Литературное чтиво Выпуск No 69 (494) от 2007-09-06 Количество подписчиков:400    Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги. Хмель" Сказание первое    Крепость    Завязь третья (продолжение) IX      ... После сожжения Акулины с младенцем на обширной елани остался торчать огарышек березы, как черный палец проклятия, грозящий небу.      На огарышек, по велению старца Филарета, прибили осиновую перекладину - и вышел бело-черный крест.      На крест привязали веревками пустынника апостола Елисея: "Не вводи во искушение, собака грязная!" Это ведь Елисей смутил общину, когда сказал, что видел собственными глазами, как на лбу кандальника, приползшего на карачках к становищу общины, торчали рога сатаны, а потом вдруг спрятались.      Пустынники со старцем-духовником порешили так: пусть Елисей висит на кресте до того часа, когда в общину вернется праведник, какого бог послал со своим знамением. Если праведник не простит Елисея, тогда его надо сжечь как еретика и пепел развеять по Ишиму-реке.      Для сжигания Елисея припасли сухой хворост и приволокли на волокуше большую копну сена.      За пять суток жития на кресте Елисей до того почернел, будто его коптили, как поморскую воблу, над дымом.      Первые двое суток Елисей пел псалмы и молитвы.      На третьи сутки от неутолимой жажды перехватило горло, и Елисей не то что петь - шипеть не мог.      В ночь на четвертые сутки полоснуло дождем, и Елисей, задрав бороду, напился воды и окреп.      Поднялось солнце, прижгло лысину, и он, как ни силился, ни одной молитвы припомнить не мог - из головы будто все выпарилось, как вода из чугунка на огне.      "Господи, пощади живота мово, отошли солнце в тартарары, прими мя, Сусе!" - бормотал Елисей.      Ни стона, ни жалобы, конечно, никто не слышал. Разве мыслимо вопить божьему мученику, как той поганой бабе Акулине!      Власяница впилась в тело, но Елисей не чувствовал ее на своей продубленной коже - привычно.      Хвально так-то во имя Исуса принимать мучения. Радость будет на том свете.      На копну сена и на хворост, припасенный для его сжигания, глядел как на благодать. Если бы его подожгли, он бы еще нашел в себе силы затянуть: "Исусе сладкий, Исусе пресладкий, Исусе сладчайший..." - с песнопением отлетела бы душа Елисея на небеси, ну, а там, в рай божий. Куда еще?      К субботнему молению успокоился. Обвис на кресте, как мешок с костями, и голову уронил на грудь. Успокоение настало. Ни боли в суставах, ни жажды в глотке. Хвально, хоть и помутился рассудок. С Исусом разговаривал, как с пустынником, и благословение принял двумя перстами.      Слышал, будто мимо проходили с песнопениями, но никого не видел: глаза глядели в землю, а шея окостенела - башку не поднять.      Мало того что привязан на крест, так еще и пудовая чугунная гиря оттягивает правую ногу.      Полуночная прохлада остудила тело апостола Елисея, но он ничего не чувствовал: обтерпелся праведник.      Кажется, опять послышалось песнопение?      Гудит земля, поет, ликует!..      "Хвально, хвально! - радуется Елисей. - Отмучился, должно, в земной юдоли, господи, помилуй мя! Прими мя на небеси... отверзни врата господни... аллилуйя..."      Кто-то взял Елисея за бороду.      - Жив али нет, раб божий?      Елисей таращил помутневшие глаза, но решительно ничего не соображал: где он и что с ним? Может, опять в избе старца Филарета и братья-пустынники, прозываемые апостолами, пытают его каленым железом как еретика, совратившего общину? "Жги его, жги, пречистый Ксенофонт! - слышит Елисей голос Филарета. - Иуде посох пообещал, а он нас всех нечистым духом омрачил. Иуда!" Елисею надо бы крикнуть, что он не еретик, а праведник. Но ему мешают. Кто-то усиленно трясет его за бороду. "Елисей, Елисей!" - слышит сладостный голос. Может, он на небеси и святой Петр вытряхивает из его сивой бороды земную пыль? И свечки горят будто. Или то звездочки божьи? И ангелы со архангелами услаждают его душу райским песнопением? "Хвально так-то, хвально!" И тут же мысль Елисеева угасла, как свеча, задутая ветром.      Елисей глубоко вздохнул и потянулся...      - Преставился раб божий!      Старец Филарет набожно перекрестился и затянул поминальный псалом.      Лопарев вытаращил глаза на распятого Елисея и машинально, не помня себя, трижды перекрестился щепотью...      Филарет отступил на шаг в сторону и подал знак ладонью своим верным апостолам, чтоб они помалкивали, будто и не видели еретичного кукиша новоявленного пустынника с пачпортом. Сам Лопарев, конечно, не подозревал, какую великую беду навлек на себя щепотью!      - Сымите! - махнул рукою старец.      Тело во власянице сняли с креста, положили на землю возле березы, сложили на груди руки и укрыли сеном. Потом выкопают яму и захоронят Елисея без колоды. Был бы рядом красный лес, как в Поморье, - сосны, пихты, лиственницы, тогда бы выдолбили Елисею колоду-домовину. Но красного леса нет, а из березы колоду не выдолбишь.      Трое пустынников, таких же сивобородых, вечно нечесаных, как и Елисей, остались возле тела петь псалмы.      Возрадовались женщины, особенно белицы и молодухи:      - Мучитель наш помер!      - Иуда окаянный! Так и зырился, так и зырился!      - Кабы не он, Акулину бы не сожгли.      - Это Елисею привиделось, будто в яму к Акулине сиганул нечистый дух в виде белесого дыма.      "Как же порушить дикую крепость? - думал Лопарев, когда после всенощной вернулся со старцем к той же телеге, где его выходила от смерти Ефимия. - Чему они верят, эти люди, пребывающие во тьме и невежестве? Одну сожгли живьем с младенцем, другой на кресте умер. И все во имя Исусово? Во имя святости старой веры? Да что же это за вера?.." X      Но где же Ефимия?      С того дня, как она пришла к нему в рощу, и нарядилась там в сарафан и батистовую кофту, и пропела ему песнь любви, назвала его возлюбленным своим и мужем, он ее не видел. Искал глазами на всенощном моленье - не нашел: мужики заслоняли женщин. И возле распятого Елисея Ефимии не было. Где же она?      Старец Филарет что-то уже чересчур прилипчиво поглядывал на Лопарева, будто впервые видел.      - Возрадовался я, сын мой, - заговорил Филарет, и лицо его посветлело, смягчилось. - Бог послал те пачпорт пустынника, благодать будет!.. Набирай силы, живи... Ежли надумаешь отроков обучать грамоте, и я помогу в том. Писание прозрею. Славно! Бог даст, передам те из рук в руки посох духовника и крест золотой, чтобы не порушилась старая крепость, какую заповедовал нам сохранять мученик Аввакум. Аминь.      Лопарев поклонился старцу: "Если бы мне твой посох, настал бы конец крепости".      - Как теперь жить будешь, раб божий? В моем ли становище аль перейдешь к пустынникам?      - Мне хорошо было под телегой, отец.      У старца зло сверкнули глаза, чего не заметил Лопарев.      - Как хочешь, так и будет. Семей у нас множество - более шестиста душ. И гурт коров у нас, и два табуна лошадей, и птица всякая. Прибыльно живем, раб божий. Общиною. Всяк по себе не тащит богатство под свою руку. Общинное достояние. И пропитание у всех едное, из одних сусеков. Такоже проживали в Поморье, с тем в Сибирь пошли. По душе тебе экий порядок?      - По душе, отец.      - Спаси Христос! Опосля того как бог послал те пачпорт раба божьего, можно ли тебе зрить бабу?      Лопарев смутился и ответил глухо:      - Каждый мужчина, отец, от женщины рожден. От Евы отошли первые люди, от тех людей еще люди, а потом и мы народились.      - Благостно глаголешь, - прогудел старец, тяжело опираясь на пастырский посох. - Баба - она тоже тварь божья. Вот хоша бы Ефимия.      Лопарев вздрогнул, точно от удара. Старец заметил, но виду не подал.      - Что Ефимия.      - Еретичка.      - Еретичка?      - Опеленала, ведьма, сына мово Мокея. Еще в Поморье, когда белицей проживала...      И тут Лопарев услышал от Филарета, как еретичка Ефимия возопила в монастырской келье и к ней явился нечистый, завладел ее душой и телом, а потом... погнал к святому пещернику Амвросию Лексинскому. Пещерник будто отбивался от еретички крестом, бил батогом, но искусительница оборотилась в муху и порчу навела на сухари. И когда Амвросий сожрал сухари, дух вышел из него, "яко вода из дырявой посудины"...      - Сидеть бы еретичке на чепи в каменном подвале с донной водой, - продолжал Филарет, - да сын мой Мокей украл ее от стражи собора. Я-то не ведал, какова она белица! Ох-хо-хо!.. Как узнал, тащить хотел на собор, да Мокей сдурел и уволок ее к морю, и там проживал с ней года за три так. Потом возвернулся ко мне в общину на Сосновку! "Очистилась, грит. Ефимия-то". Эко!.. Бил дурня, да мало.      У Лопарева - холод за плечами. Так вот каков "милостивый старец"!..      - Была ведьма и есть, - долбил старец. - Ни в чох, ни в мох не верует. Псалмы Давидовы и песни Соломоновы, слышь, перекладывает на мирской язык да пишет их в свои тетрадки. Пожег я те тетрадки и клюшкой лупил, чтоб вразумить нечестивку. Ох-хо-хо! Как присоветуешь, гнать ведьму из общины аль на судное моленье выставить?      У Лопарева дух перехватило. Ефимию - на судное моленье? За что? За какие-то песни Соломоновы? Старец таинственно сообщил:      - У одной бабы, слышь, от нечистого младенец народился о шести пальцах. И рога на лбу пробивались. Сожгли ту бабу. Ведаешь ли?      Лопарев притворился, что ничего не знает.      - Грех! Великий грех был! Елисей-то, который помер, сказывал: нечистый дух по общине ходит кажинную ночь в бабьем обличье. А доглядеть, какая баба, не узрел.      Старец, конечно, намекал на Ефимию.      - Елисею привиделось, что и у меня рога на лбу, - ввернул Лопарев, мучительно соображая, как защитить ее.      - И то! - согласился Филарет.      - А мне вот привиделась Ефимия в светлом сиянии, - соврал Лопарев.      Глаза старца сверкнули, как алмазы.      - Сказывай! Знамение было али как?      - Ночью так, когда в лихорадке лежал, выполз я из-под телеги воды напиться. Вижу: сидит Ефимия вот на этом пне, а вокруг головы сияние.      - Исусе! Баба ведь она, сиречь того - ведьма. Сиянию откуда?      - Жар у меня был...      - И то, - фыркнул старец, ухватившись за свой золотой крест, как спасительный якорь. - Блудница она, блудница!.. Мокей-то без мово благословения проживает с ней. Епитимью наложил на них на семь годов. Ежли за семь годов Ефимия не окажет себя еретичкой, благословлю тогда...      И тут Лопарева осенило:      - Грешно так жить, отец. Ребенок у них народился... Филарет вздрогнул и выпрямился.      - Откель ведаешь про ребенка?      Лопарев сказал, что видел Ефимию с ребенком...      - Это! Спрошу Марфу Ларивонову, спрошу! - погрозил какой-то Марфе, сообщив: - Ребенка отобрал я от ведьмы, чтоб не искушала чадо. Отобрал! До исхода епитимьи будет жить чадо со снохой Марфой, бабой Ларивоновой. Да не узришь! Глядь, еретичка опять возле парнишки. И бита была, а неймется!      "За что бита была? За что?" - ныло сердце у Лопарева, и он едва сдерживал себя, чтобы не высказать в глаза старцу всю неприязнь к дикому староверчеству.      Что же придумать? Как спасти Ефимию?!      А старец упрямо бубнит:      - Гореть бы ей на той березе с Акулиной нечестивой, кабы Елисей усмотрел, какая баба оборотнем ходит по общине! Не углядел. Ефимия совратила Акулину-то. Она! И Юскова парня, Семена, совращала, да не углядели.      Лопарев осмелился сказать правду:      - Не верю я, отец, чтобы Ефимия кого-то совращала и что она ведьма. Не верю! Она меня спасла от смерти. Святость в ней великая.      Филарет вытаращил круглые глаза, как белые камушки.      - Святость?!      - Если она спасает людей...      - Совращает, ведьма! Искушает, еретичка.      - Не верю, - твердо ответил Лопарев.      У старца перекосилось лицо от ярости и ноздри раздулись, но он сдержал себя.      - Не ведаешь всего про ведьму-то, не ведаешь!.. Грех-то!..      - Могу я с ней поговорить?      - С ведьмой?!      - С Ефимией.      Старец не сразу собрался с духом, что сказать. Подумал, потеребил бороду, скрипнул:      - Остра на язык, как пчела на жало. То и гляди, ужалит. Веру надо иметь крепкую и руку праведника, чтоб не поддаться искусительнице. Не совратит ли тя с веры-правды?      - Не совратит.      - Это! Молодой ишшо глаголать так-то. Погоди маленько, вот посох отдам тебе и крест золотой, тогда вершить будешь волю господа бога нашего и узришь: ведьма ль Ефимия али праведница.      - Если она ведьма, как же тогда она стала женою Мокея, вашего сына?      - Не жена, не жена! - отмахнулся старец.      - Как же можно жить ей с Мокеем, если она не жена?      - Неможно! Отторгну, яко тать от овна. И так не шла за моей телегой. Не шла, не шла! Вот под этой телегой скарб паскудницы!      Старец указал на ту самую телегу, под которой скрывался Лопарев во время лихорадки. Так вот куда определил его старец!      - Мне хорошо было под этой телегой. Выздоровел, видите? Если бы Ефимия была ведьма, разве бы она спасала людей от болезней?    Завязь четвертая I      Что за люди? Чем они живут? Лопарев надумал побывать у Юсковых и узнать, где же Ефимия?      Мимо шла молодуха в черном платке. На плечах - гнутое коромысло и деревянные ведра с водой. Поклонилась Лопареву, торопливо проговорив:      - Спаси Христос, - и как бы невзначай резанула игривыми карими глазами.      Лопарев спросил:      - Где тут становище Юсковых?      Молодуха испугалась, плеснула воду и тихо ответила:      - За кузней Микулы. Вон там, где березы, Юсковых становище.      И пошла дальше, придерживая руками дужки ведер.      Табунок горластых ребятишек окружил гнеденького жеребенка. Не тот ли жеребенок? Кто-то из ребятишек крикнул: "Барин!" - и все разом, как воробьи, разлетелись в разные стороны, мелькая голыми пятками. И жеребенок убежал.      Лопотали реденькие березы, а кругом, куда ни глянешь, торчали пни, оплывшие розово-желтой пеной вешнего сока. Совсем недавно здесь шумела березовая роща. И вот наехали люди, облюбовали рощу и начали строиться. Почти над каждой землянкой возвышается березовый сруб с квадратными оконцами. Некоторые из оконцев затянуты пленками из брюшины - тонкой махровой оболочкой, выстилающей изнутри брюшную полость. Ее осторожно отдирали, вымачивали, промывали и натягивали для просушки на столетию.      Поодаль - три пригона для скота, обнесенные березовыми жердями. В степи виднеются стога сена. Всюду добротные телеги на железном ходу, продегтяренная сбруя, костры с таганами и печурками, поленницы березовых дров. Возле одной землянки, под навесом из жердей, соорудили мельницу на конном приводе. Пара лошадей ходила по кругу - мололи зерно. Тут же устроена сушилка для зерна с глинобитной печью. Мужики что-то мастерили - ладили сани, что ли. Возле землянок суетились бабы, старухи, ребятишки. У трех избушек, под навесами из жердей с накиданным сеном, стояли кросна и бабы ткали холст. Вот двое бородачей шорничают, а у другой землянки на самодельном станке мнут кожи. Возле кузницы, построенной из березовых бревен, два мужика натягивают железную шину на дубовое колесо.      Лопарев остановился, пожелал мужикам доброго здоровья.      Мужики разом поднялись, поклонились в пояс:      - Спаси тя Христос, барин.      Точно так же когда-то юного Лопарева приветствовали крепостные мужики, когда он наведывался в именье отца.      - Я не барин, люди.      - Были на моленье-то, были. Пустынник таперича. Пачпорт господь послал.      Лопарев смутился и глухо ответил, что явился в общину не с пачпортом пустынника, а в кандалах. Один из мужиков низко поклонился.      - За кандалы - земной поклон тебе, праведник. Сказывал наш духовник, на царя будто поднялись охицеры я солдаты во граде-блуде. Славно то! И я бы пошел на царя с топором.      - Настанет еще время, - сказал Лопарев.      - Дай-то бог! Одно восстанье порешил анчихрист, другое объявится. И с топорами пойдут, и с ружьями.      Из кузницы вышел Микула. Рыжая борода горит на солнце, как золотой оклад иконы.      - Спаси Христос! - поклонился Лопареву. - Про восстанье, слышу, толкуете. Дай-то бог! Всей общиной пошли бы, чтобы порушить крепостную неволю да престол царя-анчихриста.      Лопарев залюбовался: какой же богатырь этот Микула. Плечи - руками не охватишь. Глаза молодые, пронзительные.      - С тобой бы, Микула, не страшно на эскадрон кинуться.      - Чаво там, - осклабился Микула. - За вольную волюшку, барин, и башки не жалко. Да вот проехали мы с общиной всю Расею, почитай, а не слыхивали, чтоб где-то парод топоры точил да в кузнях шашки ковал. Живут, яко кроты слепые, да хрип гнут на барщине-дворянщине аль на подрядчиков. На Волге видывали лямочников - бурлаками прозываются. Барки тянут купеческие, опосля того зелье хлобыстают да песни орут на всю Волгу, яко свиньи. Люди то аль нет? Где у них прозренье, злоба? Нету ни прозренья, ни злобы. Ярмо укатало.      - Укатало, укатало, - подхватили бородачи.      К кузнице подошли еще мужики. Кто-то придвинул Лопареву березовую чурку, и он сел. Микула попросил рассказать народу про восстание, какое свершилось в Петербурге: с чего началось и как царское войско подавило то восстание.      - Не бойся, барин, - предупредил Микула. - Из нашей общины слово не убежит, с нами останется. Могут огнем пожечь всех, а человека из общины не вымут.      Лопарев долго говорил, как вступил в тайное общество Союза благоденствия, а потом в Северное, как собирались на тайные сходки, обсуждали конституцию для народа, какую хотели объявить, если бы восстание удалось, и что по той конституции крестьяне освобождались от помещичьей крепости, престол упразднялся и что установили бы парламент с народными министрами.      Микула слушал и вдруг перебил Лопарева:      - Вот бы тут и объявиться Стеньке Разину!      Глядя на Микулу и на всех мужиков, рассуждающих толково, Лопарев невольно подумал: как же эти мужики могли поверить, что шестипалый младенец Акулины от нечистого?      - Кабы такую силу, как у Наполеона была, - заметил один из мужиков, в суконной однорядке, пожилой бородач, но еще не старик, хотя голова усеялась проседью, - тогда бы и царю не устоять. Эх и силища шла с Наполеоном!.. Маршалы с генералами у него башковитые, зело борзо! Огнь-пламя!      - Негоже, Третьяк, - возразил Микула. - Наполеона поганого хрещеная Русь не примет, скажу. Кабы Кутузова на нашу сторону али Суворова с войском!      Лопарев пристально поглядел на мужика в суконной однорядке. Нос ястребиный, гнутый, а черными глазами так и стрижет. Так вот он каков дядя Ефимии, Третьяк.      Третьяк поклонился.      - Спрашивали, барии, про становище Юсковых. Милости просим. - И еще раз поклонился.      Лопареву показалось, что Третьяк усмехнулся в свою кудрявую седеющую бороду. II      Когда отошли от кузницы, Третьяк спросил:      - Который вам год, барин?      - Двадцать семь.      - Из князей, должно?      Лопарев подумал: "Хитер Третьяк! Знает же, что не из князей, а спрашивает".      - Каторжник, опричь того государственный преступник, лишенный чина и сословного званья. Другого званья не имею пожизненно, - ответил Лопарев, приноравливаясь к языку Третьяка.      Третьяк усмехнулся, поблескивая черными глазами:      - Со мною, барин, глаголать можно, как от сердца к сердцу. Потому: принял вас, яко брата. Я вить тоже из кандальников, опричь того государственный преступник. Не сносить бы мне башки, кабы Наполеон в Москву не заявился. Служил я в кутузовском войске, в Семеновском гренадерском полку. Возле Смоленска заковали меня в кандалы и отправили в Москву на следствие. Потом в Петербург повезли бы, зело борзо!.. Подбивал солдат на восстанье. Самое время было, барин, чтоб потрошить Расею. Кабы восстанье свершилось да Наполеон помог бы тому, не устоял бы престол. Не вышло того восстанья, зело борзо! Народ хоша и в кабале, а за Русь на смерть пошел. Отчего так? Не разумею. А по мне - хоть бы всю Расею под топор, не жалко, коль нету в ней вольной волюшки. Мой дед, Данилов, в стрельцах ходил, а волю так и не добыл. Все кабала да холопство! И за ту Расею на смерть идти? Князья, да дворяне, да царская челядь вино пьют, заморскими игрищами тешатся, а народ стонет. Тако ли, барин?      Ноздри Третьяка раздулись, как у хищной рыси, и весь он подобрался, вытянулся, твердо и жестко вышагивая в яловых продегтяренных сапогах.      - Волю завоевывать надо без Наполеона, - ответил Лопарев. - Иноземного ига русский народ не примет.      Третьяк упрямо возразил:      - Не было бы ига, барин, Наполеон и так ушел бы из Расеи. Какая ему тут прибыль? Кабы войско паше поднялось супротив царя, как мы замышляли, и Наполеону прижгли бы пятки. Потому вся Расея огнем бы занялась! Так думали свершить. Не вышло того, зело борзо. На тайном сборе в Смоленске взяли нас, грешных, числом в осьмдесят душ, со унтерами, со поручиком Лехвириевым. Из дворян такоже, да в разоре именье было. Брательники прокутили да на ветер пустили. Умнущий поручик был! Не дался в руки. Двух порубил шашкой и сам ткнул себе шашку в сердце. А нас, грешных, скрутили, а потом и в цепи заковали, в Москву повезли, чтоб пытать, где таится гнездо наше. Кабы проведали, порешили бы Преображенский монастырь, да Наполеон занял Москву...      Третьяк остановился возле изгороди в три жерди. За изгородью - избушки четыре. Не полуземлянки, а настоящие избушки из березовых бревен. Рядом шептались тенистые березы. На шестах - рыболовные сети, перевернутая вверх дном лодка-долбленка, какие-то чаны. Возле чанов на жердях просушивались сырые кожи, бараньи овчины, еще не черненные и не дубленные. Поодаль - телеги, рыдваны, два навеса.      Возле чанов стояли три женщины с ребятишками. У первой избы горбился бородатый старик, щупленький, в холщовой рубахе под синим кушаком, в мокроступах. Третьяк назвал его большаком становища, Данилой Юсковым.      На старшей дочери Юскова женат был Третьяк и тоже носил фамилию Юскова, пояснив, что свою фамилию пришлось запамятовать: в бегах числится. "В нашем становище, - говорил Третьяк, - девять мужиков, одна старуха, семь жен, три белицы на выданье, два парня, вдовец Михайла, жену которого, Акулину, огню предали".      Как узнал Лопарев, из девяти мужиков, проживающих под Юсковой фамилией, только трое настоящие Юсковы. Остальные - беглые люди, кандальники, фамилии свои запамятовали на веки вечные, что и посоветовал Третьяк сделать Лопареву.      - Филаретушка фыркает ноздрями на наше становище, да сила у нас немалая, - обмолвился Третьяк. - А главное - Микула-кузнец. Наикрепчайший праведник и тоже под фамилией Юскова. Втапоры двум жандармам башку проломил!      Все это сказано как бы между прочим, мимоходом, покуда Лопарев здоровался со старцем, еще с двумя мужиками и курчавым синеглазым молодым вдовцом Михайлой.      Данило Юсков пригласил гостя в избу.      Первое, что бросилось в глаза Лопареву, - богатая рухлядь. На полу дорогие ковры, и стены увешаны коврами. На одном из ковров - курковые ружья, окованные сталью рогатины, с какими на тяжелого зверя охотятся. Стол застлан скатертью. Вместо лавок и лежанок - высоченные сундуки, покрытые коврами. И в сундуках, надо думать, немало рухляди.      Старец Данило позвал в избу двух баб, и те стали собирать на стол, ничуть не стесняясь Лопарева и не пряча глаз. В открытую дверь уставились ребятишки, и никто их не гнал батогом.      Третьяк по знаку старца зажег свечи на божнице, потом пригласил Лопарева на малую молитву, и все, как по уговору, стали на колени, помолились, а тогда уже Данило усадил гостя в красный угол.      - Нету у нас той лютости, как у духовника, - сказал Третьяк, усевшись рядом с Лопаревым. - Бог, он завсегда еси не втуне, а в ребрах.      Данило Юсков хихикнул в реденькую бородку:      - Про бога памятуй, сиречь того - про себя не забывай.      Михайла, чубатый красивый парень, еще не переживший каменеющего на сердце горя утраты жены Акулины с младенцем, спросил у Лопарева, многих ли офицеров в кандалы заковали и на каторгу отправили?      Лопарев ответил, невольно подумав, что в становище Юсковых известны все подробности про восстание на Сенатской площади и что Ефимия предана Юсковым и душою и телом...      В избу вошел совсем молодой парень, безбородый, кудрявый, принес лагун вина, Третьяк назвал его Семеном и сказал, что отец Семена еще десять лет назад пропал без вести в Студеном море. Как ушел на промысел, так и не вернулся.      Данило заговорил про Енисей, куда еще прошлой осенью уехал сын Данилы Поликарп с Мокеем Филаретовым и с другими единоверцами.      - Толкуют: Енисей - река дивная, рыбная, невиданной благости и пустынности, - говорил Третьяк. - Живут там наши единоверцы в тайге будто. Лесу там - хоромы строить можно. И от царя не близко - не дотянется. Туда и мы поедем, чтоб корни пустить в землю сибирскую. На вольной земле жить можно, барин. И хлеб сеять, и в тайге зверя промышлять, и золото, толкуют, есть на малых реках, какие текут в Енисей. Таперича и ты с нами, праведник. Бог послал те пачпорт пустынника.      - Благостно, благостно, - поддакнул Данило.      В который раз Лопареву напоминают о пачпорте! Не смеются ли над ним Третьяк со старцем Данилой? И откуда Ефимия взяла тот пачпорт? Не от Юсковых ли? Уж больно хитер дядя! И глаз цыганский, черный, и в заговорщиках побывал.      Вино разлили в серебряные кубки. Из таких кубков пивали бояре да стрельцы.      Не зря Филарет обмолвился: "Боровский дуван везут". Малую долю, наверное, положили на алтарь раскольничьего собора, ну а себе - сокровища, драгоценности, золото. И вот бегут в Сибирь с воровским дуваном под прикрытием Филаретовой общины.      Догадка Лопарева подтвердилась, когда Третьяк сказал, что вся сила "шить единым духом, чтоб не допустить подушной переписи, и тем паче вопросов, кто и откуда попал в общину".      Михайла-вдовец не удержался:      - Оттого и Акулину сожгли, от "едного духа"! Кабы Микула не помогал Ларивону...      - Молчи, дурак! - осадил Данило.      - За что сожгли-то, барин? Слышали? - Синие глаза Михайлы жалостливо помигивали. - Шестипалый, сказали. От нечистого-де...      - Молчи, грю, в застолье, - оборвал Данило.      - Зело борзо! - крякнул Третьяк. Михайла хотел уйти, да Третьяк удержал.      Лопарев слушал и молчал, поглядывая то на одного, то па другого.      - Оказия вышла такая, зело борзо, - начал Третьяк издалека, предварительно глянув в оконце: нет ли кого чужого в ограде становища. - Должно, слышали вопль Акулины? Про шестипалого младенца что толковать! Каких бабы не родют. И слепых, и горбатых, и ноги у которых срослись в кучу. От уродства то, зело борзо! Все знаем, барин. Да вот апостолы-пустынники, какие суд и веру держат при самом Филарете, смуту навели: в Юсковом становище, мол, нечистый народился. Особливо старался Елисей, какой ноне сдох на кресте. Узрил, будто Акулина тайно якшается со нечистым, и всю общину на то подбил со благословенья Филарета. Мало ли в общине голытьбы да верижников? Только и ведают, что лоб пальцем долбить, а на работу квелые, зело борзо. Зазорно им, что в Юсковом становище всего вдосталь и живут, как единый перст - не разымешь. Вот и порешил Филаретушка вывернуть Юсковых через ту Акулину.      - Такоже! Такоже, - подтвердил Данило.      - Не сидели бы в застолье, барин, кабы не дали Акулину, - подвел итог Третьяк. - Три ночи думали так и эдак. Сна лишились. А верижники с ружьями обложили все наше становище. Жди огня-пламя! Зело борзо!      - Такоже. Такоже, - кивал Данило.      - Надумали тогда: стерпеть, и Микулу выбрали, чтоб помог вязать Акулину, яко блудницу и нечестивку.      Лопарев отодвинул кубок вина...      - Суди сам, барин, - продолжал Третьяк, - в нашем Юсковом становище - шестеро каторжных, беглых. А всего в общине за пятьдесят беглых, опричь холопов, какие ушли от помещиков. Когда мы едем общиною, к нам подступу нет. Из Поморья общиной вышли; держимся старой веры, печати и спроса анчихристова не признаем! Держали нас на Волге и в Перми, а потом - идите, зело борзо, паче того - в Сибирь. Дале гнать некуда. Ну, а если по семьям стали бы перебирать?..      Лопарев подумал: многих бы заковали в кандалы!.. Ну, а сам он разве не беглый каторжник?      Неспроста Ефимия удержала его в ту ночь возле телеги, не дала ввязаться в судное моленье. И что бы он мог сделать, Лопарев, один против сотен фанатиков?      "Четверым гореть тогда!.."      И спросил про Ефимию: где она сейчас?      Третьяк подумал, прищурился:      - И я не зрил благостную на всенощном моленье, вело борзо!      - Не было, не было, - сказал Данило. Михайла-вдовец угрюмо заметил:      - Может, на костылях висит?      Третьяк вздрогнул и выпрямился.      - Спаси Христос! Данило тоже перекрестился.      - Бабы, идите отсель! Живо! Бабы тотчас ушли из избы.      Лопарев поинтересовался: что еще за костыли?      - Филаретовы, - ответил Третьяк. - В избе у него в стене костыли набиты, во какие. К тем костылям веревками привязывают еретика, когда тайный спрос вершат апостолы Филаретовы. Ох-хо-хо!      Лопарев вспыхнул:      - Кто дал право Филарету вершить подобные судные спросы?      - Тихо, Александра, тихо! - урезонил Третьяк. - Экий порядок с Поморья тащим. Филарет-то - духовник собора!.. И апостолов из пустынников набрал, чтоб держать крепость веры. И всю общину в страхе держит - не пискни, огнем сожгут. Может, порушим ишшо крепость Филаретову. Потому: Сибирь - не Поморье!      Данило Юсков перепугался, замахал руками:      - Негоже, негоже, Третьяк! Филаретушка - святитель наш многомилостивый!..      - Чаво там! - отмахнулся Третьяк. - С Александрой толковать можно в открытую, зело борзо. Не из верижников!      - Один бог ведает.      Лопарев заверил, что с ним можно говорить в открытую, и что он не принимает крепость, и даже готов высказать это на собрании общинников, чтоб укоротить руки Филарета.      - До рук далеко, Александра, - вздохнул Третьяк. - Дай до Енисея доползти, а там...      Третьяк недосказал, что будет "там", но Лопарев догадался и, вспомнив разговор с Филаретом про Ефимию, сказал о нем. Все слушали внимательно.      - Беда, должно, беда! - охнул Данило. - Филаретушка и сына свово Мокея потому отправил на Енисей, чтоб извести благостную!..      - За что извести? За что? - не понимал Лопарев. Третьяк выпил вина, попросил Семена наполнить кубки, и тогда пояснил:      - Сказ короткий, Александра. Филаретушка чует, как земля у него из-под ног уходит. Зубами душу не удержишь, зело борзо! Такоже. И крепость Филаретова скоро лопнет - народ Сибирью дохнул, а не Поморьем верижным.      - Но при чем же здесь Ефимия? Третьяк помигал на Лопарева, удивился:      - Али не говорила Ефимия, как ее в Поморье еретичкой объявили и на пытку в собор вели?      - Так ведь это же было в Поморье!      - Много надо сказывать, Александра, - покачал головой Третьяк. - Тут ведь какая тайна? Мокей-то, сын Филаретов, силища невиданная, зело борзо! За Ефимию он а самому Филарету башку оторвет.      - Такоже, - кивнул Данило.      - Вот и нашла коса на камень. Порешить Ефимию - порешить Мокея. А тут еще в Поморье заявилось царское войско, не до Ефимии!.. Филипповцы пожгли себя, а Филарет с общиной в побег ударились, и мы с ними. Едем вот, зело борзо!.. Тут и пронюхал Филаретушка, что в Юсковском становище нету для него опоры, а поруха будет. Мало того: Ефимия в самом становище духовника - совсем беда. Знали мы, кабы Акулина на тайном спросе, когда висела на костылях, назвала Ефимию как искусительницу, не жить бы Ефимии!.. Да мы наказали: смерть прими, а благостную, которая ребенка твово приняла да сокрыла, что он шестипалый, вздохом не почерни!      - Такоже. Такоже, - кудахтал захмелевший Данило. - Благостную оборони бог хулить.      Лопарев задумался. Что-то тяжкое, тревожное прищемило сердце.      - Не может быть! Не может быть! - проговорил он, сжимая голову ладонями. - За что? За что?      Третьяк согласился:      - Нету никакой провинности! Чиста, как слеза Христова. Присоветую тебе так, Александра, объявись верижником да возьми себе в тягость ружье.      Семен, почтительно молчавший, когда говорили старшие, робко сообщил, что видел Ефимию вчера, до того как на всенощное моленье вышла община.      - За травами собиралась будто. Третьяк повеселел:      - К вечеру, может, возвернется. Подождем. На всенощное моленье Филарет мог и не пустить ее. На судное моленье не пустил же.      Лопарев тоже успокоился. Не так просто повязать Ефимию! И решится ли Филарет скрутить единственную лекаршу общины да выставить на судный спрос? И ко всему - Юсковы. Стерпят ли они второе душегубство или возьмутся за рогатины и ружья? III      Из становища Юсковых Лопарева пошел провожать белобрысый парень Семен. Неспроста тоже. Мужики не хотели показываться с Лопаревым на виду всей общины.      Еще в застолье Лопарев пригляделся к Семену: парень бравый, румяный, косая сажень в плечах. Золотистый пушок покрыл его губу и чуть припушил щеки. Не зря, может, старец Филарет обмолвился, что Ефимия совращала несмышленыша Юскова. Да какой же он несмышленыш?      - Который тебе год, Семен?      - Осьмнадцатый миновал, барин.      - Бороды еще нет.      - Будет, барин. От бороды, как от подружии, не отвяжешься.      - Грамотен?      - Читать и писать сподобился.      - Где же ты учился?      - На Выге. Была там школа при монастыре.      - Отец твой погиб?      - А хто иво знает! Море, оно хоша и шумное, а бессловесное. Заглотит, и аминь не успеешь отдать.      - Ну, а мать... жива?      - И мать, и две сестры. Матушка на стол собирала, видели?      - А...      Помолчали. Лопарев опять спросил:      - Как народ зимовал вот в этих землянках? Морозы ведь в Сибири.      - Не морозы, барин, - само огневище. По неделе из землянок и избушек не вылазили. Одна семья в пять душ замерзла.      - Разве нельзя было остановиться на зимовку в какой-нибудь деревне?      Семен боязливо оглянулся.      - Кабы можно было!.. И деревни проезжали, и вокруг городов по тракту объезжали, а на зимовку в землю зарылись. Потому - вера наша такая. Крепость Филаретова, значит.      - Ты рад такой крепости?      Семен испугался. Кровь кинулась ему в лицо, и он чуть в нос, с запинкой пробормотал:      - Не совращайте, барин!.. Грех так-то пытать... Лопарев невесело усмехнулся:      - А я-то думал, что ты не из пугливых.      - Спытайте в другом, а не в верованье, барин. Нонеча вот, до того как вы объявились, разорил я логово волчицы. Шел степью и наткнулся на логово. Без палки и без ружья был. Потешно так!.. Вижу, ползают в траве волчата, пять штук. Самой волчицы не видно. Я снял рубаху, и всех волчат сложил туда, и завязал рукавами. Тут и волчица объявилась. Ох, лютая!.. Хорошо, что я сапоги тот раз тащил в руках. Кабы видели, как я ее сапогом бил по морде. Во потеха!.. Она-то кидается, а я - бах, бах по морде, да потом как схвачу за хвост!.. Тут и кинулась она по степи - на коне не догнать.      Вот он каков, поморец Филаретовского толка! На волчицу с голыми руками не убоялся кинуться, а на судном моленье, когда безвинную Акулину с младенцем жгли огнем, онемел от страха. В нору хоть самого жги.      - Старец Филарет говорил мне, будто тебя хотела совратить Ефимия, невестка Филаретова?      Семен тонко усмехнулся:      - Наговор, барин. Мало ли что старцам не привидится? И невестка она никакая - ни жена Мокея, ни приживалка, никто. Под ярмом живет. Мокей-то - кабы видели! Чудище рыжее. Силища у него страшная. Подковы гнет, яко гвозди. Костыли в бревно кулаком забивает. Положит на костыль железяку, чтоб не поранить руку, как трахнет так костыль в бревне.      - А что, если Мокей узнает, как Ефимия ходила с тобой за травами?      - Дык што? - пожал плечами Семен. - Мое дело третье. Позвала - пошел. Ко Гнилому озеру водила. По горло лазил в той воде, траву выискивал, на которую она показывала с берега. А пустынник Елисей вопль поднял: искушала, грит. Кабы искушала!.. Ефимия не такая, барин.      - Какая же?      - Благостная. Так ее все зовут. А по уму-то - страх божий. Говорить говорит, а что к чему, не поймешь. Будто из Писания, а как проникнешь, совращение с веры получается.      Лопарев ничего не ответил. Знал ли он сам Ефимию? Не ее ли волю исполнил?..      "Зрить хочу тебя просветленного и ясного", - вспомнил слова Ефимии и будто увидел ее перед собою - страстную, призывную и желанную. Как бы он сейчас обрадовался, если бы она шла к нему навстречу!      Нет, не Ефимия шла навстречу, а гигант Ларивон, переваливаясь с плеча на плечо.      - Космач идет, - буркнул Семен, на шаг отступив от Лопарева.      Ларивон и в самом деле смахивал на космача. Борода рыжая, как у Микулы, отродясь не чесанная, взгляд исподлобья, руки длиннущие, ухватом, будто Ларивон что-то нес в охапке.      - Ищу тя, праведник, - протрубил он, глядя в землю. - А ты эвона где гостевал! У Юсковых. Ефимия там обед сготовила.      У Лопарева отлегло от сердца: Ефимия ждет его!      - А ты ступай, нетопырь, - погнал Ларивон Семена и, глядя куда-то вбок, в сторону степи, нехотя сообщил: - Батюшка наказал на охоту нам идти на всю ночь. Волки одолевают. Трех жеребят вадрали. На приступ берут, тати поганые. Вот и пойдем ноне на логовище.      Лопарев обрадовался: на охоту так на охоту. Давно из ружья не стрелял, забыл даже, чем пахнет пороховой дымок.      Не доходя до становища Филарета, Лопарев обратил внимание, что вокруг моленной избы старца плотным кольцом расселись верижники. И утром он видел их на том же месте. Некоторые из них с ружьями. Во власяницах, босоногие, косматые, без шапок, молчаливые, как черные камни.      - Что они тут собрались?      Ларивон тоже поглядел на верижников, хмыкнул в бороду и через некоторое время собрался с ответом:      - Поминать будут Елисея. Преставился раб божий. "Ничего себе преставился!.."      На бородатом лице Ларивона - ни единого движения мысли. Да и бывает ли отражение какой-либо мысли на таком вот тупом, как обух топора, лице?      Ефимии возле телеги не было. Понятно: там, где Ларивон, не жди Ефимию.      В прокоптелом котелке - щи, на чугунной тарелке - жареная рыба, полкаравая хлеба на белом рушнике. Возле пепелища - бахилищи на мягкой подошве, портянки, суконная однорядка, войлочный котелок, заменяющий шляпу.      - Может, поужинаете, коль на обед не поспели? А, у Юсковых!.. Тамо-ка жратвы от пуза. С портянками обувку носили, праведник?      - Не носил. Но сумею обуться.      - И то. - Задрав бороду, крикнул: - Лука-а!.. Ну да я сам управлюсь. Снаряжайтесь, праведник.      И охота будет не в радость с таким космачом. Ни поговорить, ни подумать. Вот если бы позвать Третьяка с Микулой!      Ужинать не стал. Обулся, оделся и вышел на берег Ишима. Вспомнилась Нева. Грозный шпиль Петропавловского собора. Медный всадник, Зимний дворец, Мореходное училище, академия, Невский проспект, Фонтанка с домом Муравьевых под номером 25, где так часто бывал Лопарев. Как давно все это виделось, будто сто лет назад!..      Над Ишимом плыли реденькие рваные тучки. Только что зашло солнце, и алая зарница прыснула у горизонта.      - Сготовились, барин?      Лопарев принял от Ларивона кремневое ружье, кожаную сумку с порохом и только сейчас обратил внимание на двух бородачей и на молодого парня, Луку, сына Ларивона.      Пошли прибрежной тропкой, протоптанной коровами, вниз по течению Ишима. Миновали пригоны для скота, несколько стогов сена, часовенку, похожую на колодезный сруб; потом свернули в степь, на восход солнца.      И все молча, молча, будто шли глухонемые.      Лопарев поравнялся с двумя бородачами, спросил, много ли волков в степи, но бородачи почему-то отвернулись.      - Чего замешкались? - зыкнул Ларивон.      Ничего не поделаешь: надо идти, с такими не разговоришься.      Степь куталась в черное покрывало. Горизонты придвинулись, трава почернела и мягко пощелкивала. Так прошли версты три от становища общины. Ларивон остановился, подошел к Лопареву:      - Эко! С пачпортом древним объявился, а ружье взял. Лопарев не сразу сообразил, к чему клонит Ларивон.      - С чем же идти на волков?      - Сказывай, барин, - фыркнул Ларивон. - Ежели пустынник объявился под пачпортом, он идет по земле со словом божьим, а не с ружьем. Али ты верижник?      - Я не верижник. - Лопарев насторожился: тут что-то неладно.      - Давай ружье-то, праведник! - И без лишних слов Ларивон отобрал у Лопарева ружье и сумку с провиантом.      Двое бородачей и безусый Лука - парень, бревном не ушибить, подошли к Лопареву плечом к плечу.      - Я могу не идти на охоту, - догадался он, что попал в ловушку.      - Ничаво, - осклабился гигант Ларивон. - Пайдешь, барин!.. А ну вяжите!      И тут же Лопарева схватили за руки, за плечи, за шиворот. IV      ... Чтобы вершить свою волю, держать в тайном трепете и страхе общину, Филарет приблизил к себе неудержимых фанатиков-пустынников, готовых пойти в огонь по его первому слову.      Будучи духовником Церковного собора, Филарет ведал подвалами Выговского монастыря, где вел тайные допросы еретиков, и перед именем Филарета даже келарь собора испытывал смертельную оторопь.      Старец не знал жалости к еретикам, как не чувствовал боли и мучений, подвергаемых пыткам и казни.      Когда Филипп-строжайший откололся от Филаретовой общины, Филарет созвал всех верижников Поморья, чтоб огнем пожечь отступников, но те сами себя сожгли в восьмидесяти трех срубах, числом в тысячу двести сорок душ. И сам Филипп принял смерть. Тогда Филарет обратил гнев на милость, и отпели чин чином принявших смерть огнем.      Из всех святых мучеников Филарет почитал только протопопа Аввакума - неукротимого, бесстрашного, которого не уломали ни пытки цепями, ни битье батогами, ни сибирские морозы на Ангаре и даже смерть жены и младших детей. Сгорел в срубе с дьячком Федькой, а веры не отринул.      "Такоже, как святой Аввакум, и я буду держать свою крепость", - поклялся перед древними иконами Филарет и ни разу не отступил от своей клятвы.      И все-таки крепость рушилась даже в такой малой общине, какую увел Филарет из Поморья в Сибирь.      На Волге сожгли деву, еретичку.      У города Перми сожгли двух мужиков за тайное общение со щепотниками.      На Кане сожгли семью в четыре души - проклинали Филарета, а это все равно, что проклинать самого Исуса!..      И вот опять Филарет проведал про тайную смуту Юсковского становища. Нет такого почтения, как должно, будто сама Сибирь ударила в ноздри вольной волюшкой. Чего доброго, начнется разброд, и у Филарета отберут посох и крест золотой!..      Если Филарет говорил: "Отдам те посох и крест золотой", - неискушенный так и понимал: отдаст старик. В эту же ловушку угодил Елисей. Еще в Перми Филарет пообещал Елисею посох и крест, и Елисей сперва возрадовался. Вот и сдох на кресте.      На посох и крест золотой позарился Лопарев. "Погоди уже, возрадуешься, барин". V      Если бы знал Лопарев, какие молитвы шептала Ефимия в тот момент, когда Ларивон окликнул его: "Сготовились, барин?"      "Близится мой тягчайший час испытания, - молилась Ефимия, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, прикрученная веревками к костылям, вбитым в стену. - Помоги ему, богородица пречистая! Спаси его, ибо люди темные, пребывающие в забвении, поправшие бога и сатану, могут свершить свой суд, не ведая, что осквернили само небо! Спаси ему жизнь, богородица, ни о чем более не молю тебя. Пусть я сгину, и пусть пепел мой развеют по ветру, но спаси жизнь кандальнику рабу божьему Александру!.."      Ефимия не признавала никаких святых, кроме богородицы, и попрала бы самого Исуса Христа за скверну, какую творят пустынники Филарета, прикрываясь его именем. Но богородицу, в муках родившую Сына человеческого, попрать не могла.      Знала Ефимия про коварные повадки Филарета, знала, если старец говорит умильно, ласково и прослезится даже, то нельзя ему верить: он с такой же легкостью погубить может. Но вот такого ехидства и лукавства, какое учинил Филарет вечером накануне молитвенного шествия к роще, такого коварства даже и она не предвидела. VI      ... В прошлый вечер Филарет позвал Ефимию в свою молебную избу, где расселись по лавкам шестеро тайных апостолов-пустынников: Калистрат, Павел, пречистый Тимофей, благостный Иона, Ксенофонт и бесноватый, непорочный Андрей.      Ефимия не смела прямо зрить старцев и тем паче стоять перед ними на ногах, потому и опустилась на колени, потупя голову.      Филарет ласково спросил:      - Сготовилась ли ты, дщерь, навстречу праведнику? Ефимия низко поклонилась:      - Сготовилась, батюшка.      - Знаешь ли ты, что праведника господь послал со своим знамением, с кобылой и жеребенком?      - Слышала, батюшка.      - Рада ли знамению господню?      - Рада, батюшка.      - От чистого сердца пойдешь встречать праведника?      - От чистого сердца, батюшка.      - Хвально! Хвально! - И с тем же умилением, обращаясь к своим апостолам, Филарет спросил: - От сердца ли говорит сия дщерь, пребывающая в храме господнем? Скажи, смиренный апостол Павел.      Смиренный Павел - лобастый, лысый старик лет шестидесяти, свирепый женоненавистник, сухой и длинный, как жердь, поднялся с судной лавки, вышел на середину избушки, отвесил поклон духовнику, а тогда уже ткнул ладонью в сторону Ефимии:      - Нечистый дух глаголет ее устами, святой духовник, отец наш вечный и нетленный, батюшка Филарет. (Таков был торжественный титул старца.) Филарет воздел руки к бревенчатому, накатному потолку, возопил:      - Избави, Спаситель, от нечистого духа! Вразуми мя, тварь неразумную, слабую, в доброте пребывающую и в благости к рабам божьим! Вразуми, господи, пресвятых апостолов! Глаголь, праведный апостол Андрей.      Павел сел на лавку, Андрей поднялся. Худенький, весь ссохшийся, смахивающий на гнутое коромысло, упал на колени и затрясся, как припадочный.      - Зрю я, отец наш духовный, сиречь спаситель наш сладчайший и сиречь раб божий и нетленный, батюшка наш Филарет. Зрю я, червь земной, пребывающий в боге, и бог, пребывающий во мне; зрю я, старец наш благостный и умиленный, в избе твоей, во божьем чертоге, пред святыми образами стоит на коленях поганая блудница, сиречь ведьма и нечестивка, сиречь ехидна, какая умыслила ввергнуть нас всех в геенну огненну, в смолу кипучу чрез Юсковых, еретиков поганых. Погибель будет! Погибель!      У Ефимии дух занялся и ноги налились холодом, как чужие стали. Она не верила собственным ушам, что все это слышит наяву, а не во сне. Это же судный спрос! Судный спрос! Что же замыслил свершить над ней "спаситель сладчайший, благостный и умиленный" батюшка Филарет?      Апостолы затянули псалом во спасение души нетленного Филарета. Сам Филарет молитвенно сложил руки на золотом кресте, как бы говоря: "Я - вечный, нетленный, а вы, апостолы, пойте мне аллилуйю! Услаждайте душу мою райским песнопением!"      Пуще жизни старец Филарет возлюбил земное почитание, чтоб хвалили его рабы божьи и приближенные апостолы, как самого Спасителя, и чтоб на тайном судном спросе апостолы видели в нем не духовника, а Исуса Христа.      Редко кто оставался в живых после судного спроса. И Акулина с младенцем побывала на тайном спросе, и апостол Елисей, и семья Кондратия-хулителя. Так же вот учинили тайный спрос, а потом сожгли в лесной глухомани на Каме, завалив мужа с женою и двумя отроками-сыновьями пихтовым сухостойником так, что и кости сгорели.      И вот Ефимия...      Выслушав апостола Андрея, старец обратился к Кали-страту:      - Ума у тебя много, Калистратушка. Глаголь!      Калистрат - мужик лет пятидесяти пяти, сытый, размашистый в плечах, с горбатым носом, как у турка, черноглазый, когда-то попранный из Петербургской духовной академии за святотатство и непочтение "божьего помазанника Александра", как-то странно, через плечо глянул на Ефимию, ответил:      - Братия, воспоем аллилуйю отцу нашему духовному, сиречь самому спасителю премудрому, преблагостному батюшке Филарету!      - Аллилуйя! Аллилуйя! - гаркнули в пять глоток; у одного из апостолов - Ионы глухого, дважды урезали язык в Соловецком монастыре, откуда он бежал потом в Поморье. Иона не пел и ничего не слышал, только долбил лоб двуперстием.      Калистрат сел на лавку, так ничего и не сказав про Ефимию.      - Благостно, благостно, Калистратушка! - похвалил Филарет и впился в пунцовое лицо апостола. - Скоро, может, отдам тебе пастырский посох и крест золотой. Возрадуемся, братия!      - Аллилуйя! Аллилуйя! - возрадовались апостолы, кроме самого Калистрата.      Понятно: старец пообещал посох и крест золотой - не заживешься на белом свете! Готовься аминь отдать. Из двенадцати апостолов, какие были возле старца в Поморье семь годов назад, в живых осталось шестеро, и только один умер своей смертью.      (Когда шла тайная вечеря, Елисей пятые сутки висел на кресте...)      Калистрат вспотел в своей толстой грубой власянице из конского волоса и верблюжьей шерсти и не слышал, как Филарет дважды спросил у него, что же он скажет про Ефимию; опять вышел на середину избы и поклонился в пояс:      - Хвально ли мне, отец наш духовный, допрежь слова твоего и братьев моих глагол держать? Как же я буду крест золотой носить, если нет у меня ушей, яко слышащих, и вразуменья господня, чтоб суд вершить?      Филарет мотнул головой, как рассерженный бык, и не сразу нашелся что ответить Калистрату.      - Такоже. Такоже, - пробормотал сквозь зубы Филарет, и шея его налилась кровью. Разорвал бы он Калистрата за поучение перед апостолами, но надо стерпеть. Настанет час и для Калистрата. - Говори, пречистый Тимофей. Уста твои богоугодные, и дух нетленный в теле твоем.      Ровесник Филарета, семидесятипятилетний Тимофей, во власянице и в посконных штанах, босой, бухнулся на колени и возопил с осатанелостью:      - Ехидну зрю! Ехидну! О ста главах, о четырех хвостах, о мильёне ядовитых жал! Погибель будет! Погибель! - И затрясся, отползая к лавке.      - Во имя отца, и сына, и святого духа... - затянул Филарет и, обращаясь к апостолу Ксенофонту, поклонился ему: - Уста твои, возлюбленный мой Ксенофонт, разуменья господнего! Посветли крест мой, праведник.      Ксенофонт облобызал крест и, ткнув двуперстием в сторону Ефимии, прорычал:      - Ехидна, ехидна! Сука четырехногая, какую подослал в общину сатано! Погибель будет, Юскова змеища в храме господнем, батюшка мой святейший, сиятельнейший, богом дарованный во спасение душ наших, червев земных. Судный спрос вершить надо, батюшка Филарет!      - Благостно, благостно, - еще раз поклонился Ксенофонту Филарет и подозвал знаком руки безъязыкого и глухого Иону. Тот подполз к столу на коленях. Филарет ткнул рукой на Ефимию, потом приложил ко лбу два пальца, потом руки скрестил на груди, что означало: если Иона признает Ефимию еретичкой, должен приставить ко лбу два пальца, если праведницей - показать крест.      Иона забулькал что-то обрезком языка и показал два пальца да еще пошевелил ими: еретичка!      Ефимия свалилась с коленей...      Филарет вышел из-за стола и, не обращая внимания на Ефимию, повернулся к иконам, затянул псалом, а вместе с ним и апостолы.      - Свершим волю твою, господи! Вяжите ведьму. Вяжите. Веревки на крюке висят.      Ефимия схватила Филарета за ноги:      - Ба-а-а-тюш-ка-а! Помилосердствуй! Сын у меня от сына твово Мокея. Ба-а-а-тюш-ка!      Филарет пнул Ефимию:      - Ведьма!      Апостолы схватили Ефимию и, толкая друг друга, повалили лицом в земляной пол, заломили руки, начали вязать.      Калистрат поднялся и опять сел на лавку.      - Батюшка-а-а!..      - Кляп в рот забейте! - Филарет еще раз пнул Ефимию, свирепо кося глазом на Калистрата. Теперь это был не тот немощный старец, каким он любил показываться на людях и на открытых моленьях, а неистовый, свирепый старик, с раздувающимися ноздрями тонкого, чуть горбатящегося носа, твердо прямящий спину и неумолимый, как железо. Ефимии заткнули тряпкой рот и поволокли к стене. Филарет потарапливал: пора идти на общинное моленье навстречу праведнику к роще.      - Крепше вяжите на костыли, чтоб не сползла, как тогда Акулина-блудница!      Апостолы добросовестно исполнили волю духовника. VII      Заведено было так: тайные апостолы избирались раз в пять лет на большом благовещенском моленье. Такой порядок существовал в Поморье, где у Филарета было пустынников более двух тысяч душ (до того, как откололся от общины Филипп-строжайший).      В Поморье пустынники жили в лесах, охотничали, странствовали по всей Руси от Волги до Днепра и раз в пять лет стекались на большую службу благовещенья. А потом беда пришла: Церковный собор объявил еретиками пустынников с ружьями и запретил сборища на реке Сосновке, где проживали Филарет с Филиппом. Мало того, Филипп с Филаретом растолкнулся, и пустынники не знали, куда им кинуться. Филипп возопил: если пойдете со мной в огонь - спасены будете! Более тысячи пустынников сожгли себя.      Апостола Митрофана в Поморье удушили...      Апостол Елисей на кресте висит...      Шестеро под рукою Филарета, считая Калистрата. Но и Калистрат, конечно, не заживется. "Погоди ужо, боров упитанный! Возопишь, кобелина!"      Из всех пустынников, в том числе и апостолов, только у девятерых были "страннические пачпорта", и те не древние соловецкие, а поморские, Филиппом писанные и печатью Филаретова посоха припечатанные.      И вдруг барин Лопарев объявился с древним пачпортом...      Пустынники и сам старец до того оробели, что не знали: петь ли им аллилуйю или анафему? Но анафеме предать пустынника с пачпортом - попрать неписанный устав старой веры, почитаемый с 1666 года!      Ничего не поделаешь, пришлось провозгласить "чудо", да еще свершить всенощное моленье. И вдруг нежданно у креста Елисея новоявленный пустынник осенил себя кукишем!..      Откуда же у него пачпорт взялся? И кто он сам? Беглый ли каторжник или оборотень, нечистый дух? И тут Филарет ахнул: барин получил пачпорт от Ефимии! Не иначе. Но где же взяла Ефимия? Конечно, у дяди Третьяка!      "Умыслили еретики пустить змея ко мне под подушку. Такоже! Чтоб разброд начался у пустынников, а потом и веру порушить. Ох, собаки грязные!.. Доколе терпеть их? И все это не без помощи ведьмы Ефимии. Хорошо еще, что успел повязать ее. На судном спросе она все скажет, и там - Юсково становище в пепел обратить, рухлядь забрать, а Третьяка и старца Данилу на костылях пытать. Хвально будет так-то. Хвально. И крепость каменной будет. На веки вечные".      Лопарева отправили будто бы на охоту под надежной охраной во главе с Ларивоном и апостолом Павлом в степь, чтоб там учинить ему судный спрос.      Вокруг избы духовника дежурили верижники с ружьями и рогатинами, чтоб никто за триста саженей не приблизился к избе.      Как только стемнело, апостолы обошли все землянки и избушки, оповещая, что святой духовник Филарет наказал старым и малым на восходе солнца сотворить большую молитву во здравие ходоков, уехавших на Енисей. И чтоб никто из парней и белиц не шлялся по общине: батогами бить будут.      У Юсковых наказ Филарета вызвал переполох. Неспроста гонят людей спать и чтобы никто не выходил из изб и землянок. И верижники караулят избу духовника. Что же там происходит? Не иначе - тайный судный спрос!..      Третьяк догадался:      - Чует душа, Ефимию будут пытать.      Старик Данило предупредил: если порешат благостную, то и всем Юсковым несдобровать: Филарет науськает обжорку - не отобьешься.      "Обжорной" Юсковы навеличивали верижников, особенно Филаретовых апостолов. Никто из них не работает, а жрать - за уши не оттянешь. Только и знают "вершить судные спросы", долбить лбы на всенощных молитвах, а потом спать и жрать от пуза.      Но где же взять силу, чтоб обезоружить верижников? Полсотни мужиков набрать можно, какие осмелятся взяться за рогатины и отринуть Филаретову крепость. Все остальные в огонь пойдут за Филарета.      Юсковы зашевелились - и сон пропал. Собрались в избе Данилы, толковали так и эдак, а ничего не могли придумать. Пойти самим с ружьями к избе Филарета - не перебьешь всех, да и Ефимию не вызволишь из когтей коршуна.      Данило засуетился: то сядет, то встанет, то в оконце выглянет.      - Беда, беда, мужики! Филаретушка лазутчика подсылал, а мы-то, господи прости, языки распустили. Особливо ты, Третьяк!      Третьяк ухватился за бороду:      - Какого лазутчика? Данило ехидно проверещал:      - А барин-то? Пустынник-то?      - Дык барин же! Каторжный.      - Хе-хе-хе! Барин! А ведаешь ли, откель у него пачпорт пустынника?      И тут Третьяк признался:      - Тот пачпорт Ефимия дала. У меня хоронила. Во как. И в роще у него была, и сговор поимела. Токмо нишкни! Оборони бог!      Данило от такой неожиданности чуть не упал.      - Дык, дык как же, а? Пачпорт твой, стал-быть? Третьяк пояснил, что пачпорт Ефимия получила от Амвросия Лексинского, передала ему на сохранение и вот отдала Лопареву.      - Господи прости! Тогда сила на нашей стороне, - обрадовался Данило. - И Калистратушка не отторгнет нас, и Лопарев. Общинников подбить еще, и Филаретушку свалить можно.      Микула слушал разговоры Третьяка с Данилой, сопел в бороду, а тут не выдержал:      - Эко! Умыслили. На месте Филарета пять Филаретов будет али пятьдесят. Сколь верижников-то? Калистратушка! От такого апостола упаси бог. От одного взгляда Ларивона или Мокея у Калистрата в штанах мокро. И барин тоже. Один глаз - в Рязань, другой - в Казань. Не примет он ни веры нашей, ни крепости.      - Чуждый, чуждый, - поддакнул Данило.      - А верижник Лука? - напомнил Третьяк.      И в самом деле, есть еще, кроме апостола Калистрата, верижник Лука, тайно проживающий со вдовой Пелагеей. Лука терпеть не может старца Филарета.      Данило пожурил:      - От Луки - ни потрохов, ни муки. Солома одна. Притихли. Задумались.      В избе стало темно, но огня не зажгли. По очереди глядели в оконце.      Послали Семена лазутчиком к избе Филаретовой, и тот вернулся вскоре, сообщил:      - Ефимию пытают. Голос слышал. Онемели.      - К избе не мог подползти, - верижники залегли: ноги в ноги, голова в голову, и все с ружьями и с рогатинами.      Третьяк схватился за бороду:      - Знать, жди - нагрянут. На сонных, зело борзо. Огнем пожгут, собаки.      Данило схватил подушку и закрыл единственное оконце. Третьяк засветил сальник. Семена послали за своими мужиками.      - Да гляди, чтоб тихо было.      - Ладно! - И Семен ушел.      - Беда, беда, - стонал Данило. - Надо бы послать человека в город, власти призвать на помощь. Казаков али жандармов. Открыть про убийства, какие учинили верижники. Спасение будет.      - Каторга будет, батюшка Данило, - прогудел Микула. - Всем каторга: Филарет никого не помилует.      - И мне будет виселица, - вздохнул Третьяк.      Куда денешься - сами беглые, каторжники! А Третьяк приговорен к смертной казни через повешение еще в 1813 году!.. Продолжение следует... ЧТИВО...      ...по понедельникам: Владимир Богомолов "Момент истины (В августе сорок четвертого)"      "Момент истины" - самый знаменитый в истории отечественной литературы роман о работе контрразведки во время Великой Отечественной войны. Этой книгой зачитывались поколения, она пользовалась - и продолжает пользоваться бешеной популярностью. Она заслуженно выдержала девяносто пять изданий и в наши дни читается так же легко и увлекательно, как и много лет назад.      ...по четвергам: Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. АНОНСЫ По вашим просьбам: Александр Казанцев "Донкихоты Вселенной"      Звездонавты попадают на планету, во многом напоминавшую Землю, но "застрявшую" в своем историческом развитии на стадии феодолизма.     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 400