровары, в красную рубаху под широким ремнем на чреслах, и поддевку Лукерья достала суконную, отменную, бог знает с чьих плеч стянутую. Калистрат и тот преобразился. Власяницу из конского волоса давно сбросил, а надел из черного плиса рубаху с широкими и длинными рукавами, шитую на манер боярских. Золотой крест на цепи так и сверкал на черном плисе.      Верижники Никита и Гаврила, едущие в Ишим с Третьяком, потчевались отдельно. Лукерья соорудила для них стол на перевернутой кадушке, застланной дорогой скатертью.      За такой-то трапезой и застала гостей у Третьяка племянница Ефимия.      В суконной однорядке с перехватом у пояса, в черном платке, повязанном до бровей, с большим глиняным горшком в руках, Ефимия быстро и резко взглянула на всех от порога, как кипящей смолой окатила, и, поклонившись в пояс, молвила:      - Есть ли кому аминь отдать?      - Спаси Христос! - подхватил Третьяк, ответно кланяясь. - Слава Исусу - милости сподобились. Думал, запамятовала про дядю-то, зело борзо.      Ефимия открыла горшок поминальной кутьи и зачерпнула деревянной ложкой отваренную пшеницу:      - Помяни, дядя, убиенного сына мово Веденейку в нонешнее сорокоустное утро.      - Господи помилуй, запамятовал. - Третьяк размашисто перекрестился.      - Дай ложку - кутью положить. - И опять Ефимия будто черным хлыстом стегнула по упитанному и потному лицу Калистрата, по медной бороде Микулы и по пунцовому, отдохнувшему от невзгод лицу Лопарева и как бы невзначай глянула на стол, полный явств и вина.      Третьяк принял кутью в свою ложку. Лукерья тоже взяла и на два серебряных блюдца попросила положить кутьи для дочерей, которых не было в избе.      Под Лопаревым будто горел сундук - до того ему было стыдно. А ведь знал: в сундуке украденное общинное богатство спрятано. И все-таки он не в силах был оторваться от сундука. Сколько же спокойного презрения было во взгляде Ефимии! Так смотрят святые на великих грешников перед тем, как спровадить их в геенну огненну.      - Ты ли здесь, Александра Михайлович, который приполз к нам в общину, в цепи закованный?      Лопарев едва продыхнул стыд:      - Я, Ефимия, - и вышел из-за стола.      В глазах Ефимии - кружевной узор затаенной обиды и горечи.      - Прости меня, грешницу. Не признала тебя. Помянешь ли сына мово Веденейку, удушенного под иконами руками праведников Исусовых? Ты же не сидел в ту ночь на судной лавке, помянуть без злобы можешь. Ты же не ходил за Веденейкой в избу Ларивона, помянуть можешь. Глаза твои не зрили, как два кровожадных коршуна исполняли волю сатаны и три коршуна зрили то убийство с судных лавок, помянуть можешь! Ты же не вырвал посох из рук сатаны, когда над твоей головой закружилась черная смерть, и не ты кинулся спасать свое тело лютой хитростью! Не ты заставил апостолов петь тебе аллилуйю и не повесил себе на шею золотой крест сатаны. С тем крестом Филарет смертью смерть правил. Лжецаря тащил в Москву. Хитростью хитрость покрывал; и зло было, и горе было. Не царя надо было тащить на престол, а вольную волюшку. И ты, Александра, пошел против царя, против сатанинского престола, чтоб на Руси не зрили тьмы, а было бы утро и благодать. И за то заковали тебя в цепи. Помянешь ли сына мово Веденейку, праведник?      У Калистрата глотка пересохла и с лохматых бровей соль стала капать - до того он взмок.      Третьяк не посмел перебить племянницу, но готов был сожрать ее вместе с глиняным горшком паршивой кутьи: "Оглаголала, оглаголала духовника, паскудница!"      Хоть Ефимия не назвала имени Калистрата, да кому не понять, о ком реченье вела?      Лопарев взял со стола чеканенную ювелирщиком ложку, но Ефимия оттолкнула ее.      - Твоя ли это ложка? - спросила. - Твое ли здесь серебро и злато? Иль ты побывал в Московском кремле, во дворах князей Кусковых, Юрьевых, Скобельцыных и серебром запасся?      У Лопарева за плечами крещенский мороз - пробирает до позвоночника, до ребер.      - Прими кутью из моей ложки. - И поднесла сама ложку пшеничной каши. Лопарев быстро перекрестился... щепотью и сказал, что пусть душа Веденейки возрадуется в царствии божьем.      - Благодарствую, дядя, за поминки сына мово Веденейки.      - Нехорошо так, Ефимия, - остановил Третьяк, - от солнца глядишь, зело борзо.      Ефимия сверкнула черными глазами:      - Или в одной твоей избе солнце, дядя? Оно и у меня бывает, и по всей общине. Люди-то ропщут, слышал? И мукой обделяешь, и крупой, и мясом, и хороших коров раздал по богатым посконникам да себе под начало взял. Ладно ли так? Общиною живем, а у тебя вот на столе и яства, и вина, и сахар, и мед, и хлеб белый. Откель? Третьяк готов был треснуть от злобы.      - Кабы не племянница ты мне...      - Огнем сожег бы? Али ножом зарезал? Третьяк попятился от такого удара.      - Бесстыдно так глаголать, Ефимия! Я те отец опосля отца. А ты!.. Спаси Исусе! Болящая ты. Не от души реченье твое, а от болести. Прощаю то, зело борзо.      У племянницы передернулись пухлые губы.      - Али ты хошь приравнять Третьяка с голопузыми посконниками, которые жрать умеют, а на работу пуп болит? Общинное делим по разумению. Третьяку - долю Третьяка. Микуле - Микулину. Лодырю дам - лодырную. И того много.      - Хлеб-то общинный, дядя. И скот общинный.      - Дык што? Да не все люди одинаковы, говорю. А яства и вина на столе моем не общинные. На рухлядь свою выменял у купца. Такоже вот.      - Грешно, дядя, об одной оглобле в рай ехать. Третьяк с остервенением плюнул.      - Худая та птица, зело борзо, которая гнездо свое марает.      - Худая, дядя, худая, - поклонилась племянница. - Та птица коршуном прозывается.      Повернулась и пошла к двери.      - Погоди, благостная! - поднялся Микула. - Меня-то за што обошла кутьей? Али я душил Веденейку? Али воссочувствовал душителям?      Ефимия обернулась с порога:      - Вопль Акулины с младенцем слышу, дядя Микула. Вопит Акулина-то, вопит. Со чадом вопит. На небеси вопит! - Ефимия ткнула пальцем вверх. - Может, вспомнишь, дядя Микула, кто помогал Ларивону тащить Акулину с младенцем на огонь, и смерть стала? Вспомни да прокляни того мучителя. Радость тебе будет!      И - хлоп дверью. Серебро зазвенело...      Микула не сел - упал на сундук.      Лопарев быстро оглянулся и тоже - за дверь.      Калистрат вытер рукавом пот с горбатого носа и, опустив глаза, увидел на черном золотой Филаретов крест, икнул и перекрестил рот.      Молчали.      Верижник Гаврила вдруг вспомнил:      - Барин-то щепотью крестился, когда кутью ел.      - Кукишем, кукишем! - подтвердил Никита. Третьяк рад был сорвать зло на Лопареве:      - На барина понадейся - на веревке будешь али цепями забрякаешь, зело борзо. В общине проживает, а голову набок держит. Как-то будет опосля?! Уйдет из общины да заявится ко губернатору с повинной: вяжите, мол, да милуйте, из побега возвертаюсь с прибылью! Возьмите, скажет, сотню казаков, поезжайте в общину, и там пятьдесят семь каторжных скрывается, зело борзо. Сыскные собаки не взяли, а я вот, скажет, один всех накрыл. Хвально то будет. Хвально.      Каторжники Микула, Гаврила, Никита вытаращили глаза на Третьяка, переглянулись, будто сами себя увидели в цепях.      - Господи помилуй! - помолился Микула.      - Спаси Христос! - помолился Никита.      - Господи прости, я про то не раз думал, - помолился Гаврила.      Третьяк зло рявкнул:      - "Думали"! Не думать, а по-божьи надо: сатанинское - сатане спровадить, зело борзо.      Понимающе притихли... V      - Прости меня, Ефимия!      - За что прощать? Али ты свое серебро разложил и сам себе гостей выбрал на праздничную трапезу?      - Ты - святая!      - Если бы я была святая, не так бы отпотчевала. Я бы дядю параличом разбила. И руки и ноги отняла бы. Чтоб он лежал на своих сундуках и не зрил, как свинья, неба!.. Тяжко на душе моей, Александра, когда вижу, как правит хозяйством Третьяк. И как он прибрал общинное золото. Сколько того золота, ведаешь? Сундучок видел? Более трех пудов золота в том сундучке! Филарет с Филиппом-строжайшим народ мытарили. Поморцев, рыбаков, пустынников гоняли за данью на Волгу и в Сибирь, чтобы скопить то золото, а потом на восстание поднять народ. На доброе дело копили, а коршуну в руки досталось, слышь. И тот коршун - дядя мой. Легко ли?!      - Как же быть?..      - Не ведаю. Ни умом, ни сердцем. Молюсь, молюсь, а тяжесть лежит на сердце. Еще буду молиться. До той поры, пока не настанет просветление.      - Ты и так за эти сорок дней столько молилась, что просто страшно. Надо подумать да поговорить с народом.      - Ох, Александра! Народ-то темный, забитый. То Филарет мучил и стращал, то хитрый Калистрат увещевает и тьмой глаза застилает.      - Тогда... уйдем из общины. Нельзя жить вот в такой малой общине, оторвавшись от всей жизни. Надо жить со всем народом, со всем светом.      - Не будет того!      - Но почему? Почему?!      - Община наша - спасение от мирской скверны. От царской и барской неволи. От царских судов и каторги. Нету, Александра, вольной воли за общиною. Али ты не в цепях приполз? Кто заковал тебя в цепи?      - Не все же в России закованы в цепи...      - Не все, не все! Потому - смирились и силу свою во зло себя обратили. Развратом живут, блудом, пьянством да лихоимством. Иные по избам-клетям прячутся, как раки в речных норах. И то жизнь? И то вольная волюшка?!      - Неправда, Ефимия. Клянусь девятью мужами славы!.. Я знал в Петербурге людей благородных и высоких в деле. Я встречал Пушкина - стихотворца. Если бы ты знала, какие он стихи пишет! Есть честные люди в войске, в гвардии, в мореходстве. Да мало ли где!      - Не для меня то, Александра.      - Почему?      - Я кровью своей поклялась на греческой Библии, что никогда не уйду из общины. Словом, разумением своим, как умею, буду помогать бедным людям.      - Амвросий предал тебя!      - Не предал, не предал! Имя мое назвал в соборе. Как назвал? Не знаю. Пытку не перенес и назвал. Но не во зло мне. Кабы во зло, отрекся бы от еретичества и сидел бы в каменном подвале. А его сожгли и пепел развеяли по морю, значит, не отрекся. И я не отрекусь от своей крови.      - Не знаю, что тебе сказать. Вижу, так жить нельзя. Сама подумай: уйдете в тайгу, и будет та же крепость, как при Филарете. Сейчас Калистрат и Третьяк, а потом...      - Молиться буду, молиться! И бог пошлет мне просветление. Верю, господи! Верю!..      А Лопареву послышалось: "Не верю, не верю! Есть ли ты, господи?.."      - Пойдем, погляди, как люди живут...      Спустились в землянку. Спертый затхлый воздух и сумерки среди бела дня. Вместо двери - камышовый полог вполроста. Лопарев вдвое согнулся, пролезая в землянку за Ефимией. Ни лежанки, ни рухляди. Сразу от порога - дымная печурка. Сверху - дыра в накатном потолке, чтобы дым из печурки выходил на волю. На умятом сене - пятеро малый полуголых ребятишек, девочки или мальчики, не разглядеть впотьмах. Три сколоченных плашки вместо стола. Чугуны, пара кринок, краюха углистого хлеба, состряпанного вместе с охвостьями и землей. Старуха и молодая баба упали на колени:      - Благостная, благостная!      - Что же вы на коленях? Сколько раз говорила!.. - Ефимия назвала по имени и отчеству старуху и молодую бабу в поскони и, открыв горшок, угостила кутьей.      Помянули Веденейку. Ефимия спросила:      - Хлеба-то у вас, видно, нету?      - Есть, есть, благостная! Слава богу.      - Напополам с землей?      - До нови, до нови терпеть надо.      - Молоко берете от общинных коров, или у вас на семью корова?      - Нету молочка-то. Нетути. Батюшка хозяин сказал: масло копить надо для торга.      - У вас же была корова?      - На общину взяли. Батюшка хозяин повелел.      - У вас же мужик и два парня. Где они?      - Сено мечут у пригонов.      - Господи! Разве на таких харчах можно работать?      - Отчего ж, благостная? Сила-то не от харчей, а от молитвы. Молюсь вот. Денно и нощно, - тараторила старуха.      Лопарев погорбился от ужаса. Какая же неописуемая покорность и смирение! "Так повелел батюшка хозяин!" Третьяк, значит.      И в следующей землянке то же самое. Сумерки, хламье и нищета беспросветная. Вместо старухи - болезненная баба да трое ребятишек, один другого меньше. Такой же крохотный столик, краюшка землистого хлеба и надрывный, чахоточный кашель хозяйки.      - Ну, а мужик где?, - На общинной работе, благостная.      Лопареву послышалось: "На барщине". Не у помещика Лопарева, а у злодея Третьяка!..      И еще одна землянка, и еще... Нищета, нищета. Сумерки. Забвение и молитвы. Раболепная покорность.      - Я больше не могу, - отказался Лопарев от пятой землянки. - Не могу, не могу! Это же, это же кошмар! Нищенство!      Ефимия печально вздохнула:      - Нищенство - не грех, коль все нищи. Да не все в общине худо так живут - то грех. Один - три куска. Говорят, мало! Дай еще три. Другим - ни одного, не ропщут, молятся...      Заглянула в горшок - кутьи осталось на донышке.      - Пойдем, Александра. Есть еще одна изба, куда мне не пойти одной, ноги не понесут. А идти надо.      Ефимия молча повела к берегу Ишима и свернула к избе Филарета.      - Да ты что, Ефимия! - остановился Лопарев.      - Надо. Надо. - И подошла к сенной двери. Толкнула - дверь закрыта изнутри. Лопарев двинул в дверь ногой, и тогда кто-то вышел в сенцы.      - Хто там?      - Это ты, Лука? Открой мне, Ефимии. Иду с поминальной кутьей.      - Кого поминаешь?      - Сорокоуст по убиенному Веденейке.      Молчание. Верижник, наверное, думает: открыть ли? Лопарев еще раз толкнул ногой дверь.      - Батюшка Калистрат наказал, чтоб я никому не открывал. Помяну Веденейку без кутьи.      - Али ты еретик, Лука?      - Пошто еретик? Пустынник.      - Как ты мог запамятовать, пустынник, что перед поминальной кутьей все двери открываются настежь? И кто дверь не откроет, тому всесветное проклятье, яко еретику. Открой сейчас же! Или я подниму всю общину и выставлю тебя на судный спрос как еретика.      - Исусе Христе! - перетрусил Лука. - Погоди маненько, благостная. Я сейчас!      Ждали долго. Лопарев со всей силы начал бить в дверь. Лука наконец вернулся и, чуть приоткрыв дверь, протянул глиняную чашку для кутьи.      Ефимия отстранила чашку.      - Старцу несу поминальную кутью, - сказала и рукой толкнула дверь. Лука попытался закрыть, но Лопарев нажал и оттеснил Луку.      И каково же было удивление Ефимии, когда на лежанке верижника Луки она увидела мордастую, льноволосую, не первой молодости вдовушку Пелагею!      - Ах ты блудливый кобель! - накинулась на Луку. - Такой-то ты пустынник? Среди бела дня да в покаянной избе, где людей жгли железом и смертью пытали!.. Чтоб глаза твои треснули, козел ты бородатый! Для святой кутьи двери не открыл, а блудницу на постель положил!      Лука бух на колени да к ногам Ефимии:      - Помилуй меня, грешного! Околдовала меня блудница, околдовала. Крестом не отмолился и батогом не отбился!      - Врет, врет, кобелина! - подскочила Пелагея. - Сам заманил меня, штоб я зрила, как он будет беса гнать из сатаны Филарета.      Только сейчас Ефимия взглянула на Филарета. Не признала даже, до того старик переменился. Будто ссохся за сорок дней - кожа да кости. Сидит на лежанке сгорбившись и неотрывно глядит на Ефимию. Что было в его взгляде? Страх ли? Отчаяние? Или позднее раскаяние в злодеяниях?      - Беса гнал? - не поняла Ефимия.      - Гнал, гнал! - застегивала Пелагея кофту. - Плетью лупил да приговаривал: "Алгимей, алгимей!"      На столе ременная плеть.      Ефимия взглянула на пять большущих костылей в стене. Давно ли она висела на этих костылях и Филарет с апостолами терзал ее тело, плевал в душу?      Три шага. Всего три шага до лежанки старца! Но как тяжко пройти три таких шага!      Железная цепь. Руки Филарета в рубцах и кровавых полосах. И на лице такие же полосы. Не чуя под собою ног, Ефимия подошла вплотную и взглянула на согбенную спину старца. Вся посконная рубаха запеклась от крови. Но сегодняшней, давнишней. Вот как обернулась для Филарета его собственная крепость!..      Ефимия хотела сказать Филарету, что она прокляла его, и пусть он отведает кутьи по удушенному внуку, и пусть кутья застрянет у него в горле. Но ничего не сказала.      - Батюшка Калистрат повелел лупить, - оправдывался Лука. - И Третьяк такоже приходил и лупил сатану. И чтоб я кажинный день споведывал мучителя.      - Мучителя? - У Ефимии задрожали губы. - Все вы треклятые мучители! И нету у вас ни совести, ни сердца, ни души! Сатано вас породил на белый свет, и сгинете, яко не бымши, - и ткнула пальцем в грудь Луки. - Пусть тебя на том свете так же лупцуют бесы, как ты...      И, не досказав, быстро ушла из избы, так и не угостив никого кутьей.      В избушке Ефимии гостевали старухи - поминали Веденейку.      Лопарев поклонился старухам, остановившись возле порога.      Стены избушки увешаны сухими целебными травами. Глинобитная маленькая печь, сработанная Мокеем, ухваты, кочерга, чугуны, медный самовар, чайник, глиняные кринки. Пол застлан ковыльным сеном, а поверх сена - самотканые половики. На лежанке гора пуховых подушек, цветастое одеяло, на крючьях зимние шубы.      Войдя в избу, Ефимия молча сняла иконку богородицы с младенцем, поклонилась старухам:      - Благодарствую за поминание сына мого Веденейки. А теперь ступайте. Я молиться буду.      Старухи ушли.      Она будет молиться! До каких же пор? С ума сойти можно!      - Послушай меня, Ефимия!      - Не говори, не говори. В душе у меня черно и камень лежит. Нету силы жить, Александра. Нету! Зрить народ во тьме да в забвении тяжко. Тяжко! Не зри меня. Ступай.      Она была, как мечта, вся из противоречий. Ее нельзя было судить, как не судят малое дитя за ослушание.      - Ефимия!..      - Поцелуй меня и ступай.      Лопарев схватил ее, прижал к себе и все целовал, целовал в щеки, в глаза, в губы, куда попало. Иконка упала на пол.      - Пусти, пусти! Богородица пречистая, помоги мне!      - Я не оставлю тебя. Не оставлю. Довольно молитв. Хватит! Жить надо. Жить, жить! Вспомни, какая ты была в роще. Тогда ты вся светилась, как солнце!      - И солнце в тучи заходит.      - Не вечно же оно бывает в тучах?      - Не вечно. Может, и на моей душе настанет просветление. Погоди.      - Вместе будем ждать. Я же муж твой. Ты же сама сказала, что я муж твой. Или забыла?      - Нету покоя на сердце, Александра! Нету. Одной надо побыть. Не хочу, чтоб ты зрил меня в смятении да в тумане. Пусть я для тебя буду всегда как небо без туч.      - Тогда не гони меня.      - Не буду гнать, не буду. Только дай мне отстоять всенощную молитву.      - Нет, нет, нет!      - Молю тебя, дай мне одну ночь! Одну ночь! На теле моем сошли коросты от огня, и рана зажила от посоха сатаны, а в душе раны кровью точат. Те раны закроются, если богородица пречистая услышит мою молитву.      - Ты же столько молилась, а разве она услышала?      - Услышит, услышит!      - Будем вместе молиться. Вместе!      - Нет, нет, нет! Нельзя молиться вдвоем, коль души разные. Ищу я, ищу, а чего - сама не знаю. И нет мне покоя. Ты видел, как люди по землянкам живут? В коростах, голодом и холодом, а дядя Третьяк обжирается да бедных мытарит. Такую ли я крепость просила у господа бога, когда на костылях прокляла Филарета-мучителя?      - Есть одно спасение - уйти из общины. Послушай меня...      - И не говори! Не совращай, Александра. Или ты сам от сатаны народился? Как я могу уйти, если кровью поклялась? И как уйти от бедных людей, которым я помогаю лечением? Неможно! Нет, нет!      - Если ты поднимешься против Третьяка и Калистрата, они убьют тебя, Ефимия. Неужели ты этого не видишь?      - Не убьют! Не убьют! Разве убил меня Филарет? Огнем жег, посохом ударил, да мимо!.. А что теперь? Сам в рубцах и в крови. А я живая. И жить буду. Дай мне одну ночь. Одну только ночь!      - Если ты меня сейчас прогонишь, я пойду, подниму общинников и скажу, что Третьяка с Калистратом надо прогнать из общины.      - Ой, ой! Что ты! Никого, никого не поднимешь, а сам себя погубишь. Нельзя так.      - А как надо? Как?      - Не ведаю. Буду молиться.      - О!..      - Не мучай меня, жену свою. Дай мне одну ночь.      - О!..      И, как пьяный, вышел из избы.      Долго стоял на берегу Ишима. Чужой он, чужой в общине. И никогда не сумеет быть своим для таких вот темных и забитых людей. И даже Ефимию не понимает.      "Уйти мне надо. Уйти!" Но куда?! VI      Попутный ветер толкал Мокея в спину да насвистывал: "Сибирь, Сибирь!"      - И без того ведомо: Сибирь. Да не пропаду, может? Ехал, ехал - и все один на тракте. Пустынность. Под вечер показался встречный обоз. На телегах везде тюки с шерстью, навьюченные под бастрики. В каждой телеге пара лошадей. Мокей поздоровался с купеческими обозниками и попросил воды.      - Эко! Угораздило тя, - миролюбиво проворчал усатый мужик с бритыми щеками и крикнул первой подводе: - Попридержи, Захар! Человек воды просит.      Обоз остановился. Усач налил из лагуна воды в медную кружку и подал Мокею. И все это без креста и спроса, не то что в общине батюшки Филарета.      - Далече едешь, паря?      - На Енисей-реку.      - В тридевятое царство, можно сказать! А мы вот, паря, из Ишима тянемся на Тюмень. На ярманку поспеть надо. Ноне богатющая ярманка будет.      Что за ярмарка? Мокей не знал. Думалось, вся Сибирь голая, как ладонь, да каторжная. А вот тянется обоз из Ишима на осеннюю ярмарку.      Вспомнил, как ехал с единоверцами ходоком на Енисей и далеко объезжали сибирские городишки, чтоб не опаскудиться среди щепотников. Изредка наведывались в деревни за хлебом и мясом и то боялись как бы не оскверниться. А ведь и в городах люди живут, только без свирепости, без огня. "Филипп-то как пожег единоверцев!" И будто перед глазами поднялось языкастое пламя сосновых срубов и оттуда, из огня, неслось радостное песнопение...      Как же так? Одни живут вольно, походя не крестят лоб, не творят всенощных служб и не думают, что они великие грешники и что им уготована геенна огненна; другие сами себя терзают, носят вериги, орут о спасении. А от кого спасаться?      Как осенние листья падают с дерева, так постепенно Мокей отряхивал страхи господни, запреты, жадно приглядываясь к людям.      Долго гостевал в Ишиме - малом деревянном городишке на бойком тракте.      На постоялом дворе Мокей спал под сенным навесом со щепотниками, кои кукишами крестились, табак смолили, аж дым из ноздрей валил, и в бога ругались до того отчаянно и срамно, что у Мокея дух захватывало.      От общения с проезжим текучим людом у Мокея голова кружилась: до чего же разный народ проживает на белом свете! И татары, и киргизы, и чалдоны, и все текут, бурлят, каждый разматывает собственную жизнь, нимало не беспокоясь: угодно ли то Исусу. Или он морду отворотил от такого народа?      Заглянул Мокей в киргизскую харчевню. Дивился, как люди в теплых бешметах жрали барана на большущем медном блюде, хватая мясо руками, и сало текло им до обнаженных локтей. Табак жевали и тут же плевались на пол. Срамота! А живут же, живут!      "Нету бога, нету! - оседало решение, и Мокей, обретая новую силу, не знал еще, куда ее употребить. - Кабы подружил Ефимия со мной, и сатано не одолел бы нас!.."      Но подружии Ефимии не было. VII      Под вечер в субботу на постоялый двор заехал ночевать обоз омского купца Тужилина на пятнадцати подводах. Всю ограду забили телегами с кладью да еще три телеги остались на улице возле ограды.      Красномордый купец в яловых сапожищах по пахи, в суконной поддевке под красным кушаком шутки ради вызвал охотников бороться и четырех мужиков положил на лопатки.      - Налетай, теребень кабацкая! Спытай силушку! - куражился купец, бритощекий и бритоусый.      Мокей посмеивался себе в красную бороду: поборол бы купчину да вот беда - обличность у купца бабья. Купец и сам заметил Мокея возле крыльца:      - Эка бородища огненна! Не хошь ли силушку спытать? Поборешь - рублем одарю. Не поборешь - нужник заставлю чистить.      Купеческие возчики с подрядчиком и постоялыми людьми тормошили Мокея: спытай, мол, не под бабой лежать!      "Сатано в искус вводит, - думал Мокей, - али я убоюсь нечистого? Отринул самого бога и нечистого такоже отрину!"      Купец наседал:      - Ай-я-яй, борода! Плечищи-то эвон какие, а силушка мякинная, што ль?      Долговязый подрядчик в поддевке верещал в самое ухо: - Не бойся, мужик. Гаврила Спиридоныч жалостливый - не убьет небось. Полежишь маленько на лопатках, а нужник ночью почистишь. Чаво там! Плевое дело.      - Спытай, паря! Спытай! - подталкивали купеческие возчики.      Купчина махнул рукой:      - Ладно, борода! Не будешь нужник чистить. Дам тебе урок: на Ишим за водой с ведрами на коромысле сходишь, бабье дело справишь.      Мокей решился: если сатана вызывает на бой, ничего не поделаешь, надо помериться силой. И вышел на круг. Боднул купца глазами:      - Обличность у тебя бабья, купец. Хоть бы усы сберег, чтоб зрить: не с бабой ли буду бороться?      Возчиков смех прошиб. Купчина рявкнул:      - Чаво ржете, мякинные утробы? А ты, борода, погоди зубоскалить. Погляжу на тебя, как ты под бабой ногами сучить будешь!..      - Не замай! - остановил Мокей. - Ты дал урок, теперь мой урок слушай. Веруешь в бога?      Купец вытаращил глаза:      - Давай бороться, а не лясы точить.      - Скажи наперед: веруешь в бога али нет?      - Ну, верую! - И купец перекрестился... двоеперстием! Мокей испуганно отшатнулся: "Единоверец! Мыслимое ли дело? Бритощекий и бритоусый! На постоялом дворе - да в единоборство со щепотниками?"      - Али ты старой веры?      - Твое которое дело, какой я веры? Моя вера самая праведная.      Мокей глухо проговорил!      - Тогда пускай тебе, купец, твоя праведная вера поможет на спине не лежать. А я тебя без бога бороть буду, слышь?      Мужики притихли: к чему речь такая? Бога-то не надо бы трогать.      Купчина не сразу сообразил, что ему сказал бородач.      - Как так без бога? Или нехристь?      Мокей чуть призадумался: кто же он теперь, отринувший бога? Как ни суди, а крещен на самой Лексе.      - Хрещен, да... отринул, - натужно вывернул Мокей. Врать он не сподобился. Что думал, держал на сердце, то и на язык ложилось. Голышком шел по миру, глядите, мол, весь тут.      - Кого "отринул"? - донимал купчина.      - Бога.      Мужики возле телег испуганно забормотали. Шутейная борьба, а разговор-то вышел не шутейный. Безбожник объявился на постоялом дворе.      - Бога?! - собрался с духом купец. - Да ты татарин али хто?      - Не зришь, что ль? Русской, а веры был старой, христианской, какая опосля Никона в Поморье да в скитах сохранилась. Да я отринул то. Веру, и бога, и самого Исуса, Как не бымши.      - Хто "не бымши"? - таращился купчина.      - Исус не бымши. И бог такоже. Придумка книжников да глагол верижников, какие умом рехнулись. Вот и побори меня, купец, да не один, а с богом, со Исусом, в какого веруешь, хоша и бороды у тебя нету. Бабья образина-то. А я без бога положу тебя, знай!      Мужики глухо проворчали: шутка ли - изгальство над богом над Иисусом Христом (для них не Исус, а Иисус)! Кто-то сказал, что надо бы проучить рыжую бороду да пинками надавать из ограды. Купца тоже пробрало до костей. Озверел.      - Без бога, гришь? Без Исуса? - и, оглянувшись на мужиков, призвал: - Будьте свидетелями, православные христиане! Биться буду с безбожником смертным боем. Слышали, как он святотаствовал? Хто экое потерпит?!      - Бить, бить надо!      Мокей ничего не понимал. Только что собственными ушами слышал, как ругались и в бога и в мать богородицу, и вдруг все ополчились на него, как на волка.      - В бога материтесь, а за бога...      Мокей не успел досказать - купчина ударил в скулу. Чуть с ног не слетел.      - Лупи его, Гаврила Спиридоныч! Лупи!      - Смертным боем безбожника...      - Под сосало ему, под сосало! - орали со всех сторон.      На крыльцо из постоялого дома и из трактира на верхнем этаже выбежали сенные девки, целовальник, заезжий лабазник, трактирщик, и все они подбадривали купчину Гаврилу Спиридоныча, чтоб он проучил смертным боем бородатого безбожника. VIII      И пошло, завертелось, закружилось возле крыльца!..      Схватились грудь в грудь, отскакивали, снова сплывались, хватали друг друга за глотки, но держались на ногах.      Мужики со стороны, особенно возчики и приказчик, поддакивали купцу Гавриле Спиридонычу, готовые сами ввязаться в драку и отбить почки и внутренности безбожнику.      Со всей улицы сбежался народ к постоялому двору. Глазели, дивились, возгораясь жаждою настоящего смертоубийства. От одного к другому, как по веревочке, неслось, что купец бьется смертным боем с безбожником, какого свет не видывал.      Мокей собрал всю свою силушку и сноровку в драках, чтоб не поддаться купчине, а положить бы его на лопатки без кровопролития да прижать к земле, чтоб он пришел в сознание.      - Без бога, гришь? Не бымши, гришь? - осатанел купчина и, изловчившись, ударил Мокея в нос и в губы - кровь брызнула. Заехал, как кувалдой. И тут терпение Мокея лопнуло. Ахнул купчину в скулу - челюсть вывернулась. Падая, купец ударился затылком о железную чеку возле ступицы заднего колеса телеги и руки раскинул.      - Убивство! Убивство, православные! - заорал приказчик.      - Сусе Христе! Сусе Христе!      - Станового позвать! Станового!      - Вяжите разбойника!..      Мокей отпрыгнул к телеге, возле которой лежал купец, крикнул:      - Не я лез с кулаками, али не зрили?!      Кто-то запустил половинкой кирпича. Мокей успел уклониться и кирпич угодил в купца - башку проломил.      Приказчик успел достать ружье, или ему кто подал, Мокей того не знает и не сообразил даже, что было прежде: грохот ли выстрела или сильный толчок в правое плечо.      Выстрел из ружья образумил всех...      Сенные девки, подобрав длинные сарпинковые юбки, с визгом побежали на второй этаж постоялого дома, а за ними - лабазник, трактирщик, а целовальник кинулся прочь из ограды. Вскоре в ограде остались только возчики купеческого обоза и долговязый приказчик с ними.      - Шутейно, шутейно, а тут - на тебе! Смертоубийство! - бормотал один из возчиков.      - Шутейно? Али не видели, как разбойник кирпичом саданул по голове Гаврила Спиридоныча?! - подсказал приказчик, и возчики, сообразив, притихли: кирпич-то запустил один из них, свой брат.      Прислонившись к телеге, ухватившись за пораненное плечо, Мокей качал головою. Разве он зачинщик драки? Разве он ударил кирпичом? "Убивец, убивец!" - кричат. Кто убивец? Он. Мокей? Да как же это так! "Неможно то, неможно. Напраслина", - ворочалась трудная мысль, как вдруг в ограду беркутом влетел становой пристав, усатый, как морж, и шашку из ножен, а за ним два стражника с ружьями.      Приказчик и возчики купеческого обоза одним дыхом гаркнули, указав на Мокея: - Убивец!..      Мокей слушает и не понимает: оказывается, он сам полез с кулаками на купца Тужилина за то, что тот верующий в бога, а он, Мокей, безбожник, потому и убил купца кирпичом. И что приказчик, защищая себя и возчиков от разбойника, выстрелил в Мокея из ружья.      - Не убивал купца! Не убивал! - проговорил Мокей, но становой пристав не стал слушать.      - Связать!..      Стражники, выставив ружья, крикнули долговязому приказчику и возчикам, чтоб те скрутили веревками разбойника.      - Неможно то! Неможно! Напраслина!      - Заррублю, собака! - И шашка станового пристава взлетела в воздух.      Мокей шагнул под шашку:      - Руби, сатано! Руби!      Пятеро возчиков с приказчиком еле совладали с Мокеем, хоть тому и подбили правую руку. Мокей отпинывался, повалил трех себе под ноги и кинулся было бежать через телеги, но его схватили, повалили между двух телег и связали.      Суконная однорядка Мокея прилипла к окровавленной рубахе. Становой пристав послал за лекарем и за урядником.      Когда явились лекарь и урядник, прежде всего подняли тело купца Тужилина, составили протокол об учиненном смертоубийстве заезжим на постоялый двор, разбойником, у которого не оказалось ни подорожной, ни вида на жительство и он не назвал ни своей фамилии и ни того, откуда и куда едет. По всем видам - чистый варнак. Потом лекарь промыл и перевязал огнестрельную рану на плече Мокея, и тогда уже стражники отвели арестованного в острог.      Если бы Мокей сказал, что он из общины поморских раскольников, переселяющихся на Енисей, тогда бы, возможно, не определили его сразу в разбойники и в беглого каторжника, по понятным причинам скрывающего свою подлинную фамилию и место постоянного жительства.      Становой пристав знал, что в семидесяти верстах от города, на берегу Ишима, остановилась община раскольников из далекого Поморья. Было предписание тобольского губернатора учредить строжайший надзор за общиною еретиков, именующих царя анчихристом и совершающих молебствия по уставу раскольничьего Церковного собора.      Становой пристав с урядником и стражником дважды навестили общину, разговаривали с духовником Филаретом и строго упредили, чтоб никто не отлучался от общины без его дозволения и, самое главное, поскорее бы убрались с берегов Ишима подальше от Тобольской губернии. "Отправляйся на Енисей, там места хватит для всех еретиков". Пусть, мол, раскольниками ведает енисейский губернатор Степанов.      И вдруг следователь Нижней земской расправы Евстигней Миныч, толстенький, щекастенький, с ехидными ноздрями человек, не мытьем, так катаньем лезущий в чины губернского земского суда, чтоб перемахнуть из Ишима в Тобольск, ошарашил станового пристава нежданным сообщением: разбойник, учинивший смертоубийство, как о том показали возчики купеческого обоза, сказал, будто он "отринул старую веру, поморскую", а значит, не из той ли он общины еретиков, какая с прошлой осени поселилась на берегу Ишима?      Становой пристав замахал руками:      - Ну, батенька ты мой, перехватил, перехватил! Знаете ли вы тех космачей? Это же не люди, а бревна неотесанные. Как свалили с пней, такими в мир пошли. В сучьях, лохматыми, неотесанными дикарями. Видел я их, батенька ты мой, и скажу вам по секрету: если бы вас хотя бы на неделю оставить в той общине, вы бы пардону запросили. Да-с, милостивый государь! Сие вам не Петербург! Они бы вас уморили на всенощных моленьях и раденьях, и вы бы продолбили себе лоб двумя перстами. И на коленях накатали бы вот такие мозоли. Ха-ха-ха!      Евстигней Миныч не сдавался:      - И все-таки, смею заметить, образина разбойника раскольничья. И борода, и сам этакая непроходимая дикость!      - Беглый каторжник, вот кто он, батенька ты мой, - заявил сведущий становой пристав. - Верное слово, каторжник. И если угодно, на его совести не мало убийств! Обратите внимание на мешочек, в котором разбойник хранил деньги. Из какой кожи сшит, как вы думаете?      Евгений Миныч над этим вопросом еще не задумывался.      - Из человечьей кожи, батенька ты мой. Да-с! Есть такой обычай у вечных каторжников: если они кого заподозрят в предательстве, то мало того что удушат раскаявшегося в злодеяниях, так еще живьем сдерут со спины кожу и шьют потом из этой кожи подобные мешочки. Да-с! Звери, батенька ты мой. Соблаговолите узнать, из кожи какого каторжника мешочек у разбойника. Тонкими намеками, так сказать, паче того - хитростью, Евгений Миныч, Да-с!      Евгений Миныч ушел от станового изрядно посрамленным и долго потом сидел в своем кабинете, разглядывая и так и сяк злополучный мешочек разбойника.      Странная штука: шкура мешочка шершавая, чуть желтоватая, пупырчатая, наподобие змеиной. Не может же быть, чтобы человеческая кожа была вот такая пупырчатая, изжелта? Или кожа вечных каторжан именно такая, и он, Евстигней Миныч, человек из Санкт-Петербурга, не знает еще всех тонкостей каторжанской кожи?      Делать" нечего, надо установить, из кожи какого каторжника сшит мешочек, и постепенно, исподтишка допытаться, кто же он, сам разбойник? Многих ли он отправил на тот свет после побега с каторги? Один ли он орудует в Приишимье или где-нибудь у него есть разбойничья ватага? IX      Трудную ночь провел Мокей в остроге. Мало того что правой рукой не пошевелить и плечо вспухло от раны, так еще клопы донимали. Не видывал, чтоб паскудность ползала целыми полчищами! По стенам, по голым доскам, заменяющим кровать, и сыпалась с потолка, как чечевица. Мокей отряхивал клопов с рубахи, давил с остервенением и всю ночь топтался на ногах.      Думал и про убиенного купчину. Не он же убил! Навет - чистое дело. Должны же подтвердить мужики, что спрос учинят трактирщику. Мокей видел его на крыльце. И сенных девок спросят. Те обязательно скажут, кто кинул в Мокея кирпич и угодил в башку купчине.      Утром в бревенчатую каталажку явился урядник при шашке, а с ним пятеро стражников с ружьями. И цепи принесли. Благо, в этапных тюрьмах от Санкт-Петербурга до Тихого океана не было недостатка в кандалах.      - Неможно то! Неможно! За безвинность в цепи не куют! - отпрянул Мокей, но его прижали к стене и, как он ни сопротивлялся, связали, а потом пришел кузнец с инструментом и оборудовал Мокею обновку от царя-батюшки - век не износить.      Когда вывели Мокея из каталажки, само небо будто лопнуло от негодования за учиненную несправедливость и ударило громом. Стражники с ружьями перекрестились. Мокей обрадовался: гремит небо-то, гремит!      "Хоть бы прибило!"      Громом не прибило, а дождем прополоскало. С бороды ручьями лилась вода. С войлочного котелка дождь лился за шиворот. Плечо заболело от взмокшей повязки, но Мокей не обращал внимания: не такое переживал!..      В новом деревянном доме Нижней земской расправы Мокея встретил следователь Евстигней Мипыч до того радостно, будто к нему привели не убийцу-разбойника, а ближайшего родственника.      - Милости прошу ко мне в присутствие. В кабинетик. В кабинетик, - приглашал Евстигней Миныч, и даже лысина его стала розовой от умиления. Сам распахнул дверь кабинета, куда и ввели Мокея, усадив у стены на деревянный стул.      Один из стражников попросил дозволения выйти в коридор и там закурить.      - Закурить? - Евстигней Миныч хитро прищурил зеленоватые глазки. - Курите здесь, в присутствии. И угостите человека, - показал рукою на Мокея.      - Не потребляю, - отказался Мокей.      - Не курите? Или бросили?      - Отродясь не курил.      - И водочку не потребляете?      - Не потребляю. Срамно то.      - Ах, вот так! Совершенно правильно - срамно. Я придерживаюсь такого же мнения. Не курю, не пью. Потому - родитель мой держался старой веры. Слыхали про такую веру?      - Отринул то.      - Кого "отринул"? Старую веру?      - Бога со угодниками и со Исусом такоже. Как не бымши.      - Безбожник окаянный, - проворчал стражник. Евстигней Миныч строго заметил стражнику:      - А вот этого я вас не просил делать: вставлять ваши замечания. Попрошу впредь молчать.      - Слушаюсь, ваше благородие.      "Эко благородие лысое да мордастое!" Мокею впервые в жизни довелось встретиться с представителем власти Российской империи, и он еще не знал ни чинов, ни рангов людей, вершащих расправу над нижним сословием - крестьянами.      - Начнем с вашего кошелька. - Евстигней Миныч показал Мокею мешочек. - Из какой кожи он сшит, любезный?      Мокей подумал: отвечать или нет на спрос? Если бы он был в общине единоверцев, понятное дело, молчал бы. Ну, а тут как быть?      - Пошто в цепи заковали? Не убивец я! Евстигней Миныч сладостно пропел:      - Но ведь купец Гаврила Спиридоныч Тужилин убит? Не так ли? Понятное дело, в драке. Но ведь убит.      - Не я убивец, говорю. Откель кирпич у меня взялся бы?      - Вот я и буду вести дознание, чтоб установить, кто же убил купца. И если вы невиновны, будете оправданы и цепи снимут. Но для того чтобы доказать, что вы не убийца, дознание должно установить, кто же истинный убийца.      - Возчик купеческий шибанул кирпичом. Такоже было.      - Прекрасно. Так и запишем в протокол. Но прежде всего надо установить, откуда вы приехали в Ишим, куда едете и где взяли вот этот кошелек с тремя золотыми и серебром три рубля с пятиалтынным. Откуда такие деньги?      - Того не будет.      - Чего не будет?      - Дознания. Ни к чему то, скажу. Еду по Сибири место глядеть. Более ничего не скажу, благородие.      - А вот кошелек ваш сказал нам кое-что, представьте! Он сшит из кожи убитого каторжника. Не так ли?      - Эко! Умыслили. Из лебединой кожи шит.      - То есть как из лебединой.      - Из лебедей, какие в Поморье залетают. На озера там.      - Так вы из Поморья? Молчание.      - Это же очень далеко!      - Не близко.      - Так и ехали один?      И тут Мокей признался:      - С общиной ехал. От самого Поморья. И па Енисей потом ездил место глядеть. Возвернулся в общину, и беда пришла: сына мово Веденейку, чадо милое да разумное, старцы-сатаны под иконами удушили!.. Оттого и бога отринул. За душегубство то. И ушел из той общины, яко не бымши там.      - Удушили сына? Вашего сына? Веденейку? Но за что же? За что?      - За туман тот, за бога того! Под иконами на тайном судном спросе удушили!.. Чадо мое махонькое, благостное, по шестому году! Яко от еретички народился. И бог то зрил и силу дал душителям!..      Евстигней Миныч посочувствовал:      - Сына вашего! Веденейку! По шестому году... Какое горе!      Мокей ответил стоном:      - В грудях кипит. Исхода не вижу от такого горя. Туман будто перед глазами.      - Понимаю, понимаю...      Евстигней Миныч обрадовался. На первом же допросе тонким ходом он раскрыл преступника: кто он и откуда! И мало того, получил ошеломляющее сообщение об убийстве ребенка в общине еретиков. Это же дело для Верхней земской расправы! Губернатору доложат, и он, Евстигней Миныч, сразу вырастет на целую голову. Как же будет посрамлен становой пристав, почитающий себя за знатока каторжан!.. Надо сию минуту идти к исправнику и сообщить потрясающую весть. А там - выезд с исправником в общину раскольников, дознания, и под стражу возьмут не только одного разбойника!..      - Вы сказали, что сына вашего Веденейку удушили под иконами на тайном судном спросе. Но, помилуйте, что же мог отвечать ребенок?      Мокей спохватился, да было поздно.      - Про чадо мое спросу не будет, благородие. Мое чадо - мое горе. Не вам то ведать.      - Как же так не нам? Кто же должен наказать преступников?      Мокей подумал. В самом деле, кто же должен наказать душителя Веденейки? Бог? Мокей отринул бога. Общинники? Они готовы были растерзать самого Мокея. И убили б, если бы не подоспела подружия Ефимия.      - Мое горе со мной в землю пойдет, - решил Мокей. Нет, он не назовет никого из общины. Ни подружии, ни бесноватых апостолов, ни Третьяка с Микулой.      - Так, значит, вы из общины раскольников, которая остановилась у Ишима?      - Про общину спроса не будет.      - Как так не будет?      - Не будет, и все. Про купца спрос ведите.      - Нет, нет, любезный. Прежде всего мы установим вашу личность, опознаем, возьмем под стражу душителей вашего сына Веденейки, а тогда и про убийство купца будем говорить.      - Не будет того! Не будет! - гаркнул Мокей.      - Позвольте нам знать, как вершить дознание!.. Евстигней Миныч потирал руки. Он сейчас явится к исправнику - и тогда... Продолжение следует... Читайте в рассылке: по понедельникам с 17 сентября: Александр Казанцев "Донкихоты Вселенной"      Звездонавты попадают на планету, во многом напоминавшую Землю, но "застрявшую" в своем историческом развитии на стадии феодализма. по четвергам с 23 августа: Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. АНОНСЫ По вашим просьбам: Эрих Мария Ремарк "Три товарища"      Эрих Мария Ремарк - писатель, чье имя говорит само за себя. Для многих поколений читателей, выросших на его произведениях, для критиков, единодушно признавших его работы, он стал своеобразным символом времени. Трагедии Первой и Второй мировой, боль "потерянного поколения", попытка создать для себя во "времени, вывихнувшим сустав" забавный, в чем то циничный, а в чем то - щемяще чистый маленький мир верной дружбы и отчаянной любви - таков Ремарк, автор, чья проза не принадлежит старению...      Роман "Три товарища" рассказывает о трагической судьбе немецких солдат, вернувшихся с полей Первой мировой войны, о так называемом потерянном поколении, разочаровавшемся в буржуазных ценностях и стремящемся найти опору во фронтовом товариществе, в крепкой мужской дружбе и верной любви.     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 399