1. Во-первых. С наступающим, 2008-ым. 2. Публицистика. Две главы "Экологический кризис" и "Преподобный Сергий" из книги "Природа и люди в центре России" владимирского автора Э.В.Шашкова. 3. Проза. Повесть о странных явлениях безвозвратно ушедшего детства "Мой милый добрый двор...". Детские судьбы переплетаются со сложными судьбами взрослых людей,прошедших войну. Сергей Усков (г. Москва). 4. Поэзия. Стихи поэта из города Барнаула Елены Безруковой. 5. Настольная книга. "Человек с восьмой планеты". Рецензия Татьяны Анатольевны Терновой на произведения современного поэта Александра Григорьевича Лысова. 6. Живая старина. Виктор Рубцов (г. Форт-Шевченко, Казахстан) о Великом Кобзаре Т.Г.Шевченко "Не угаснет пламенная лира". 7. Глаза жизни."Иди туда, не зная куда" - небольшая прогулка по утреннему Владимиру.
Информация для читателей
- Архив журнала. Здесь находится всё, что было опубликовано в журнале "Колесо" начиная с 1 марта 2006 года. - Авторам и читателям. Наши условия размещения материалов в журнале. - Наши друзья. Краткие резюме и ссылки на интернет-ресурсы творческих коллективов и отдельных личностей. Добро пожаловать! - Гостевая книга. На этой странице можно оставить свои комментарии о прочитанном в журнале.
"Мой милый добрый двор..." повесть о странных явлениях безвозвратно ушедшего детства
Посвящается всем,
кто подобно скорому поезду
промчался в жизни мимо моей станции,
оставив либо тёплый след на платформе души моей,
либо грязь обид и разочарований.
(Окончание. Начало во 2 части)
Я прекрасно помню то раннее августовское утро, когда мы везли Антошку по улице. В этот час он хотел посмотреть именно тротуары и мостовую. Людей почти не было и машин тоже. Вокруг раскинулось такое раздолье, словно на поле пустого футбольного стадиона, от этого даже дышалось легче и спокойней смотрелось по сторонам.
Из нижнего окна жилого дома негромко доносилась знакомая песня из приёмника, который стоял у распахнутой рамы. Я часто слышал её по радио, она всегда звучала бодрым призывом к новому дню, как и сейчас:
- Ленин всегда живой!
- Ленин всегда со мной!
- Ленин в тебе и во мне!
С большой сумкой на плече, в характерной синей форме и с металлической бляхой на груди шла твёрдым шагом женщина-почтальон.
- Не спиться, детвора? – спросила она, поравнявшись с нами.
- Гуляем, – весело ответил Толик.
- Молодцы, – улыбнулась почтальон. – Кто рано встаёт, тому Бог подаёт, – она откинула длинный верх сумки, развернула бумажный пакет, достала большое красное яблоко и подала Антошке. – Держи.
- Спасибо! – сказал он и взял яблоко, потому что женщина показалась ему очень милой и доброй. – А вы, получается, Бог?
- Да-да... – усмехнулась она, – можно сказать, что Бог... Встретить почтальона всегда хорошая примета, – она ласково потрепала Антошку по голове и ушла, помахав нам рукой.
- А почему хорошая примета? – спросил он, глядя на яблоко.
- Потому что будешь всё время получать посылки... с яблоками, – ответил Толик и тронул с места коляску.
- А как получишь, сразу вспомни про нас... – добавил я.
Антошка понял, откусил яблоко и передал мне. Я смачно оттяпал свой кусок и протянул Толику. Он хрупнул свою порцию и снова вернул яблоко Антошке. Мы так и двигались по тротуару, беззаботно пуская по кругу сладкий гостинец, пока ни заметили поливочную машину.
Она быстро ехала поперёк мостовой от противоположного тротуара к нашему, потому что на той стороне было всё уже вымыто. Машина подкатила почти вплотную и всей своей громадой попёрла на нас, обдавая тротуар сильными и широкими струями воды из двух рожков.
Вода сильно брызгала, долетая до стены дома, всё ближе приближалась к нам, и мы неминуемо должны были угодить под неё.
Антошка прилип к спинке коляски, поднял плечи и отвернул голову, а мы с Толиком замерли и с ужасом поглядели на кабину водителя.
А он довольный высунул голову в засаленной кепке и засмеялся.
И вдруг сильные струи исчезли и стали вялыми ручейками.
- Привет, ребятки! – крикнул водитель. – А я уж хотел вас утренним душем побаловать! – и снова закатился смехом.
- Ну и шутки у вас, дядь! – я показал ему кулак.
- За такие шутки, – поддержал Толик, – у нас во дворе в глаз дают!
От кулака и «глаза» водитель наигранно испугался, заржал как лошадь, помахал дружелюбно рукой, отъехал от нас метра три и только потом снова пустил две мощные струи.
А Толик уже забыл про машину с водой и заметил что-то другое.
- Серёга! – даже прокричал он. – Гляди туда... вон там впереди!
В метрах сорока от нас, около будки чистильщика стоял на тротуаре милицейский ГАЗИК с мигающей лампой наверху, два милиционера о чём-то говорили с ранними прохожими, а машина «скорой помощи» стремительно отъехала от будки и умчалась по мостовой.
- Что там? – спросил Антошка.
- Там, Антоха, будка чистильщика, который нашу морожницу выгнал! Помнишь, я тебе говорил? – напомнил Толик.
- Помню! Наглый и подлый чистильщик! Поехали, посмотрим!
Я насторожился... но, ясное дело, заспешил туда вместе с друзьями.
Когда мы подкатили с коляской совсем близко, мне постепенно становилось всё ясно, и холодный пот прошиб меня с головы до ног.
Один из милиционеров, положив блокнот на капот машины, что-то записывал со слов мужчины. А другой страж порядка, который был ближе к нам, внимательно слушал женщину.
- Я шла как раз в этот рыбный магазин убираться, у меня утренняя смена... – объясняла она, показав на вывеску ЖИВАЯ РЫБА. – Иду, значит, мимо будки и что-то мне стало очень подозрительно: дверь будки открыта в такую-то рань, и внутри тишина. Я заглянула, а там всё перевернуто, перекручено, чистильщик сидит у стены с закрытыми глазами, а в ногах пустая бутылка водки валяется.
- А почему решили, что именно бутылка водки и пустая? – строго спросил страж порядка и что-то черканул в блокноте.
- А потому как я удивилась и нагнулась к ней. Ничего себе, думаю, с раннего утра уже чего-то налакался и спит, а там – этикетка водки «Особая отборная» и совсем пустая бутылка.
- Дальше.
- А дальше решила толкнуть его...
- Зачем?
- Как же «зачем», батюшки мои... У него же весь товар без присмотра, а сам спит...
- Дальше.
- Толкнула, а он не шевелится. Подняла ему голову, а он не дышит.
- Как поняли, что не дышит?
- По зеркальцу. Поднесла к его носу своё зеркальце, а там никаких запотевших следов... помер, а не спит, – она достала из кармана маленькое квадратное зеркало и показала милиционеру. – Вот оно.
- Потом-потом... Дальше.
- А дальше – бегом в магазин и позвонила в «скорую»...
Я не дослушал, пробрался к будке и быстро заглянул во внутрь.
На стене белели следы оторванных фронтовых фотографий, в беспорядке валялись щётки и коробки, а тряпка, которая когда-то прикрывала его отсутствующие ноги, была разорвана на клочья. И до меня вдруг чётко долетели слова взрослых зевак, собравшихся рядом:
- Что случилось?
- Да говорят, чистильщик напился как свинья, а сердце не выдержало.
- Пить надо меньше, тогда выдержит. Он хлестал почти каждый день.
Чья-то рука тяжело легла мне на плечо и заставила обернуться.
- А ну-ка, давай отсюда!– сказал мне грозный страж порядка.
Я отошёл к своим друзьям, и мы ещё некоторое время глазели на всё происходящее, пока ни услышали тот же грозный голос милиционера:
- Ребята! Я кому сказал?! Быстро отсюда! – и он резко шагнул к нам.
Мы с Толиком сорвались с места, толкая коляску с Антошкой.
Я оглянулся на несчастную будку, и мне до того стало жалко чистильщика, что внутри у меня что-то заныло и даже... заплакало.
- Всё, капут чистильщику, – проговорил Толик не то с большой издёвкой, не то с большим сочувствием, но в тот момент мне показалось, что в его словах всё-таки преобладала издёвка, и я моментально ответил:
- И ничего не «капут», он никакой-нибудь немец, он хороший!
- Ты чего?! – ощетинился Толик. – С каких это пор он стал хорошим, даже если... помер?!
- С тех пор, когда я почистил у него ботинки! И вовсе он не помер, мне не нравится, как ты говоришь! Он умер! И мы виноваты в этом, а ты прежде всего... со своими камнями!
Толик затормозил коляску, и в недоумении повернулся ко мне:
- Чего-о-о?.. А ты как будто не кидал эти камни? А-а-а, я понял, ты сначала кидал, а потом чистил у него ботиночки как ни в чём ни бывало! Двурушник!
Антошка сам развернул коляску, вращая колёса, и уставился на нас.
- Я кидал, потому что ты велел и строил из себя вождя краснокожих!
- Я не велел и я не вождь, – поставил руки в боки Толик, – мы вместе так решили отомстить за морожницу! А вот почему он стал для тебя хорошим, мне не понятно! Двурушник!
- Да потому что он воевал, потому что у него в будке висели фронтовые фотографии, потому что у него совсем не было ног! А ты... ты... со своими камнями...
- А ты забыл, как твой папа сказал? «Тот, кто воевал – это не значит, что он сегодня хороший человек»! – с укором напомнил Толик.
Я пытался ответить, но чувствовал, что задыхался от возмущения и несправедливости, и с губ моих слетело только одно:
- Я нех... нех... Я с тобой больше никогда не хочу разговаривать!
- И я не хочу и никогда не буду с двурушником!
Антошка тоже закричал и зажал ладонями уши:
- А я больше не хочу и не буду с вами гулять на этой коляске! Да ну вас, дураков! Сейчас же везите меня домой! – и на висках его запрыгали тонкие жилки, а лицо стало красным. – Я кому сказал?! Домой!
На этом наша прогулка быстро и бесславно закончилась...
Я молчал, «надулся как пузырь» и скатывал пустую инвалидную коляску по ступенькам лестницы. Злой Толик нёс на спине Антошку, держа за ноги, и спускался за мной на расстоянии.
Когда я подвёз коляску к подвалу и широко открыл дверь, то тут же замер в неописуемом ужасе, глядя во внутрь комнаты.
Там, на Антошкином диване лежал на тётке Анфисе Григорий, прикрытый одеялом, и не просто лежал, а рычал и сильно давил рывками своего тела. Его руки сжимали голову тётки Анфисы и судорожно ползали по волосам. Она же несчастная стонала от боли и, наверное, никак не могла вырваться из-под него, а только мотала головой из стороны в сторону.
Григорий услышал нас, повернул безумное лицо и заорал:
- Твою Бога душу, Анфиска! Что ж ты дверь-то не закрыла?!
Тётка Анфиса перестала мотать головой, открыла глаза, повернулась к нам и заголосила в таком испуге и так замахала на нас рукой, будто увидела нечистую силу:
- Ой! Ой! Ой! Господи! Пошли-пошли!
- Пошли вон! – подхватил Григорий. – Гуляйте ещё!
Наглядевшись на эту картину, я сорвался с места и как ошпаренный побежал наверх, истошно крича на ходу:
- Он бьёт и душит тётю Анфису! Он бьёт и душит тётю Анфису!
Я словно ветер ворвался в прихожую нашей квартиры, когда мама открыла мне дверь, и продолжал кричать:
- Мама, бежим! Там Григорий бьёт тётю Анфису! Папа, скорей! Там Григорий душит её!
Мама схватила меня за плечи и сама закричала:
- Да тихо же ты, сумасшедший! Тихо-тихо!
- Мама, папа! Он бьёт её и душит! Скорей!
Папа выскочил с полотенцем из ванной комнаты и не на шутку обеспокоенный громко возмутился:
- Опять этот Григорий! Опять этот рыжий клоун!
- Он бьёт... – я снова хотел повторить то же самое, но прокричал совсем другое, и всё у меня перемешалось в одну кучу, и море эмоций захлестнуло меня, и голос мой дрожал, – а чистильщик умер прямо сейчас в своей будке, а мы с Толиком поссорились навсегда! Вот! – я хлюпнул носом и уткнулся лицом в мамин живот.
- Успокойся, – обняла меня мама и погладила по голове. – Давай по порядку, и не всё сразу. Где бьёт? В подвале? Что ты видел?
- В подвале! – ответил я, и горячие эмоции продолжали переполнять меня. – Он сдавил ей голову, а она не может вырваться и только охает!
Мама посмотрела на папу и с волнением попросила:
- Надо немедленно сходить! Это какой-то кошмар!
- Я сейчас схожу и уничтожу его... – он повесил полотенце на мамино плечо и быстро пошёл одеваться, оставив дверь комнаты открытой.
- Сколько раз я говорила ей, – взахлёб сказала мама, – с пьяной головы этот Григорий может натворить всё, что угодно!.. А как же она сама-то? Она же такая большая, сильная. Он ударил и повалил тётю Анфису?
- Когда мы привезли Антошку и вошли, – объяснил я, – Григорий уже лежал на ней сверху на диване и рычал так громко, и давил-давил её так сильно, что тётя Анфиса даже глаза закрыла, а он всё давил и давил, прыгал и давил, прыгал и давил!
Мамино волнение почему-то поубавилось, а папа вышел в коридор и почему-то в сердцах сдёрнул с себя рубаху, уже надетую. Они вопросительно уставились на меня, и пауза затянулась.
Мама, наконец, осторожно спросила:
- А это... как его... ну, это... одеяло-то на них было?..
- На нём-то было, а у неё голые руки и ноги торчали! Он, наверное, хотел её под одеялом задушить, когда она заснула!
- Какой кошмар... – проговорила мама, но с другой интонацией, более спокойной, как мне показалось.
Папа отвернулся от нас и зашагал в комнату, совсем снимая рубаху:
- Ну, это не смертельно...
- Ты не пойдёшь?! – закричал я. – Он же убьёт её! Пошли, я помогу тебе, папа! Пошли быстрей!
Мама прижала меня к себе, просительно поглядела на папу и сказала:
- Папа сейчас один пойдёт, пойдёт-пойдёт! Уже идёт! Успокойся, Серёжа, ты весь дрожишь! Ваня, он весь дрожит!
Папа секунду подумал, опять натянул рубаху и нехотя сказал:
- Иду-иду... Я сейчас спасу тётю Анфису... только успокойся... И вот ещё что. Я иду спасать с одним условием: ты мне даёшь слово, что с этой минуты близко не подойдёшь даже к подъезду Антона. Пускай сам Толик отправляется в подвал, выносит и коляску, и его, а ты жди во дворе и катайся потом со своим Антоном сколько тебе угодно. И так же обратно после гулянья – туда ни ногой. Так и передай Толику мои слова.
- Я с ним поссорился, и ничего говорить ему больше не буду.
- Мы знаем эти ссоры, через час помиритесь.
- Нет.
- Это ваше дело! Я с тобой по существу разговариваю! Ты даёшь слово, что даже близко к подъезду не подойдёшь?!
- Да.
- Вот так, умница! Не хватало, чтобы мой сын видел в подвалах всякие... сомнительные драки! Я ушёл спасать! – папа поправил ремень на брюках, открыл дверь и вышел из квартиры.
Мама взяла меня за руку и повела к стулу, стоявшему рядом с вешалкой, усадила на него, опустилась на корточки и спокойно сказала:
- Теперь расскажи, что у тебя с Толиком, а потом... про чистильщика.
Папа вышел из лифта, постарался негромко закрыть металлическую дверь и шагнул к длинным рядам почтовых ящиков, висевших на стене. Он достал из кармана брюк кожаный мешочек, расстегнул молнию и высыпал наружу небольшую связку ключей на кожаном языке, отыскал самый маленький ключ и открыл ящик под номером 100. Там лежала газета «Правда», которую папа неторопливо и аккуратно вынул...
Выходя из подъезда во двор, он остановился и огляделся.
На детской площадке кто-то раскачивался на гамаке.
От соседнего дома шла женщина в халате и несла мусорное ведро к металлическим бакам. Завидев её, большой лохматый пёс приподнялся с земли и мирно заковылял за ней.
На втором этаже соседнего дома распахнулось окно, на подоконник облокотился мужчина в майке, закурил и стал смотреть на папу.
Папа опустил голову, задумчиво зашагал к арке дома и вышел на улицу, где значительно прибавилось машин и прохожих.
Он завернул на тротуар и пошёл в сторону будки чистильщика.
Мама сокрушённо помотала головой, выслушав меня:
- Какие же вы глупые мальчики. Зачем же ссориться? Надо забыть эту историю и жить в мире, тем более с Толиком, ты его столько лет знаешь, он же твой лучший друг.
- Был... - ответил я.
- Что значит «был»? Ты хочешь сказать, что теперь не будешь ни гулять с ним, ни общаться и вообще... жить без него?
- Обойдусь. Мы вот сегодня должны пойти с ним в соседний двор и лазить по дому, который строится, а я не пойду, пусть сам лезет, хотя мне очень хочется, там столько всяких лабиринтов и ходов...
- Во-первых, – серьёзно сказала мама, – ты немедленно пойдёшь и помиришься с Толиком, это говорю тебе я – твоя мама! Во-вторых, передай ему и пойми сам, что лазить по стройкам очень опасно!
- Мамочка, я тебя очень-очень люблю, но мириться не пойду...
Помимо двух милиционеров около будки чистильщика работали уже трое мужчин в штацком, они досконально осматривали будку внутри и тщательно замеряли сантиметровой рулеткой каждый её квадрат.
Папа смело подошёл к милиционеру, который прогонял нас, достал из кармана рубахи удостоверение темно-красного цвета и поздоровался:
- Здравствуйте, лейтенант.
- Здрасьте, – ответил строго страж порядка.
- Я хотел бы кое-что спросить, – и папа открыл удостоверение.
Милиционер опустил глаза и стал читать.
Я прекрасно помню этот папин документ, который неоднократно видел тогда, он всегда приводил меня в лёгкий трепет и неосознанно переполнял душу огромной гордостью не только за папу, но и за себя:
ОРГАН ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС
ИЗДАТЕЛЬСТВО ГАЗЕТЫ «ПРАВДА»
ЖУРНАЛИСТ
Ф.И.О. КАШИРИН ИВАН ПЕТРОВИЧ
всячески оказывать содействие всегда и везде
на всей территории Советского Союза
ответственный секретарь ЦК КПСС по делам печати
ГРИБКОВ А. А.
Милиционер прочитал, убрал лишнюю строгость и сразу отдал честь:
- Хотите написать что-то? Всегда готовы помочь.
- Скорее чисто личное... – очень просто ответил папа. – Как бы вам объяснить... фронтовое что ли.
Страж порядка по возрасту был младше и от слова «фронтовое» стал ещё уважительней к папе:
- Тем более, товарищ ветеран, всегда готовы.
- Тут мой сын чистил обувь у этого человека и заметил на стене его военные фотографии. Оказывается, он был инвалид войны. Я сам всю Отечественную прошёл... мне хотелось бы взглянуть на фото.
- Конечно. Пойдёмте, их взяли эксперты как вещьдоки.
Он подвёл папу к трём сотрудникам в штацком и сказал одному из них, который был так же молод, как и страж порядка:
- Юрий Гаврилыч! Здесь журналист из газеты «Правда» интересуется фотографиями чистильщика, взглянуть хочет! Надо помочь!
Молодой эксперт оторвался от работы и посмотрел на папу оценивающим взглядом. Он был внешне полноват, но очень поворотлив в своих движениях, на его светлом и помятом пиджаке из лёгкой мешковины висел комсомольский значок. Эксперт ответил:
- «Правда»? О-о-о, «Правде» мы поможем! Будете статью писать?
- Для начала хотел посмотреть фото.
- Пожалуйста, вот они, – эксперт взял несколько прозрачных целлофановых пакетов, в которые были упакованы фотографии, и объяснил. – Товарищ правдист, дать в руки непосредственно саму фотографию не могу, сами понимаете. Но через пакет и так всё видно.
- Спасибо, я прекрасно понимаю.
Мама явно устала сидеть передо мной на корточках, поднялась, вздохнула и сказала:
- Когда человек умирает, это всегда очень плохо, это отвратительно. Человек создан для жизни. Но изначально очень плохо и отвратительно то, что человек до этого много пил водку и этим загубил себя.
- А может он пил, потому что у него ног не было, – высказал я предположение, – может ему обидно стало: все к нему приходят с ногами, ставят перед ним, а он чистит и видит их, а у самого...
Мама секунду подумала, глядя мне в глаза, и ответила:
- Ты сейчас описал всё образно и литературно верно, как сказал бы папа... но я бы добавила: никакого оправдания пьянству нет. Мы на то и люди, чтобы держать себя в руках. Запомни это на всю жизнь.
Папа взял последний прозрачный целлофановый пакет и вгляделся в пожелтевшую старую фотографию, на которой был запечатлён ещё молодой чистильщик в гимнастёрке и с перевязанной головой. Рядом стояла девушка в военной форме, и оба они строго смотрели в объектив.
- В пехоте был... – определил папа, разглядывая фото. – Жаль, покидают нас ветераны... – сказал он не то себе, не то эксперту.
Молодой эксперт развёл руками и заметил:
- Водка такая штука, что всех без разбора косит.
- Всё-таки водка?
- Она «родимая». Мы несколько минут назад запросили по телефону подтверждение у медиков, так они говорят, что в крови превышение нормы алкоголя – ноль четыре промилей.
- Это много?
- Безумно много. Если бы человек понимал, что это равносильно самоубийству, он бы остановился.
- А может он специально такое сделал? – спросил папа не то себя, не то эксперта и задумался.
- Ну... это уже художественный домысел журналиста и литератора, вам видней.
- Да-да, спасибо, – папа понял, что мешает работать, и поспешно отдал пакет эксперту. – Извините, увлёкся... очень уж разнообразны судьбы наших ветеранов. Всего доброго.
- До свидания, удачи, – дружелюбно сказал эксперт и пожал протянутую папину ладонь.
Папа кивнул и не забыл подать руку стражу порядка.
- Будьте здоровы, Иван Петрович, всегда рады помочь нашей «Правде»! – тепло попрощался милиционер и отдал честь.
Папа уходил по тротуару, неся подмышкой газету «Правда» и глядя под ноги. Весь путь до арки нашего дома он не разу не поднял голову, и только войдя во двор, на короткое время остановился, оглядел его и спокойно зашагал к подъезду, поднялся по ступенькам и скрылся внутри.
Когда папа вошёл в прихожую, мама теперь сидела на стуле, а я стоял около неё с опущенной головой и слушал. Мы оглянулись.
- Вы всё ещё здесь? – сухо спросил он и захлопнул за собой дверь.
Никто из нас ничего не ответил, мы вопросительно ждали.
- Значит так, – сказал папа, – тётю Анфису я... спас, а с Григорием... поговорил, как следует...
Мама довольная посмотрела на меня и прошептала:
- Понял? Папа обещал и сделал. Ты тоже кое-что ему обещал...
- Рита, не надо, – дружелюбно остановил папа, – он уже давно всё понял. И давайте на эти темы сегодня не будем разговаривать. Я хочу провести воскресенье в спокойном семейном кругу.
Но спокойствия не предвиделось. На наш двор и на всех нас со страшной силой обрушились несчастья. И в этом была какая-то трагическая закономерность неумолимо бегущего времени, в котором события бежали друг за другом с удивительной быстротой, словно «взбесившиеся» стрелки часов на циферблате.
Не предвидя ничего дурного, мы молча сидели в комнате за круглым столом и завтракали. Я глядел сверху на куриное яйцо, плотно сидевшее в керамической подставке, и бил по скорлупе чайной ложкой. Мама ела густую овсяную кашу, запивая молоком, а папа увлечённо читал газету, иногда тыкая вилкой сосиски и зелёный горошек в сковородке.
На краю шкафа висела на вешалке-плечиках моя чистая школьная форма с красным пионерским галстуком.
На серванте стоял большой будильник и очень сильно стучал своим ходом. Он стукнул особенно громко, когда стрелка скакнула на 11:05, и в тот момент я запомнил наши часы на всю жизнь.
Мы все трое вдруг одновременно подняли головы, услышав входную дверь. Она хлопнула небывало громко, тяжёлые торопливые шаги приблизились к нашей комнате, вошла тётка Анфиса и дрожащими губами на бледном лице сразу сообщила:
- Толик... разбился... насмерть...
11:05
Г И Б Е Л Ь Т О Л И КА
Мама резко вскочила со стула, из груди её вылетел такой надрывный душевный стон, который был страшнее крика. Она подлетела ко мне сзади, обхватила за голову, крепко прижала к своему животу и заплакала.
Моя рука дёрнулась, задела подставку, из неё вылетело яйцо, покатилось по столу, свалилось на пол, расплющилось, и поплыл тягучий жёлтый ручеёк.
Слова тётки Анфисы дошли до меня не сразу, глаза мои застыли на грохочущем будильнике, в сознании мелькнул строящийся дом, и только теперь нижняя челюсть задрожала, и я тоненько захныкал.
Папина вилка упала в сковородку, он с трудом проглотил кусок сосиски и сдавленным голосом спросил тётку Анфису:
- Как насмерть?..
- Полез на строящийся дом, что в соседнем дворе... сорвался... – и тихо прошептала, прикрыв мокрые глаза ладонями. – За что, Господи? При чём здесь Толик? Господи, скажи?
- Хотел бы я встретиться с вашим Господом... – на одной мрачной и монотонной ноте проговорил папа, – хотел бы посмотреть ему в глаза и послушать, что он ответит... – а потом вдруг прокричал в сердцах. – Как же так всё нелепо получилось?! Кто пустил его на эту чёртову стройку?! Кто смотрел?! Это же сволочизм!
Мы с мамой заревели ещё сильней и затряслись как единое целое.
- А ты, Серёга, считай... что заново родился... – тяжело сказал мне папа. – Если бы ты... помирился с Толиком... был бы сейчас с ним...
Я тогда не понял, что значит «заново родился», но чувствовал, что в этом кроется что-то очень плохое и вместе с тем очень и очень хорошее, однако мама заплакала пуще прежнего.
Папа медленно провёл ладонью по лицу и спросил тётку Анфису:
- Родителям сообщили?
- Сообщили... уже бегут... О, Господи... – и плечи её затряслись.
- Что надо сделать?
- Там надо опознать, что это наш Толик... кому-то из близких знакомых надо, кроме родителей... О, Господи, какое несчастье...
Мама кинулась к тётке Анфисе, а я следом за мамой, и мы с ней заголосили буквально в один голос:
- Я иду! Я!
- Я тоже!
- Сидите дома! – приказал папа и встал. – Пожалуйста, никуда не выходите! Пойду я! – и решительно зашагал из комнаты.
Тётка Анфиса заспешила за ним, на ходу развернулась и прошептала, глядя на нас мокрыми глазами:
- Господи, одной беды не бывает... Будьте осторожны, мои милые...
Рядом со сковородкой, где осталась недоеденной папина яичница, лежала его газета, и заголовок какой-то статьи ужасно резал мне глаза:
А МОГЛО БЫТЬ И ХУЖЕ...
Мы с мамой, оставшись одни, уже перешли на кухню к распахнутым рамам широкого окна, которое выходило во двор. Большой комнатный будильник был с нами, он стоял на подоконнике и стучал.
Мама обнимала меня за плечи, и мы хлюпали носами, глядя на дворовую жизнь.
Там гуляли девчонки, играли ребята, шли взрослые женщины и мужчины, сидели старушки... и нельзя было понять, знают ли они, что случилось с Толиком? И вдруг перед моими глазами в едином мгновении промелькнул образ моего погибшего друга: его горящие глаза из-под очков и вечно звонкий, бодрый, решительный голос:
- Значит так, Серёга, сначала идём к Валерке косому, а потом с деньгами разберёмся!
- Если ты, Серёга, будешь ныть – лучше стой у двери и молчи!
- Главное, Серёга, мы с тобой достигли того, чего хотели – Антошке понравилось гулять в коляске!
- «ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО!» это – «Ленин в Октябре»! Классный, Серёга, фильм про революцию! СМЕРТИ ПОДОБНО...
Я тоненько завыл, говорить было трудно, но я попытался:
- Мама... получается, что надо было помириться с Толиком?..
- Почему? – отрешённо и еле слышно сказала она.
- Потому что я передал бы ему твои слова, что лазить по стройкам очень опасно...
- Нет никакой гарантии, что он послушал бы тебя... и ты полез бы с ним... – и мама ещё сильней прижала меня к себе и всхлипнула.
- А как же тогда-а-а?.. – и я завыл сильней.
- Никак. Надо взять себя в руки... – мама постаралась остановить свои всхлипы и попросила. – А ну, расскажи мне, как я тебя совсем маленького спасала на море, помнишь? Мне так нравится, когда ты об этом вспоминаешь.
- Это был надувной круг... виноват... мокрый, скользкий, противный... – начал я, сдерживая слёзы. – Он так быстро выскользнул, что я камнем пошёл ко дну... А там страшные крабы, острые ракушки и длинная бутылка... И вдруг твои ноги, большие и сильные... они как пароходы прорезали водную стену и спешили ко мне... а потом такие же сильные руки как краны подняли меня... И я увидел твои мокрые волосы и глаза...
- Спасибо, – вздохнула она. – Мне почему-то очень это нравится: страшные крабы... острые ракушки... ноги как пароходы, прорезающие водную стену... руки как краны... мокрые волосы, глаза... Молодец.
- Могу ещё... – сказал я и хлюпнул носом. – Хочешь ещё? – я понял, что мама от этого заметно успокаивается.
- Давай. А что ещё?
- А вот... Я помню, как папа с цветами ворвался в роддом. Ты стояла бледная, грустная и держала меня в маленьком свёртке. А он приоткрыл розовое одеяло и с ужасом проговорил: «А носик-то какой маленький... где носик-то?», и даже испугался. А ты улыбнулась и сказала: «Ваня, он же не Буратино!».
- Ну, положим, ты этого не можешь помнить... тебе рассказал папа, но всё равно спасибо, молодец. Гляди-гляди, – мама что-то заметила во дворе и протянула руку, – у соседнего дома кого-то поймали.
У Зинкиного подъезда столпились жильцы, которых сдерживала милиция, а двое крепких парней в чёрных костюмах вывели на порог Зинку и повели к синей «Волге» с надписью РАЙУВД.
Я мельком посмотрел на будильник, он очень громко стукнул, а стрелка резко скакнула.
11: 40
АРЕСТ ЗИНКИ И «КОСОГО»
- Что же случилось с нашим милым добрым двором? – тихо и как-то нараспев спросила мама и сама себе ответила. – Какие-то напасти одолели. А милиция ну просто поселилась у нас.
Я молчал и глядел во двор.
Женщины отчаянно кинулись на Зинку и стали грозить ей кулаками, и до нашего окна даже долетали их бранные слова:
- Потаскуха! Бесстыжая тварь! Тебе щас покажут, как наших мужей развлекать! Она и детей развращала!
И мне пришла глупая мысль в мою воспалённую голову, что Зинка виновата в смерти Толика, потому что он упал у неё дома в обморок.
- Что за чепуха? – так же тихо спросила мама. – Что там за девушка?
И в этот момент из соседнего подъезда опрометью выскочил «Косой» и рванул по двору, а за ним – двое в чёрных костюмах, но уже другие. Один из них быстро догнал «Косого» и лихо подставил ему ногу, тот перевернулся и плюхнулся на землю, а второй подоспевший крепыш ударил его носком ботинка несколько раз в живот.
- Бандит... – охнула мама, закрыла мне ладонью глаза, а потом добавила, – правда не понятно кто из них...
Я попробовал отодвинуть мамину руку, но она накрепко прилипла к моему лицу. Мне так и пришлось стоять несколько секунд, потому что этого хотела мама, и расстраивать её нельзя было.
- Наш милый, добрый двор, что с тобой? – протянула она в раздумье и убрала с моих глаз ладонь.
Я увидел, как синяя «Волга» и милицейский Газик стремительно покинули двор.
А мысли о несчастном Толике снова взяли верх, и ничто не могло отогнать их прочь: ни воспоминания о море с надувным кругом, ни смешной приход папы в роддом, ни арест Зинки и «Косого».
- То-ли-и-к! То-о-о... – я заплакал, завыл, заголосил.
- Я тебя просила, соберись... – дрогнул ласковый мамин голос, и она крепко прижала меня к себе. – Вон, смотри: Григорий тащит длиннющий шланг, – безразлично проговорила мама, – будет поливать двор. А вон и папа возвращается, – и в голосе сразу появилась уверенность. – Ты посидишь с ним дома, а я сейчас пойду... к родителям Толика...
- Я с тобой!
Мама нагнулась ко мне, поцеловала в щёку и спокойно повторила:
- Ты посидишь дома с папой. Он уже идёт.
Будильник как никогда очень сильно стукнул, и даже мама вместе со мной посмотрела на него, а стрелка прыгнула прямо на наших глазах.
11: 55
СХВАТКА ПАПЫ И ГРИГОРИЯ
Но папа не спешил домой. Завидев Григория, он на секунду остановился, быстро принял решение и целенаправленно пошёл к нему.
Григорий оторвался от длинного шланга, поднял лицо, заметил папу и замер настороженным зверем. Он не стал ждать, когда папа подойдёт совсем близко, и с большой издёвкой крикнул на расстоянии:
- Слишком высокой поступью шагаешь, правдист! Не пугай, мы не такие высоты одолевали!
Папа встал напротив Григория, и некоторое время они молча испепеляли друг друга глазами. Папа был крупней и чуть выше, и очень хотелось верить, что победу одержит именно он.
И мне показалось, что в этот момент я находился с ними во дворе, видел каждое их движение и слышал каждое слово.
Папа с достоинством ответил:
- Не знаю, какие ты высоты одолевал – знаю одно: ты допрыгался.
- А ведь я чувствовал, – оскалился Григорий, – что ты всегда ждёшь, когда мой парашют не раскроется.
- Слушай, ты... у меня нет ни малейшего желания упражняться с тобой в образной словесности. Хочу дать тебе ценный совет... к сожалению запоздалый: в сортир надо ходить исключительно с туалетной бумагой.
Григорий понял, о чём речь, ехидно стал смеяться и приподнял голову, как бы показывая свою независимость, а папа звучно щёлкнул пальцами, сделал из них что-то наподобие пистолета и направил в его живот.
- Видишь ли, дружок, твоё издевательски-мерзкое отношение к центральной газете нашей Коммунистической Партии стало известно не только мне.
- Стукнул, падла?
- Слово «падла» тебе тоже зачтётся. А вообще-то стучат молотком по гвоздям, иногда по глупой голове.
- Ах, ты падла-стукачок! Ай-яй-яй! Поступь высока, а летаешь низко! Сам ничего со мной сделать не можешь, вот и донёс!
- Я могу тебя только избить до полусмерти, до полу... А там тебя в порошок сотрут. Разницу уловил?
- Уловил, что в этом твоя правда и есть! Да ты вместе со своей газетёнкой моего рыжего волоса не стоишь! Где она твоя правда?! Нет её, один только бздёх, а мой рыжий волос вот он, во-о, видишь?! – Григорий приподнял на голове несколько волосинок и показал папе.
Папа готов был ударить в рыжую морду Григория, но сдержался.
- Вы, правдисты, только и брешете о какой-то там правде, а я который год всеми правдами и неправдами не могу добиться тёплой комнаты для Антошки-инвалида! Что же ты, правдист, ни разу – сколько мы здесь живём – не подошёл ко мне и не предложил помощь для моего мальчонки, который сидит в подвале! А ведь у тебя, небось, ой-ёй-ёй какие связи есть! – Григорий шагнул к папе и зашипел. – И в гибели этого пацанёнка Толика всё вы виноваты, правдисты хреновы! Вы-ы-ы!
Папа, казалось, держался из последних сил, он с возмущением сказал:
- Да от тебя водкой разит, у тебя с башкой совсем плохо! При чём здесь «Правда» и разгильдяйство взрослых, пустивших его на стройку?!
- Да пошёл ты! Что же твоя «Правда» так хреново учит взрослых?! Тьфу, на неё! Я тебе щас всё до кучи выложу! Я твою правду ещё со времён войны наслушался: «На всех фронтах ничего существенного не произошло!», зато я это «существенное» каждый день ощущал на своих плечах с парашютом! Знаем мы твою правду: ты с ней на фронте за нашими спинами черепашьим шагом плёлся, а мы со своей правдой в первых рядах с борта самолёта в огненный котёл сигали!
И тут папа схватил Григория за грудки и проговорил с такой яростью и напором, что Григорий, казалось, должен был рассыпаться на кусочки:
- Ты, сука! Я тебя сгною за мою фронтовую правду! Мне мои шаги сапёра и миноискатель в руках до сих пор во сне снятся!
Григорий тоже схватил папу за грудки и проревел:
- Да я тебя щас сничтожу, правдист!
Они вцепились друг в друга, и стало страшно.
Мама ахнула и с невероятным испугом крикнула в окно:
- Ва-а-ня-а!
- Па-а-па-а! – заорал и я.
Эхо с огромной силой отозвалось в колодце двора, а следом за этим раздался чей-то надрывный женский окрик:
- Гри-и-ша-а!
Во всю мощь, как только могла, спешила к ним тётка Анфиса.
Антошка сидел у подвального окна, укутанный в шинель, плакал и смахивал кулаком бегущие по щекам слёзы.
На письменном столе лежал проигрыватель, крутилась пластинка под маленькой, тонкой иглой, и во всю мощь разлеталась музыка Бетховена. В каждой ноте, как в каждом человеческом нерве – живая боль! Скрипка то звучала, то очень болезненно замолкала, словно умирала, и в этой паузе была большая грусть! И тут же – оркестр, он хлынул всем огромным океаном чувств человеческих: радость, беспокойство и даже невероятная тревога! И всё бешено закружилось страшной вьюгой!
Антошка глядел в окно и наблюдал за тёткой Анфисой, которая бежала из глубины двора к папе и Григорию. Того и другого он видел только наполовину, чуть выше ног – мешала рама окна. Тётка Анфиса подлетела к ним, и рама теперь частично скрыла её. Три пары ног, из которых самыми беспокойными были ноги тётки Анфисы, потоптались несколько секунд и разошлись в разные стороны. Григорий потянул длинный шланг, начал отходить на середину двора и постепенно стал виден, он часто оборачивался и что-то со
злостью кричал.
Антошка плакал и всё также смахивал кулаком слёзы, а музыка Бетховена, казалось, надрывалась ещё сильнее.
Дверь подвала распахнулась, вошла возбуждённая тётка Анфиса и сокрушённо схватилась за голову, услышав гром бетховенской музыки.
- Да выключи ты его, милый мой! – кинулась она к Антошке. – Хватит твоих оркестров! – и быстро подняла иглу с пластинки. – Тишина, Антошенька, тишина! Вот так!
Тётка Анфиса взяла Антошку на руки, унесла от окна, усадила на диван, примостилась рядом, обняла и прижала к себе.
- То-о-ли-и-к! – протянул Антошка, хлюпая носом.
- Ну-ну-ну, тихо, тихо, – успокоила тётка Анфиса, крепче прижала к своему большому, мягкому телу и начала медленно раскачиваться, будто убаюкивала. – Нет больше Толика... не зови... Будем молиться за упокой его души, будем ходить в церковь, ставить свечки и через Господа Бога разговаривать с ним. Это единственное, Антошенька, что у нас с тобой остаётся... – и она всхлипнула.
- То-о-ли-и-к! – сразу подхватил Антошка и снова заныл.
- Ну-ну. Успокойся, успокойся, – тётка Анфиса сдержала слёзы. – Я больше не буду, и ты... не надо. Ты уже всё выплакал, хватит. Хочешь через несколько дней поедем с тобой в церковь, поговорим с Боженькой?
- Хочу, если, правда, через этого Боженьку можно с Толиком говорить... – его голос дрогнул, и Антошка готов был опять заплакать.
- Тихо-тихо, успокойся, – остановила тётка Анфиса, поцеловала в щёку и нежно погладила по голове. – Конечно можно. Боженька нас услышит и все наши слова передаст Толику.
- А этот Боженька в церкви сидит?
- Нет, милый, гораздо выше.
- На крыше?
- Господь с тобой, Антошенька... Он не воробей, чтобы на крышах сидеть. Я тебе обязательно расскажу, где он живёт, когда мы с тобой поедем в церковь, когда ты увидишь святые образы, то есть иконы, увидишь церковного батюшку, услышишь душевные песнопения, прикоснёшься ко всей церковной благодати... вот тогда и расскажу, а сейчас в подвале не буду. Дорого яичко к Христову дню.
- Как это... «яичко»?
- Это значит, хорошо, когда всё вовремя, милый мой. Вот и поедем с тобой, и никого не будем бояться.
- А кого нам бояться? – спросил Антошка и шмыгнул носом.
Тётка Анфиса секунду подумала и осторожно ответила:
- Школу, Антошенька... учителей, они все против церкви... Серёжиного папу Ивана Петровича...
- Потому что он в газете «Правда» работает, всех обманывает и врёт?
Она посмотрела в мокрые, растерянные Антошкины глаза и сказала:
- При чём здесь «Правда»? Ты, милый, наслушался Григория вот и повторяешь. Совершенно не важно, где Серёжин папа работает, важно, что он – коммунист, а у них другое воспитание... и совсем неправильно, что он врёт и обманывает...
- А коммунисты тоже против церкви?
- Они враги церкви... и Серёжин папа будет конечно не доволен нашими поездками. Ну и пускай, а мы будем делать так, как хотим.
- А почему школа, учителя и Серёжин папа против церкви, если там можно разговаривать с Толиком?.. – он моментально всхлипнул, заплакал и снова заголосил. – То-о-ли-и-к!
- Ну вот... Всё-всё, успокойся... Вот так, молодец, – и тётка Анфиса вытерла ладонью слёзы на его лице. – Потому что они не верят в Бога, а я верю, русскому человеку нельзя без него. Я вот каждый день через Боженьку разговариваю со своими родными, которых давно уже нет, разговариваю дома через Божьи иконки и в церкви через Божьи образы.
- А когда мы поедем? – с невероятной надеждой спросил Антошка.
- Милый мой, – сказала тётка Анфиса, – надо подождать несколько дней, таков православный обычай, я тебе потом объясню... – и она прижалась своей щекой к его воспалённой щеке. – А ты вот сейчас меня тоже подожди, ладно? Я к себе мигом сбегаю и вернусь. Подождешь?
- Только ты быстрей, тёть Анфис...
- Очень быстро. А ты дай мне слово, что не будешь заводить этого громкого Бетховена, – она встала и плотней укутала Антошку шинелью.
- Не буду.
- И плакать не будешь, а будешь настоящим мужчиной.
- Не буду плакать.
- Молодец. Я быстро, – она перекрестила Антошку и ушла, вздыхая.
Антошка секунду смотрел на дверь, за которой скрылась тётка Анфиса, а потом повернулся к проигрывателю.
На нём безмолвно крутилась и шуршала большая пластинка.
Я стоял один у открытого кухонного окна и бессмысленно глядел во двор, где Григорий поливал из шланга зелёную траву на газонах сказочной детской площадки. На подоконнике по-прежнему стоял большой будильник и стучал-стучал-стучал... Слышно, как открылась входная дверь, и по шагам я сразу понял, что пришла тётка Анфиса. Она впопыхах скинула туфли, босиком зашлёпала к нашей двери, постучала и тут же стремительно направилась по коридору в сторону кухни.
- А где твои-то, Серёжа?.. – раздался её торопливый и настороженный голос за моей спиной.
- Ушли... к родителям... Толика... – тихо ответил я, не оборачиваясь.
Тётка Анфиса ни слова не сказала на эту ужасную тему, наверное, щадя мои нервы и слёзы, и только спросила:
- А что так сильно пахнет валокордином?
- Папа... дал маме... для сердца... на дорогу... – сказал я как робот.
И тётка Анфиса обратилась не то к себе, не то к Господу Богу:
- Господи... самой что ли немного накапать?..
Она поспешно взяла рюмку, налила воды и накапала валокордину.
А я заметил, как Григорий со злостью кинул шланг на землю и решительно направился к своему подъезду, в его походке и коротких взглядах по сторонам ощущалась явная болезненная нервозность.
- Тёть Анфис... – сказал я, предчувствуя что-то нехорошее – посмотри, Григорий вдруг какой-то странный стал: бросил шланг, воду не выключил и помчался в подвал...
- В подвал?.. – беспокойно спросила она, подлетев к окну, – Странный, говоришь?.. Да вроде он всегда такой... ни на кого не прохожий...
Она не успела разглядеть Григория, он уже скрылся в подъезде, и только хлестала с напором вода из чёрного длинного шланга.
- Нет-нет, тёть Анфис, он какой-то... взбешённый...
- Выпил, небось, вот и взбешённый... – ответила она, а сама ещё больше обеспокоилась, метнулась к холодильнику, быстро достала несколько яблок, апельсины, большие тёмно-синие сливы, толстый кусок сыру и суматошно уложила всё в целлофановый пакет.
И в этот момент перед моими глазами предстала странная, даже страшная картина: во дворе опять появился Григорий, но теперь уже с Антошкой, который лежал на его плече и отчаянно колотил руками по спине Григория. А тот – словно сказочный и злой колдун, укравший младенца – быстро шагал в сторону соседнего восьмиэтажного дома, где прыгал когда-то с крыши, того самого дома, где жили Зинка и «Косой».
Она снова кинулась к окну, посмотрела во двор, и руки её перепугано взметнулись наверх, а потом тяжело упали на голову.
- Ой-ой-ой! – заголосила тётка Анфиса и помчалась к выходу, забыв про целлофановый пакет. – Господи! Ой-ой-ой!
Будильник безумно громко стукнул, а стрелка резко прыгнула:
12:30
ГРИГОРИЙ СОШЁЛ С УМА
- Я с тобой! Подожди! – и я рванулся за ней в коридор.
- Никуда не выходи, не нужен ты там, я умоляю тебя всеми святыми! Пожалей маму! – прокричала она, нацепила туфли и скрылась за дверью.
Я остался дома.
Тяжело дыша, тётка Анфиса выскочила во двор и огляделась по сторонам в надежде отыскать помощника.
У соседнего подъезда розовый интеллигент укладывал в багажник «Москвича» большой розовый чемодан, а разлапистый фикус стоял рядом с машиной и ждал своей очереди.
- Мил человек! – уже издали закричала тётка Анфиса, подбегая к интеллигенту. – Помоги, голубчик! Беда! Григорий с ума сошёл, совсем спятил, потащил Антошку в этот соседний дом... на крышу должно быть! Беги, милый, ослобони нашего Антошку! Ой, беда!
Розовый интеллигент встрепенулся и возбуждённо сказал:
- То-то я видел, Анфиса Михална, как он психованный звонил по телефону из нашей подворотни, кому-то орал в трубку и запугивал! Я сразу смекнул, что звонил местным властям!
- Да конечно! Сейчас опять будет прыгать перед ними, дурак такой! Главное ведь Антошку загубит! О, Господи! Беги, успеешь, милый! Во второй подъезд беги, во второй! А я следом доползу! Ой, беда-то!
- Бегу-бегу! Секунду! – кричал розовый интеллигент и судорожно искал что-то в багажнике. – И как же я не заметил его с Антошкой?!
- Не тяни, голубчик! – взмолилась тётка Анфиса.
Розовый интеллигент наконец-то вытащил из багажника толстый черенок от лопаты, вооружился и пулей рванул к соседнему дому.
А тётка Анфиса из последних сил заковыляла за ним.
Когда интеллигент ворвался в подъезд, он на секунду остановился и прислушался. Лифта в доме не было, и тяжёлые шаги Григория мерно бухали где-то на четвёртом этаже, а голос Антошки громко просил:
- Пусти! Не хочу! Пусти!
Интеллигент выдохнул, собрался с силами и побежал по ступенькам.
Подвыпивший Григорий всё так же держал на плече Антошку и безустали поднимался выше и выше.
- Мы щас такое им покажем, Антоха! – рассказывал он, как бы предвкушая великое событие. – Мы заберёмся на крышу и для начала только постращаем сучью власть! – упивался Григорий своим грандиозным планом. – Они как увидят тебя на краю крыши, тут же комнату дадут, другого выхода у них не будет! Я тебе точно говорю!
- Не хочу! Пусти! – бил кулаками Антошка по его спине.
- Не бойся! Если они сразу предложат комнату, мы сигать не будем! А если нет – прыгнем! И это будет, Антоха, исторический прыжок! Эта гадская власть надолго запомнит борьбу пролетариата за свои права!
И вдруг с нижних ступенек раздался во всё горло грозный фальцет:
- Стоя-а-ть!
Григорий замер, потом медленно развернулся, и глаза его округлились, увидев интеллигента с черенком от лопаты.
- Ты-ы? – удивился он. – Тебе чего здесь надо?! Пошёл во-о-н, слизняк! – и плюнул в его сторону, независимо шагнув наверх.
- Стоять, параноик! – интеллигент смело приблизился и направил остриё своего деревянного оружия на Григория. – А ну, отдай мальчика!
- Чего-о-о?! – Григорий помолчал, оценил обстановку, снял Антошку с плеча и посадил на пол к стенке. – На, бери, если мимо меня пройдёшь!
Антошка всхлипнул.
- Погоди, Антоха, не сопливься! – приказал Григорий. – Я щас эту слизь уничтожу раз и навсегда, чтобы нам не мешала! – и ринулся вниз.
А грозный интеллигент заревел всеми возможными гортанными звуками, очень опасно завертел перед ним черенком лопаты, сделал выпад вперёд и случайно угодил Григорию остриём прямо между ног.
Григорий охнул, согнулся, зажал руками несчастное место, застыл в этой позе с кислым лицом и застонал от нестерпимой боли.
Вкусив сладость победы, интеллигент размахнулся и ударил его черенком по голове.
Григорий качнулся, разом обмяк, свалился на ступеньки, покатился по лестнице до самой площадки и замер бездыханно.
- Ты убил его?! – с ужасом спросил Антошка.
- Да не должен... – перепугался интеллигент, подбежал к «убитому» и наотмашь пару раз хлопнул Григория ладонями по щекам.
Григорий что-то пробурчал, не открывая глаз, и снова затих.
- Видал?! Дышит! – обрадовался интеллигент. – Ничего-о, очухается! В нём столько спирту, что ни одна дубина его не возьмёт! Бежим отсюда!
Он заспешил к Антошке, присел на корточки и подставил спину:
- Держись за шею! Быстрей!
Антошка сильно обвил руками шею интеллигента, а тот поднялся, обхватил его ноги и заторопился вниз, перешагнув через Григория.
- Ничего-ничего, очухается... Это – пустяк... – повторял интеллигент.
Тётка Анфиса, тяжело шагая, встретилась только на втором этаже.
- Господи, – вздрогнула она, протянула к ним руки и прошептала осевшим голосом, чуть не плача и не веря своим глазам. – Антошенька... мальчик мой... ты уже здесь?..
- Здесь, Анфиса Михална! Здесь! – ответил за Антошку интеллигент, переполняемый гордостью. – Иначе не могло и быть! – в руке он крепко держал черенок от лопаты.
А тем временем во двор въехал милицейский Газик и взял прямой курс к восьмиэтажному дому, а за ним – две тёмно-вишнёвые «Волги». Эскорт остановился, и первыми ступили на землю пятеро бравых ребят в синей форме и с автоматами наперевес.
Тётка Анфиса в суете и волнении открыла дверь подъезда и пропустила во двор интеллигента с Антошкой.
- Да не волнуйтесь, Анфиса Михална. Я ж его совсем легонько.
- О, Господи... по голове, небось?..
- Только по голове, – соврал интеллигент. – Пустяки, скоро встанет... Вон, глядите, и стражи порядка с районным начальством.
Она посмотрела на «званных гостей» и с мольбой в голосе сказала интеллигенту:
- Голубчик, спаситель ты мой, отнеси Антошку, ладно? А я здесь побуду. Не спокойно мне, пока Григорий в этом доме.
- Понял, Анфиса Михална, сделаем! – со всей душой ответил интеллигент. – Не волнуйтесь, я в вашем распоряжении! – и быстро ушёл.
- Антоша! – крикнула она. – Я скоро буду, ты потерпи, милый!
Он только махнул рукой – повернуться лицом было неловко.
И вдруг мимо тётки Анфисы, громко топая ботинками, промчались во второй подъезд два милиционера, а два других заскочили в первый. Их одержимый бег был страшен и предвещал нехорошую развязку.
- Гражданка, отойдите подальше! – раздался за её спиной холодный мужской голос.
Она обернулась и почти лицом к лицу столкнулась со стражем порядка, который стоял почему-то очень близко, его непроницаемый взгляд был слишком суров.
Руки тётки Анфисы от испуга взметнулись на грудь, и она попросила:
- Ребятки, вы уж поосторожней с ним, он там ушибленный и пьяный...
- Разберёмся! Пожалуйста, подальше отсюда!
Она отошла и теперь уже ближе разглядела тёмно-вишнёвые «Волги», рядом с которыми мрачно топтались и что-то обсуждали представители районного начальства, часто поглядывая на крышу дома.
Слух тётки Анфисы сильно резанул сигнал «скорой помощи», а за ней ворвался и тяжёлый шум пожарной громады. Они въехали во двор, у той и другой машины тревожно мигали проблесковые маячки.
- Святые угодники, натворил же делов наш Григорий! Господи, помилуй его грешного! – перекрестилась тётка Анфиса.
И в эту секунду она заметила моего папу, который спешил прямо к районному начальству. Его поступок показался ей странным, потому что раньше, когда случалась подобная история с Григорием, папа никогда не стремился к тёмно-вишнёвым «Волгам» и вообще не появлялся во дворе.
Водитель-охранник выскочил из машины, преградил ему дорогу и о чём-то спросил. Папа коротко что-то сказал и открыл удостоверение. Тот прочитал, кивнул и повёл за собой. Знакомство с районным начальством прошло быстро: папе искренне пожали руку, лично изучив его документ, и сразу подключили к своему разговору. Он очень серьёзно стал о чём-то рассказывать, задавал вопросы и сам с пристрастием отвечал.
Тётка Анфиса задумалась – такой поворот дела был явно не к добру.
А во двор уже хлынули жители нашего и соседнего домов. Они с нетерпением ждали яркого спектакля, судача между собой.
На удивление всем зевакам никакого зрелища не случилось: дверь подъезда восьмиэтажного дома распахнулась, и два милиционера с автоматами на плечах спокойно вывели под руки Григория, который еле шёл. Его окровавленная голова то безжизненно опускалась, то с трудом поднималась, и он пытался оглядеться. Когда Григория подводили к милицейскому Газику, стоявшему недалеко от тёмно-вишнёвых машин, он собрался с последними силами и с огромной ненавистью плюнул в сторону районного начальства и моего
папы.
Тётка Анфиса громко охнула и прикрыла ладонью глаза, сразу поняв, что этим плевком Григорий только усугубил своё положение.
Районное начальство по достоинству оценило наглость местного дворника и мгновенно попряталось в тёмных «Волгах», предложив место и моему папе. Машины рванулись со двора и скрылись в арке дома.
Стражи порядка пихнули Григория в милицейский Газик, захлопнули двери, которые противно звякнули холодным металлом, и умчались.
Тут же загудели «скорая помощь» с пожарной громадой, развернулись и покатили прочь, давая возможность зевакам разбежаться из-под колёс.
А тётка Анфиса, причитая какие-то молитвы и превозмогая усталость в ногах, заторопилась к Антошкиному подъезду.
Перегнувшись через подоконник открытого кухонного окна, я пристально наблюдал за всем произошедшим и видел сейчас неутомимую тётку Анфису, бегущую по двору.
Я нетерпеливо рванулся по коридору к своей комнате, взялся за ручку приоткрытой двери, но войти не решился и замер.
Мама стояла в комнате спиной ко мне и что-то очень грустно говорила в большую чёрную трубку телефона. Тихие, приглушённые слова были совершенно неразборчивы, и я отошёл в сторону, прошёлся по коридору, мучительно думая, как бы удрать к Антошке в подвал и при этом не расстроить маму – она же просила быть дома в этот ужасный день.
Я посмотрел на тусклую лампу, свисавшую с потолка на длинной металлической ножке в круглом стеклянном абажуре, и увидел на дне абажура много «бездыханных» мух. В своих напряжённых раздумьях я шагнул теперь к двум раздельным вешалкам на стене, нашей и тётки Анфисы. Первую закрывала зелёная штора, а вторую – длинная и лёгкая занавеска с простым деревенским орнаментом, где крупные породистые куры клевали горошек, а из труб покосившихся хат шёл дымок.
Я бессмысленно отодвинул нашу, зелёную штору.
Среди немногочисленных вещей мне бросился в глаза «суровый» папин ремень, с которым он когда-то гонялся за мной. Ремень был скручен двойным узлом и висел вниз блестящей внушительной пряжкой с выпуклой пятиконечной звездой, а на крючке, где он цеплялся, притулилась белая мамина панама с голубым бантом, она смотрелась очень трогательно по соседству с ремнём.
Я собрался с силами, снова приблизился к нашей комнате в большой надежде, что мама закончила разговор, и я всё-таки по-честному спрошу разрешения, и не буду убегать втихаря. В щелке двери я разглядел её спину и трубку телефона около уха. Мама что-то ответила, повернулась боком, рука с носовым платком поднялась и вытерла мокрые глаза.
Я опять не решился, и в этот момент в прихожей раздался звонок.
- Серёжа! – крикнула мама. – Открой, пожалуйста!
Я пошёл и открыл.
На пороге стояла мрачнее тучи моя учительница Ольга Николавна.
- Здравствуй, – сказала она еле слышно.
- Здрасьте, – ответил я, а лестничная площадка за открытой входной дверью так и манила меня.
Мама вышла в коридор и со слезами на глазах пригласила:
- Проходите, Ольга Николавна... Ничего не снимайте, проходите...
Когда Ольга Николавна шагнула мимо меня, она на секунду остановилась, нагнулась ко мне и почему-то поцеловала в щёку.
Они с мамой быстро скрылись за дверью, а я торопливо прошёлся от двери к стене, от стены к двери и решительно влетел в комнату, до меня сразу долетело тяжёлое слово «похороны», а мама второпях сказала:
- Серёжа, побудь где-нибудь там, пожалуйста. Нам надо поговорить.
Я покорно удалился, прикрыл плотно дверь, подкрался к вешалке, сунул ноги в сандалии, осторожно скользнул к выходу, еле слышно повернул замок и оказался на долгожданной лестничной площадке.
Я опрометью бежал по лестнице, стараясь удержаться на поворотах, и с огромным ощущением свободы выпорхнул, наконец, во двор.
И тут я с ужасом увидел, как в нескольких метрах от нашего подъезда остановилась тёмно-вишнёвая «Волга» районного начальства, из машины быстро вышел папа, благодарно пожал руку водителю через открытое стекло и зашагал к подъезду, где я стоял перепуганным истуканом.
- Ты почему не дома? – с удивлением сказал папа, но никакой строгости в его голосе не было. – Мы же тебя просили... А что, мама ушла? – он поднялся по ступенькам и встал напротив меня.
- Нет.
- Значит, ты удрал... – догадался папа. – Без моего разрешения она бы не отпустила. И куда идёшь? – спросил он, а сам всё прекрасно знал.
- К Антошке.
- У нас разве не было с тобой уговора? – его удивлённо-спокойная интонация, казалось, не предвещала никакого наказания.
- Был. Но я подумал, если увезли Григория, значит можно ходить к Антошке.
Папа отрицательно помотал головой и постарался объяснить:
- Я не хочу, чтобы ты ходил туда, если даже Григория увезли. Там какая-то нездоровая атмосфера, понимаешь? Я доподлинно узнал, что этот мальчик Антон повторяет обо мне все мерзкие слова своего Григория, все гадкие фразы про мою работу. Ты бы только представил, Серёжа, как мне неприятно. Я понимаю, что это – глупое попугайство, но тем ни менее. И давай не будем возвращаться к этому разговору... – он быстро поглядел в сторону и кого-то заметил. – Вон идёт Анфиса Михална, я должен поговорить
с ней наедине.
Я развернулся и увидел, как тётка Анфиса выходила из Антошкиного подъезда, и мне захотелось, чтобы она быстрей подошла к нам.
- Ступай домой, – тихо сказал папа. – Я не представляю, как ты будешь оправдываться перед мамой, извиняться, успокаивать, но ни одна слезинка не должна упасть из маминых глаз. Всё.
Я открыл дверь и ушёл.
Тётка Анфиса была вся в своих мыслях и с опущенной головой приблизилась к нашему подъезду, шагнула по ступенькам и теперь, наконец, подняла глаза на папу и резко остановилась.
Папа внимательно смотрел на неё.
- Боже, – сказала она и хотела тут же обойти его, – вы на меня так глядите, Иван Петрович, словно давно ждёте... как будто я опоздала...
- Только сейчас увидел, – ответил он серьёзным тоном, – хочу вам сообщить кое-что очень важное.
Я мягко повернул ключом замок, стараясь быть тише воды и ниже травы, и на полусогнутых ногах шагнул в коридор.
Дверь нашей комнаты была закрыта, оттуда еле слышно доносился разговор мамы с Ольгой Николавной – они, кажется, пока не выходили.
Я стянул сандалии, влез в тапки, кошачьей поступью добрался до стула, стоящего у стены, и примерным, послушным ребёнком сел на него.
Тётка Анфиса слушала папу, демонстративно отвернувшись от него, а лицо её с каждым папиным словом всё больше покрывалось тревогой.
- Вот такие за ним дела, Анфиса Михална... Отпустят его, по всей видимости, очень-очень нескоро. И не надо утруждать себя беготнёй в наше районное отделение милиции, куда вы всегда сразу стремитесь. Григорий не там. Я мог бы дать вам адрес, где он находится, но это не облегчит ситуацию, вас туда не пустят на пушечный выстрел.
Тётка Анфиса кивнула головой, и пухлые губы удручённо вытянулись.
- Теперь про мальчика Антона, – продолжил папа.
Её глаза моментально взлетели и уставились на него в каком-то нехорошем предчувствии.
- Не надо так волноваться... – успокоил папа. – Это, по-моему, самое лучшее и правильное решение, которое на днях примет РАНО, милиция и другие органы нашей, Анфиса Михална, Советской Власти. Я имею в виду отправку Антона в детский дом.
Она коротко ахнула, закрыла глаза ладонью, затем пальцы обеих рук судорожно скрючились, и тётка Анфиса в какой-то минутной истерии стала «рвать» воздух перед лицом папы.
- Да я... я вам щас лицо расцарапаю... – зашипела она. – Я щас порву ваш галстук... вашу рубаху... Я не знаю, что я с вами сделаю...
- Ну зачем же так, – сказал папа, сохраняя железное спокойствие, а сам на всякий случай отстранился. – Вы же верующий человек, и вдруг такой бес проснулся... Опустите руки, Анфиса Михална, все же вокруг смотрят.
Тётка Анфиса сдержала себя, опустила руки, спрятала глаза и быстро зашлёпала губами:
- Прости меня, Господи... Прости меня грешную... Прости-прости...
Папа терпеливо выждал, пока она «изгнала беса», и сказал:
- И вот ещё какие два момента, Анфиса Михална. Первый: об отъезде Антона моему сыну лучше не знать до поры до времени. Второй: могу посодействовать вам по поводу работы в том же детском доме... уборщицей, сторожем, поваром на кухне... не знаю, подумайте. Каждый день будете видеть Антона, похлопочу хоть завтра.
Она помолчала, подняла на него мокрые глаза и попросила:
- Пожалуйста, похлопочите... чтобы я щас в лифте поехала без вас...
- Прошу – ответил папа и открыл дверь подъезда. – Я пешком привык.
Тётка Анфиса медленно вошла в прихожую, с трудом вытащила ключ из замка, он выскользнул из руки, упал на пол, а сама она пошатнулась и схватилась за притолоку.
- Что с вами, тёть Анфис? – я сорвался со стула и был уже рядом, поднял ключ и отдал ей.
- Сегодня день уж такой тяжёлый, такой тяжёлый... не приведи, Господь, – она оторвалась от притолоки и мелким, дробным шагом зашлёпала к своей комнате. – Устала немного. Ничего, пройдёт.
Я прикрыл входную дверь и поспешил за ней.
Она остановилась, прижалась спиной к стене, раскинув большое тело, и сразу обмякла, расслабилась.
- Как там Антошка, тёть Анфис? – с нетерпением спросил я.
- Хорошо... – сказала она странным отчуждённым голосом, – Сидит с очень милым дядей. Сейчас и я пойду, отнесу Антошке фруктов.
- С тем дядей, который нёс Антошку на спине? Я всё видел из окна.
- Лучше бы ты ничего не видел, милый мой... – вздохнула она, достала из кармана сложенный вдвое лист бумаги из тетрадки по арифметике и протянула мне. – Возьми. Антошка новый сон сочинил, тебе передал... говорит, пусть на ночь прочитает, может приснится.
- А зачем теперь... эти сны?..
- Я ему тоже сказала: зачем? Толика ведь нет... – и она перекрестилась, и голос её дрогнул. – Вы же, говорю, для него все эти сны сочиняли, шутили над ним, разыгрывали... «Нет, - говорит, - теперь просто так передай», – и тётка Анфиса пристально посмотрела мне в глаза. – А вот объясни, Толик взаправду верил, что вам снились одни и те же сны?..
- Верил... по-моему... – неопределённо ответил я.
- Ну да... да-да... – опять очень странно сказала она, покивала головой, заботливо поправила мне чуб на голове и пошла в комнату, на пороге обернулась и тихо напомнила. – Ты на ночь прочитай, пусть тебе приснится... Мне очень понравилось, уж так понравилось...
В лучах утреннего солнца блестели все музыкальные инструменты: труба, тарелки, флейта, валторна, кларнет, скрипка, контрабас... особенно те, которые были сплошь из меди или с медными кнопками. Лучи отражались и кружились длиннохвостыми звёздами и яркими точками. Слышны пока отдельные нотки каждого инструмента – оркестр только настраивался.
И вот, розовый интеллигент-дирижёр взмахнул тонкой палочкой, и все звуки замерли.
Пальцы музыкантов в полной готовности застыли на инструментах.
Дирижёрская палочка теперь красиво колыхнула воздух, и началось.
Маленький оркестрик расположился во дворе около сказочной детской площадки. Григорий – на тарелках, он очень старался и вовремя успевал ударить. Сережин папа – на трубе, он раздувал щёки и был весь красный. Мама – на скрипке, она так здорово пилила струны, что они в ответ выдавали удивительную мелодию. Сам Серёжа музицировал на флейте, и глаза его смешно следили за своими пальцами, которые убегали по кнопкам то вперёд, то возвращались назад к носу. А тётка Анфиса вовсе опоздала
в оркестр, прибежала с тазом полным белья, запыхалась, бросила его и обхватила свой контрабас, прислонённый к античному Купидону.
Интеллигент-дирежёр недовольно покачал головой и даже успел погрозить ей палочкой.
А Григорий понял по-своему и ударил несколько раз в тарелки, ровно столько, сколько дирижёр погрозил тётке Анфисе. Слаженная мелодия оркестра слегка распалась, но тётка Анфиса вовремя дёрнула тугие струны своего контрабаса, и всё встало на своё место.
Дальше – Антошка, он сидел в коляске, играл на кларнете и раскачивал вместе с ним головой, ему очень нравилось дуть в этот музыкальный инструмент, потому что звук получался похожим на человеческий голос.
Последний – Толик, у него была валторна, это – вообще сказочная штука, она испускала такие звуки, которые сравнить можно было разве что с неземным голосом... высоких гор, наверное. И хитрый Толик чувствовал это, и всем своим видом показывал, как он неизмеримо доволен.
Розовый интеллигент дирижировал настолько красиво, настолько мастерски, что все музыканты понимали его, а вместе с этим понимали и друг друга, успевали посмотреть на соседа и даже улыбнуться или подмигнуть. Григорий улыбнулся Серёжиному папе, а папа – Григорию. А потом папа подмигнул тётке Анфисе, она – ему. А я, Толик, Серёжа и его мама сияли от улыбок ярче тысячи солнц.
Оркестрик играл так слажено, так здорово, что никто и никогда в мире, по-моему, не слышал такого чуда...
Я прекрасно помню тот маленький оранжево-жёлтый автобус ПАЗ-24, который стоял у Антошкиного подъезда уже с самого утра. За лобовым стеклом водителя красовалась большая табличка ярко-зелёного цвета:
ДЕТСКИЙ ДОМ «ПУШИСТЫЕ ЁЛОЧКИ»
Школьные портфели вповалку валялись прямо на земле.
Был сентябрь, учёба давно началась и девчонки с мальчишками пришли во главе с Ольгой Николавной в своих формах и пионерских галстуках, чтобы увидеть Антошку. Он сидел в автобусе и принимал последние прощальные приветствия ото всех ребят нашего класса, они шли длинной вереницей мимо Антошки через переднюю дверь, говорили ему тёплые слова, жали руку и выходили во двор по задним ступенькам.
Я тоже был в школьной форме, стоял с мамой около автобуса, и мы наблюдали с ней за одноклашками.
Маленькая Анька подарила Антошке новую пластинку. Долговязый Лёнька пожал ему руку и вручил переносной транзистор. Наташка и Зойка дали ему трёхлитровую банку сока, тыкали пальцами в этикетку и что-то объясняли, наверное, о целебных качествах этого напитка. А толстый Костик притащил гантель и демонстрировал Антошке, как надо её правильно поднимать, чтобы наращивать силу мышечной массы. Ольга Николавна подарила Антошке глобус. Она крутанула «земной шар», что-то отыскала на нём и ткнула пальцем,
наверное, в Чёрное море, куда повезёт Антошку её папа-капитан, когда у того начнутся южные рейсы. Я заметил, что многие ребята ничего не дарили, но Антошка не обижался, у него и так всё сидение было завалено всякой всячиной, и вообще он воспринимал это «торжественное шествие» без малейшего энтузиазма, дежурно кивал головой и ничего не отвечал.
Недалеко от нас тётка Анфиса знакомила представителя детского дома с какими-то важными бумагами. Представитель был худой пожилой женщиной с папироской в зубах и очень ярко одетой. Она быстро пробегала глазами по бумагам и прокуренным, грубоватым голосом «угукала» и «агакала»:
- Угу. Угу. Это что?.. Ага. Ага. А это?.. Угу. Угу.
Весь мой класс вместе с Ольгой Николавной, наконец, вышел из автобуса, и настала наша с мамой очередь наедине попрощаться с Антошкой, мы так задумали и так хотели.
- Ну что, идём?.. – робко спросила мама.
- Конечно, – сказал я и пошёл первый. – А ты боишься?
- А ты нет?.. – ответила она, идя следом. – Вспомни, сколько ты не видел Антошку с тех пор, когда Толика не стало?..
- Ты же знаешь, что мне папа запрещал ходить к нему, – привёл я очень весомый довод.
- Знаю. Но я... между прочим... постоянно ждала, когда ты обманешь меня с папой и всё-таки удерёшь в подвал к своему лучшему другу... Я бы тебя всегда защитила...
Я обомлел, посмотрел на маму с открытым ртом, но сказать ничего не решился, потому что мы уже подошли к автобусу и поднялись по ступенькам передней двери.
Антошка был коротко стрижен, и показался мне очень худым и бледным, к нашему появлению он отнёсся более чем спокойно.
- Привет, Антоха... – с трудом выдавил я и подал ему руку, всё ещё находясь под огромным впечатлением маминых слов.
- Привет, – ответил он, будто видел меня час назад.
Мы пожали ладони, пряча глаза от огромной неловкости.
- Здравствуй, Антоша, – сказала мама и чуть улыбнулась.
- Здрасьте, – он открыто посмотрел на неё, и я поймал себя на мысли, что маме Антошка ответил гораздо приветливей, чем мне.
Она достала из пакета новенький синий тренировочный костюм, развернула и положила Антошке на колени.
- Носи, – сказала мама, – будь сильным и здоровым!
- Спасибо, уя-а-а... – протянул Антошка, разглядывая красные атласные лампасы по бокам штанов и броское слово из четырёх алых букв на кофте: СССР. – Олимпийский?.. – спросил он, замирая от восторга.
- Олимпийский, – ответила мама и была рада, что Антошка чуть повеселел. – В таких выступают мои ребята-гимнасты.
- Спаси-и-бо...
Я быстро расстегнул рубаху и вытащил большую тетрадь с лакированной красно-коричневой обложкой, она смотрелась как дорогая и необычная вещь. Помимо того, что она была внешне сказочно красива своей отделкой, в правом верхнем углу сияли вдобавок позолоченные буквы: газета ПРАВДА.
- Это тебе от меня, – сказал я. – Будешь здесь свои сны записывать. Ты глянь, какая бумага, такой ни у кого на свете нет, кроме... папы...
Мама промолчала, только тяжело проглотила подступивший ком.
Антошка открыл тетрадь и даже сощурился от белизны страниц, он провёл по ним пальцами и удивился:
- Ого-о-о, ничего себе бумаженция! Такая гладенькая!
И вдруг резкие хлопки в ладоши прервали нашу идиллию. Худая представительница детского дома с дымящейся папироской в зубах забралась в автобус и заторопила:
- Всё-всё! Провожающим покинуть салон, мы уезжаем!
За ней поднялась тётка Анфиса с пакетом важных бумаг и подошла к нам. Я не заметил в её лице никакого расстройства, казалось, она смирилась с положением дел, во взгляде и движениях были сейчас спокойствие и уверенность.
- Счастливо, мои дорогие, – сказала она и сердечно поцеловала маму, а мама её. – Приедем, позвоню и всё расскажу. Вообще-то я буду иногда выбираться в Москву, тут всякие документы ещё не подписаны... да Григорий ещё... так что заеду к вам... – она повернулась ко мне и положила большие руки на мои плечи. – Ну, пионер - всем ребятам пример, живи по совести и поступай так, как она тебе подскажет.
И тётка Анфиса чмокнула меня в щёку.
- Время-время! – снова захлопала в ладоши представительница детского дома. – Заводи, Петя!
Водитель Петя завёл мотор, и маленький ПАЗик дрогнул.
Мама быстро поцеловала Антошку и что-то прошептала на ухо.
А мы с ним второпях пожали друг другу руки, глаза его покрылись мокрой поволокой, он достал из кармана свёрнутый лист бумаги из тетрадки по арифметике, протянул мне и сказал словно скороговоркой:
- Это новый сон, я сегодня утром сочинил, прочитай на ночь, может присниться, я хочу, чтобы обязательно приснился... – и резко отвернулся, не хотел показывать мокрые глаза.
- Мне приснится! Мне обязательно присниться, Антоха!
Автобус действительно еле-еле двинулся, я с мамой выскочил на ходу, металлические двери с треском захлопнулись, и он поехал быстрей.
Весь класс во главе с Ольгой Николавной дружно махал руками во след оранжево-жёлтому ПАЗику.
Махали и мы с мамой. У меня в руке был Антошкин «сон», и он прощально колыхался в моей руке, словно маленький платочек.
- Мама, ты меня защитишь? – спросил я шёпотом.
- От папы?..
- Да. За эту самую тетрадь.
- Что с тобой поделать... конечно, защищу.
У заднего стекла автобуса стояла одна тётка Анфиса и долго крестила всех нас, пока автобус не скрылся в подворотне.
Из глубины пустого двора в гордом одиночестве под бодрую мелодию марша «Прощание славянки» шагали в военных формах Великой Отечественной войны Григорий и Серёжин папа. Гимнастёрка Григория была распахнута на груди, и виднелась обгорелая десантная тельняшка, а голубая подпалённая огнём пилотка сползла на ухо. На Серёжином папе было всё застёгнуто до единой блестящей пуговицы, и на голове красиво сидела офицерская фуражка. У того и другого правые руки были перевязаны белыми бинтами,
сквозь которые проступали красные подтёки от боевых ран, а Григорий чуть прихрамывал. На длинных деревянных древках они несли над собой большой и красный лозунг:
П Р А В Д А З А Н А М И ! М Ы П О Б Е Д И М !
Они молча простучали сапогами мимо детской площадки, отдали ей честь одним поворотом головы, потом посмотрели друг на друга, кивнули и слаженно запели так здорово, что за душу брало:
- Наступает минута прощанья,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыханье,
А вдали уже дышит гроза.
Григорий и Серёжин папа миновали наш двор, прогремели под аркой дома и вышли на такую же безлюдную улицу, продолжая петь:
- Дрогнул воздух туманный и синий,
И тревога коснулась висков,
И зовёт нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков.
Взяв направление на пустую проезжую часть, они зашагали по ней.
- Прощай отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай милый взгляд,
Не все из нас придут назад.
И вдруг из будки чистильщика, стоявшей на тротуаре, вышел сам чистильщик на совершенно здоровых ногах, на нём была потёртая форма военного пехотинца, а голова была перевязана бинтом. Он заспешил на проезжую часть, встал под красный лозунг рядом с Григорием и Серёжиным папой, подхватил песню, и теперь уже трое бойцов чеканили сапогами по асфальту.
- Нет, не будет душа безучастна,
Справедливости светят огни...
За любовь, за великое братство
Отдавали мы жизни свои.
Они уходили всё дальше и дальше, и было видно, что на задней стороне лозунга предусмотрительно написаны всё те же слова:
П Р А В Д А З А Н А М И! М Ы П О Б Е Д И М!
Трое фронтовиков становились всё меньше и меньше в перспективе улицы, а бравурный марш постепенно затихал вдали:
- Прощай отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай милый взгляд,
Прости – прощай, прости – прощай...
Где-то в прихожей тонко зазвенел мобильный телефон маршем «Прощание славянки», и сквозь приоткрытую дверь своей комнаты я отчётливо услышал дорогую мне мелодию, ещё валяясь на диване в сладкой утренней дрёме. Живу я давно уже в другой квартире другого района, да и годы мои другие – мне уже пятьдесят три.
- Толик! – крикнул я. – Принеси дедушке мобильник!
- Ща-а! – долетел пронзительный детский голос.
Через пару-тройку секунд мой пятилетний внук влетел ко мне.
- Доброе утро, дед! – он озорно чмокнул меня в нос и отдал телефон.
Садясь на диван, я торопился ответить на звонок и поэтому свой поцелуй смазал по его нежной, гладкой щеке.
- Алло, – откликнулся я.
- Здорово, Серёга!
- Антоха, ты? Привет! – я посмотрел на свою ценную реликвию, на старый престарый будильник моих детских лет и спросил. – Во сколько, Антоха? Как скажешь, так и будет!
- Давай через час, – ответил он, – у нашей бывшей!
- Есть у нашей бывшей! – по-военному отчеканил я.
Мы встретились у нашей бывшей станции метро «Павелецкая».
Антоха, как и я, тоже имел за плечами уже пятьдесят три года. И слава всем святым, как сказала бы тётка Анфиса, он уже долгое-долгое время прочно стоял и ходил на своих ногах.
В этот день Антоха явился с традиционным целлофановым пакетом, и я спросил:
- Чего взял-то?
- «Русский стандарт»! – гордо ответил он.
- Молодец! – одобрил я. – Наше правое дело стоит этого!
Входя в арку дома, который до щемящей боли был близок и дорог нашим сердцам, мы замедлили шаг, и я скомандовал:
Прокричав великую здравницу своему детству, мы пошли во двор. Он не так уж сильно изменился по большому счёту: остался наш дом, остался соседний – восьмиэтажный, кирпичная ТЭЦ, палисадник... не стало деревянных пристроек, снесли и заменили сказочную детскую площадку крытым фирменным ангаром с яркой вывеской:
ПРИЁМ ВТОРИЧНОЙ ТАРЫ ИЗ СТЕКЛА И ЖЕСТИ
- Смотри, – сказал Антоха, – деревца посадили, а в том году не было.
- Во-о, под те деревца мы и пойдём, там и скамейка. Вперёд!
Бутылка водки «Русский стандарт» объёмом 0,7 уже стояла на скамейке, лежали на газете помидоры, ломтики колбасы, сыру и хлеб.
Антоха протянул мне наполненный до краёв стеклянный гранёный стакан и тепло, по-дружески сказал:
- Как всегда, Серёга, традицию не ломаем. Первая идёт сполна, за двор, за дом, за всех наших дорогих и близких, а потом – к Толику на кладбище.
- Давай, за родные «Пенаты»! – кивнул я и широким взглядом осмотрел пространство двора.
Мы звякнули стаканами, а затем выпили с достоинством русских людей, которые истинно чтили своё прошлое, вспоминали и поминали ото всей души. Занюхав для начала свежим ароматом чёрного хлеба, мы закусили, и я открыл пачку сигарет.
И вдруг, откуда не возьмись, во двор вкатился тупорылый патрульный Газик с ярко-синей надписью на дверях: МИЛИЦИЯ.
- Опана! – воскликнул Антоха и показал на машину.
- Спокойно, – я протянул ему сигарету и дал прикурить. – Не хватало нам ещё в этот день дёргаться. Сейчас уедут.
- Да не похоже... – добавил он с ухмылкой.
Тупорылый Газик хотел проехать мимо, но действительно затормозил, сдал назад и покатил по дорожке, ведущей прямо к нам.
- Что за хамство? Мы же их не приглашали, Серёга! – шутливо заметил удивлённый Антоха.
- Не-ет, ни грамма не нальём! – ответил я.
Машина подъехала довольно близко, упёрлась в нас большими безразличными глазами-фарами, и первый выскочил старший сержант. На его ремне висела кобура, резиновая дубинка и через пряжку были перекинуты наручники, а мягкая матерчатая пилотка с козырьком была засунута под погон. Следом за ним шустро спрыгнули два рядовых бойца с дубинками в руках и так же с наручниками за блестящими пряжками. Они встали возле Газика в ожидании команды. А сержант зашагал к нам, и чем ближе он подходил, тем отчётливей
я видел поразительное сходство его лица с лицом знаменитого боксёра Валуева, правда, рост его сильно подводил – Валуеву он был, пожалуй, по пояс.
- Распиваем? – спросил сержант, поочерёдно глядя то на нас, то на бутылку, то на закуску.
- Да не так уж, чтобы... – ответил я дружелюбно. – Это наш старый двор, товарищ сержант, тут детство наше прошло, вот сидим, вспоминаем.
- Хорош болтать! – поднял он руку, грубо и резко остановив меня. – Знаем мы ваше «детство»: найти подворотню и выпить! Придётся с нами проехать!
- Да вы что? – с возмущением сказал Антоха. – Мы же вам правду говорим. Мы здесь жили, и каждый год приезжаем сюда двадцатого августа, в этот день наш друг погиб ещё в детстве.
- Понятно! От водки погиб? – тупо сострил сержант и повысил голос, шагнув ближе. – Встали и поехали с нами!
- Что-что?! – завёлся Антоха. – От какой водки?!
- От горькой, не от сладкой же! – продолжал сержант. – В детстве не пьют что ли? Вон, у нас вся детская комната полна коробочка! А вы их учите, да ещё плетёте мне о каком-то дворе, «жили они здесь»! Встали!
Антоха не встал, а вскочил:
- Вы бесчувственный и бессердечный... мент! У вас и родного двора никогда не было! И детства тоже! Вы родились и выросли в отделении милиции!
- Антоха, спокойно! – я постарался его остановить. – Товарищ сержант, мы действительно говорим правду. Мы здесь жили, вон моё окно, вон его подъезд, а друг наш погиб не от водки, вы напрасно...
Но сержант меня не слушал, он зверем глядел на Антоху:
- Та-а-ак, мы сейчас приедем и разберемся, кто бесчувственный мент, кто, где родился, у кого было сраное детство, а у кого не было! – и он крикнул своим помощникам. – Взять этих алкашей! Так и шляются, так и ищут, где бы нажраться!
- Да вы не человек! – Антоха вышел из себя. – Вы дерьмо в синей оболочке!
Рьяные помощники сержанта подскочили к нам и стали хватать за руки, а их начальник кинулся помогать.
И в этой нелепой возне Антоха возмущённо крикнул мне:
- Товарищ подполковник вооружённых сил России, они, по-моему, грубят!
- Грубят! – ответил я. – Ох, грубят, товарищ майор вооружённых сил!
Я понял Антоху, он понял меня, и мы самоотверженно встали на оборону рубежей нашего детства. Милицейские тела покрутились в крепких объятиях двух защитников справедливости, их руки были в момент прикованы наручниками одна к другой, и всех троих мы надёжно прикрепили к дверным ручкам патрульной машины.
Отряхнувшись и приведя себя в порядок, Антоха и я подошли к скамейке и чуть-чуть плеснули водки по стаканам.
- За нас, Серёга! – сказал Антоха, облегчённо выдохнув.
- За нас, Антоха! Всегда быть вместе и ничего не бояться!
- Всегда быть вместе и ничего не бояться! – громко повторил он.
И мы выпили на глазах несчастных стражей порядка. Сержант пыхтел как паровоз, глядя на нас, глупо и безнадежно рвал руки из наручников, а внутри Газика надрывалась милицейская рация условными позывными:
- Пятый – четвёртому! Почему молчишь?! Пятый! Пятый! Как понял?
- Да никак он не понял, – крикнул я в сторону рации, – у него детства не было, его не воспитывали!
- Ну, погодите! – заорал сержант, задыхаясь от обиды. – Я вас, суки, хорошо запомнил! Я вас из-под земли достану, алкаши проклятые! Я...
- Ты не кипятись, сержант, остынь, – посоветовал Антоха, – и пока у тебя есть время, хорошенько сейчас подумай остатками извилин, за что ты наказан!
- Пятый, как понял? Как понял? – снова настойчиво спросила рация.
- Во-о! – вскинул палец Антоха. – Слышал, к чему тебя твоя братва призывает? Понять! А ты всё никак... своё скудное умишко не включишь!
- Ах вы, суки-алкаши! А ну, дайте мне рацию! Рацию мне сюда!
Мы больше не обращали никакого внимания, спокойно собрали свою нехитрую походную провизию и двинулись к арке дома мимо побеждённых врагов. Сержант пытался в последний раз хоть чем-то досадить нам и ударил в нашу сторону ногой, но это не принесло успеха.
Довольный и хмельной Антоха попросил меня:
- А ну-ка, Серёга, давай нашу!
Я понял, достал мобильник, нажал кнопку, мелодия марша «Прощание славянки» вырвалась из него, и мы ото всего сердца запели на ходу:
