← Апрель 2004 → | ||||||
2
|
3
|
4
|
||||
---|---|---|---|---|---|---|
6
|
7
|
9
|
10
|
11
|
||
13
|
14
|
16
|
17
|
18
|
||
20
|
21
|
23
|
24
|
25
|
||
27
|
28
|
30
|
За последние 60 дней 6 выпусков (2-3 раза в месяц)
Открыта:
02-06-2003
Адрес
автора: lit.writer.worldliter-owner@subscribe.ru
Статистика
0 за неделю
Виктор ГЮГО. СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
Информационный Канал Subscribe.Ru |
Мировая литература
|
|
Книга 11 |
|
Анриэ Кузен пошел за инструментами, которые лежали в ящике под навесом
Дома с колоннами. Заодно он вытащил оттуда и лестницу-стремянку, которую тут
же приставил к виселице. Пять-шесть человек из отряда вооружились кирками и
ломами. Тристан направился вместе с ними к оконцу.
- Старуха! - строго сказал ей начальник. - Отдай нам девчонку
добром.
Она взглянула на него, словно не понимая, чего он от нее хочет.
- Черт возьми! - продолжал Тристан. - Почему ты не хочешь, чтобы мы
повесили эту колдунью, как то угодно королю?
Несчастная разразилась диким хохотом.
- Почему не хочу? Она моя дочь!
Выражение, с которым она произнесла эти слова, заставило вздрогнуть
даже самого Анриэ Кузена.
- Мне очень жаль, - ответил Тристан, - но такова воля короля.
А затворница, еще громче захохотав жутким хохотом, крикнула:
- Что мне за дело до твоего короля творят тебе, что это моя дочь!
- Пробивайте стену! - приказал Тристан.
Чтобы расширить отверстие, достаточно было вынуть под оконцем один ряд
каменной кладки. Когда мать услышала удары кирок и ломов, пробивавших ее
крепость, она испустила ужасающий вопль и стала с невероятной быстротой
кружить по келье, - эту повадку дикого зверя приобрела она, сидя в своей
клетке. Она молчала, но глаза ее горели. У стрелков захолонуло сердце.
Внезапно она схватила свой камень и, захохотав, с размаху швырнула его
в стрелков. Камень, брошенный неловко, ибо руки ее дрожали, упал к ногам
коня Тристана, никого не задев. Затворница заскрежетала зубами.
Хотя солнце еще не совсем взошло, но было уже светло, и чудесный
розоватый отблеск лег на старые полуразрушенные трубы Дома с колоннами. Это
был тот час, когда обитатели чердаков, просыпающиеся раньше всех, весело
отворяют свои оконца, выходящие на крышу. Поселяне и торговцы фруктами,
верхом на осликах, потянулись на рынки через Гревскую площадь. Задерживаясь
на мгновение возле отряда стрелков, собравшихся вокруг Крысиной норы, они с
удивлением смотрели на них, а затем продолжали свой путь.
Затворница сидела возле дочери, заслонив ее и прикрыв своим телом, с
остановившимся взглядом прислушиваясь к тому, как лежавшее без движения
несчастное дитя шепотом повторяло: "Феб! Феб!"
По мере того как работа стражи, ломавшей стену, подвигалась вперед,
мать невольно откидывалась и все сильнее прижимала девушку к стене. Вдруг
она заметила (она не спускала глаз с камня), что камень подался, и услышала
голос Тристана, подбодрявшего солдат. Она очнулась от своего недолгого
оцепенения и закричала. Голос ее то резал слух, как скрежет пилы, то
захлебывался, словно все проклятия теснились в ее устах, чтобы разом
вырваться наружу.
- О-о-о! Какой ужас! Разбойники! Неужели вы в самом деле хотите отнять
у меня дочь? Я же вам говорю, что это моя дочь! Подлые, низкие палачи!
Гнусные, грязные убийцы! Помогите! Помогите! Пожар! Неужто они отнимут у
меня мое дитя? Кого же тогда называют милосердным богом?
Затем она с пеной у рта, с блуждающим взором, стоя на четвереньках и
ощетинясь, словно пантера, обратилась к Тристану:
- Ну-ка, подойди, попробуй взять у меня мою дочь! Ты что, не
понимаешь? Женщина говорит тебе, что это ее дочь! Знаешь ли ты, что значит
дочь? Эй ты, волк! Разве ты никогда не спал со своей волчицей? Разве у тебя
никогда не было волчонка? А если у тебя есть детеныши, то, когда они воют"
разве у тебя не переворачивается нутро?
- Вынимайте камень, - приказал Тристан, - он чуть держится.
Рычаги приподняли тяжелую плиту. Как мы уже упоминали, это был
последний оплот несчастной матери. Она бросилась на нее, она хотела ее
удержать, она царапала камень ногтями. Но массивная глыба, сдвинутая с места
шестью мужчинами, вырвалась у нее из рук и медленно, по железным рычагам,
соскользнула на землю.
Видя, что вход готов, мать легла поперек отверстия, загораживая пролом
своим телом, колотясь головою о камень, ломая руки, крича охрипшим от
усталости, еле слышным голосом: "Помогите! Пожар! Горим!"
- Теперь берите девчонку! - все так же невозмутимо приказал Тристан.
Мать окинула стрелков таким грозным взглядом, что они охотнее бы
попятились, чем пошли на приступ.
- Ну же, - продолжал Тристан, - Анриэ Кузен, вперед!
Никто не тронулся с места.
- Клянусь Христовой башкой! - выругался Тристан. - Струсили перед
бабой! А еще солдаты!
- Да разве это женщина, господин? - заметил Анриэ Кузен.
- У нее львиная грива! - заметил другой.
- Вперед! - приказал начальник. - Отверстие широкое. Пролезайте по
трое в ряд, как в брешь при осаде Понтуаза. Пора с этим покончить, клянусь
Магометом! Первого, кто повернет назад, я разрублю пополам!
Очутившись между двумя опасностями - матерью и начальником, -
стрелки, после некоторого колебания, решили направиться к Крысиной норе.
Затворница, стоя на коленях, отбросила с лица волосы и беспомощно
уронила худые исцарапанные руки. Крупные слезы выступили у нее на глазах и
одна за другой побежали по бороздившим ее лицо морщинам, словно ручей по
проложенному руслу. Она заговорила таким умоляющим, нежным, кротким и таким
хватающим за душу голосом, что вокруг Тристана не один старый вояка с
сердцем людоеда утирал себе глаза.
- Милостивые государи! Господа стражники! Одно только слово! Я должна
вам кое-что рассказать! Это моя дочь, понимаете? Моя дорогая малютка дочь,
которую я когда-то утратила! Послушайте, это целая история. Представьте
себе, я очень хорошо знаю господ стражников. Они всегда были добры ко мне,
еще в ту пору, когда мальчишки бросали в меня камнями за мою распутную
жизнь. Послушайте! Вы оставите мне дочь, когда узнаете все! Я несчастная
уличная девка. Ее украли у меня цыганки. И это так же верно, как то, что
пятнадцать лет я храню у себя ее башмачок. Вот он, глядите! Вот какая у нее
была ножка. В Реймсе! Шантфлери! Улица Великой скорби! Может, слышали? То
была я в дни вашей юности. Хорошее было времечко! Неплохо было провести со
мной часок. Вы ведь сжалитесь надо мной, господа, не правда ли? Ее украли у
меня цыганки, и пятнадцать лет они прятали ее от меня. Я считала ее умершей.
Подумайте, друзья мои, - умершей! Пятнадцать лет я провела здесь, в этом
погребе, без огня зимой. Тяжко это было. Бедный дорогой башмачок! Я так
стенала, что милосердный господь услышал меня. Нынче ночью он возвратил мне
дочь. Это чудо господне. Она не умерла. Вы ее не отнимете у меня, я знаю.
Если бы вы хотели взять меня, это дело другое, но она дитя, ей шестнадцать
лет! Дайте же ей насмотреться на солнце! Что она вам сделала? Ничего. Да и я
тоже. Если бы вы только знали! Она - все, что у меня есть на свете!
Глядите, какая я старая. Ведь это божья матерь ниспослала мне свое
благословенье! А вы все такие добрые! Ведь вы же не знали, что это моя дочь,
ну, а теперь вы это знаете! О! Я так люблю ее! Господин главный начальник!
Легче мне распороть себе живот, чем увидеть хоть маленькую царапинку на ее
пальчике! У вас такое доброе лицо, господин! Теперь, когда я вам все
рассказала, вам все стало понятно, не правда ли? О, у вас тоже была мать,
господин! Ведь вы оставите мне мое дитя? Взгляните: я на коленях умоляю вас
об этом, как молят самого Иисуса Христа! Я ни у кого ничего не прошу. Я из
Реймса, милостивые господа, у меня там есть клочок земли, доставшийся мне от
моего дяди Майе Прадона. Я не нищенка. Мне ничего не надо, только мое дитя!
О! Я хочу сохранить мое дитя! Господь-вседержитель вернул мне его не
напрасно! Король! Вы говорите, король? Но разве для него такое уж большое
удовольствие, если убьют мою малютку? И потом, король добрый. Это моя дочь!
Моя, моя дочь! А не короля! И не ваша! Я хочу уехать! Мы хотим уехать! Вот
идут две женщины, из которых одна мать, а другая дочь, ну и пусть себе идут!
Дайте же нам уйти! Мы обе из Реймса. О! Вы все очень добрые, господа
стражники. Я всех вас так люблю!.. Вы не возьмете у меня мою дорогую крошку,
это невозможно! Ведь правда, это невозможно? Мое дитя! Дитя мое!
Мы не в силах описать ни ее жесты, ни ее голос, ни слезы, которыми она
захлебывалась, ни руки, которые она то складывала с мольбою, то ломала, ни
ее улыбку, переворачивавшую душу, ни ее молящий взор, вопли, вздохи и
горестные, надрывающие сердце рыдания, которыми она сопровождала свою
отрывистую, бессвязную, безумную речь. Наконец, когда она умолкла,
Тристан-Отшельник нахмурил брови, чтобы скрыть слезу, навернувшуюся на его
глаза - глаза тигра. Однако он преодолел свою слабость и коротко ответил
ей:
- Такова воля короля!
Потом, наклонившись к Анриэ Кузену, прошептал: "Кончай скорей!" Быть
может, грозный Тристан почувствовал, что и он может дрогнуть.
Палач и стража вошли в келью. Мать не препятствовала им, она лишь
подползла к дочери и, судорожно обхватив ее обеими руками, закрыла своим
телом.
Цыганка увидела приближавшихся к ней солдат. Ужас смерти вернул ее к
жизни.
- Мать моя! - с выражением невыразимого отчаяния крикнула она. -
Матушка, они идут! Защити меня!
- Да, любовь моя, да, я защищаю тебя! - упавшим голосом ответила мать
и, крепко сжимая ее в своих объятиях, покрыла ее поцелуями. Обе - и мать и
дочь, простершиеся на земле, - не могли не вызывать сострадания.
Анриэ Кузен схватил девушку поперек туловища. Почувствовав
прикосновение его руки, она слабо вскрикнула и потеряла сознание. Палач, из
глаз которого капля за каплей падали крупные слезы, хотел было взять девушку
на руки. Он попытался оттолкнуть мать, руки которой словно узлом стянулись
вокруг стана дочери, но она так крепко обняла свое дитя, что ее невозможно
было оторвать. Тогда Анриэ Кузен поволок из кельи девушку, а вместе с нею и
мать. У матери глаза были тоже закрыты.
К этому времени солнце взошло, и на площади уже собралась довольно
многочисленная толпа зевак, наблюдавших издали, как что-то тащат к виселице
по мостовой. Таков был обычай Тристана при совершении казней. Он не любил
близко подпускать любопытных.
В окнах не было видно ни души. И только на верхушке той башни Собора
Богоматери, с которой видна Гревская площадь, на ясном утреннем небе
вырисовывались черные силуэты двух мужчин, должно быть глядевших вниз на
площадь.
Анриэ Кузен остановился вместе со своим грузом у подножия роковой
лестницы и, с трудом переводя дыханье, - до того он был растроган, -
накинул петлю на прелестную шейку девушки. Несчастная почувствовала страшное
прикосновение пеньковой веревки. Она подняла веки и над самой своей головой
увидела простертую руку каменной виселицы. Она вздрогнула и громким,
душераздирающим голосом крикнула:
- Нет! Нет! Не хочу!
Мать, зарывшаяся головой в одежды дочери, не промолвила ни слова; видно
было лишь, как дрожало все ее тело, как жадно и торопливо целовала она свою
дочь. Палач воспользовался этой минутой, чтобы разомкнуть ее руки, которыми
она сжимала осужденную. То ли обессилев, то ли отчаявшись, она не
сопротивлялась. Палач взвалил девушку на плечо, и тело прелестного создания,
грациозно изогнувшись, запрокинулось рядом с его большой головой. Потом он
ступил на лестницу, собираясь подняться.
В эту минуту мать, скорчившаяся на мостовой, широко раскрыла глаза. Она
поднялась, лицо ее было страшно; молча, как зверь на добычу, она бросилась
на палача и вцепилась зубами в его руку. Это произошло молниеносно. Палач
взвыл от боли. К нему подбежали. С трудом высвободили его окровавленную руку
Мать хранила глубокое молчание. Ее отпихнули Голова ее тяжело ударилась о
мостовую. Ее приподняли. Она упала опять. Она была мертва.
Палач, не выпустивший девушки из рук, стал снова взбираться по
лестнице.
|
|
Когда Квазимодо увидел, что келья опустела, что цыганки здесь нет, что,
пока он защищал ее, она была похищена, он вцепился себе в волосы и затопал
ногами от нежданного горя. Затем принялся бегать по всей церкви, разыскивая
цыганку, испуская нечеловеческие вопли, усеивая плиты собора своими рыжими
волосами Это было как раз в то мгновенье, когда победоносные королевские
стрелки вступили в собор и тоже принялись искать цыганку. Бедняга глухой
помогал им, не подозревая, каковы их намерения; он полагал, что врагами
цыганки были бродяги. Он сам повел Тристана-Отшельника по всем уголкам
собора, отворил ему все потайные двери, проводил за алтарь и в ризницы. Если
бы несчастная еще находилась в храме, он предал бы ее.
Когда утомленный бесплодными поисками Тристан, наконец, отступился, а
отступался он не так-то легко, - Квазимодо продолжал искать один.
Отчаявшийся, обезумевший, он двадцать раз, сто раз обежал собор вдоль и
поперек, сверху донизу, то взбираясь, то сбегая по лестницам, зовя, крича,
обнюхивая, обшаривая, обыскивая, просовывая голову во все щели, освещая
факелом каждый свод. Самец, потерявший самку, не мог бы рычать и громче и
свирепее. Наконец, когда он убедился, и убедился окончательно, что
Эсмеральды нет, что все кончено, что ее украли у него, он медленно стал
подниматься по башенной лестнице, той самой лестнице, по которой он с таким
торжеством, с таким восторгом взбежал в тот день, когда спас ее. Он прошел
по тем же местам, поникнув головой, молча, без слез, почти не дыша. Церковь
вновь опустела и погрузилась в молчание. Стрелки ее покинули, чтобы устроить
на колдунью облаву в Сите. Оставшись один в огромном Соборе Богоматери, еще
несколько минут назад наполненном шумом осады. Квазимодо направился к келье,
в которой цыганка так долго спала под его охраной.
Приближаясь к келье, он вдруг подумал, что, может быть, найдет ее там.
Когда, огибая галерею, выходившую на крышу боковых приделов, он увидел
узенькую келью с маленьким окошком и маленькой дверью, притаившуюся под
упорной аркой, словно птичье гнездышко под веткой, у бедняги замерло сердце,
и он прислонился к колонне, чтобы не упасть. Он вообразил, что, может быть,
она вернулась, что какойнибудь добрый гений привел ее туда, что это мирная,
надежная и уютная келья, и она не могла покинуть ее Он не смел двинуться с
места, боясь спугнуть свою мечту. "Да, - говорил он себе, - да, она,
вероятно, спит или молится. Не надо ее беспокоить".
Но наконец, собравшись с духом, он на цыпочках приблизился к двери,
заглянул и вошел. Никого! Келья была по-прежнему пуста. Несчастный глухой
медленно обошел ее, приподнял постель, заглянул под нее, словно цыганка
могла спрятаться между каменной плитой и тюфяком, затем покачал головой и
застыл. Вдруг он в ярости затоптал ногою факел и, не вымолвив ни слова, не
издав ни единого вздоха, с разбега ударился головою о стену и упал без
сознания на пол.
Придя в себя, он бросился на постель и, катаясь по ней, принялся
страстно целовать это ложе, где только что спала девушка, и, казалось, еще
дышавшее теплом; некоторое время он лежал неподвижно, как мертвый, потом
встал и, обливаясь потом, задыхаясь, обезумев, принялся снова биться головой
о стену с жуткой мерностью раскачиваемого колокола и упорством человека,
решившего умереть. Обессилев, он снова упал, потом на коленях выполз из
кельи и сел против двери, как олицетворенное изумление.
Больше часа, не пошевельнувшись, просидел он так, пристально глядя на
опустевшую келью, мрачнее и задумчивее матери, сидящей между опустевшей
колыбелью и гробиком своего дитяти. Он не произносил ни слова; лишь изредка
бурное рыданье сотрясало его тело, но то было рыданье без слез, подобное
бесшумно вспыхивающим летним зарницам.
По-видимому, именно тогда, доискиваясь в горестной своей задумчивости,
кто мог быть неожиданным похитителем цыганки, он остановился на архидьяконе.
Он припомнил, что у одного лишь Клода был ключ от лестницы, ведшей в келью,
он припомнил его ночные покушения на девушку - первое, в котором он,
Квазимодо, помогал ему, и второе, когда он. Квазимодо, помешал ему. Он
припомнил множество подробностей и вскоре уже не сомневался более в том, что
цыганку у него отнял архидьякон. Однако его уважение к священнику было так
велико, его благодарность, преданность и любовь к этому человеку пустили
такие глубокие корни в его сердце, что даже и теперь чувства эти противились
острым когтям ревности и отчаяния.
Он думал, что это сделал архидьякон, но кровожадная, смертельная
ненависть, которою он проникся бы к любому иному, тут, когда это касалось
Клода Фролло, обернулась у несчастного глухого глубочайшей скорбью.
В ту минуту, когда его мысль сосредоточилась на священнике, упорные
арки собора осветились утренней зарей, и он вдруг увидел на верхней галерее
Собора Богоматери, на повороте наружной балюстрады, опоясывавшей свод над
хорами, движущуюся фигуру. Она направлялась в его сторону. Он узнал ее. То
был архидьякон.
Клод шел тяжелой и медленной поступью, не глядя перед собой; он шел к
северной башне, но взгляд его был обращен к правому берегу Сены. Он держал
голову высоко, точно силясь разглядеть что-то поверх крыш. Такой косой
взгляд часто бывает у совы, когда она летит вперед, а глядит в сторону.
Архидьякон прошел над Квазимодо, не заметив его.
Глухой, окаменев при его неожиданном появлении, увидел, как священник
вошел в дверку северной башни. Читателю известно, что именно из этой башни
можно было видеть Городскую ратушу. Квазимодо встал и пошел за архидьяконом.
Звонарь поднялся по башенной лестнице, чтобы узнать, зачем поднимался
по ней священник. Бедняга не ведал, что он сделает, что скажет, чего он
хочет. Он был полон ярости и страха. В его сердце столкнулись архидьякон и
цыганка.
Дойдя до верха башни, он, прежде чем выступить из мрака лестницы на
площадку, осторожно осмотрелся, ища взглядом священника. Тот стоял к нему
спиной. Площадку колокольни окружает сквозная балюстрада. Священник,
устремив взгляд на город, стоял, опираясь грудью на ту из четырех сторон
балюстрады, которая выходит к мосту Богоматери.
Бесшумно подкравшись сзади. Квазимодо старался разглядеть, на что так
пристально смотрит архидьякон.
Внимание священника было поглощено тем, на что он глядел, и он даже не
услышал шагов Квазимодо.
Великолепное, пленительное зрелище представляет собой Париж, -
особенно Париж того времени, - с высоты башен Собора Богоматери летним
ранним, веющим прохладою утром. Стоял июль. Небо было ясное. Несколько
запоздавших звездочек угасали то там, то тут, и лишь одна, очень яркая,
искрилась на востоке, где небо казалось всего светлее. Вот-вот должно было
показаться солнце. Париж начинал просыпаться. В этом чистом, бледном свете
резко выступали обращенные к востоку стены домов. Исполинская тень колоколен
ползла с крыши на крышу, протягиваясь от одного конца города до другого. В
некоторых кварталах уже слышались шум и говор. Тут раздавался колокольный
звон, там - удары молота или дребезжание проезжавшей тележки. Кое-где на
поверхности кровель уже возникали дымки, словно вырываясь из трещин огромной
курящейся горы. Река, дробившая свои волны о быки стольких мостов, о мысы
стольких островов, переливалась серебристой рябью. Вокруг города, за
каменной его оградой, глаз тонул в широком полукруге клубившихся испарений,
сквозь которые можно было смутно различить бесконечную линию равнин и
изящную округлость холмов. Самые разные звуки реяли над полупроснувшимся
городом. На востоке утренний ветерок гнал по небу белые пушистые хлопья,
вырванные из гривы тумана, застилавшего холмы.
На паперти кумушки с кувшинами для молока с удивлением указывали друг
другу на невиданное разрушение главных дверей Собора Богоматери и на два
потока расплавленного свинца, застывших в расщелинах камня. Это было все,
что осталось от ночного мятежа. Костер, зажженный Квазимодо между двух
башен, потух. Тристан уже очистил площадь и приказал бросить трупы в Сену.
Короли, подобные Людовику XI, заботятся о том, чтобы кровопролитие не
оставляло следов на мостовой.
С внешней стороны балюстрады, как раз под тем местом, где стоял
священник, находился один из причудливо обтесанных каменных желобов,
которыми щетинятся готические здания. В расщелине этого желоба два
прелестных расцветших левкоя, колеблемые ветерком, шаловливо раскланивались
друг с другом, точно живые. Над башнями, высоко в небе, слышался щебет птиц.
Но священник ничего этого не слышал, ничего этого не замечал. Он был из
тех людей, для которых не существует ни утра, ни птиц, ни цветов. Среди
этого необъятного простора, предлагавшего взору такое многообразие, его
внимание было сосредоточено на одном.
Квазимодо сгорал желанием спросить у него, что он сделал с цыганкой, но
архидьякон, казалось, унесся в иной мир. Он, видимо, переживал одно из тех
острейших мгновений, когда человек даже не почувствовал бы, как под ним
разверзается бездна. Вперив взгляд в одну точку, он стоял безмолвный,
неподвижный, и в этом безмолвии, в этой неподвижности было что-то до того
страшное, что свирепый звонарь задрожал и не осмелился их нарушить. У него
был другой способ спросить священника: он стал следить за направлением его
взгляда, и взор его упал на Гревскую площадь.
Он увидел то, на что глядел архидьякон. Возле постоянной виселицы
стояла лестница. На площади виднелись кучки людей и множество солдат.
Какой-то мужчина тащил по мостовой что-то белое, за которым волочилось
что-то черное. Этот человек остановился у подножия виселицы.
И тут произошло нечто такое, что Квазимодо не мог хорошо разглядеть. Не
потому, чтобы его единственный глаз утратил зоркость, но потому, что
скопление стражи у виселицы мешало ему видеть происходившее. Кроме того, в
эту минуту взошло солнце, и такой поток света хлынул с горизонта, что все
высокие точки Парижа - шпили, трубы и вышки - запылали одновременно.
Тем временем человек стал взбираться по лестнице. Теперь Квазимодо
отчетливо разглядел его. На плече он нес женщину-девушку в белой одежде; на
шею девушки была накинута петля. Квазимодо узнал ее.
То была она.
Человек добрался до конца лестницы. Здесь он поправил петлю.
Священник, чтобы лучше видеть, стал на колени на самой балюстраде.
Внезапно человек резким движением каблука оттолкнул лестницу, и
Квазимодо, уже несколько мгновений затаивавший дыхание, увидел, как на конце
веревки, на высоте двух туаз над мостовой, закачалось тело несчастной
девушки с человеком, вскочившим ей на плечи. Веревка перекрутилась в
воздухе, и Квазимодо увидел, как по телу цыганки пробежали страшные
судороги. Вытянув шею, с выкатившимися из орбит глазами священник тоже
глядел на эту страшную сцену, на мужчину и девушку - на паука и муху.
Вдруг в самое страшное мгновение сатанинский смех, смех, в котором не
было ничего человеческого, исказил мертвенно-бледное лицо священника.
Квазимодо не слышал этого смеха, но он увидел его.
Звонарь отступил на несколько шагов за спиной архидьякона и внезапно, в
порыве ярости кинувшись на него, своими могучими руками столкнул его в
бездну, над которой наклонился Клод.
- Проклятье! - крикнул священник и упал вниз.
Водосточная труба, над которой он стоял, задержала его падение В
отчаянии он обеими руками уцепился за нее, и в тот миг, когда он открыл рот,
чтобы крикнуть еще раз, он увидел над краем балюстрады, над своей головой,
наклонившееся страшное, дышавшее местью лицо Квазимодо.
И он онемел.
Под ним зияла бездна. До мостовой было более двухсот футов.
В этом страшном положении архидьякон не вымолвил ни слова, не издал ни
единого стона. Он лишь извивался, делая нечеловеческие усилия взобраться по
желобу до балюстрады Но его руки скользили по граниту, его ноги, царапая
почерневшую стену, тщетно искали опоры. Тем, кому приходилось взбираться на
башни Собора Богоматери, известно, что под балюстрадой находится каменный
карниз. На ребре этого скошенного карниза бился несчастный архидьякон. Под
ним была не отвесная, а ускользавшая от него вглубь стена.
Чтобы вытащить его из бездны, Квазимодо достаточно было протянуть руку,
но он даже не смотрел на Клода. Он смотрел на Гревскую площадь. Он смотрел
на виселицу. Он смотрел на цыганку.
Глухой облокотился на балюстраду в том месте, где до него стоял
архидьякон. Он не отрывал взгляда от того единственного, что в этот миг
существовало для него на свете, он был неподвижен и нем, как человек,
пораженный молнией, и слезы непрерывным потоком тихо струились из его глаза,
который до сей поры пролил одну-единственную слезу.
Архидьякон изнемогал. По его лысому лбу катился пот, из-под ногтей на
камни сочилась кровь, колени были в ссадинах.
Он слышал, как при каждом усилии, которое он делал, его сутана,
зацепившаяся за желоб, трещала и рвалась. В довершение несчастья желоб
оканчивался свинцовой трубой, гнувшейся под тяжестью его тела Архидьякон
чувствовал, что труба медленно подается. Несчастный сознавал, что, когда
усталость сломит его руки, когда его сутана разорвется, когда свинцовая
труба сдаст, падение неминуемо, и ужас леденил его сердце. Порой он
устремлял блуждающий взгляд на тесную площадку футов на десять ниже,
образуемую архитектурным украшением, и молил небо из глубины своей
отчаявшейся души послать ему милость - окончить свой век на этом
пространстве в два квадратных фута, даже если ему суждено прожить сто лет.
Один раз он взглянул вниз на площадь, в бездну; когда он поднял голову, веки
его были сомкнуты, а волосы стояли дыбом.
Было что-то страшное в молчании этих двух человек. В то время как
архидьякон в нескольких футах от Квазимодо погибал лютой смертью. Квазимодо
плакал и смотрел на Гревскую площадь.
Архидьякон, видя, что все его попытки только расшатывают его последнюю
хрупкую опору, решил больше не шевелиться. Обхватив желоб, он висел едва
дыша, неподвижно, чувствуя лишь судорожное сокращение мускулов живота,
подобное тому, какое испытывает человек во сне, когда ему кажется, что он
падает. Его остановившиеся глаза были болезненно и изумленно расширены. Но
почва постепенно уходила из-под него, пальцы скользили по желобу, руки
слабели, тело становилось тяжелее. Поддерживавшая его свинцовая труба все
ниже и ниже склонялась над бездной.
Он видел под собой - и это было ужасно - кровлю Сен-Жан-ле-Рон,
казавшуюся такой маленькой, точно перегнутая пополам карта. Он глядел на
бесстрастные изваяния башни, повисшие, как и он, над пропастью, но без
страха за себя, без сожаления к нему. Все вокруг было каменным: прямо перед
ним - раскрытые пасти чудовищ, под ним, в глубине площади - мостовая, над
его головой - плакавший Квазимодо.
На Соборной площади стояли добродушные зеваки и спокойно обсуждали, кто
этот безумец, который таким странным образом забавлялся. Священник слышал,
как они говорили, - их высокие, звучные голоса долетали до него:
- Да ведь он сломит себе шею!
Квазимодо плакал.
Наконец архидьякон, с пеной бешенства и ужаса на губах, понял, что его
усилия тщетны. Все же он собрал остаток сил для последней попытки. Он
подтянулся на желобе, коленями оттолкнулся от стены, уцепился руками за
расщелину в камне, и ему удалось подняться приблизительно на один фут; но от
этого толчка конец поддерживавшей его свинцовой трубы сразу погнулся.
Одновременно порвалась его сутана. Чувствуя, что он потерял всякую опору,
что только его онемевшие слабые руки еще за что-то цепляются, несчастный
закрыл глаза и выпустил желоб. Он упал.
Квазимодо смотрел на то, как он падал.
Падение с такой высоты редко бывает отвесным. Архидьякон, полетевший в
пространство, сначала падал вниз головою, вытянув руки, затем несколько раз
перевернулся в воздухе. Ветер отнес его на кровлю одного из соседних домов,
и несчастный об нее ударился. Однако, когда он долетел до нее, он был еще жив
Звонарь видел, как он, пытаясь удержаться, цеплялся за нее пальцами. Но
поверхность была слишком поката, а он уже обессилел. Он скользнул вниз по
крыше, как оторвавшаяся черепица, и грохнулся на мостовую. Там он остался
лежать неподвижно.
Тогда Квазимодо поднял глаза на цыганку, тело которой, вздернутое на
виселицу, билось под белой одеждой в последних предсмертных содроганиях,
потом взглянул на архидьякона, распростертого у подножия башни, потерявшего
человеческий образ, и с рыданием, всколыхнувшим его уродливую грудь,
произнес:
- Это все, что я любил!
|
|
Под вечер того же дня, когда судебные приставы епископа подняли на
Соборной площади изувеченный труп архидьякона, Квазимодо исчез из Собора
Богоматери.
По поводу этого происшествия ходило множество слухов. Никто не
сомневался в том, что пробил час, когда, в силу их договора. Квазимодо, то
есть дьявол, должен был унести с собой Клода Фролло, то есть колдуна.
Утверждали, что Квазимодо, чтобы взять душу Фролло, разбил его тело, подобно
тому, как обезьяна разбивает скорлупу ореха, чтобы съесть ядро.
Вот почему архидьякон не был погребен в освященной земле.
Людовик XI опочил год спустя, в августе месяце 1483 года.
Пьеру Гренгуару удалось спасти козочку и добиться успеха как
драматургу. По-видимому, отдав дань множеству безрассудных увлечений -
астрологии, философии, архитектуре, герметике, - он вернулся к драматургии,
самому безрассудному из всех. Это он называл своим "трагическим концом". Вот
что можно прочесть по поводу его успехов как драматурга в счетах епархии за
1483 год:
"Жеану Маршану, плотнику, и Пьеру Гренгуару, сочинителю, которые
поставили и сочинили мистерию, сыгранную в парижском Шатле в день приезда
папского посла, на вознаграждение лицедеев, одетых и обряженных, как
требовалось для мистерии, а равно и на устройство подмостков - всего сто
ливров"
Феб де Шатопер тоже кончил трагически. Он женился.
|
|
Мы упоминали о том, что Квазимодо исчез из Собора Богоматери в самый
день смерти цыганки и архидьякона. И действительно, его никто уже не видел,
никто не знал, что с ним сталось.
В ночь после казни Эсмеральды помощники палача сняли ее труп с виселицы
и по обычаю отнесли его в склеп Монфокона.
Монфокон, по словам Соваля, был "самой древней и самой великолепной
виселицей королевства". Между предместьями Тампль и Сен-Мартен,
приблизительно в ста шестидесяти саженях от крепостной стены Парижа, на
расстоянии нескольких выстрелов от деревни Куртиль, на пологой, однако
достаточно высокой, видной издалека горке возвышалось, слегка напоминая
кельтский кромлех, своеобразное сооружение, где также приносились
человеческие жертвы.
Представьте себе на вершине мелового холма большой каменный
параллелепипед высотою в пятнадцать футов, шириною в тридцать, длиною в
сорок, с дверью, наружной лестницей и площадкой На этой площадке -
шестнадцать громадных столбов из необтесанного камня высотою в тридцать
футов, расположенных колоннадой по трем сторонам массивного основания и
соединенных между собою наверху крепкими балками, с которых, через
правильные промежутки, свисали цепи, на каждой цепи - скелет. Неподалеку на
равнине - каменное распятие и две второстепенные виселицы, которые словно
отпочковались от главной Над всем этим высоко в небе непрерывное кружение
воронья. Таков был Монфокон.
В конце XV столетия страшная виселица, воздвигнутая в 1328 году, была
уже сильно разрушена Брусья источили черви, цепи заржавели, столбы
позеленели от плесени. Кладка из тесаного камня расселась, площадка, по
которой не ступала нога человека, поросла травой. Жутким силуэтом
вырисовывалось это сооружение на небе, особенно ночью, когда по белым
черепам скользили лунные блики и ночной ветер, задевая цепи и скелеты,
шевелил их во мраке. Одной этой виселицы было достаточно, чтобы наложить
зловещую тень на всю окрестность.
Каменная кладка, служившая фундаментом этому отвратительному
сооружению, была полой. В ней находился обширный подвал, прикрытый сверху
старой железной, уже погнувшейся решеткой, куда сваливали не только
человеческие трупы, падавшие с цепей Монфокона, но и тела всех несчастных,
которых казнили на других постоянных виселицах Парижа. В этой глубокой
свалке, где превратилось в прах столько человеческих останков и столько
преступлений, сложили свои кости многие из великих мира сего и многие
невиновные, начиная от невинно осужденного Ангерана де Мариньи, обновившего
Монфокон, и кончая адмиралом Колиньи, замкнувшим круг Монфокона, тоже
невинно осужденным.
Что же касается таинственного исчезновения Квазимодо, то вот все, что
нам удалось разузнать.
Спустя полтора или два года после событий, завершивших эту историю,
когда в склеп Монфокона пришли за трупом повешенного два дня назад Оливье ле
Дена, которому Карл VIII даровал милость быть погребенным в Сен-Лоране, в
более достойном обществе, то среди отвратительных человеческих остовов нашли
два скелета, из которых один, казалось, сжимал другой в своих объятиях. Один
скелет был женский, сохранивший на себе еще кое-какие обрывки некогда белой
одежды и ожерелье вокруг шеи из зерен лавра, с небольшой шелковой ладанкой,
украшенной зелеными бусинками, открытой и пустой. Эти предметы представляли
по-видимому такую незначительную ценность, что даже палач не польстился на
них. Другой скелет, крепко обнимавший первый, был скелет мужчины. Заметили,
что спинной хребет его был искривлен, голова глубоко сидела между лопаток,
одна нога была короче другой. Но его шейные позвонки оказались целыми, из
чего явствовало, что он не был повешен. Следовательно, человек этот пришел
сюда сам и здесь умер. Когда его захотели отделить от скелета, который он
обнимал, он рассыпался прахом.
Конец
|
|
По ошибке было объявлено, что это издание будет дополнено новыми
главами. Следовало сказать - главами неизданными. В самом деле, если под
новыми подразумевать заново написанные, то главы, добавленные к этому
изданию, не могут считаться новыми. Они были написаны одновременно со всем
романом, вытекали из одного и того же замысла и всегда составляли часть
рукописи Собора Парижской Богоматери. Более того, автор не мыслит, каким
образом можно было бы дополнить подобного рода сочинение вставками,
написанными позже. Это зависит не от нас. По мнению автора, роман, в силу
известного закона, зарождается сразу, со всеми своими главами, драма - со
всеми своими сценами. Не думайте, что можно произвольно изменять количество
частей единого целого, этого таинственного микрокосма, который вы именуете
драмой или романом. Прививка или спайка плохо срастаются с такого рода
произведением. Оно должно вылиться сразу в определенную форму и сохранять
ее. Написав произведение, не передумывайте, не поправляйте его. Как только
книга вышла в свет, как только пол этого произведения, мужской или женский,
признан и утвержден, как только новорожденный издал первый крик, - он уже
рожден, существует, он таков, каков есть; ни отец, ни мать уже ничего не
могут изменить; он принадлежит воздуху и солнцу, предоставьте ему жить или
умереть таким, каким он создан. Ваша книга неудачна? Тем более! Не
прибавляйте глав к неудачной книге. Ваша книга неполна? Ее следовало сделать
полной, зачиная ее. Ваше дерево искривлено? Вам уже его не выпрямить! Ваше
произведение худосочно? Ваш роман не жизнеспособен? Вы не вдохнете в него
дыхание жизни, которого ему недостает! Ваша драма рождена хромой? Поверьте
мне что не стоит приставлять ей деревянную ногу.
Итак, автор придает особое значение тому, чтобы читатели не считали
вновь опубликованные главы написанными именно для этого нового издания. Если
они не были опубликованы ни в одном из предшествующих изданий, то это
произошло по очень простой причине. В то время, когда Собор Парижской
Богоматери печатался впервые, тетрадь, содержавшая эти три главы,
затерялась. Нужно было либо написать их вновь, либо обойтись без них. Автор
решил, что две довольно объемистые главы касаются искусства и истории, не
затрагивая существа драмы и романа; читатели не заметят их исчезновения,
только автор будет посвящен в тайну этого пробела. Он решил этим пренебречь.
К тому же, если быть откровенным до конца, над необходимостью заново писать
утерянные главы взяла верх его лень. Ему легче было бы написать новый роман.
Теперь эти главы отыскались, и автор пользуется первой возможностью,
чтобы вставить их куда следует.
Итак, вот оно, это произведение, во всей его целостности, такое, каким
оно было задумано, такое, каким оно было создано; хорошо оно или дурно,
долговечно или скоропреходяще, но оно именно такое, каким хотел его видеть
автор.
Эти отыскавшиеся главы в глазах людей, хотя бы и весьма рассудительных,
искавших в Соборе Парижской Богоматери лишь драму или роман, наверное,
покажутся незначительными. Но, быть может, найдутся читатели, которые сочтут
не бесполезным вникнуть в эстетический и философский замысел этой книги и
которые, читая Собор Парижской Богоматери, с особым удовольствием попытаются
разглядеть под оболочкой романа нечто иное, нежели роман, и проследить - да
простится нам нескромное выражение! - систему историка и цель художника,
скрывающуюся под более или менее удачным творением поэта.
Вот для таких читателей главы, внесенные в это издание, дополнят роман
Собор Парижской Богоматери, если только Собор Парижской Богоматери вообще
стоило дополнять.
В одной из этих глав автор излагает и обосновывает, к несчастью глубоко
укоренившееся и глубоко им продуманное, мнение о нынешнем упадке архитектуры
и о почти неизбежной, как ему кажется, гибели этого великого искусства. Но
он испытывает необходимость заявить здесь о своем искреннем желании, чтобы
будущее когда-нибудь доказало его неправоту. Он знает, что искусство под
любой оболочкой может ждать всего от грядущих поколений, гений которых пока
еще зреет в наших мастерских. Зерно брошено в борозду, и жатва, несомненно,
будет обильна! Автор только опасается, а почему опасается, это будет
явствовать из второго тома настоящего издания, - как бы животворящие соки
не иссякли в том древнем грунте, который в течение стольких веков был
наиболее плодородной почвой для зодчества.
И все же новое поколение художников -
поколение жизнеспособное,
сильное, в нем есть, если можно так выразиться, некая предопределенность; в
частности, в наших архитектурных школах, особенно последнее время, бездарные
профессора готовят, не только сами того не сознавая, но даже против своего
желания, прекрасных учеников; с ними повторяется, но только в обратном
порядке, рассказанная Горацием история горшечника, который задумывал амфоры,
а лепил горшки: currit rota, urceus
exit2. Но какова бы ни была
будущность архитектуры, как бы ни разрешили в один прекрасный день наши
молодые архитекторы вопрос о своем искусстве, в ожидании новых памятников
должно сохранить памятники древние. Внушим народу по мере возможности любовь
к национальному зодчеству. Именно в этом - заявляет автор - одна из
главных целей книги; именно в этом одна из главных целей его жизни. В Соборе
Парижской Богоматери есть, быть может, несколько правильных суждений об
искусстве средневековья, об этом чудесном искусстве, до сей поры еще
неведомом одним и, что еще хуже, непризнанном другими. Но автор далек от
того, чтобы считать добровольно поставленную им перед собой задачу
завершенной. Он уже не раз выступал в защиту нашего древнего зодчества, он
уже не раз вопиял о профанациях, разрушениях и святотатственных
посягательствах на это искусство. Он будет неутомим! Он обязался
возвращаться к этой теме. И он к ней вернется! Он будет столь же неутомимым,
защищая наши исторические памятники, сколь яростно на них нападают наши
школьные и академические иконоборцы. Сердце кровью обливается, когда видишь,
в какие руки попало теперь средневековое зодчество и как беззастенчиво
современные штукатуры обращаются с развалинами великого искусства. Это позор
для нас, людей образованных, видящих, что они творят, и ограничивающихся
порицанием. Я уже не говорю о том, что происходит в провинции, но что
происходит в Париже! У наших дверей, под нашими окнами в столице, в очаге
культуры, обиталище печати, слова, мысли! Заканчивая наше примечание, мы не
можем не указать на проявления вандализма, которые ежедневно задумываются,
обсуждаются, зачинаются, продолжаются и спокойно доводятся до благополучного
конца у нас на глазах, на глазах у парижских любителей искусства, перед
лицом обезоруженной подобной дерзостью критики. Только что разрушен
архиепископский дворец, убогое по вкусу здание, - эта беда еще не велика;
но заодно с дворцом разрушают и здание епархиального управления, редкий
памятник XIV столетия, который архитектор-разрушитель не сумел распознать.
Он вместе с плевелами вырвал и колосья. Ныне толкуют о том, чтобы срыть
прелестную Венсенскую часовню и из ее камней воздвигнуть укрепления, без
которых Домениль, однако, обошелся. Тратят большие деньги на ремонт и
реставрацию безобразного Бурбонского дворца и в то же время предоставляют
осенним ветрам разбивать дивные витражи Сент-Шапель. Вот уже несколько дней
как башня церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри покрыта строительными лесами, а в
ближайшее утро там заработает кирка. Нашелся каменщик, который соорудил
белый домишко между почтенными башнями Дворца правосудия. Нашелся другой,
который обкорнал Сен-Жермен-де-Пре, феодальное аббатство с тремя
колокольнями. Не сомневайтесь, что найдется и третий, который снесет
СенЖермен-д'Оксеруа. Всем этим каменщикам, воображающим себя архитекторами,
платят префектура или районные управления, они носят зеленые мундиры
академиков. Все зло, которое извращенный вкус может причинить истинному
вкусу, они причиняют. В тот час, когда мы пишем эти строки, перед нами
плачевное зрелище: один из этих каменщиков распоряжается в Тюильри, он
полосует самый лик творения Филибера Делорма. И, конечно, немалым позором
для нашего времени является та наглость, с какой неуклюжие украшения работы
этого господина расползаются по всему фасаду одного из изящнейших зданий
эпохи Возрождения.
Париж
20 октября 1832 г
20 октября 1832 г
|
|
Трудно сказать с уверенностью, когда у Гюго возник первый замысел его
исторического романа "Собор Парижской Богоматери", однако несомненно, что
сюжет и главные темы произведения вынашивались писателем в течение долгого
времени. Мысль о романе могла прийти Гюго еще в 1823 году в связи с выходом
в свет романа Валмера Скотта "Квентин Дорвард", в котором изображалась
Франция XV века. В статье об этом романе, напечатанной в июльской книжке
журнала "Французская муза" на 1823 год, молодой Гюго не только дал разбор
произведения прославленного английского романиста, но и изложил свои взгляды
на исторический роман "После живописного, но прозаического романа Вальтера
Скотта, - писал Гюго, - остается еще создать роман в ином жанре, по нашему
мнению, более изящный и более законченный. Это должен быть в одно и то же
время роман, драма и эпопея, конечно, живописный, но в то же время
поэтический, действительный, но в то же время идеальный, правдивый, но в то
же время величественный, который заключит Вальтера Скотта в оправу Гомера".
Теперь эта статья звучит как предисловие к еще не написанному роману. Она
говорит о том, в каком направлении шли искания Гюго в области исторического
романа. Отправляясь от Вальтера Скотта, Гюго хочет в то же время создать
нечто более возвышенное, идеальное. Действительно, метод Гюго во всех его
исторических романах иной, чем метод В. Скотта. В. Скотт - глубокий
аналитик исторических событий, мастер в изображении типических характеров
эпохи; в то же время совершенно очевидно, он слаб там, где обращается к
традиционно романическому элементу, создает фигуры положительных героев,
стремится нарисовать идеальную любовь. В отличие от В. Скотта Гюго не дает
нам представления о движущих силах той или иной исторической эпохи; судьбы
главных героев Гюго не раскрывают нам сущности исторических процессов. По
собственному признанию Гюго в письме от декабря 1868 года к издателю Лакруа,
он "никогда не писал ни исторических драм, ни исторических романов". Как и в
своих драмах, Гюго-романист подходит к истории с точки зрения
общечеловеческих принципов добра и зла, любви и жестокосердия, единых и
незыблемых для всех эпох. Тем не менее за этими общечеловеческими
проблемами, выдвигаемыми на первый план, мы все же ясно видим аксессуары и
фон эпохи, изображенные со всем блеском романтической палитры. С большой
силой выразительности передает Гюго накал страстей, апеллируя прежде всего к
чувству читателя.
Начало работы над "Собором Парижской Богоматери" относится к 1828 году.
Обращение Гюго к далекому прошлому было вызвано тремя факторами культурной
жизни его времени, широким распространением исторической тематики в
литературе, увлечением романтически трактуемым средневековьем, борьбой за
охрану историко-архитектурных памятников. Действительно, Гюго задумал свое
произведение в момент расцвета исторического романа во французской
литературе, 20-е годы - это время появления "СенМара" Виньи (1826),
"Хроники времен Карла IX" Мериме (1829), "Шуанов" Бальзака (1829). Интерес к
средневековью обозначился во французской литературе уже с появления "Гения
христианства" Шатобриана (1802) - и как реакция против пренебрежительного
отношения классицистов и просветителей к средним векам, и как протест против
прозы буржуазной жизни, и как стремление к необычному и таинственному. Выбор
эпохи Людовика XI был подсказан Гюго, по всей вероятности, "Квентином
Дорвардом" Скотта, но идея организовать действие вокруг Собора Парижской
Богоматери целиком принадлежала ему; она отражала его увлечение старинной
архитектурой и его деятельность в защиту памятников средневековья. Особенно
часто Гюго посещал собор в 1828 году во время прогулок по старому Парижу со
своими друзьями - писателем Нодье, скульптором Давидом д'Анже, художником
Делакруа. Он познакомился с первым викарием собора аббатом Эгже, автором
мистических сочинений, впоследствии признанных официальной церковью
еретическими, и тот помог ему понять архитектурную символику здания. Вне
всякого сомнения, колоритная фигура аббата Эгже послужила писателю
прототипом для Клода Фролло. В это же время Гюго штудирует исторические
сочинения, делает многочисленные выписки из таких книг, как "История и
исследование древностей города Парижа" Соваля (1654), "Обозрение древностей
Парижа" Дю Бреля (1612), средневековые "Хроники" Пьера Матье, и Комина и др.
Подготовительная работа над романом была, таким образом, тщательной и
скрупулезной; ни одно из имен второстепенных действующих лиц, в том числе
Пьера Гренгуара, не придумано Гюго, все они взяты из старинных источников.
К середине 1828 года замысел произведения настолько прояснился для
писателя, что он набросал его план на бумаге. В этом первом сценарии
отсутствует Феб де Шатопер, центральным звеном романа является любовь к
Эсмеральде двух лиц - Клода Фролло и Квазимодо. Эсмеральду обвиняют лишь в
чародействе (а не в убийстве капитана Шатопера), и влюбленному в нее поэту
Гренгуару удается на время оттянуть трагическую развязку, подменив собой
цыганку в железной клетке, куда она брошена по приказу короля, и пойдя
вместо нее на виселицу, интересно отметить, что в сценарии уже
присутствовала осада Собора Парижской Богоматери толпой бродяг.
15 ноября 1828 года Гюго заключил договор с издателем Госленом,
согласно которому он должен был представить ему к 15 апреля 1829 года
рукопись романа "Собор Парижской Богоматери". Однако театр оторвал писателя
от работы над романом.
Вскоре после опубликования "Эрнани" другим издателем Гослен потребовал
от Гюго выполнения договора. Новый договор от 5 июня 1830 года обязывал Гюго
окончить роман к 1 декабря под страхом чудовищной неустойки. Первые строки
романа были написаны 25 июля 1830 года, разразившаяся 27 июля революция
остановила работу писателя на шестой странице. Гюго вынужден был покинуть
свою квартиру на улице Жана Гужона, расположенную близко от того места, где
шли бои, и переселиться к тестю на улицу ШершМиди, во время поспешного
переезда была потеряна тетрадь с подготовительными записями, и тогда
издатель предоставил Гюго последнюю отсрочку - до 1 февраля 1831 года.
Таким образом, роман был начат под гром революционных битв и,
несомненно, отразил окончательный переход Гюго на демократические позиции.
Жена Гюго, Адель Гюго, вспоминает "Великие политические события не могут не
оставлять глубокого следа в чуткой душе поэта Виктор Гюго, только что
поднявший восстание и воздвигший свои баррикады в театре, понял теперь лучше
чем когда-либо, что все проявления прогресса тесно связаны между собой и
что, оставаясь последовательным, он должен принять и в политике то, чего
добивался в литературе". Захваченный революционными событиями" Гюго на время
оставляет творчество; в августе он написал лишь поэму "К Молодой Франции" -
она была напечатана в журнале "Глоб" в номере от 19-го числа. Гюго писал
Ламартину. "Нет никакой возможности оградить себя от внешних впечатлений,
зараза носится в воздухе и проникает в вас помимо вашей воли, в такое время
искусство, театр, поэзия не существуют. Заниматься политикой - это все
равно что дышать"
1 сентября Гюго вернулся к работе над романом. Адель Гюго оставила нам
красочный рассказ о напряженном труде писателя в осенние и зимние месяцы
1830-1831 годов:
"Теперь уже нечего было надеяться на отсрочку, надо было поспеть
вовремя. Он купил себе бутылку чернил и огромную фуфайку из серой шерсти, в
которой тонул с головы до пят, запер на замок свое платье, чтобы не
поддаться искушению выйти на улицу, и вошел в свой роман, как в тюрьму. Он
был грустен.
Отныне он покидал свой рабочий стол только для еды и сна. Единственным
развлечением была часовая послеобеденная беседа с друзьями, приходившими его
навестить, им он читал иногда написанное за день.
После первых глав грусть улетучилась, он весь был во власти творчества:
он не чувствовал ни усталости, ни наступивших зимних холодов; в декабре он
работал с открытыми окнами.
14 января книга была окончена. Бутылка чернил, купленная Виктором Гюго
в первый день работы, была опустошена; он дошел до последней строчки и до
последней капли, и у него даже мелькнула мысль изменить название и
озаглавить роман "Что содержится в бутылке чернил"...
Завершив "Собор Парижской Богоматери", Виктор Гюго затосковал: он
сжился со своими героями и, прощаясь с ними, испытывал грусть расставания со
старыми друзьями. Оставить книгу ему было так же трудно, как начать ее".
Роман вышел в свет 16 марта 1831 года и к концу года выдержал семь
изданий. Затем авторские права перешли к издателю Рандюэлю, выпустившему в
1832 году восьмое издание, дополненное тремя главами, не вошедшими в издание
Гослена (глава VI книги IV - "Нелюбовь народа" - и две главы, образующие
книгу V, - "Abbas beati Martini" и "Вот это убьет то"). Несмотря на то, что
первое издание вышло в тревожные дни холерных бунтов, разгрома народом
архиепископского дворца и церкви Сен-Жермен и прихода к власти реакционного
министерского кабинета Казимира Перье, роман имел поразительный успех у
самых разных кругов читателей. По словам историка Мишле, "Виктор Гюго
построил рядом со старым собором поэтический собор на столь же прочном
фундаменте и со столь же высокими башнями"; для начинающего поэта Теофиля
Готье "этот роман - настоящая Илиада; он уже стал классической книгой".
Воодушевленный успехом "Собора Парижской Богоматери", Гюго задумал два
новых романа, если не как продолжение, то как дополнение к нему (о первом из
них идет речь в авторском примечании к восьмому изданию "Собора"). В 1832
году Гюго обещал издателю Рандюэлю романы "Кикангронь" и "Сын горбуньи"
Читателям он о них сообщал так: "Кикангронь" - народное название одной из
башен замка Бурбон-л'Аршамбо. Роман должен дополнить мои взгляды на
искусство средневековья. В "Соборе Парижской Богоматери" перед нами собор, в
"Кикангронь" перед нами будет башня В "Соборе" я преимущественно изображал
священнослужительское средневековье, в "Кикангронь" я более подробно опишу
средневековье феодальное, разумеется, с моей точки зрения, верной или
неверной, но моей. "Сын горбуньи" выйдет после "Кикангронь" и составит один
том"
Однако начиная с середины 1831 года театр потребовал от писателя
напряжения всех его творческих сил, и еще два романа о средневековье так и
не были написаны.
1 La creatura bella bianco vestita (Dante) - прекрасное создание в белой одежде (Данте) (итал.) обратно к тексту
2 Currit rota, urceus exit - станок вращается - выходит кувшин (лат.) обратно к тексту
Со следующего выпуска рассылки читайте роман Стивена Хантера "Снайпер".
..."Во всем гвалте, являющемся неизбежным последствием любой войны, остается безмолвной и забытой ее ключевая фигура - спрятавшийся в кустах одинокий человек с ружьем". Герои романов Стивена Хантера превосходно знают снайперское оружие и умеют с ним обращаться. Весь вопрос в том, куда это оружие будет направлено. Знаменитый снайпер втянут в грязную интригу и вступает в психологическую войну с таинственным суперснайпером...
Подпишитесь:
http://subscribe.ru/
E-mail: ask@subscribe.ru |
Отписаться
Убрать рекламу |
В избранное | ||