Литературное чтиво Выпуск No 71 (496) от 2007-09-13 Количество подписчиков:399    Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги. Хмель" Сказание первое    Крепость    Завязь четвертая (продолжение) VIII      Костыли в стене - железные, веревки - пеньковые, не порвешь, и кляп рушником притянут. Сутки кляп во рту. Веревки впились в руки, и в ноги, и в грудь.      Пятеро апостолов - Калистрат, Андрей, Тимофей, Ксенофонт, Иона - расселись на судной лавке. Прямо перед ними - Ефимия...      Филарет сидел в переднем углу за столом, под иконами, в торжественном облачении: на голове поморский колпак духовника с восьмиконечным крестом и пурпурным верхом, на рубахе - золотой крест на цепи, в руке - посох, через левое плечо перекинута широкая лента, шитая золотом, с пурпурными крестами. В таком облачении обычно Филарет спускался в подвалы Выговского монастыря пытать ведьм и еретиков...      Кроме Калистрата, все апостолы носили власяницы и вериги, но в избу вошли без вериг - так положено. Обитель духовника что рай небесный: можно ли в рай тащить вериги, ружья, гири, рогатины, железяки?      Как всегда в подобных случаях, изнутри дверь закрыли на деревянную перекладину в железных скобах: ломись впятером - не согнется, и два маленьких оконца закрыли досками, укрепив перекладиной в скобах.      Воняло лампадным маслом, чадом свечей. У старинных икон горело двенадцать толстых свеч - по числу апостолов Исуса Христа, именем которого вершился судный спрос и казнь. Кроме стола с глиняными кружками да еще двух лавок возле стен, дощатой лежанки с волосяным матрасом и волосяной подушкой, накрытых дерюгой, в избе старца ничего не было: вся рухлядь хранилась в двух избушках сыновей. Чуть поодаль от двери и от стены чернела железная печка с прямой, как оглобля, трубой, выведенной на крышу. Возле печки лежали березовые дрова, щепки и железная клюшка.      Помолились, пропели псалом во славу Исуса, испили из кружек святой водицы, окропленной Филаретом, и тогда уже обратили взор на еретичку.      - У, как стрижет глазищами-то, ведьма! - начал тщедушный и желчный апостол Андрей.      Филарет повелел вынуть кляп изо рта еретички. Андрей тут же исполнил.      Ефимия не могла сразу закрыть рот - до того растянулись скулы и отерпли за сутки.      Филарет выждал (не первый судный спрос!), когда Ефимия наберет воздух ртом.      - Глаголь, ведьма, пред святыми угодниками, пред образом Спасителя сущую правду, - начал Филарет. - Ежли будешь таить правду, язык вытянем щипцами и тело твое поганое жечь будем. Аминь.      Лицо Ефимии за сутки до того побледнело и обескровело, что выделялось белым пятном на фоне прокоптелых круглых бревен.      "Помоги ему, богородица пречистая", - тайно молилась Ефимия во спасение Лопарева. Про себя не думала - смерть сидела перед глазами: шестиглавая, двенадцатиглазая, пятиязыкая, неотвратимая, как рок. Знала, с такого тайного спроса не уходят в жизнь. Только на смерть.      Молила богородицу за малого сына, за Лопарева - возлюбленного, какого бог послал на один час жизни. Двадцать пять лет прожила на белом свете и только один час радость любви пережила. Не много же дано богом человеку!..      - Сказывай пречистым апостолам, какие вершат господний спрос и суд, какой тайный сговор умыслили еретики Юсковы: Данило, Третьяк, Микула, Михайла и все ихо становище. Сказывай.      Если бы могла, Ефимия плюнула бы в лицо Филарету.      - Сказывай! - рыкнул Филарет и стукнул кулаком по столу. - Али запамятовала, еретичка, как совратила святого Амвросия Лексинского? Забыла, как околдовала сына мово Мокея? Еретичка!      - Еретичка, еретичка! - гавкнули апостолы, кроме Калистрата и Ионы.      - Дайте воды, батюшка. - И голос Ефимии потух - гортань пересохла.      - Нету тут, ведьма, еретика, который дал бы те воды испить. Барин твой, щепотник поганый, шесть днев шлялся без воды по степи, а не сдох.      У Ефимии екнуло сердце: Лопарева, возлюбленного, пытать будут!      - Праведник Андрей, растопи печку да накали клюшку.      Андрей кинулся к печке. Дрова уже наложены в печку, только серянку поднеси и засунь клюшку. Что и сделал праведник. Ефимия тяжко вздохнула - пытать будут. Только бы не кричать, не смочить щек паскудными слезами, а все претерпеть без стона и не порадовать мучителей воплем.      - Сказывай, еретичка! - рыкнул старец и подстегнул своих апостолов свирепым взглядом: молчать собрались, что ли?      Тимофей, Ксенофонт и Андрей накинулись на Ефимию, как голодные псы на теплые кости:      - Ведьма, ехидна стоглавая, сказывай!..      - Не зрить неба Юсковым - огнем-пламенем пожгем!      - Пожгем, пожгем!      - Совратительница, тварь ползучая, сказывай!      - Блудница, сиречь ведьма и нечестивка, ехидна и змея стожалая, сказывай! - трясся бесноватый Андрей.      Святой Филарет узрил промах.      - Кара нам, кара! - крикнул он. - Как вы, праведники, не узрили убруса на ведьме? Как правоверна стоит, гли-ко! Аль затмение навела на вас?      Андрей испуганно попятился:      - Свят, свят! Спаси мя, владыко небесный! Свят, свят! Ксенофонт сорвал убрус (платок) с Ефимии, кинул на пол и давай топтать.      - За власы ее, за власы поторкайте! - подсказал Филарет и сам вылез из красного угла, взял свой посох из кипариса с золотым набалдашником и с острием, окованным железом, прямя спину, любовался, как Ксенофонт, Тимофей и Андрей вцепились в волосы Ефимии, готовые оторвать голову. - Такоже! Такоже! Благостно, благостно! - радовался Филарет, и в глазах его просветленных играло умиление и блаженство: еретичку изничтожают.      Но нельзя же, чтобы судный спрос закончился в самом начале, не усладив сердца. Надо пытку растянуть на всю ночь, а под утро, как надумал старец, прикончить ведьму: привязать к ногам ее по большому камню, вывезти в лодке на середину Ишима, вниз по течению - от становища верст за семь, и там утопить. "И господня благодать будет для всех, и радость великая!.."      - Чурку дайте мне. Сесть! - приказал старец. Апостолы оставили Ефимию и выкатили из-под лежанки березовую чурку. Старец торжественно сел, поправил на голове колпак и легонько ткнул острием посоха Ефимию в живот:      - Не втягивай пузо, ехидна! Али смерти испужалась? Ефимия облизнула пересохшие губы:      - Сразу бы... убили... батюшка. В сердце, в сердце ударьте посохом!      - Погоди ишшо! Смерть твоя долгая, всенощная али тренощная, как господь повелит. Ежли скажешь, какую ересь умыслили Юсковы и дядя твой Третьяк, и смерти не будет. Помилую тя и епитимью наложу малую - на месяц, не боле. Потом благословлю, и женой будешь Мокея.      Ефимия вздрогнула. Растрепанные волосы закрывали ей щеки, плечи. На лбу выступил пот. Радовалась: первую пытку перенесла без вопля.      - Лучше смерть, а женой Мокея-мучителя не буду! Филарет вытаращил глаза. Еле промигался.      - Не хочешь быть женой Мокея?      - Не хочу.      - Эко!      Филарет перекрестился, обрадовался и, обращаясь к апостолам, сказал, чтобы они не забыли: Ефимия отреклась от Мокея. По своей воле без пытки.      - Благостно, благостно! - И, помолчав, старец спросил: - Али те барин приглянулся?      Ефимия не сразу ответила.      - Сказывай!      - Мокей не муж мне, сами знаете. Не по моей воле взял меня, не по моей воле держал меня.      - Такоже.      - В Писании сказано: господь создал Еву из ребра Адамова, и она стала его женой. Так и всякая жена - из ребра мужа своего. Разве из Мокеева ребра господь создал меня?      Филарет подпрыгнул на чурке:      - Еретичка ты! Ишь что умыслила. Чтоб из Мокеева ребра да экая блудница вышла! Еретичка! - И ткнул посохом Ефимию в плечо.      Ефимия ойкнула, закусила губы. На кофте появилась кровь.      - Зрите, зрите, апостолы! Кровь-то у ведьмы черная.      На холостяной коричневой кофте да при свете свечей увидеть красную кровь было бы мудрено, но апостолы обрадовались: у ведьмы черная кровь - суд праведный.      - Сорвите с ведьмы хламье, чтоб поганое тело на суд вышло!      Расторопный Ксенофонт с бесноватым Андреем и безъязыким глухим Ионой накинулись, как черные коршуны, на Ефимию и рвали одежду руками.      - Такоже. Такоже, - умилялся Филарет, стукая в земляной пол посохом.      Наконец сорвана исподняя рубашка, и Ефимия предстала нагая. Веревки впились в ее тело, но она не чувствовала боли.      - Не стыдно вам, старцы? - Глаза Ефимии округлились и дико уставились в лицо Филарета, наливаясь смертельной ненавистью. - Вы не праведники, а собаки нечистые! Собаки! Собаки грязные, кровожадные! - Ефимия плюнула Филарету в лицо, тот подпрыгнул и ударил посохом, но промахнулся: железный наконечник посоха увяз в бревне возле шеи Ефимии. Чуть-чуть, и Ефимия отмучилась бы.      - Кляп, кляп заткните! - рыкнул Филарет, вытаскивая посох.      Апостолы подхватили с полу рванье и, как Ефимия не увертывалась, выкрикивая, что Филарет сатана, искуситель, дьявол нечистый, заткнули рот.      По телу Ефимии от плеча текла кровь.      Опьяненный зрелищем пытки, Филарет не обратил внимания на апостола Калистрата, которому вчера пообещал посох и крест золотой. IX      Калистрат ни единым словом не очернил Ефимию. Ни вчера, ни сегодня. Похожий на патриарха Никона, с черной окладистой бородою в проседь, лобастый, вкусивший сладость престольных угощений в академии, одетый во власяницу из верблюжьего волоса, с кожаным поясом на чреслах, он лихорадочно думал, как бы ему самому избавиться от казни и пытки и в то же время завладеть посохом и золотым четырехфунтовым крестом Филарета. Без креста и посоха не жить ему - убьют. По первому знаку старца - каюк. Бежать разве? Если бы он знал, что угодит в ловушку! Грешен, подбивал пустынников, тайно сговаривался с Юсковыми, и вот кто-то предал. Кто же? Не Юсковы же!      Лука разве? Верижник паскудный! Не должно. Кто же?      "Погибель будет мне, погибель! - стонал Калистрат, глядя на Ефимию. - Такоже пытать будет сатано. Елисею выжгли дырку до ребер, и он на кресте муки принял, а меня, должно, щипцами терзать будут и на общину выставят. И за академию пытать будут, и за щепоть, какой тогда молился, и за сговор с Юсковыми!"      Да, Филарет кое-что проведал про сговор Калистрата о Юсковыми, но не от верижников, а от сына Ларивонова - безусого Луки, которого тайно засылал лазутчиком к Юсковым. Внук Лука трижды подглядел, как под прикрытием дождя и грозы крался к Юсковым Калистрат и еще кто-то с ним и прятались в избе Третьяка. Туда же наведывалась Ефимия. Однажды Лука усмотрел, как в избе у Третьяка собрались трое верижников. Калистрат с ними и Ефимия. Сговор велся среди ночи в темной избе. Лука узнал по голосам четырех: Ефимию, Третьяка, Калистрата и Микулу. Говорили, как бы спихнуть Филарета, отобрать посох и отпустить подпруги, чтоб не задыхался народ под игом Филарета-мучителя.      Внук Лука - не свидетель: борода не выросла! Его нельзя выставить перед общиной и свершить потом казнь еретиков Юсковых.      Где же взять свидетеля? Ефимию пытать надо. Баба не выдержит, признается, назовет в первую очередь Калистрата - и тогда каюк еретикам!      Филарет давно косился на Калистрата, хоть тот и хорошо читал Писание, и голос у него как у соборного протодиакона, и статность внушительна, и умом бог не обидел. И в то же время именно за эти достоинства Филарет терпеть не мог Калистрата. И вдруг открылось, что Калистрат в тайном сговоре с Юсковыми!..      Елисей дурак был, чурошник. Надоел всем своими знамениями и бесноватостью - общину чуть не распугал. И так более двухсот общинников убежали от Филарета на Волге. Дай волю - все разбегутся, кроме каторжных. С кем тогда крепость держать? Вот и убрал дурака.      Калистрат - еретик умнющий. Такого пытать надо сто раз смертью и жизнью. Чтоб обмирал и оживал.      "Погибель будет! - таращил глаза на Ефимию Калистрат, вытирая рукавом рубахи пот с лица. - Кабы Юсковых призвать, да силы мало у них!.."      Не до Ефимии Калистрату. Глядит на казнь, как самого себя видит. Хватит ли у него натуры, как вот у Ефимии, что и вопля еще не исторгла?.. X      ... Лопареву завернули руки за спину и стянули веревками, а потом опеленали тело до пояса. И все это молча, без единого слова.      Апостол Павел поторапливал: вяжите, вяжите!      - Хорошо ли скрутили барина?      - Скрутили! - поднялся Ларивон. - Пусть сатано призовет, чтоб развивал нашу повязку.      - Благостно.      Лопарев онемел от неожиданного наскока бородачей. С чего такая напасть? Ведь только утром старец Филарет разговаривал с ним и клялся, что возлюбил его, "яко сына родного!"      Вспомнил о пачпорте пустынника. Не выручит ли?      - Вы што делаете, рабы божьи? Как вы удумали связать пустынника с пачпортом? Или не были на всенощном моленье?      - Го-го-го! - заржал гигант Ларивон. - Вот баит, вот баит! Ишь, пустынником заделался. Ты еще скажешь нам, барин, щепотник поганый, откель получил пачпорт праведника. Сказывай!      - С березы снял. С березы.      Апостол Павел пнул Лопарева в лицо, аж в глазах потемнело. Угодил в губы мокроступом. Лопарев задохнулся от злобы. Грязным мокроступом - да в лицо! Такого с ним не вытворяли в казарме Петропавловской крепости.      Попытался вскочить, но двое навалились на него, да еще Ларивон помог, и давай садить барину. Били, били да приговаривали: "За барскую кровь твою, за омман, за омман! Паче того, за пачпорт, за пачпорт. Такоже. Такоже".      - А-а-а, дьяволы! Космачи! Чтоб вам сдохнуть! Сволочи сивобородые! - крикнул Лопарев.      А праведники бородатые избивали до тех пор, пока у барина не помутился в голове весь свет - черное слилось С белым и образовалось оранжевое, огненное. Кровь текла из губ, из носа, подбитый глаз затек, и в ребрах будто что-то хрустнуло.      Праведники присели передохнуть.      Лопарев долго лежал на спине, еле переводя дух. Небо кружилось над ним, как шатер над каруселью. В голове гудело. Потом он повернулся и опять увидел небо у горизонта. Плыли тучи, рваные, черные, как серые овчины. Ленивые, бесформенные, как вот эти бородатые праведники.      - С-со-о-ба-а-а-ки! 3-за-а ч-что вы... меня, а-а-а?      Апостол Павел лениво предупредил:      - Молчай, щепотник. Ишшо не то будет во славу господа бога нашего. Аминь.      У Лопарева закипели слезы. Чуть не разревелся. Пересиливая боль в ребрах и в паху, еще раз спросил:      - За што вы меня? За што?! Я же... я же... в кандалах приполз... под знамением...      - Молчай, пес грязный! - пхнул мокроступом Ларивон. Метил в губы, а угадал в лоб. - Будет тебе ишшо знамение, погоди маленько. Совращать праведников объявился. Юда окаянный. Под поповскую церковь подвести хотел, кровопивец.      - Я-я ничью кровь не пил, космач! Собака!      И еще пинок. Лопарев успел отвести голову. Ларивон лениво подполз к барину и давай пинать его куда попало. Напинался, предупредил:      - Погоди, щепотник. Мы еще ребра ломать будем. Благостно будет то. Благостно. Хрустеть будут. Ты нам признаешься, как совратить задумал всю общину с Юсковыми и с ведьмой Ефимией. На посох духовника глаза разинул, тать болотная. Чего умыслил! Посохом завладеть.      - Не нужен мне посох! Не нужен!      - Зачем тогда пачпорт пустынника принял от ведьмы? Сказывай!      Так вот в чем дело! За Ефимией, наверное, следили. Кто-то подглядел, как она повесила на березе в тряпице тот паршивый пачпорт!.. Что же сейчас с Ефимией? Где она?      "Пусть они сожрут этот проклятый пачпорт", - кипел Лопарев, задыхаясь от злобы и бессилия.      - Возьмите свой пачпорт, и я уйду от вас! Не имеете права держать меня, слышите? Я государственный преступник, слышите? Не праведник, не пустынник, а государственный преступник.      Апостол Павел заржал:      - Ишь как барина повело, праведники. И посоха не захотел, щепотник. Возопил, кобелина!      Лопарев корчился, мотался головой по траве, изнемогая от ярости. Если бы не путы да шашку в руки, рубил бы он этих космачей до светопреставления!      - Эй, вы! Как вас, не знаю. Кто вы, какая ваша вера, не хочу знать, слышите! К черту вашу веру вместе с вашим стариком и с его посохом. К черту!      Ларивон опять начал пинать, приговаривая: "Не паскудь праведников, не паскудь! Сиречь духовника благостного батюшку Филарета! Не паскудь, не паскудь". Лопарев стонал, ругался, грыз зубами землю. Праведники покатывались:      - Как вопиет-то! Как вопиет-то барин чистенький.      - С-со-о-ба-а-ки. К-ко-с-с-ма-ч-чи.      - Мы те покажем собак, погоди!      - Отведите меня в деревню, слышите? Сдайте старосте или кому там, чтоб в тюрьму отправили. В тюрьму. На каторгу. Слышите? Пустите меня на каторгу.      - Ха-ха-ха!.. Как вопиет-то! В тюрьму захотел, кобели-па. На каторгу захотел. Ишь как отрыгнул пашу праведную веру, а? Ишшо объявился пустынником.      - Не пустынник я. Не пустынник. Апостол Павел торжествовал:      - Слышите, праведники? Отрекся, иуда.      - Я не называл себя пустынником. Не называл. Я снял тот пачпорт с березы, рваные те бумажки. И вы сами вопили: чудо, чудо! А чуда не было. И кобылицу с жеребенком сам Филарет объявил чудом. Не я же! Что вы меня терзаете? За что? Отведите меня в деревню, говорю, и сдайте власти. Пусть на каторгу отправит.      - Ишь как шибко захотел на каторгу, - надрывали животы Исусовы праведники. - От веры-то нашей, от Христа-спасителя да на каторгу захотел. Сказано: щепотник поганый. Тако есть.      Лопарев кричал и умолял, чтоб отвели его в любую деревню, хоть бы вытолкали на тракт и сдали кому угодно как беглого каторжника, но праведники потешались: вопи, барин.      Апостол Павел наказал:      - Барина-то покрепше завязать надо. И ноги скрутить, штоб не встал, не сел.      - За что?! За что?! По какому праву, спрашиваю?! Апостол Павел ответил:      - Еретика, сиречь того - щепотника огнем жечь можем. А право у нас и власть от царя всевышнего и от сына божьего Исуса. Во какое право. Как бог повелел изничтожать еретиков, так и дело вершим. Аминь. Лежи, барин, тихо. Утре покажешь нам, на каком месте бог послал тебе кобылицу с жеребенком.      - Да что я там памятник поставил, что ли? - огрызнулся Лопарев. - Откуда я знаю, где она появилась?      - Ежли не укажешь место, лупить будем. Ребра ломать будем.      - О! - простонал Лопарев.      Вот так крепость Филаретова! Вот так многомилостивый батюшка Филарет! Вот так умильная любовь отца к сыну!      И вдруг вспомнил.      "Не за то ли мстит мне Филарет, что отца его будто бы насмерть прибил мой дед? Да было ли то?"      И проклял вековечную барщину и крепостную неволю. За что же он должен страдать, внук крепостника-полковника? Да когда же настанет на святой Руси конец несносной тирании? Или так на веки вечные: холопы - под барином, барин - под царем, царь - под богом? И деться от этой неволи некуда! XI      - Вопи, вопи, ведьма! - рыкал Филарет. Но как вопить ведьме, коль кляп во рту?      - Вопи, вопи, змеища стохвостая, - поддакивал апостол Андрей.      Калистрат невольно залюбовался телом Ефимии. Какая же она дивная красавица. И тут же прикусил язык: вдруг про тайную мысль проведает духовник? "Свят, свят, спаси мя", - открестился Калистрат, уставясь на железную печку.      В избе и без того жарко, душно, а тут еще печка гудит.      Апостолы терпят. Привычно. За господа бога какую муку не примешь, только бы душеньку определить в рай небесный.      - Таперича слушай, ехидна, - поднялся Филарет и стукнул посохом - ком земли вывернул. - Ежли погаными устами будешь порочить духовника али моих пресвятых апостолов, вырвем язык щипцами, а потом жечи будем. Реченье поганое не веди, отвечай на судный спрос. Вынь кляп, праведник Ксенофонт. Да гляди, змеища!      Ксенофонт вынул кляп и брезгливо бросил под голые ноги Ефимии.      Ефимия вздохнула во всю грудь. Глаза как в туман укутаны, - видит и не видит праведников Исусовых.      - Сказывай, какой сговор был в избе у Третьяка на третьей неделе опосля пасхи?      - Не ведаю, батюшка.      - Врешь, тварь ползучая. На том сговоре ты была и все знаешь. Глаголь, кто был на сговоре! Третьяк, Микула, Данило шелудивый, а еще кто?      У Калистрата от таких вопросов - в горле лед и сердца захолонуло. "Спаси мя, Исусе Христе, - молился он. - Обет наложу на себя: от гордыни отрекусь, от блуда, к церкви православной возвернусь, господи".      Филарет готов был пронзить Ефимию посохом, но сдержался. Если Ефимия не признается, беда будет. Не вырвешь язык самому Калистрату.      - Сказывай, Ефимия. Молю тебя, сказывай! - Голос Филарета дрогнул. - Ты не мужчина, не пустынница, вины твоей нету в том сговоре. Пред Спасителем божусь: благость будет. И ты станешь жить. Хошь, из общины уходи. Хошь, сама по себе живи. Воля твоя будет. Помоги мне крепость утвердить сю, и дам те спасение. Тако ли, апостолы?      Апостолы, кроме Калистрата и Ионы, гаркнули:      - Спасена будет, грех простится.      - Слышь, Ефимия?      - Слышу, - тихо ответила Ефимия и встретилась с глазами апостола Калистрата. Вот он, апостол блудливый и хитрый, виляющий хвостом на две стороны - и нам, и вам, но какой же он трусливый пес! Что он так остолбенело уставился на нее? Молит, чтоб жизнью своей спасла его жизнь. "Богородица пречистая, помоги мне!" Назвать или умолчать? Если назвать - не жить всем Юсковым. Не жить хитрому и хозяйственному дяде Третьяку, кутузовскому солдату, заговорщику, с кем делилась втайне и горем и радостью. Назвать - утвердить Филаретову крепость. Крепость мучителя. Тяжкую, свирепую, без единого просвета радости.      - Еще один был сговор - главный, - напомнил Филарет. - Опосля того как Акулину-блудницу на тайном спросе пытали, а потом посадили в яму; у Третьяка в избе, ночью, в дождь, собрались еретики: Микула, Третьяк, Михайла и ты была там. Окромя того, три верижника и апостол с ними. Тот апостол сказал: "Вырвем у Филарета крест золотой и чресельник отберем. Хозяйством править будешь ты, Третьяк, а я буду духовником". Назови, который апостол! Жить будешь. Аминь.      - Аминь. Аминь, - откликнулись перепуганные апостолы.      Тимофея и Ксенофонта била лихорадка. А вдруг Ефимия назовет кого-нибудь из них?      Калистрат вылупил черные цыганские глаза, а зубы унять не мог - стучали. По спине - холод, а по лицу - дождь. С бровей, с бороды соль капает.      Настала тягостная, жуткая минута.      Апостолы примолкли на судной лавке, а глазами так и впились в Ефимию. Знали: баба не сдюжит пытки и кого-то из них назовет. Тогда на костылях повиснет кто-то из апостолов. Кто же? Кто?      И сам Филарет волновался. Другого судного спроса не свершить, если Ефимия не назовет апостола. Чего доброго, Калистратушке, упитанному борову, доведется носить крест золотой! Тот самый крест, у которого на коленях стояли сам осударь Петр Федорович, Хлопуша, Кривой Глаз и Прасковеюшка покойная!..      "Исусе Христе, развяжи язык твари ползучей, - молился Филарет. - Сгинет крепость твоя, господи, если останется в живых иуда Калистрат".      Филарет еще раз напомнил:      - На том сговоре апостол-еретик сказал: "Филарета убить надо, и Ларивона убить, и Мокея такоже". Третьяк и Микула такоже глаголали: убить. И тут раздался твой голос: "Филарета убивать не надо, и Ларивона, и Мокея убивать не надо. Потому - смертью смерть не правят. Надо порушить крепость, а Филарет пусть живет и помрет своей смертью". Глаголала так али нет?      Тишина. Слышно, как пощелкивают дрова в печке и как тяжко сопят взмокшие апостолы.      Голос Ефимии прозвучал, как гроза с чистого неба:      - Говорила так.      У Калистратушки будто оборвалось сердце, и он едва не потерял сознание.      - Слава Исусе Христе! - воспрял Филарет: Ефимия разомкнула уста.      - Говорила так, - повторила Ефимия. - Потому: крепость твоя чуждая, не божеская, а сатанинская. От гордыни то, от злого сердца то, а не от бога. Господь не заповедовал терзать людей - жечь огнем, рвать тело железом. Господь заповедовал милосердие и любовь. Где оно, милосердие? Нету. Крепость одна лютая. От такой крепости дух каменеет.      - Молчи, тварь! - подскочил Филарет и ударил тупым концом посоха Ефимию по голове. - Крепость наша на веки вечные, ехидна. Не разумеешь то: сатано кругом рыщет, погибели нашей ищет. Не будет крепости старой веры - сгинем, яко твари ползучие. Али не говорил Спаситель: "Если рука или нога твоя соблазняет тя - отсеки и брось. Лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, чем в два - в геенну огненну".      - Такоже! - откликнулись апостолы. Ефимия не удержалась, напомнила:      - "И любите врагов наших; благословляйте проклинающих вас!"      - Тварь, тварь! Писание толкуешь, а ересь хвостом покрываешь. Али не говорил апостол Петр: "Как Христос пострадал за нас плотью, то и вы вооружитесь тою же мыслью, терзайте плоть свою и спасены будете". Али не говорил Спаситель: "Всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь"?      - Не принимаю то, батюшка. Не принимаю. В Писании апостолов блуда много, скверны много.      Филарет испуганно попятился: еретичка!      - Замкни уши мои, Исусе Христе, чтоб не слышать скверны еретички. Господи!      - Ведьма, ведьма! - трясся Ксенофонт.      Филарет перевел дух, выпил кружку воды и опять приступил к Ефимии:      - Глагол твой, паскудница, в землю шел. Праведников с веры не совратишь! Не богохульствуй боле. Оглаголь апостола, и я повелю, чтоб развязали тебя.      Ефимия молчала. Назвать апостола - укрепить крепость Филарета. Крепость мучителя. Пусть не она, другие будут мучиться.      - Не оглаголю, батюшка. Крепость твою отринула. Людей жалко, каких ты мучаешь.      - Праведник Андрей, сунь клюшкой в титьку! Андрей схватился было за железную рукоятку клюшки и тут же отдернул руку - обжегся. Прихватил тряпку и вынул раскаленную клюшку из печки.      - Матерь божья, спаси мя! - успела крикнуть Ефимия, как праведник Андрей сунул клюшкой в грудь...      Тело Ефимии передернулось, вырвался тяжкий стон, и голова свесилась к плечу - сознания лишилась.      - Вопи, вопи, ведьма! - прицыкнул Филарет. Он терпеть не мог, когда - пытаемый не вопил бы во всю глотку, не извивался бы, как веревка, кинутая на быстрое течение воды. - Вопи, вопи, ехидна! Андрей, плесни воды в лицо.      От кружки холодной воды Ефимия очнулась.      - Батюшка... батюшка... - прерывисто заговорила она. - Твой сын... Мокей... муж мой... пять годов...      - Не муж, не муж! Опеленала ты его, ведьма, сатанинскими чарами, да и в искус ввела. Грех свой Мокей искупит, бог даст. Покаяньем, раденьем.      - Искупит, искупит! - отозвались Ксенофонт, Тимофей и Андрей.      Калистрат по-прежнему молчал.      - Оглаголь апостола, ехидна! - требовал Филарет. - На судное моленье выставим. Оглаголь!      Ефимия глубоко вздохнула.      - Не будет того, не будет! Судные моленья - сатанинский вертеп, не божеский. И ты... ты - сатано!      - Жги ее, жги, Андрей.      Клюшка прильнула ко второй груди Ефимии...      - Вопи, вопи!..      - Сатано ты, сатано!.. Сынок у меня... Веденей... Я его народила. Я ему все поведала про твою любовь, сатано!.. Как вырастет, проклянет кости твои сатанинские!.. Не будет тебе спасения и на том свете!.. Черви тебя будут точить!.. Проклинать тебя будут живые и мертвые!.. Сатано-о-о! Веденейка, сынок мой, прокляни его до седьмого колена!..      Филарет подскочил на чурке, сел, опять вскочил и посох выронил из рук. Сам о том не раз думал! Изничтожишь еретичку, а Змей Горыныч под боком силу наберет, а потом ядовитое жало пустит в крепость старой веры.      Мысли ворочались злые, беспощадные, жесточайшие.      - Праведники! - Филарет глянул на апостолов. - Али не слышите вопль ведьмы? Змеищу изничтожим, сиречь еретичку, а змей подрастать будет, когти точить будет. Каково житие будет для всех праведников? Спомните, как змееныши Кондратия плевались на судном спросе! Пожгли тех змеенышей. Каково - змей вырастет? Каково?!      - Погибель, погибель будет!      - Сказывайте волю Исусову. - Филарет поднял крест. Ксенофонт поцеловал крест.      - Удушить змееныша, покуда не вырос змей.      - Исус глаголет твоими устами, благостный Ксенофонт, - помолился Филарет. - Ступай ты, Тимофей, и... - Филарет запнулся, обвел взглядом апостолов и остановился на пунцовом, потном лице Калистрата. - И ты, Калистратушка. Несите парнишку ведьмы. Да тихо штоб. Марфу Ларивонову со чадами не пугайте. Тихо штоб. Благостью чадо возьмите. У избы моей чадо крепше повяжите и уста такоже, чтоб не испускал вопля. Пусть душа чада в рай господний уйдет без вопля, а не в геенну со еретичкой. Аминь.      Ефимия слушала и плохо соображала. Рассудок будто отшибло. Наконец дошло до ее сознания:      - Ба-а-тюшка-а-а!.. Сыно-о-очка-а-а... помилуйте!.. Филарет обрадовался:      - Вопль, вопль исторгся! Слышите, праведники, как сатано из чрева еретички возопил? Жутко ему, сатане, в тело нечестивки. Ужо не так возопит. Не так!      Калистрат вынул перекладину из скоб, открыл дверь и первым вышел через маленькие сенцы на улицу. Хватанул воздуха, как манны небесной. В ушах звенело, будто пели купеческие колокольцы на Невском проспекте.      Первая мысль - бежать, бежать к Юсковым. Поднять посконников да накинуться на верижников. И тут же опомнился: у верижников, охраняющих храм Филаретов, сорок ружей! Не одолеть такую ораву. Может, удастся бежать из общины? Куда? Хоть на край света. На покаяние в православную церковь! Хоть к черту на рога, только бы не испытывать раскаленной клюшки!..      Марфа Ларивонова не спала. Стояла на коленях перед иконами и молилась, отбивая поклоны.      На широченной лежанке из досок почивали меньшие сыновья Ларивона. Одному - тринадцатый миновал, другому - седьмой. Пятилетний Веденейка, курчавый, синеглазый, стоял на коленях возле Марфы и до того уморился на молитве, что крест накладывал от подбородка до живота.      Апостол Тимофей ласково обратился к Веденейке:      - Батюшка Филарет зовет тя, чадо. Подем. Подем.      Марфа глянула на апостола, догадалась, вскрикнула и, как сноп, упала лицом в земляной пол.      Веденейка заревел...      Калистрат схватился за ведро на дощатом столе и тут заметил нож. Поморский нож Ларивона с острым лезвием, чуть гнутый, как шашка. Дрожащей рукою схватил нож и сунул под подол рубахи, под ремень, а тогда уже зачерпнул ковшиком воды, выпил ее в три глотка, опять зачерпнул и вылил на голову Марфы.      Апостол Тимофей возился с Веденейкой.      Проснулись дети Ларивона и - в голос. Марфа тоже ревет. Где уж тут вязать парнишку! XII      В сенцах Тимофей спохватился:      - Чем повязать-то чадо, не взяли? Дай твой чресельник.      У Калистрата под ремнем-чресельником - нож...      - Тако неси! - И распахнул дверь. Ударило жаром и запахом подгорелого мяса.      На грудях я на животе Ефимии углились отметины от клюшки.      Филарет не глянул на внука - нельзя показать робость и жалость, когда вершишь волю господа бога.      - Чадо - на лежанку! Подушкой, подушкой. Живо! Ксенофоб, помоги Тимофею.      Ефимия напряглась всем телом. Тянулась к сыну. Крепкие костыли в стене. И пеньковые веревки не порвать. Заревела в голос...      - Такоже! Такоже! Сатаво дух испускает, - хрипел Филарет.      - Веденейка! Сыночек мой! Веденейка!      - Похвалялась: змееныша оставишь в общине? Зри, зри, ведьма!.. Душа Веденейки возрадуется на небеси, на небеси, не в преисподней!..      Ефимия в третий раз лишилась сознания... Филарет выждал, покуда удушили Веденейку, а тогда уже затянул поминальный псалом. Ефимия не очнулась. Филарет пристально воззрился на Калистрата.      - А ведь ты, Калистратушка, ведьму и словом не чернил будто?      У Калистрата задергалась верхняя губа и усы задвигались, как у тюленя.      - Подойди ко мне, Калистратушка. Праведники умучились, а ты отдыхал. Богу, поди, молился. Праведной ладонью, не кукишем. Академию духовну одолел - вера у те превеликая. Куда мне из холопьей упряжи. Потому и посох отдам тебе, и крест золотой. Духовником будешь, Калистратушка. Скоро будешь. Может, нонешним утром, а? Вот сейчас позовем верижника Луку, блудливца бабьего, спрос учиним еретику, а там и благодать будет.      У Калистрата от испуга судорогой свело правую ногу, и он невольно покособочился. Призовут верижника Луку! "Лука-то не сдюжит пытки, погибель мне!" - не успел подумать, как Филарет подстегнул:      - Што ногой дрыгаешь?      - Судорога, батюшка.      - Минует, минует судорога. Вот верижника спросим, и ты сам духовником станешь, - ехидствовал Филарет, отчаявшись на последнее: пытать верижника. Было бы куда лучше, если бы Ефимия оглаголила апостола да на судном моленье подтвердила! Не вышло того.      - Лука-то... верижник... под пачпортом ходит, - напомнил Калистрат.      Филарет знал: верижника с пачпортом на судный спрос вызывать можно только в том случае, если апостолы точно знают, что он еретик. Апостолы молчали.      - Знаменье было мне, праведники. Али не зрили, как затаилась ведьма на спросе? Отчего, думаете? Еретик меж нами. Как Иуда между апостолами Спасителя. Лука про то сам скажет. Тако будет.      Откуда-то издалека донеслось пение петухов...      - Праведник Андрей, сунь клюшкой в непотребное пузо ведьмы, чтоб в память пришла.      - Клюшка остыла, батюшка.      - Ударь клюшкой, ударь! Андрей исполнил волю старца.      Ефимия очнулась от ударов, закричала дико и страшно, уставившись на апостолов-убийц.      - Слышишь, Калистратушка? Нечистый вопит. Благостно ли тебе от вопля нечистого? Али у те язык отнялся? Ведьма! Гляди: праведник Калистрат проткнет тебе чрево. Проткнет. Гляди, гляди на апостола!.. На посох, праведник Калистратушка, сверши волю господню. Да наперед глаза выткни ведьме, чтоб нечистый чрез глаза не зрил свой смертный час и порчу бы не навел на пастырский посох. На, на, на!.. А вы, святые праведники, сядьте на лавку, отдохните.      Апостолы рады были перевести дух.      - На посох, на! Чо узрился на меня?!      И тут случилось то, чего никто ожидать не мог, и вместе с тем неизбежное.      Калистрат не взял, а вырвал посох из рук Филарета и, отскочив на два шага, неистово крикнул:      - Сатано! Сатано зрю!! Рога зрю! - И не успел Филарет опомниться, как Калистрат изо всей силы ударил его по голове, да еще раз - и посох переломился надвое. Старец опрокинулся наземь, как поганое ведро. Апостолы повскакивали с лавки, по Калистрат вдруг выхватил нож из-под рубахи и гаркнул:      - На колени, собаки! На колени! Апостолы-собаки попадали на колени... Безъязыкого Иону хватил удар - сдох в секунду...      - В духовника бес вселился, али не зрили? - подступил к апостолам Калистрат, вооруженный ножом и половинкой посоха. - Видели рога, сказывайте? Видели, как я сбил рога?! Или смерть вам как нечестивцам!      Первым опомнился праведник Ксенофонт - душитель Веденейки:      - Зрил рога, батюшка Калистрат! Зрил, зрил. На лбу Филарета. Явственно.      - А ты, Тимофей?      - Зрил, зрил, батюшка Калистрат.      - А ты, Андрей?      - Зрил, зрил. Проступили рога-то, проступили. Таперича ты, батюшка Калистрат, отец наш духовный, нетленный, благостный. Спаси нас от погибели!      Калистрат того и ждал: отныне он отец духовный, благостный и нетленный.      - Сыми крест золотой с нечестивца, праведник Андрей, мудрый и благостный апостол. Иль помрачнеет крест на шее нечестивца, и всем пропадать тогда.      - Исусе Христе, спаси нас! - молились апостолы. Калистрат предусмотрительно отступил на шаг в сторону Ефимии.      Андрей на коленях подполз к Филарету и трясущимися руками взялся за литую золотую цепь, чтоб снять крест. Филарет очнулся и схватил апостола за руки.      - Батюшка Калистрат! Помоги! А-а-а!      - Апостолы, вяжите нечестивца Филарета! Живо, живо! - И опять нож Калистрата угрожающе поднялся над головой.      Трое апостолов навалились на Филарета и содрали с шеи крест. Филарет изрыгал проклятия. Грозился геенной огненной. Апостолы моментально заткнули ему рот тряпками, содранными с Ефимии. Потом развязали Ефимию и теми же веревками стянули "отца вечного и нетленного", хоть он и отчаянно сопротивлялся. Ефимия упала и поползла возле стены к лежанке Филарета, где под подушками покоилось тело умерщвленного Веденейки. Схватила сына на руки, прижала к своей прожженной груди и ревела в голос.      Калистрату и апостолам - не до Ефимии.      Из пораненной головы Филарета текла кровь...      - Зрите, апостолы, зрите! Кровь-то черная! - подсказал Калистрат, и апостолы в один голос подтвердили, что у нечестивца Филарета кровь чернее смолы.      - Одолел сатано старца! Одолел, - наступал Калистрат, покуда апостолы не пришли в память да не кинулись в двери, чтоб призвать на помощь свирепых верижников.      Надо спешить!      - Кто повелел удушить апостола Митрофана?      - Сатано, сатано повелел! Филарет окаянный, - ответил Тимофей, самый близкий пустынник Филарета, и он же душитель Митрофана.      - Возомнил себя Исусом. Тако ли было?      - Так! Так, батюшка Калистрат!      - Кто погубил праведника Елисея? Кто повелел жечь ему брюхо, а потом на крест повязать? Сказывайте.      - Филарет погубил. Нечестивец поганый! - старался апостол Ксенофонт, душитель Веденейки. - Чрез свою гордыню, паки чрез нечистого!      - Тако, Ксенофонт. Тако!      Апостолы, в отличив от Ефимии, оказались на редкость сговорчивыми и податливыми, что воск в теплых руках.      Андрей держал золотой крест обеими руками, не зная, что с ним делать: положить ли на стол или повесить на шею Калистрата.      - Спаси нас, батюшка Калистрат, - взмолился богоугодный Ксенофонт, отвешивая поклоны. - Спаси нас! Отринь от нечестивца, сиречь зверя лютого. Ты наш духовник! Припадаю к твоим стопам, яко праведным. Воспоем аллилуйю отцу нашему духовному, батюшке Калистрату.      На коленях воспели аллилуйю, не позабыв проклясть искусителя Филарета, погрязшего в лютости.      - Еще скажу, - подступил к апостолам Калистрат, - не будет нам спасения, коль не отберем ружья и рогатины от верижников. От них вся лютость. На них стояла крепость душителя. Тако ли?      - Так, батюшка Калистрат. Так!      - Ты, Ксенофонт, реченье будешь вести с верижниками, и благодать будет тебе. Ружья и рогатины - не вериги. Потому: Филарет повелел взять ружья пустынникам в Поморье не от доброхотства, а от соблазна гордыни, какая обуяла старца. Не оттого ли, братия, Филипп наш строжайший со общиною праведников огнем пожгли себя? Не оттого ли Митрофана удушили? Не оттого ли старец напустил на нас туман и мы не зрили неба, Исуса, господа бога, а пребывали в забвении, в лютости?      - Все, все от старца Филарета. И пусть он будет проклят.      - Удушить иуду! - проверещал апостол Тимофей, и даже сам Калистрат перепугался. Легко сказать - удушить Филарета, старейшего духовника Церковного собора! "Смуте быть тогда, и мне, должно, беда будет. Али ножом пырнут верижники, али мешок на голову накинут". И кстати вспомнил слова Ефимии: "Смертью смерть не правят".      Калистрат откинул обломок кипарисового посоха, засунул нож за пояс, спросил:      - Духовник ли я ваш, праведники?      - Духовник, духовник!      - Тогда клянитесь спасением своим, Исусом многомилостивым, что будем вы и я - одна душа!.. Сатано мог погубить всех, да я посохом сбил рога с головы нечестивца. Еще скажу: лютый зверь хотел погубить благостную Ефимию, которую почитает вся община. Не еретичка она - праведница!      - Праведница, праведница!      - Жить ей веки вечные.      - Жить, жить, жить! - орали мучители Ефимии. Если бы могла Ефимия взглянуть на апостолов, что она сказала бы им - убийцам Веденейки! Не Калистрат ли с Тимофеем принесли Веденейку из избы Ларивона?      Не Ксенофонт ли с тем же Тимофеем удушили парнишку волосяной подушкой? И вот убийцы избрали себе нового духовника, надели ему на шею четырехфунтовый золотой крест, клялись перед иконами, что будут все как одно тело и одна душа, и трижды прокляли Филарета, чью волю и слово недавно почитали превыше воли самого господа бога!      Связанного по рукам и ногам Филарета запихали под стол, где он сопел и рычал, как издыхающий зверь.      Ефимия заливалась слезами над телом. Веденейки, не чувствуя ни боли пожженного тела, ни раны от посоха на плече. Поторкали Иону - не отзывается. Старикашка не выдержал ударов посохом по святой голове Филарета. Слыхано ли, видано ли: самого духовника...      Ссохшееся от постов и радений тело Ионы положили на судную лавку, сложили праведнику руки, заскорузлые от грязи: Иона никогда не мылся - такую наложил на себя епитимью, - и вложили в мертвые пальцы восковую толстую свечку. Преставился апостол!..      Калистрат вспомнил и про Лопарева:      - Кандальник спасения искал у нас, а где он теперь? В степь повели пытать? Виданное ли святотатство, братия!      - Озверел, озверел, сатано! - отозвались апостолы. Заручившись поддержкою апостолов, Калистрат надумал разоружить верижников - бывалых поморских охотников. Но вот как это сделать без шума и кровопролития? Угодливый Ксенофонт подсказал, что надо выйти к верижникам с иконами и песнопением, позвать всех на тайное моленье к часовне, и пусть они ружья и рогатины сложат возле избы духовника. И там, на моленье возле часовни, объявить, что в старца Филарета вселился нечистый дух и что апостол Калистрат узрил, как на голове Филарета проступили рога. Апостол не растерялся и сбил рога с башки старца-еретика. И вот, мол, решайте сами, какую епитимью наложить на старца за гордыню, и святотатство, и за убийство апостолов-праведников.      Перед иконами верижники не устояли - попадали на колени...      Ксенофонт позвал всех на тайную молитву к часовне, да чтоб ружья и рогатины сложили возле избы духовника.      Калистрат не вышел с крестом; спрятал его под рубаху и знаками подозвал своих трех единомышленников: блудливого Луку, Никиту и Гаврилу. Они и остались возле ружей и рогатин, а с ними - Калистрат.      Ксенофонт, Тимофей и Андрей с верижниками, распевая псалмы, подались к часовне...      Верижник Лука рысью побежал за Юсковыми и за другими мужиками, которых когда-то подговаривал Калистрат свергнуть душителя Филарета.      Возле чернеющих избушек и землянок в разноголосье запели петухи. Вторые...      У Калистрата зуб на зуб не попадает. Удастся ли апостолам уговорить верижников или те кинутся выручать Филарета?      "Благослови, господи, лютую крепость рушу, - молился Калистрат. - Вразуми мя, Спаситель, как вершить волю твою! Не бежать ли, пока не поздно? В Тобольск, в Ишим ли. Везде можно найти пристанище".      И убежал бы, если бы не подоспели четверо Юсковых: Третьяк, Микула, Михайло, Андрей. Еще подбежали мужики и взялись за ружья. Третьяк, позабыв про племянницу, пытанную огнем, погнал верижников Никиту и Гаврилу поднимать мужиков-посконников.      - Зело борзо! Супротив верижников, дармоедов, вся община подымется, Калистратушка! Вот они, ружья-то!.. Наша сила теперь, слава богу!..      Калистрат молча достал из-под рубахи золотой крест: глядите, мол, духовник перед вами. Третьяк размашисто перекрестился:      - Слава те господи, свершилась воля твоя! Повергнут иуду-мучителя. Возрадуемся!      Мужики действительно обрадовались. Кому интересно кормить драмоедов-верижников да замирать от одного их взгляда!..      На улицу выбежала Ефимия с телом Веденейки на руках. Голая!.. Калистрат успел схватить ее, но она вырывалась.      - Ефимия! Благостная! Куда же ты бежишь голая?      - Изыди! Изыди! Изыди! - кричала Ефимия.      Третьяк снял с себя однорядку, накинул на плечи Ефимии и подозвал Михайлу и Андрея, чтоб они увели ее в избу к Даниле да поскорее сами возвращались.      Со всех сторон подбегали мужики. Вскоре набралось человек пятьдесят - и ружья верижников разобрали...      Не успели третьи петухи допеть свои песни, как от часовни с апостолами и без песнопения вернулись верижники...      Калистрат хоть и трусил, а вышел навстречу в облачении духовника и объявил волю апостолов.      - Молитесь, братия, порушилась крепость сатанинская, какую породил своей гордыней старец Филарет, отринувший Исуса! Молитесь, и благость будет. Жить будем миром и добром, а не пытками и кровью, какие учинял нечестивец Филарет, а вы сторожили те пытки с ружьями! Грех был! Великий грех! Ружья и рогатины - не вериги, а огонь и смерть. Пусть ружья носят правоверцы семейные, а не пустынники-праведники! С ружьями ли по земле Иудейской, Египетской и Вавилонской хаживали Моисей и сам Христос?      В разноголосье, по-петушиному и не дружно отвечали верижники:      - Филарет! Старец! Тако заведено было в Поморье!..      - Молитесь, молитесь, братия! Не ружьями молитесь, а перстами, как Спаситель заповедовал!      Верижники нехотя расползлись по своим землянкам и избушкам. Ничего не поделаешь, придется молиться перстами. Но как же охотиться на зверье с голыми руками? Может, еще удастся вернуть Филарета в духовники, хотя на моленье возле часовни порешили: пусть духовником общины будет Калистрат, а Филарету - епитимья на три года за убиенных апостолов... XIII      Лопарева вели на веревке по степи, чтоб он указал, на каком месте бог послал ему кобылицу с жеребенком.      Тащили да приговаривали: "Кабы всех бар вот так, веревками повязать да на рогатины вздеть. Хвально было бы Исусу!.."      Росная степь умылась солнечными лучами и чуть обсохла.      За минувшую ночь праведники до того излупили барина, что он еле передвигал ноги. Не ругался и не проклинал своих мучителей. Успокоение и примирение настало. И вдруг показались верховые, и апостол Павел сказал, что надо подождать - не из общины ли?      Безбородый Лука приставил ладонь ко лбу, пригляделся:      - Вроде Третьяк с Михайлой Юсковым.      - Ври, - не поверил Ларивон. - Говорил же батюшка: Третьяку и всему становищу Юсковых - каюк в нонешнюю ночь, и Калистратушке такоже. Потому и верижников с ружьями призвал, как тот раз, еще в Поморье, когда пожгли себя филипповцы.      - Третьяк, осподи помилуй! - ахнул верижник Терентий, помощник апостола Павла. - Михайла с ним, двое посконников и апостол Ксенофонт благостный.      Теперь и Ларивон видел: Третьяк скачет с ружьем и о рогатиной, и посконники с ружьями!      - Спаси Христос! - перепугался апостол Павел. - Откель у посконников ружья объявились?      "Посконниками" называли семейных правоверцев, землепашцев, ремесленников, пастухов, скотников. Им всем строго-настрого запрещалось брать в руки ружья. И только в становище Юсковых были ружья, потому что кузнец Микула - под пачпортом пустынника, и Третьяк тоже объявил себя верижником с ружьем. Хитрость Филаретову проведал да воспользовался ею. Вот почему Третьяк советовал Лопареву примкнуть к верижникам и взять себе в тягость не борону, не чугунные гири, а ружье таскать!..      Лопарев до того обессилел, что не ждал спасения. Какая разница: сейчас ли его прикончат или к вечеру?      - Третьяк-то, Третьяк-то, а? - суетился Ларивон, не веря собственным глазам. - Живой еретик-то, живой!      Пятеро верховых все ближе и ближе. И ружья наизготовку. Только апостол Ксенофонт без ружья. Он и подъехал первым. Не торопясь спешился. За ним - Третьяк с Михайлой и двое бородачей посконников.      Ксенофонт благостный указал рукой на Лопарева:      - Развяжите праведника.      Лобастый, лысый Павел поднял ладонь с разобщенными пальцами - между средним и безымянным, заявил:      - Еретиком объявился барин-то. И веру нашу отринул, и духовника ругал непотребно.      Ксенофонт также поднял ладонь:      - Сказано: развяжите и дайте ему ружье. Так повелел духовник, - объяснил Ксенофонт, и ни слова, что Филарет низвергнут.      Лопарев только покривил распухшие губы. Теперь он никому не верит. Руки у него до того отекли, связанные за спиной, что он едва ими шевелил. Верижник Терентий протянул ему ружье, но он не взял. С него хватит и той "охоты", какую он пережил за минувшую ночь.      - Бери, бери, праведник, - просил Ксенофонт, не внявший словам лысого Павла, что барин "еретиком показал себя".      - Зачем оно мне, ружье? - хрипло спросил Лопарев. - Меня и без ружья примут на каторге. В общине не останусь. Нет! С меня довольно. - И отвернулся.      Ксенофонт взял ружье у Терентия, потом у безусого малого Луки, а Ларивон попятился с ружьем в сторону.      - Самому батюшке Филарету, сиречь того, Спасителю нашему отдам ружье!      Ксенофонт молча отнес ружье в сторону, шагов на десять, и сказал Лопареву, чтобы он тоже отошел, потому - будет сказана воля духовника.      Стали лицо к лицу - пятеро подъехавших к четырем.      Ксенофонт указал на Лопарева:      - Собаки нечистые, как вы избили праведника, какой пришел в кандалы закованный искать милости, а не батогов! Ах вы собаки!.. А тебя, Ларивон, бить будем. Батюшка твой еретиком объявился! Исуса отверг, бога отверг, и рога сатаны на лбу выросли!      От такого нежданного сообщения гигант Ларивон лишился дара речи, а вместе с ним и его сообщники.      - Повергли крепость Филаретову, повергли! - возвысил голос Ксенофонт. - И ты, праведник, прости нас, грешных: сатано всех ввел в заблуждение да и в искус. Правил нами, яко зверь рыкающий. Нету теперь зверя. Веревками повязали и кляп ему в рот забили. Микула чепь сготовит, и будет он сидеть на той чепи три года.      - Исусе!      - Духовник наш теперь - многомилостивый Калистрат, братия!      Ларивон чуть не упал от такого сообщения. Калистрат - духовник общины? Юсковский прихлебатель? Боров упитанный!      - Неможно то! Неможно! - гаркнул Ларивон. - Не быть духовником Калистрату, кобелине треклятому!      Ксенофонт затрясся от подобного святотатства:      - Неможно, гришь?! Неможно?! Батюшку Калистрата - да погаными словами?! А ну, праведники, лупите гада Филаретова!      Ларивон отскочил и ружье поднял:      - Не дамся!      - Убьем, собака! - И Ксенофонт сам схватил ружье. (Апостол-то - да с ружьем.) - Убьем, слышишь? И Луку твово убьем, и чад твоих, и Марфу.      - Батюшка! - подскочил к Ларивону безусый Лука. - Молись! Али всем пропадать, што ли? Батюшка-а!      - На колени, собака! - кричал Ксенофонт. - Благостно тебе было с нечестивым Филаретом крепость держать да праведников попирать! Нету теперь той крепости, собака! На колени! Али не жить тебе и Луке!      Ларивон повалился на колени.      - Дай сюда ружье, Лука!      Лука передал ружье Ксенофонту и сам упал апостолу в ноги: помилуйте, мол, батюшку и меня с ним.      Но Ксенофонт разошелся. Где уж тут до милости, если Ларивон посмел поганым словом очернить духовника Калистрата!      - Бейте, праведники, пса Филаретова! Бейте его, бейте! Чтоб долго помнил. А ты, Михайла, и я ружья возьмем. Ежели он хоть рукой двинет, двумя пулями в башку ему!..      И тут началось поучение "Филаретовой собаки", Ларивона, самого ненавистного для всей общины - тупого и упрямого, ревностного исполнителя воли батюшки Филарета.      - Бей и ты, праведник, бей! - призвал Ксенофонт Лопарева. Но Лопарев отвернулся и пошел в степь.      С него довольно! Довольно! Ему наплевать, кто теперь духовник общины - Филарет-мучитель или Калистрат многомилостивый, именем которого лупцуют Ларивона.      "Одну крепость заменили другой и возрадовались. Ко всем чертям!" Пусть хоть сам Христос явится к ним в духовники. Лопарев не отдаст ему поклона и не перекрестится ни кукишем, ни ладонью.      Единственное, что еще тянуло Лопарева в общину, - Ефимия. Надо же узнать, что с ней. О, до какой дикости и изуверства могут дойти люди! Надо вырвать Ефимию из общины. Пусть она узнает, что жить можно и без всенощных молитв и радений, без тьмы-тьмущей. Если бы Лопарев сам не был беглым каторжником, он бы увел Ефимию в город. Может, удастся скрыться в Варшаву? Достать бы подорожную бумагу и добраться до Варшавы. Там у него есть друзья. Он не предал их, нет!..      О чем только не думал Лопарев, бредя по степи. Третьяк нагнал его. На поводу еще одна лошадь - для Лопарева.      - Зело борзо! Садись, Александра! Лопарев вскарабкался на лошадь.      - Нету теперь крепости мучителя, Александра! - возвестил Третьяк. - Калистратушка сбил рога с Филарета, зело борзо. И ружья отняли у верижников. Пусть таскают на хребте бороны или железяки. Прижмем, собак, прижмем! Вся крепость на верижниках держалась. Ох, што они вытворяли в Поморье, кабы знал!      Лопарев помалкивал.      - Жалко благостную. Мучение приняла за всех...      - Ефимия?!      Лопарев дернул коня за ременный чембур и помчался рысью к становищу общины. XIV      Возле избы Третьяка - бабий вопль по убиенному Веденейке....      Лопарев протиснулся в избу. Маленький стол убран. На лавке - тело Веденейки, того самого Веденейки, который перепугался, впервые увидев чужого человека. Кудрявая светлая головка, восковая свечка в ручонках и около сына на коленях - Ефимия, укутанная по шею в тонкий холст; платья не могла надеть на пожженное и пораненное тело.      Посмотрела на Лопарева долгим-долгим взглядом.      Как она изменилась, Ефимия! Ни кровинки в лице. Удивительно спокойная и какая-то сумная, отрешенная.      Лопарев опустился перед ней на колени.      - Молилась за тебя, - тихо промолвила. - Пытали звери? Вижу, вижу! - А по щекам слезы, как горошины.      - Если бы я мог знать, Ефимия!.. Обманом увели в степь!      Ефимия смигнула с ресниц слезы, вздохнула, как будто что-то припоминая.      - Нету у меня сына Веденейки. Удушили.      Что же ей сказать? Чем утешить? И есть ли утешение для матери, когда она стоит на коленях перед телом убиенного сына?      - Думала, убили тебя. Молилась, чтоб защитила тебя матерь божия. Ни о чем больше не просила богородицу!.. Ни о чем боле!.. За Веденейку молилась, чтоб вырос да проклял старца-душителя!.. Не вырастет Веденейка. Не вырастет!      Слезы высохли на глазах Ефимии. Ей бы надо плакать сейчас, стенать, а глаза сухие, дикие, горящие холодным огнем.      - Жить надо, Ефимия! Ты помнишь, говорила так? Ефимия покачала головой:      - Нету Ефимии. Нету. Огнем сожгли, погаными устами оплевали. Нету, нету!      Мгновенье помолчав, попросила:      - Отдай поклон Веденейке и ступай. Не зри меня, не зри!.. Тяжко мне. Тяжко. Сыми тяжесть жизни с меня, мать пресвятая богородица. Сжалься!.. Не надо жить мне, не надо!.. Не хочу!.. Иди, иди, Александра... Иди!.. Не песнопениями жизнь повита, а слезами, да горем, да смертью. Иди!      Лопарев наткнулся на какую-то старуху, ударился плечом о косяк и не вышел, а вывалился из сеней.      ... Синели воды Ишима. Веяло свежестью реки. На отмели под водой сверкали камушки. Так же, как всегда, порхали над рекой птицы, а чуть поодаль, под навесистыми рябинами, резвилась рыба. А там, за Ишимом, - равнинная степь, и нет ей конца-края. Есть ли там люди, на том берегу? Деревни, города? Ну, а дальше? Что там, дальше? Персия, что ли? Шахи с гаремами и со своей крепостью? И у них своя вера? Магометанская, кажется. Ну, а что, если во дворце шаха кто-нибудь скажет: "Нету Магомета!" - на огонь поволокут или будут пытать каленым железом?      А река бормотала о чем-то, и кто знает, как далеко неслись ее прохладные воды.    Завязь пятая I      Жизнь, как река, - с истоком и устьем.      У каждого - своя река. У одного - извилистая, петлистая, с мелководьем на перекатах, так что не плыть, а брести приходится; у другого - бурливая, клокочущая, несущая воды с такой яростью, будто она накопила силы, чтоб пролететь сто тысяч верст, и вдруг встречается с другой рекой, теряет стремительность, шумливость, и начинается спокойное движение вперед, к устью.      Есть не реки, а ручейки - коротенькие и прозрачные, как жизнь младенца: народился, глянул на белый свет, не успел налюбоваться им и - помер. Таким ручейком была жизнь Веденейки...      Если глянуть с истока, иной думает: нету конца-края теченью его реки - и он радуется.      В истоке не оглядываются назад. За плечами - розовый туман, и в том тумане - игрища, потехи, мать да отец, братья да сестры, бабушки да дедушки, прилежание иль леность - чем любоваться? Зато вперед глядеть радостно. Неведомые берега тянут к себе, новые люди, встречи и разминки - жизнь!..      С той поры, когда человек начинает ходить, он уже жизнеиспытатель, землепроходец, меряющий землю двумя стопами, а не четырьмя, как скот какой.      Только птица разве сродни человеку...      И чтобы ни в чем не уступить птице, человек еще в сказках взлетел на ковре-самолете. И тогда же подумал: есть ли кто равный мне? И ответил: нету. В том его сила и слабость.      Гордыня, властолюбие возносит иного на высоченную гору, и тогда начинается беда... II      Гордыня вознесла Филарета, и он возомнил о себе, что в него вселился святой дух и ему нет равных.      Попрал многих, оплевал, ожесточил, и его попрали. Тою же хитростью, какой он правил.      Калистрат перехитрил Филарета и сбил с него рога...      Опамятовался старец связанным и с кляпом во рту.      На другой день явился Калистрат с апостолами и объявил, что пустынники-верижники приговорили Филарета к епитимье на три года.      И тут Филарет подумал: устье близко...      Глянул вперед - страшно: смерть-то вот она, рукой достать.      Отогнал прочь окаянное видение и стал глядеть назад, в прошлое. Увидел себя парнем, холопом барским - нерадостно. На губе пробился ус, а в сердце любовное тление. Огонь еще не зачался, а только чуть тлел уголек. Тот уголек заронила ему в душу холопка Дуня.      Вспомнил, как ждал, что из уголька возгорится пламя, да не дождался: холопку Дуню барин Лопарев выдал замуж за старого сластолюбца, приезжего из Орла.      В сердце Филарета образовался камень. От тяжести того камня кровью налились глаза и отяжелели руки. Поджег барскую маслобойню и убежал. Куда? По белу свету.      Потом странники. Такие же ожесточенные, обиженные жизнью.      - Спасение в старой вере! - вопили они, и молодой Филарет охотно принял старую веру, только бы не угодить в барские иль царские холопы.      С того пошло...      Река в излучине точит берег, рвет его; обида и несправедливость ожесточают сердце. День ото дня сердце холодеет, твердеет постепенно, и тогда уже в нем не вздуешь огня радости.      И Филарет отторг радость.      - В мучениях пребывать должны мы, рабы божьи. Спасение на небеси будет!      Старая вера затмила небо, и звезды, и жизнь. Свиделся с равным себе по лютой злобе к барам и дворянам - с Емелей Пугачевым, беглым хорунжим из казанской тюрьмы. Принял его как "осударя Петра Федоровича" и помог собирать войско... Пламенем восстания обожгло щеки и душу - возрадовался.      Силушку употребил в дело.      Пережил разгром праведного войска и ушел в странствие. Не один, с бабой. Казачку Прасковеюшку прихватил с собой. Синеглазую казачку писаной красоты. С казачкой Хлопуша баловался. Хлопушу повязали, а Прасковеюшка Филарету досталась. Не роптала на судьбу праведница. Любви не было, обида и горечь поражения жгли сердце. Прожил с Прасковеюшкой сорок годов и ни разу не поцеловал в медовые уста. III      ... В 1694 году в Поморье на речке Выге при впадении в нее реки Сосновки Данило Викулов основал первую староверческую пустынь. Раскольники там имели два главных монастыря - Выговский и Лексинский. В каждом из них была своя часовня с колокольней, кельи для белиц и монахов, больница для престарелых и убогих, гостиница для приезжих и много хозяйственных построек.      Монастыри подчинялись раскольничьему Церковному собору, где и занял почетное место духовник Филарет Боровиков.      Все важные дела - торговые, строительные, административные, религиозные и нравственные обсуждались Церковным собором. Власть собора была всеобъемлющей.      Особенно строго собор следил за тем, чтобы ни в чем не нарушалась старая вера. Всякого уклоняющегося от старой веры доставляли в собор под караулом, принуждали к временному отлучению от общества, публичному покаянию, запирали в смирительную камеру с донной водой, а особо упорствующих живьем сжигали либо сажали на цепь, избивали палками, пытали огнем. Воров и насильников клеймили каленым железом и гнали прочь с Поморья.      Пустынь занималась скотоводством, морскими промыслами, торговала со многими городами, с Сибирью и даже с заморскими странами.      Жили богато, прибыльно, на широкую ногу. А те, что правили Церковным собором, слыли за земных богов, перечить которым нельзя и опасно.      Податей не платили, а сами получали мзду со всех раскольничьих монастырей: с Волги, Камы, Белой и Малой Руси, Лифляндии; из Сибири получали медь и железо и в большом количестве золото.      Выговская пустынь стала потом центром всех раскольников.      Раскольники - участники многих бунтов...      Филарет в соборе вершил суд над еретиками с той же лютостью, какую перенял от существующей власти царя-анчихриста.      "Такоже крепость держать надо! Милосердия нету".      И гордыня свила гнездо в сердце.      И вот низвергнут... Легко ли?      Тяжко. IV      Длинная-длинная ночь. Впереди - забвение...      На запястье левой руки - железное кольцо на заклепке. Обновка от Калистрата. От кольца - толстая цепь в десять аршин длины. В стену вбита скоба. К скобе цепь примкнута на увесистый замок. Микула Юсков услужил-таки!      Семнадцать суток на цепи. Люто. Люто.      И вспомнил, как в каменных подвалах Выговского монастыря по пояс в донной воде годами сидели еретики. А он, Филарет-духовник, наведываясь в подвалы, думал: обвыклись, собаки!..      Гремя цепью, Филарет сполз с лежанки и встал на молитву.      У оконца еще одна лежанка, и на ней верижник Лука, блудливый пес, которому Калистрат доверил приглядывать денно и нощно за Филаретом.      Лука проснулся от звона цепи, поднял голову от подушки. Филарет ехидно скрипнул:      - Что узрился, сучий сын?      Лука приподнялся на локте, отпарировал:      - Али те не спится без рогов-то сатаны? Благостно вышло: два раза трахнул посохом святой Калистрат - и роги сбил. Хвально.      - Пес рваный.      - Горбись, горбись, сатано! Молись, покель рука есть. Не будет руки - ногой будешь молиться.      У Филарета все молитвы вылетели из головы.      - Кабы общину на моленье призвать, я бы тебя с Калистратом по костям разобрал в едный час!      Лука заржал:      - Кабы у тебя рога выросли до неба, по тем рогам Ларивон поднялся бы на небеси, а с небеси головой вниз бы. Там Елисей встретил бы твово Ларивона чугунной гирей в тыщу пудов. Го-го-го!      Филарет вскочил на ноги, кинулся на Луку, да цепь удержала.      Лука покатывается от хохота:      - Тако, тако! Рви его! Зубами спытай. Зубами. Спомни, как праведника Митрофана три недели держал на чепи и заставлял рвать ее зубами. Таперича сам рви! Ну, чаво?      У Филарета тряслись руки и ноги - до того он рассвирепел. Долго не думая, повернулся задом, спустил холщовые портки, нагнулся и присоветовал:      - Глядись в зеркало, собака грязная! Рожу видишь али нет?      Лука слетел с лежанки и - за железную клюшку, а Филарет в тот же миг, придерживая левой рукой портки, ухватил принесенную доску и успел отбить удар.      Поглядели друг на дружку, выругались, как умели, и разошлись по своим местам.      Так каждую ночь - мира нету...      Низвергнутый святой духовник - да под надзором блудливого Луки! Кто такое умыслил? Иуда Калистрат.      "Ох-хо-хо! Явился бы Мокеюшка со своей силушкой да вызволил бы меня из неволи, огнем пожгли бы отступников от крепости!" - стонал еженощно Филарет.      Еще до того, как Микула оборудовал Филарету надежную цепь, чтоб век не износил, побывал в избушке Лопарев...      Калистрат с Третьяком в тот вечер выпытывали у Филарета, где он припрятал бумажные деньги и общинное золото, кроме того, что носил в карманах пояса-чресельника. Филарет упорствовал, прикидывался беспамятным, но когда сам Калистрат сунул в печку железную клюку и растопил печку, Филарет сдался и указал место в Избушке, где было закопано в кованом сундучке общинное золотое достояние, скопленное за всю жизнь в Поморье.      Тут и появился Лопарев. Под левым затекшим глазом темнел синяк с грушу, губы еще не поджили, с коростами, но Лопарев покривил их в ядовитой ухмылке, когда взглянул на Филарета.      - "И возлюбил тя, аки сына родного", - напомнил Лопарев.      Филарет не оробел и ответил с достоинством:      - Яко сына, сиречь того - еретика и нечестивца. Тако же, барин.      - Что ж вы притворились? И милость оказали, и курицу убили в пост, и прятали под телегой? По нашей вере так: "Алчущего - накорми, жаждущего - напои!.."      Филарет прищурился:      - Свинью поганую, какая рылом навоз роет, такоже хвально кормят: и в пост и в мясоед, а потом на потребу тела пускают. Ведаешь ли то, барин чистенький?      Лопарев ответил со злостью:      - Теперь ведаю. Испытал и милость вашу, и доброхотство.      - Спытал, гришь? - Филарет поднялся с лежанки и, потрясая кулаком, заговорил: - Когда твой дед православный мово батюшку, холопа, да руками холопов батогами насмерть забил за едное слово, я такоже спытал и милость вашу барскую, и доброхотство ваше дворянское!      Сколько же горькой и жестокой правды было в ответе старца, что не обойти ее, не перешагнуть словоблудием!      "От барской крепости только и могла народиться вот такая Филаретова крепость, - невольно подумал Лопарев. - Где же правда-истина? Как ее утвердить на Руси, чтоб люди навсегда позабыли и про крепость барскую, и про ненависть Филаретову? И наступила бы жизнь вольная да радостная!"      И с тем Лопарев и ушел от старца. V      "Боже, боже! На кого ты меня покинул?" - молился Филарет, отбивая поклоны, как вдруг на улице послышались голоса посконников, охраняющих избу. Филарет насторожил ухо и открыл рот - так слышнее.      - Какая епитимья?! За што?! - узнал Филарет голос Мокея.      Лука подскочил на лежанке, да к двери. - Перекладина на месте. Но удержит ли?      - Ври, посконник! Убью! Сей момент! - гаркнул голос Мокея, и Филарет притопнул:      - Тако, тако, сын мой! Убивай гадов ползучих! Убивай! Голоса, голоса, но чужие, и слов не разобрать. И все стихло.      Раздался стук в дверь.      - Хто там? - окликнул Лука.      - Запрись покрепше, Лука, - раздалось в ответ. - Мокей возвернулся с Енисея.      - Осподи помилуй! - оробел Лука, крестясь. Филарет воспрял. Ого! Мокей явился. Сын многолюбимый, сладостный, желанный. Богатырь-славушка.      - Как теперь запоешь, верижник окаянный? Погляжу-ко.      Трусоватый Лука не стал ждать, когда в избу вломится Мокей Филаретыч да "пропишет его в книгу животну под номером будущего века". Поспешно вынул из скоб перекладину - и был таков!      - Ага! Ага! Припекло, нечестивца, - радовался Филарет, будто воскрес из мертвых. Теперь-то он покажет себя. Небу над Ишимом жарко будет. И Калистрата - на огонь, и всех проклятущих изменников-апостолов. "Ужотко покажу праведникам сладчайшим, как на хворосте жариться. Ох, кабы лес тут был красный, как на Каме! Учудил бы огневище!" И тут же передумал. К чему огонь? Не слишком ли почтенной будет смерть на огне для апостолов-отступников, тем паче для Калистрата с Юсковым? "Не огнем - щипцами терзать надо. По два раза резать языки, как Ионе резали в Соловках. Пальцы ломать, чтоб хрустели. Иглы загонять под ногти. Ребра ломать, чтоб трещали".      Еще бы какую казнь придумать?      Но где же Мокей? Или к Ларивону пошел, чтобы сейчас же поднять верижников?      "Хвально то. Хвально", - переминался с ноги на ногу Филарет, поджидая Мокея с Ларивоном и с верижниками.      Пусть Калистрат отобрал ружья у верижников и отдал посконникам, - тем злее верижники. Они с топорами, с жердями побьют посконников. А сыновья-то какие у батюшки Филарета - богатыри. Прасковеюшка народила только двух казачат, но зато на диво всему Поморью. Особенно Мокей в силе. Равных нет.      Минуты ожидания тянутся муторно долго, как тропа в неведомое, будто течение времени остановилось.      "Где же они, сыны мои отрадные? Горлом бы надо подымать всех верижников. Святого повергли. Вопить надо, вопить".      Если бы не цепь! Он бы сейчас и мертвых поднял на всенощное судное моленье.      И вот, подобно буре или черному вихрю, ворвался в избу Мокей. Голова под потолок. Без войлочного котелка, кудрявая, мокрая. Синие глаза вытаращены, дикие. Кожаные штаны, натертые от долгой езды в седле, вздулись пузырями на коленях. Ворот холщовой рубахи разорван от столбика до пупа. Богатырская грудь вздымается, как кузнечный мех. Из вытаращенных глаз будто льдом брызнуло на старца, и он попятился к лежанке. Только тут увидел Ларивона, перепуганного, притаившегося возле распахнутой двери.      Звякнула цепь. Филарет и сам вздрогнул от этого звука. Мокей уставился на цепь и будто стал ниже ростом.      - Гляди, гляди, Мокеюшка! - гремел цепью отец. - Повязали меня еретики, собаки гряз...      - Убивец! - грохнул сын, потрясая пудовыми кулаками. - Убивец! Сына мово Веденейку удушил! А-а-а! Убивец!      Филарет повалился на колени.      - Кабы ты... кабы ты... не батюшка мой!.. Кабы ты!.. - Мокей рванул половинку разорванной рубахи, обнажив волосатую грудь.      - Убивец!..      Филарет съежился, трясся белой головой, бормотал молитву.      - Вера твоя... вера твоя... сатанинская!.. Как ты удушил Веденейку, сказывай? Сказывай, мучитель! Сатано треклятое, сказывай!..      - Исусе Христе! Исусе Христе! - бормотал Филарет, размашисто и быстро накладывая кресты.      Мокей глянул на иконы, на три свечи на божнице, потом на отца и опять на иконы, и вдруг рванулся в передний угол, сорвал большущего Спасителя и одним махом о стол - икона в куски разлетелась, и столетия проломилась.      - Исус твой милостивый и ты с Исусом - убивцы! Кровопивцы! Убивцы! - орал Мокей во все горло, хватая икону за иконой и разбивая их о стену так, что щепы брызгали.      Ларивон, неистово крестясь, подхватился и кинулся бежать.      - Убивцы! Убивцы! Нету бога, нету! Не верю! - еще раз выкрикнул Мокей и, потрясая кулаками, пошел из избы. Ударился головой о верхний косяк, выпрямился, схватил продольный косяк, вырвал его и тогда уже, пригнув голову, ушел...      Возле избы не оказалось ни одного караульщика - все разбежались. И в становище - ни души.      - Подохли все, или как?      Постоял, подумал, остывая на воздухе.      Ах да! Ларивон сказал, что Ефимию апостолы пытали огнем как еретичку, потом назвали праведницей, после того как удавили Веденейку, и что Ефимия теперь лежит в избе Третьяка, а возле нее беглый каторжник, барин какой-то, Лопарев: и что батюшка Филарет будто из беглых холопов помещика Лопарева. Мокей так и не уразумел, у какого Лопарева отец был крепостным? У этого ли, что заявился в общину в кандалах, или у какого другого. Пошел к становищу Юсковых. Косяк от двери нес в правой руке, как прутик. Ни тяжести, ни удобства для драки. Но если кого умилостивить по башке - душа до рая небесного долетит быстрее пули из ружья.      - Веденейка мой!.. Веденеюшка!.. Чадо мое светлое да разумное, где ты? Погибель пришла, погибель! Чрез Исуса, паче того - чрез бога!.. Проклинаю-у-у-у! - гаркнул в небо и погрозил звездам березовым косяком. Если бы мог, посшибал бы звезды, рог кособокого месяца и дырку проломил бы в тверди небесной, чтобы трахнуть по лбу Спасителя и бога заодно; отца и сына! - Молятся вам! Молитвы творят! А вы - сатано, но не боги! Сатано! Не верую боле, не верую!      Даже собаки и те попрятались от ярости Мокея Филаретыча.      В становище Юсковых всполошились поморские лайки, но ни одна не отважилась подступиться к Мокею, будто нюхом чуяли - добра не ждать.      Мокей постоял возле изгороди, поглядел туда-сюда, потом пнул ногою изгородь, повалил ее и вошел в ограду.      Миновал избу Данилы-большака, избу Микулы, полуземлянку Поликарпа, с которым вернулся из поездки на Енисей, опрокинул мимоходом кожевенные мялки и, размахнувшись косяком, ударил по кадке с водой. Клепки от кадки разлетелись во все стороны с той же легкостью, как дробь из ружья.      Из-за сарайчика вышли четверо с ружьями.      - Опамятуйся, Мокей! - узнал голос Третьяка.      - Што-о-о?! Где Ефимия, Третьяк?      - В моей избе лежит. Ты же знаешь, как ее жег огнем твой батюшка.      - Нету батюшки! Нету. Сатано есть, - ответил Мокей, подобно раскатам грома. - Низверг я вашего Исуса! В щепы обратил. Не верую в бога, слышите? Не верую!      - Опамятуйся, Мокей!      - Што-о-о?! - Мокей поднял над головой косяк. - С ружьями вышли? Четыре на одного? Еще Исус с вами? Ну, пуляйте! Не убьете враз - не жить вам всем, говорю.      Третьяк кинул ружье к сараю и пошел навстречу Мокею.      - Тут нету убивцев, Мокей. И сына твово Веденейку не нашими руками удушили. И Ефимию, племянницу мою, не нашими руками жгли.      - О! - Мокей опустил косяк и бросил его в сторону, продолжая стонать. - Сына мово Веденейку!.. Чадо мое светлое! Удушили! - И, закрыв ладонями лицо, зарычал, сотрясаясь всем своим мощным телом. - Хто возвернет мне Веденейку? Хто? Красавца мово? Хто возвернет?! Исус Христос или сатано?! Хто?!      Молчание в ответ.      - Хто возвернет Веденейку?!      Михайла Юсков подошел к Мокею, спросил:      - А хто возвернет мне Акулину со чадом?      Мокей уставился на Михайлу и, преодолевая тяжесть на сердце, переспросил:      - Какую Акулину?      - Бабу мою со чадом. Али не знаешь Акулину, на которой я женился, когда вышли с Поморья?      - Акулину? Померла, што ль?      - Твой батюшка огнем сожег яко еретичку и чадо такоже. Уже семь недель прошло.      Мокей сграбастал себя за волосы и готов был оторвать собственную голову, изрыгая проклятья на отца-убийцу.      - Буде, Мокей. Буде. Нету у нас этой крепости, зело борзо. Порушили.      - А бог есть? Исус Христос есть?      - Не богохульствуй, Мокей. Срамно так-то.      - Срамно?! Удушить малое чадо во имя Исуса - то не срамно? Можно? Исус повелел? Давайте мне тово Исуса, я его не на Голгофе распинать буду, я его...      Мокей не умыслил, какую бы казнь свершил над убивцем-Исусом.      - Где Ефимия?      - Сказал же: в моей избе лежит.      - Пытал ее сатано огнем?      - Пытал.      Мокей направился к избе, Третьяк за ним. Не надо бы тревожить больную Ефимию, и без того до смертушки запуганную. Но Мокей твердит свое:      - Погибель пришла мне, Третьяк. Вижу то. Чрез отца свово треклятого. Веровал в него, яко в Исуса. А хто они теперь - Исус и батюшка мой? Тати али того хуже. Попрал их, изверг из души!      - Не кричи так, Мокеюшка. Говорю же - Ефимия дюже хворая; у смерти на оглядках.      - Ладно. Кричать не буду, Третьяк. Нутром гореть буду. Третьяк первым прошел в избу. От сальной плошки в избе густой полумрак. Справа - малюсенькая глинобитная печь с подом (хлеб-то надо печь); слева - кухонный стол с кринками, чугунами один в другом, деревянные ведра. В избе троим не повернуться - до того тесно. Только у печки пятачок, где еще можно стоять. Все остальное занято пятью коваными сундуками с рухлядью и двумя лежанками из березовых кругляшей с толстым слоем умятого ковыльного сена, а поверх сена - пуховые перины. Наволочки на подушках шиты древнерусскими узорами, одеяла с лисьими подбивами, легкие, удобные. Покрывала и рухлядь - голландские. Третьяк не обошел себя, когда от Церковного собора плавал в Голландию с пушниной и с рыбой от собора. "Мужик оборотистый - жить умеет", - говорили в Поморье про Третьяка. Одна беда: сыскные царские собаки могли накрыть Третьяка, приговоренного заочно к повешению. Много он учудил в Москве и много добра награбил, породнившись с французами!..      Мокей сразу увидел Ефимию - подружию свою, из-за которой однажды попрал волю родителя, а если к тому пришло, попрал бы и бога.      Захолонуло сердце, как только встретил черный, текучий, отчужденный и в то же время наполненный через края смертным страхом взгляд Ефимии.      - Не пужайся, - вывернул из нутра и тяжко вздохнул. Голова Ефимии до щек утопала в пуховой подушке. Волосы на лбу кудрявились в кольца. Глаза ввалились, щеки впали, резко обозначились скулы, и сама такая непонятная, льдистая, будто впервые увидела богатыря Мокея.      На другой лежанке проснулась баба Третьяка, Лукерья, телесая, успевшая натянуть до шеи одеяло и накинуть на русые волосы черный платок. Рядом с Лукерьей - две девочки, беленькие, одна на другую похожие, как близнецы. Возле дверей остановился Третьяк и только что перешагнувший порог, любопытный и настороженный Лопарев в однорядке, без войлочного котелка.      Для Мокея существовала только Ефимия - ее бледное, исхудалое лицо, чуть горбатящийся красивый нос, ямочка на подбородке и белые руки поверх шелкового синего одеяла. На коленях одеяло приподнялось шатром.      Мозолистая рука Мокея закрыла, как черным камнем, белую руку Ефимии.      - Вот и возвернулся я с Енисея, - сообщил, и кадык передвинулся на его толстой шее. - Ведаю теперь хитрость сатано, ведаю!.. Знать, убивство обдумал загодя. Наказывал, чтоб я не возвертался с Енисея - место обживал бы со товарищами. Двух кого послал бы в общину, а четырнадцать осталось бы на новом месте. Умыслил, убивец!.. Умыслил, треклятый. А я вот возвернулся - нутро болеть стало. Места себе не находил в тайге дремучей. На зверей хаживал, а рогатина в руке дрожала. От смутности все, должно. Чуял, беда где-то. А где? Не мог понять. Думал, с общиной што. Вот и поспешил обратно с Поликарпом и с Варласием Пасхой-Брюхом. Одиннадцать там осталось в тайге. Двух медведи задрали. Такоже вот.      Ефимия слушает, а в глазах испуг мечется.      - Боишься вроде?      - Чего мне... бояться? - И тут же подумала: "Отреклась же, отреклась от Мокея на судном спросе, а руку отнять не могу".      - Сатано пытал тебя?      - Глядеть хошь?      - Покажи.      Ефимия молча откинула одеяло - гляди, мол, коль словам не веришь. Груди вспухшие, пожженные клюшкой, затянулись черными коростами, как зимняя кора на плакучей иве. И на животе такие же коросты и опухоль. И на плече рубец от пастырского посоха.      Закрылась, сказала:      - Ступай теперь. Благодарствуй батюшке Филарету Наумычу, яко праведнику пречистому, - И, закрыв глаза, прикусила губу, чтоб сдержать слезы.      У Мокея сами по себе поднялись кулаки и в горле костью застряла злоба. На пропыленных медным загаром щеках вспухли желваки. И борода будто задымилась рыжим пламенем.      - Кабы он... не батюшка... по ветру бы развеял пеплом!      Помотал головою, спросил:      - Хто из апостолов сполнял волю сатаны? Хто жег тебя железом? Калистрат?      - Нет, Калистрат не жег.      - Хто? Сказывай! За твои коросты, за Веденейку удушенного нонешнюю ночь суд буду вершить. Один супротив всех верижников и паче того - апостолов. Супротив бород сивых и чугунных! Обмолочу головы, а потроха в землю втопчу на три сажени. Сказывай!      Глаза Ефимии распахнулись от ужаса. Знала: глагол Мокея не по ветру бьет, а по живому телу. И если Мокей поднял руку, жди: смерть будет. Сколь раз сама ждала смерти! Но рука Мокея знала-таки меру для бабы своей: спускала силу, не доходя до тела.      - Сказывай! Али мало тебя жгли? Ефимия горестно вздохнула:      - Оттого и крепость народилась. Тиранство - за тиранство. Око за око, зуб за зуб. К погибели то приведет, не к жизни. Как бары да дворяне тиранят народ, так и сам народ промеж себя стал тиранить друг друга, да мучить, да изводить. Не по-божьи то! Исус заповедовал...      - Нету Исуса! В щепы разлетелся! - бухнул Мокей, как молотом по наковальне.      Лукерья с перепугу икнула и, не успев перекреститься, нырнула под одеяло, а за нею - девочки. Третьяк набожно перекрестился:      - Опамятуйся, Мокей. Опамятуйся. В избе-то у меня - да экое богохульство. Неможно так, зело борзо.      Мокей гавкнул, не обернувшись:      - Выдь за двери!      - Изба-то моя, Мокей. И баба моя тут со дщерями. Мокей что-то хотел сказать Третьяку, но увидел чужого человека, большелобого, глазастого - не посконника образина и не верижника. Не тот ли барин Лопарев, про которого говорил Ларивон?      - Хто такой?! - И толстые брови Мокея сплылись. - Что молчишь? Али язык за дверью оставил?.      - Лопарев, - последовал ответ.      - Барин?      - Беглый каторжник.      - Из бар да на каторгу - дивно. Таперича праведник, сказывают? И пачпорт пустынника заимел?      - Не праведник и не пустынник.      - И то! - хмыкнул Мокей. - Из бар да в праведники - небо хохотать будет. Ведомо, каковы бары да дворяне! Холопов бьют, холопов жрут и на холопах выезд совершают, как на собаках лопари возле Студеного моря. Слыхал про лопарей? Дикари, а чище бар и дворян, паче того - царя и анчихристовых попов.      Ефимия хотела защитить Лопарева, но побоялась перечить Мокею: как бы хуже не было. Мокей посопел, кивнул головой:      - Ступай из избы, барин. Аль ты от сатаны народился - зришь чужую подружию в постели да без платка?      Лопарев перемял плечами и ушел. Мокей кивнул Третьяку, и тот не стал ждать, когда непрошеный гость даст пинка.      - Барина зрить - свою душу зорить, - проворчал Мокей, закрывая дверь, а тогда уже вернулся к Ефимии.      - Верижников молотить буду. Апостолов! Такоже обмолочу, яко ячмень из гумна.      Ефимия приподнялась на подушках, думала, чем бы укротить ярость человека, потерявшего голову.      - От зла зло творить будешь. Под богом ходишь, вспомни!      Мокей покривил губы:      - Нету бога, Ефимия. Нету! Не видывал, не зрил за тридцать годов. Сына мово и твого, Веденейку кудрявова, под Исусом удавили. И бог то зрил, и силу дал душителям. Такова бога, паче с ним Исуса - пинать надо, в землю вогнать на три версты, в геенну огненну ввергнуть, в смолу кипучу!      Ефимия не на шутку перепугалась и заслонилась ладошками.      - Что испужалась?      - Не богохульствуй!      - Али бог повязал тебя веревками на Лексе и тащил пытать в подвалы собора?! Бог тебе жег каленым железом перси и чрево? Зрила бога али сатану? Нету бога, Ефимия. Омман едный, как перст вот.      - Изыди, изыди! Исуса - да погаными устами! И гром тебя не ударил?!      Мокей осклабился:      - Не ударит небось. Нету у нево грома. Нету у нево молний. Нету у нево ушей. Нету у нево глаз. Пустошь едная. Исус от книг пришел со богом своим. От Библии той да Евангелия. Умыслили звери. Туман напустили, чтоб люди за тот туман огнем себя жгли, молитвами да постами морились да младенцев душили. И то есть бог? И то есть Спаситель?!      - Свят, свят, свят!      - Али ты веруешь опосля железа? Опосля Веденейки? Озрись, отринь туман тот!      В глазах Ефимии пламя гнездо вьет. Мокей ли рядом? Не сатана ли в образе Мокея и с бородой Мокея?      Лукерью под одеялом трясет лихорадка - до того перепугалась.      - Час настал, откроюсь тебе, - продолжал Мокей. - Отринул я бога, когда ишшо парнишкой ходил. Батюшка тогда в Большом соборе на Выге духовником был, пытки учинял еретикам. Водил меня в каменные подвалы, чтоб я потом такоже изничтожал еретиков. Зрил, зрил!.. Кости ломали тем еретикам, языки щипцами вытаскивали и ножом отрезали, уши резали, под ногти гвозди загоняли и жгли, жгли. Как тебя вот. Каменел потом от страха. Падучая стала бить, и батюшка отослал меня к охотникам-верижникам на море. И думал с той поры: бога нету!.. Лютость и зверство едное, чтоб веру одну держать.      И, потрясая кулаками, спросил: - А к чему та вера, скажи? Туман тот? Не принимаю тумана. Шить вольным хочу, яко птица: лба не крестит и пост не блюдет, а под солнцем ликует.      Ефимия судорожно сжимала руку рукою. Если бы давно вот так открылся Мокей! Вечно молчал, сопел себе в бороду, свирепостью душил, а от сердца слова ни разу не обронил.      - Озрись, озрись, Ефимия! Отринь туман тот. Клятву дам: на руках носить буду. В городе жить будем. Без бога, без Исуса.      Ефимия готова была втиснуться в подушку:      - Не будет того, не будет! Изыди, изыди! Богородица пречистая, спаси мя!..      Мокей глянул на иконы в переднем углу:      - Пощепал бы их! Со богородицей, со святыми угодниками, со Исусом. Ладно, молись.      И ушел.      Ефимия не могла оторвать взгляда от двери, за которой скрылся Мокей.      Он ли был в избе? Мокей ли? VI      Не удалось Мокею обмолотить апостолов и верижников. Как только высунул голову из сенной двери на улицу, в тот же миг в шею впилась веревка. Не успел рукой взмахнуть, как дыхание перехватило. Третьяк постарался с Микулой.      Захлестнув удавкой, повалили и руки заломили за спину да веревками связали. И ноги стянули в кучу.      - Не удушили? - пыхтел Микула.      - Экого в час не удушишь, - ответил Третьяк и чуть отпустил веревку на шее Мокея. Тот со свистом набрал воздух, узнал Юсковых.      - На огонь поволокете? - спросил. - Исус-то, он с огнем да с ворами и грабителями за одним столом трапезу правит.      Третьяк, долго не раздумывая, завернул в сени, нашарил там какую-то тряпку, помойную, должно, и этой тряпкой упаковал срамную пасть богохульника.      Подняли и потащили к избе Филаретовой на судный спрос...      По всей общине - вопль и стон...      Мыслимое ли дело: еретик пощепал древнейшие иконы! Такого не зрили отроду до нынешнего века. Старушонки ревели в голос. Старики изрыгали проклятия. Молодые мужики и молодухи набожно крестились. Ну, а пустынники-верижники - тут и говорить нечего: источались в вопле, как ветер в свисте в зимнем лесу.      Со всех землянок и избушек бежали мужики и бабы к избе Филарета, чтоб откреститься от еретика и отвести от себя кару господню.      Возле избы Филарета, на той самой телеге, где когда-то скрывался беглый каторжник Лопарев, соорудили стол, накинув на телегу скатерть, а на ней - щепы от древних икон. По краям телеги свечи зажгли.      Сытый чернобородый Калистрат, умильный и благостный, торжествующий свою полную победу над Филаретом, возвышался возле телеги в облачении духовника. И крест золотой на цепи, и посох новый с золотым набалдашником от старого, и голос зычный, и в академии побыл к тому же. По всем статьям - архиерей.      Мокея поднесли к телеге, развязали ноги.      - Выньте кляп, - повелел Калистрат и приказал, чтоб привели старца Филарета.      Низвергнутый духовник идти не мог; паралич хватил. Правая рука и нога чужими стали, и рот перекосился. Легко ли было пережить, как сын Мокей щепал самого Исуса?!      Отца и сына поставили рядом. Двое верижников поддерживали старца под руки.      Калистрат помолился, начал спрос:      - Сын ли твой Мокей стоит рядом?      У Филарета что-то забулькало в глотке, не разобрать. Калистрат протянул руки к общинникам:      - Братия и сестры многомилостивые! Зрите, зрите, вот он, пред очами вашими старец Филарет. Поднимали вопль, што я под спудом держу Филарета и посох отобрал силой, а того не ведаете, как я сбил тем посохом рога сатаны с башки старца.      Пронесся глухой стон: "Оглаголать, оглаголать еретика", - что означало: обвинить. И Калистрат "оглаголивает":      - И вот, братия и сестры, заявился ноне вечером Мокей, сын Филаретов. Кабы старец не осквернил Исуса, и творца нашего, и духа святого, разве свершилось бы экое святотатство?! Зрите, иконы наши в щепу обратились. Образ Спасителя...      Калистрат перечислил иконы.      Суеверная толпа старообрядцев придвинулась к телеге, требовала выдать еретика Мокея, чтоб тут же растерзать его и в Ишиме утопить.      Протодьяконский бас Калистрата угомонил единоверцев:      - Волки вы али праведники? Под богом вы стоите али под сатаной? - и ткнул ладонью в небо.      Мокей слушал, понимал и ухмылялся. Калистрат дурачит мужиков и баб, а сам себя почитает "вседетельным" - совершенным.      - Ты веруешь в бога, Мокей, сын Филаретов? - толкнул бас Калистрата.      - А ты веруешь, вседетельный Калистратушка? Али притвор едный, штоб брюхо набить дармовой снедью? Эко! Он верует! Чей крест носишь? Филаретов! Четыре фунта золота! С этим крестом отец мой Казань брал, а ты его себе нацепил. Хвально!      Калистрат затрясся от злобы:      - Веруешь в бога али нет? Глаголь, брыластый сын еретика!      - Ты сам брыластый боров!      Как можно стерпеть такое поношение? Духовник Калистрат - да брыластый - толстогубый, значит, срамной!      - В третий раз вопрошаю: веруешь в бога?      - А ты сам зрил бога? Исуса зрил? Угодников зрил? И где они, сказывай! На небеси? На тучах али под туча-пи? На звездах сидючи али под звездами?      - Еретик, - возвестил Калистрат.      - Такоже ты, брыластый, еретик, паче того - мытарь хитрый!      - Еретик, еретик, промеж нас, братия! - орал Калистрат.      - Брыластый боров, вор, мытарь, крыж римский! - отвечал Мокей.      Верижники попадали на колени от богохульства Мокея. Старухи визжали. И вдруг возле телеги появилась Ефимия в черном платке, укутанная до шеи в синее покрывало. Как она в таком одеянии прошла к телеге, никто не заметил. Приблизилась к Калистрату, распахнула на груди покрывало, спросила:      - За что мне перси жгли железом, Калистрат, скажи? И ты зрил то и молчал. Глядите, люди, как мне праведники Тимофей, Андрей и Ксенофонт жгли железом перси и на иконы молились. Глядите! И под теми иконами сына мово и Мокея, Веденейку, подушкой удавили. Бог ли то заповедовал, скажите?!      Толпа притихла, замерла.      Старухи испуганно отпрянули: срам-то какой! Ефимия-то совсем сдурела - голые перси выставила на судном моленье!      - Голую меня пытали старцы, жгли огнем да на иконы молились! И то творилось по воле изгоя Филарета, сатано треклятого! И бог то заповедовал, скажите?      У Калистрата жилы вздулись на лбу. Он до того взмок в своей иоановской верблюжьей рубахе, что даже чувствовал, как по ложбинке спины течет пот.      - Мучение ты приняла во имя господа бога нашего, Ефимия! - ответил Калистрат и гаркнул во все горло: - Помолимся, братия и сестры, за мученицу Ефимию!      Помолились, пропели аллилуйю.      - Поди теперь, Ефимия. Негоже стоять как-то, - погнал Калистрат.      Ефимия не уходила.      - Мокея развяжите. Не делайте суд божий своими руками. И сказано в Писании: "До семи раз прощать брату моему, согрешившему против творца нашего?" И сказал Исус: "Не говорю до семи, а до семижды семидесяти раз". Тако ли в Писании, Калистрат? Калистрат подтвердил.      - Сына мово и Мокея удушили. Чей грех?      - Изгоя Филарета! Сатано!      - У сатано были руки старцев: Тимофея, Ксенофонта, Андрея. Пошто не судите их, мытарей?      Верижники закричали: гнать бабу! Но Ефимия требовала свое:      - Не судите мытарей, не судите Мокея. Иконы он порубил в беспамятстве. И бога отринул от тяжести. Пусть идет в мир и там узнает: есть бог или нету. Развяжите его!      Третьяк подскочил к племяннице, чтоб увести ее, но помешал Лопарев.      - Мокея судите - судите меня! - кричала Ефимия. - Жгите огнем, и тогда погибель всем будет за мытарство, тиранство! И сказал Исайя...      Калистрат сообразил, что решение надо принимать немедленно и что брыластого еретика Мокея не удастся сжечь, если оставить в живых Ефимию. А разве можно тронуть благостную мученицу, не посрамив самого себя?      - Братья и сестры, - затянул Калистрат, - отторгнем еретика, яко не бымши с нами. Уйдешь ли ты сам, Мокей Филаретов, али гнать тебя батогами связанного?      Мокей умоляюще воззрился на Ефимию.      - Подружия моя, Ефимия, пусть со мной уйдет. Не жить ей с вами, мучителями! Уйдем, подружия.      Ефимия откачнулась, молитвенно сложив руки на груди. А со стороны женщин и даже старух пронесся вопль:      - Не уходи, благостная! Не уходи. На кого ты нас покидаешь, скажи?      - Со Исусом оставайтесь! - ответил Мокей. - Со Калистратом-гордоусцем.      - Батогами гнать еретика! Батогами!      - Подружия, уйдем! - звал Мокей супругу свою.      - Не будет того, Мокей Филаретов. Не была я твоей подружней, а черной рабыней, сенной девкой в избе Филаретовой. Веденейку мово мучитель отторг от груди моей и удушил! Не стало Веденейки, чужие мы вовсе, Мокей Филаретыч. Прощевай! Пусть настанет в душе твоей просветление.      - Оно у меня настало, - не сдавался Мокей. - Озрись, могет, и ты станешь, как я.      - Не будет того, не будет!      Ничего не поделаешь. Надо уходить одному без подружки. И тяжко и горько.      - Дозвольте на могилке чада мово побыть, - попросил Мокей, и общинники разрешили ему погостить на могилке сына.      До солнцевсхода Мокей просидел со связанными руками на холмике могилы, и кто знает, что он передумал за это время?!      Сготовили Мокею лошадь в седле, на которой он вернулся с Енисея, положили в мешок каравай хлеба, сушеной рыбы и только тогда развязали руки. Третьяк и два надежных посконника стояли с ружьями, предупредив, если Мокей заартачится, стрелять будут.      Ефимия тоже пришла проводить Мокея.      - Пусть дорога твоя будет светлой, яко солнышко, - пожелала Ефимия, низко поклонившись. - Прощевай!      - Прощевай, подружия!..      Мокей погнулся в седле, тронул поводьями. Ларивон на лошади поехал провожать его. Продолжение следует... Читайте в рассылке с 23 августа: Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. АНОНСЫ По вашим просьбам: Александр Казанцев "Донкихоты Вселенной"      Звездонавты попадают на планету, во многом напоминавшую Землю, но "застрявшую" в своем историческом развитии на стадии феодолизма. Эрих Мария Ремарк "Три товарища"      Эрих Мария Ремарк - писатель, чье имя говорит само за себя. Для многих поколений читателей, выросших на его произведениях, для критиков, единодушно признавших его работы, он стал своеобразным символом времени. Трагедии Первой и Второй мировой, боль "потерянного поколения", попытка создать для себя во "времени, вывихнувшим сустав" забавный, в чем то циничный, а в чем то - щемяще чистый маленький мир верной дружбы и отчаянной любви - таков Ремарк, автор, чья проза не принадлежит старению...      Роман "Три товарища" рассказывает о трагической судьбе немецких солдат, вернувшихся с полей Первой мировой войны, о так называемом потерянном поколении, разочаровавшемся в буржуазных ценностях и стремящемся найти опору во фронтовом товариществе, в крепкой мужской дружбе и верной любви.     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 399