"Мой милый добрый двор..." повесть о странных явлениях безвозвратно ушедшего детства
Посвящается всем,
кто подобно скорому поезду
промчался в жизни мимо моей станции,
оставив либо тёплый след на платформе души моей,
либо грязь обид и разочарований.
Я прекрасно помню, что в том далёком 1960 году, почти все московские дома имели крыши, похожие на страшно крутые, покатые горки, обитые скользким кровельным железом. И просто удивительно, как подвыпивший Григорий, скатившись на заднице от чердачного окна вниз, чётко упёрся ногами в маленькое ограждение на краю крыши и чудом не свалился с восьмиэтажного кирпичного дома? Надо сказать, что сразу прыгать с крыши в его планы совершенно не входило: он хотел сначала донести свою пламенную речь до всей
округи, напугать весь двор и районную власть своим решением расстаться с жизнью, а уж потом – судя по обстановке – может быть и сигануть... может быть...
По годам своим Григорий был ещё не стар, но уже и не молод. В то время, если мне не изменяет память, ему было лет сорок семь, не более того.
Стоял ещё относительно тёплый день уходящего лета и медленно приближающейся осени – середина августа. На худом теле Григория висела широкая ветхая тельняшка с жёлтыми разводами, был он в тренировочных потёртых штанах и жёлтых кедах без шнурков, а длинные, очень рыжие сальные волосы и рыжая щетина на помятом лице делали Григория похожим на мухомор. Он хрипатым, сильным голосом надрывно кричал общепринятые и всеми тогда любимые лозунги, его было слышно очень хорошо – двор напоминал глухой колодец,
и эхо могло свободно лететь вправо, влево, вниз и обратно наверх:
- Да здравствует моя славная и великая Родина, моя горячо любимая Советская Власть! Да здравствует мой дорогой Дзержинский район!
И вдруг завернул отсебятину, можно сказать похабщину:
- До каких пор, мои славные, любимые и дорогие, я буду бороздить жопой просторы этой крыши?! Она что у меня – казённая?! Эй, там внизу, господа из району, ответьте: казённая у меня жопа или своя личная?! Жду, как обычно, ровно четыре минуты и ныряю вниз! Время пошло! – он действительно сложил руки «рыбкой», вытянул их вперёд, весь напрягся, словно собирая силы для прыжка.
А у дома, где сидел на крыше Григорий, до того много собралось дворового люда, случайных прохожих, милиции, пожарных со своими красными громадами, машин скорой помощи и «высоких» представителей из района.
Районное начальство резко отличалось своими чёрными папками, чёрными пиджаками и чёрными фетровыми шляпами ото всех обычных любопытных людей. Их блестящие тёмно-вишнёвого цвета «Волги» с бегущими оленями на капотах и горбатые «Победы» такой же окраски внушительным эскортом стояли поодаль. Начальство серьёзно совещалось, поглядывая на крышу дома, и никак не могло прийти к единому, казалось, мнению: «казённая у Григория задница или нет».
Бегали и суетились пожарные в блестящих касках, тащили из фургона здоровый брезентовый рулон. Уже несли насосы, готовые мгновенно надуть из этого рулона мягкий матрас для успешного падения Григория.
Милиция теснила народ, соорудив плотный кордон из милицейских машин и преграждая движение людской волне в сторону дома и «чёрного» районного начальства, а воздух изредка прорезали пронзительные трели голосистых свистков, призывая к порядку и спокойствию.
Дородная и широкая тётка Анфиса стояла с краю толпы, примчавшись только что от горячей домашней плиты и вытирая белые от муки руки краем кухонного фартука. Она с ужасом смотрела своими добрыми глазами на крышу дома, где опасно сидел одинокий Григорий и готовился к прыжку. Тётка Анфиса сокрушенно протянула:
- Опять залез... О, Господи, спаси и сохрани бедолагу! – и добавила не то себе, не то стоящему рядом мужчине, «розовому интеллигенту». – Не приведи господь... доиграется когда-нибудь Григорий, сиганёт случайно на землю мимо матраса. О, Господи!
Она тут же подняла руку и перекрестила крышу дома вместе с бедолагой.
Интеллигент был розовый-розовый, чуть больше средних лет: в розовых велюровых брюках и светло-розовой рубахе на выпуск. Он с опаской глазел наверх и очень интеллигентно, мягко ответил тётке Анфисе на ухо:
- Что вы, Анфиса Михайловна... Григорий знает, когда и куда прыгать. Не первый же раз. Он ведёт законную войну за свои права советского гражданина.
- А толку-то? – сказала безнадёжно тётка Анфиса. – Как раз прямым ходом сейчас и «завоюет» пятнадцать суток... во славу Родины и Дзержинского района...
Я прекрасно помню тот подвал, где сидел на обшарпанном письменном столе у низкого, «кургузого» окна наш Антошка и старался разглядеть весь ход драматических событий этой дворовой сцены. Но неудобный пыльный четырёхугольник давал возможность видеть только нижнюю часть суетливых ног на асфальте и неясную перспективу.
Антошка был укутан старой длинной шинелью, и на груди из-под неё выглядывала тельняшка. Как сейчас ясно помню его волосы: чёрные, длинные, закрученные кудрями, а цвет худого лица – бледный-бледный.
Я вбежал к нему в тот момент, когда он только оторвался от ненавистного окна, резко повернулся ко мне и нетерпеливо прокричал:
- Ну-у, что там?! Прыгнул?!
- Нет! Готовится! – убедительно ответил я, чтобы Антошка мог вживую представить себе эту опасную картину. – Готовится!
Следом за мной влетел в подвал Толик и доложил Антошке свежую новость, буквально захлёбываясь на ходу и поправляя очки, слетевшие на кончик носа:
- Пожарные двинули лестницу до самой крыши и надувают матрас! А дядька из района «вешает Григорию лапшу на уши» прямо из рупора!
- Как обычно! – с пониманием дела и с какой-то неимоверной досадой проговорил Антошка, махнул рукой и снова весь изогнулся на письменном столе, пытаясь заглянуть в окно снизу вверх...
Дядька из районного начальства действительно «вешал лапшу» Григорию прямо из рупора, и голос его красиво и раскатисто разлетался из мощного усилителя по всему колодцу двора:
- Григорий Василич, одумайтесь! Вы лишний раз навлекаете на себя беду и подвергаете свою жизнь опасности! Сколько можно устраивать спектакли?! Хватит, голубчик! Вы не только собрали толпу зрителей, но и нас оторвали от работы! Хватит! Вы же... вы же... – он подумал, как бы точнее и мягче сказать, и добавил. – Вы же почтенный человек, ветеран войны!
- Я не почтенный, а дворник! – прокричал вниз Григорий и твёрдо стоял на своём. – Вы мне лапшу на уши не цепляйте! До каких пор, я спрашиваю, буду драть свою жопу на этой крыше во славу моей великой Родины, моей любимой Советской Власти и моего дорогого начальства из Дзержинского района?! – его голос звучал, пожалуй, внушительней и хлеще рупора.
- Михеев, прекратите позорить!.. Прекратите! – дядька из района нервно затоптался на месте.
А за его спиной послышались смешки из толпы любопытных зевак.
Тётка Анфиса продолжала крестить крышу дома и причитала:
- Господи, спаси и сохрани дурака безумного! Хорошо, если пятнадцать суток «завоюет», а то ведь за эту Родину с Дзержинским районом таких наломают...
«Розовый интеллигент» снова ответил тем же тоном:
- Да что вы, Анфиса Михайловна... Ничего ему не будет. Родина и Дзержинский район не обидятся. Григорий знает, когда и что кричать.
Дядька из районного начальства явно перенапрягся, высоко задирая голову с рупором, отчего чёрная шляпа слетела и упала на землю. А стоящий рядом другой представитель моментально изогнулся, быстро цапнул шляпу, вытянул носовой платок из кармана и поспешно стал смахивать с неё грязь, а затем осторожно опустил на голову дядьки. Тот, не обращая внимания, продолжал напористо орать в рупор:
- Григорий Василич, вы же взрослый человек! Ай-яй-яй! Вам же на прошлой неделе русским языком сказали: надо немного подождать, и всё у вас будет! Бумаги почти готовы! Собираются подписи! Ваш вопрос обсуждается вне очереди, и мы все надеемся, что он решится положительно! А вы... взрослый... почтенный дворник... и такое устраиваете! Ай-яй-яй!
- Вы наглец и гнусный сказочник! – закричал Григорий, он вылил на дядьку последние капли ненависти. – Вы мне врёте который год! Я вам не верю! Я ещё ни разу не слышал от вас ясного и конкретного ответа на мой вопрос: КОГДА СВЕРШИТСЯ ТО, О ЧЁМ Я ПРОШУ?! Я сотру жопу до костей, но докажу вам, что вы не достойны со всей вашей районной властью даже сидеть со мной на толчке!
В толпе зевак громовыми раскатами грянул смех.
- Михеев! Немедленно прекратите позорить! Прекратите!
- Да пошел ты знаешь куда?! – и Григорий начал медленно приподниматься.
И теперь среди дворового люда колыхнулся и покатился холодный, леденящий душу громогласный вздох ожидания.
По пожарной лестнице, уже достигшей ног Григория, шустро поднимались два пожарных.
Из чердачного окна выглядывал злой участковый и что-то грубо кричал Григорию, решительно манил к себе, явно боясь переступить на покатую железную крышу.
Я прекрасно помню, как в те времена такие слова как Родина, Советская Власть, районное начальство были для меня какими-то неприкосновенно-святыми, высокими по звучанию и по смыслу. Я знал, что они хранились в каждой семье «под прочным, запретным замком потаённого шкафчика». И уж никак эти понятия не вязались для меня с задницей Григория, никак не укладывалось такое сочетание в моей голове. Григорий, наверное, очень рисковал и был смелым борцом за свои права...
Мы снова влетели с Толиком в подвал, полные желания рассказать Антошке о ходе событий.
Он смотрел на дверь в напряжённом ожидании и сразу опередил нас вопросом:
- Кричал, что сотрёт задницу до костей?!
Я тяжело дышал от бега, но ответил чётко:
- Кричал про задницу!
- И про толчок кричал?!
- И про толчок кричал! – подтвердил запыхавшийся Толик, поправляя непослушные очки.
- Значит, щас сиганёт! – сделал Антошка уверенный вывод и сам вытянулся на краю стола, словно тоже готовился к прыжку.
- Сиганёт! – кивнул я. – Он готов уже! А пожарные лезут за ним и хотят схватить!
- Не успеют! Бегите быстрей, а то пропустите! – крикнул Антошка. – Щас полетит!
Мы помчались...
Сердобольная тётка Анфиса неустанно продолжала крестить крышу, где уже во весь рост стоял хмельной Григорий и готов был вот-вот прыгнуть.
- Господи, помоги ему собраться, дай несчастному силы! Приземли его, Господи, благополучно и невредимо!
- Что вы, Анфиса Михайловна... Для Григория восьмой этаж это сущий пустяк, – успокаивал «розовый интеллигент», а сам, не замечая того, поднёс руку к своему виску и нервно потёр его пальцами.
Мы с Толиком находились почти рядом от тётки Анфисы и видели всё вокруг: реакция толпы была разной – кто-то в ужасе открыл рот, кто-то отвернулся, кто-то с ироничной ухмылкой глядел наверх, не выражая беспокойства и доподлинно зная, что падение закончится благополучно.
Поначалу Григорий опасно шатался, как рыжее знамя на ветру, но потом действительно собрался, шагнул вправо от пожарной лестницы, которая была под ним и мешала прыжку, смело и ровно встал натянутой струной и прокричал вниз последние слова:
- Если следующий раз, чёрные шляпы, вы станете рассказывать сказки и басни, я прыгну мимо вашего матраса на землю, и в моей смерти буду просить винить вас!
Григорий резко наклонился всем телом и быстро окунулся с крыши вниз головой. Произошёл какой-то невероятный скачок во времени и пространстве, и вот – Григорий уже в отчаянном полёте. Через пару секунд он профессионально сгруппировался и оказался теперь уже вниз ногами, продолжая полёт «стройным солдатиком» и крепко прижимая руки к бокам. Летел он стремительно и красиво.
В толпе кто-то ахнул. Кто-то свистнул. Кто-то закричал.
Мы же с Толиком восхищенно и синхронно пропели:
- Уя-а-а! Кла-а-с!
Тётка Анфиса испугалась, издала гортанный звук, отвернулась и уткнулась лицом в плечо «розовому интеллигенту».
Человек пять милиционеров, как ошпаренные, метнулись к месту падения Григория. В их стремительном и одержимом беге было что-то ужасное, и нам с Толиком именно только сейчас стало страшно за Григория , а не в тот момент, когда он летел с крыши.
Григорий вовремя согнул ноги и упал задницей, о которой так долго кричал с крыши, прямо на середину матраса. Несколько пожарных, держа со всех сторон надутый матрас, дрогнули и чуть подались вперёд. Они выждали, когда Григорий отпружинил пару раз, и стали быстро опускать матрац на землю, точно видя, что смельчак уже в безопасности.
И вот тут-то кинулась на Григория милиция, спотыкаясь и падая на толстом надутом матрасе, словно цирковые болванчики, которые никак не могли устоять в равновесии на эксцентрической поверхности. Они плюхались, вставали, пытались делать шаги по направлению нарушителя порядка, хватали руками воздух, но всё же приближались к «объекту». А Григорий и не стремился убегать. Он сидел на матрасе, ждал и пьяненько смеялся над каждым их неудачным шагом и падением.
Теперь по толпе зевак пробежал хохот: смотреть на людей в милицейской форме было просто уморительно.
Чёрные шляпы районного начальства поспешно скрылись в своих чёрных лимузинах и стремглав укатили со двора.
А пожарные сдували матрас, выдёргивая затычки из клапанов, помогая этим самым милиции.
Григория подняли, скрутили, согнули, заломили руки назад и потащили к машине. Он шел покорно, мирно, не оказывая никакого сопротивления, словно выполнял привычные для него действия.
Мы с Толиком заметили, как встрепенулась тётка Анфиса, мигом оторвалась от «розового интеллигента», торопливо и очень озабоченно сказала не то ему, не то себе:
- Побежала, побежала я одеваться... Опять, небось, в 30-ое отвезут...
И помчалась. Всё её сдобное тело заколыхалось и мощно задвигалось большими формами.
А «розовый интеллигент» понимающе кивал.
Последний миг впечатался в память черно-белыми, рваными и грустными картинками: дверь милицейской машины наотмашь распахнулась и лязгнула; крепкие, сильные руки блюстителей порядка ещё больше смяли Григория, словно гуттаперчевую игрушку, и безжалостно кинули на кожаное сиденье; мелькнули рыжие волосы, тельняшка и пропали...
Я прекрасно помню тот радостный возглас мальчишек, который иногда раздавался совершенно неожиданно, как и теперь, в самую ужасную минуту «ареста» Григория. Его только-только впихнули в машину, ещё не успела и дверь закрыться, а ребячий пронзительный крик вдруг резанул по ушам, ломая неприятное ощущение от недавней дворовой сцены и оповещая о «более важном событии», которое для нас мальчишек и многих хозяек нашего двора было действительно в то время значительным:
- Живая рыба! Живая рыба! Живая рыба!
И жизнь резко потекла по другому руслу: милицейский газик уехал, толпа стала расходиться, женская забота о хозяйстве взяла неоспоримый верх, и кто-то уже крикнул вдогонку мальчишкам:
- Петька! А ну-ка, узнай у шофёра: какая такая рыба?!
- Ща-а-а!
- Пойду в магазин, очередь займу!
- И мне, Семённа!
- А Петровне?!
- И Петровне! И Верке Смирновой!
- Ладно!
Мы с Толиком тоже всегда кричали на весь двор, если первые видели машину с голубым металлическим бочкообразным кузовом, с двумя огромными люками наверху и белыми толстыми буквами ЖИВАЯ РЫБА. Но сегодня проглядели, и кто-то из наших ребят оказался проворней:
- Живая рыба! Живая рыба!
Наши с Толиком детские наивные души были уже далеко от несчастного рыжего дворника, мы теперь толпились вместе с другими мальчишками около этой машины и выжидали момент.
Дверь чёрного хода уличного магазина выходила прямо к нам во двор, а за дверью спускалась в нижний подвал металлическая горка, по которой скатывали рыбу в специальной таре.
Отправить рыбу в подвал – дело нехитрое. Хитрость и ловкость состояла в другом моменте: поймать её сачком из кузова через верхний люк, точно скинуть в неудобную сетчатую тару и не промахнуться. Но подсобный рабочий магазина, который этим занимался, частенько находился «под мухой», как и сейчас.
Он стоял на верху кузова, опускал в открытый люк сачок, довольно удачно цеплял им рыбу и первые три штуки метко отправил в корзину, однако четвёртая полетела мимо, шлёпнулась на землю и суматошно забилась хвостом, а за ней – пятая и шестая.
Вот тут-то и кинулась в ожесточённый бой наша шумная ватага, и нами как всегда овладел огромный спортивный азарт. Мы бесстрашно ныряли за рыбой под бочку машины, под лавку, под ноги прохожих в стремлении быть первым и самым удачливым рыболовом. Рыба скользила в руках, отлетала в сторону, стремясь «удрать» как можно дальше, наши колени разбивались, пальцы и руки стирались до крови, но в этом был для нас счастливейший миг безмерного удовольствия: поймать, удержать и стремглав донести рыбу до корзины.
Длинноволосый Петька шлёпнул громадного пучеглазого сазана обеими руками и хотел взять, но тот пулей вылетел и угодил мне точно в плечо. Я упал на рыбу всем телом, прижимая руками к земле, и старался облапить сазана как можно шире и удобней. Но скользкий, жирный, необъятный «зверь» не поддавался. Пыхтя и сопя, я всё же одолел «хвостатого» и готов был оттащить в корзину, но вдруг заметил, что огромный сазан Толика, с которым он боролся совсем близко от меня, устремился из рук его прямо мне в
лоб и сильно ударил плашмя. Я даже пошатнулся, руки ослабли, моя добыча выскочила и потерялась.
Водитель машины вылез из кабины и так смеялся над нами, что толстый живот его сотрясался в мелких конвульсиях.
Мы с Толиком пошли на хитрость и решили поймать сазана в четыре руки. Толик ловко схватил его за хребет и прижал к земле, а я тут же просунул ладони под брюхо. Упругий и плотный сазан буквально отшвырнул от себя ладони Толика, и вся тяжесть борьбы упала на меня. Я чудом перехватил рыбу второй рукой за хребет, но споткнулся о ногу длинноволосого Петьки и упал на спину. Рыба вырвалась, проехала по моей светлой рубахе, оставила грязную дорожку и покатилась к стене дома.
А мимо нас радостно пролетел с рыбой в руках долговязый Сашка и победно отправил её в корзину.
- Молодец, пацан! – похвалил его рабочий. – Пирожок с повидлой за мной! Лови другую, убежит! Вона!
Уступить Сашке рыбу означало – позор. Мы с Толиком сорвались с места, опережая его, и первые были у стены дома, где трепыхался сазан. Я прочно схватил его обеими руками за хвост, а мой верный друг Толик кольцом сжатых ладоней опоясал его у самой головы. И только сейчас я заметил, что стоим мы прямо около подвального окна Антошки, и холодный пот разом обдал моё тело.
Антошка глядел снизу вверх на меня и Толика очень удивлённым взглядом, припечатав лицо к стеклу. От этого взгляда стало как-то неловко, будто он говорил: «Про Григория уже забыли? И ко мне не зашли? Эх, вы, друзья!».
- Ты чего, Серёга?! – не понял Толик и закричал. – Там Петька ещё поймал! – и вдруг остановился, замер, тоже увидел Антошку.
Мы оба поняли, что предательски увлеклись ЖИВОЙ РЫБОЙ и не зашли к нему, как только увезли Григория. Антошка, конечно, ждал нас.
Я был в детстве, как говорили взрослые, очень впечатлительный, тонкий по натуре, с мягким сердцем. И сейчас – должно быть в силу этого – мои руки ослабли, я отпустил рыбий хвост и с выражением глубокого извинения смотрел на Антошкино лицо.
Мой друг Толик, как говорили те же взрослые, был «покремнистей». И сейчас – должно быть в силу этого – его руки не ослабли, и он один потащил рыбу в корзину, довершив дело до конца.
- Молодец, пацан! – крикнул рабочий, – И тебе пирожок!
- Свой пирожок, – гордо и независимо сказал Толик, – отдаю Сашке!
- Спасибо! – ответил Сашка с «большой благодарностью». – Можешь, Толян, его засунуть себе... знаешь куда? Спроси у Григория, он тебе подскажет!
Водитель с рабочим противно захихикали.
А Толик резко рванулся к Сашке и весь набычился.
Я подлетел и схватил его за руку:
- Да брось ты, Толик! Мы в следующий раз ему вмажем! Пошли, Антошка ждёт!
Мы развернулись и оставили «рыбное поле боя»...
Когда мы открыли дверь в подвал, Антошка оторвался от стекла, повернулся в нашу сторону, молча поглядел на нас и опустил голову.
Молчали и мы.
Толик снял очки и стал их протирать нижним концом свисавшей рубахи. Его руки и рубаха были в рыбьей чешуе, и это очень мешало.
Я взглянул на свои ладони, они были такие же, а рубаха ещё хуже. Смотреть на себя было противно, и я стал осматривать комнату, которую видел уже миллион раз.
Вот старый престарый диван, из-под его обивки сильно выпирали пружины, и готовы были выпрыгнуть наружу.
Две рваные чёрные перчатки, похожие на пару летучих мышей, зажаты деревянными прищепками за провисший шнур, протянутый под низким потолком от стены к стене.
В углу – кожаное кресло от горбатого «Москвича». Его потёртая, но ещё нежная спинка располосована ножом. Из длинных, узких «ран» торчала языками пыльная вата.
В другом углу – куча тряпья на полу: не то грязные кофты, не то засаленные пиджаки, фуражки, шляпы, видна солдатская пилотка.
На гвозде голой стены висел длинной змеёй военный ремень. Его широкая пряжка была с любовью надраена и даже чуть поблескивала во мраке подвала.
В «ногах» старой облупившейся газовой плиты, заляпанной подтёками, раскинулось широкое море из пустых бутылок: водочных, винных и пивных. Продолжением моря являлся обшарпанный круглый стол. На нём валялся десяток очищенных картофелин вперемешку с вялыми, сухими шкурками. В одну из картофелин был воткнут здоровый кухонный нож.
- Ну, что? Увезли? – наконец тихо спросил Антошка, имея в виду Григория, и решился поднять на нас тусклые глаза.
- Увезли, – ответил я, будто жалуясь. – Скрутили, заломили руки, запихнули в машину...
- Зато как классно с крыши летел! – с огромным восторгом добавил Толик. – Просто здоровско! Антоха, ты бы видел!
Антошка вздохнул и тяжело сказал:
- Его так классно щас изобьют, вот это будет... здоровско.
- Там не бьют! – со знанием дела ответил Толик и нацепил очки.
- Ага, как же... – протянул Антошка. - Побольше слушай тётку Анфису. Она же специально.
- А вот и нет, – тут же вставил я. – Папа мне тоже говорил, что в милиции не бьют, там воспитывают. Там говорят и говорят с тобой, пока ты не поймёшь.
- Да идите вы! – огрызнулся Антошка, и бледный цвет его худого лица вспыхнул огнём раздражения. – «Воспитывают»! Идите вы... кувыркайтесь со своей рыбой! – и ещё громче добавил именно мне, почти прокричав. – А твой отец, Серёга, в газете «Правда» работает, ему так положено говорить! Понял?!
В этот момент послышались тяжелые шаги, и в подвал влетела дородная тётка Анфиса. В руках она держала что-то перевязанное белым, чистым полотенцем. На ней была светло-зелёная мохеровая кофта и такого же цвета юбка. Волосы, аккуратно убранные назад, держались на затылке широким полукруглым и тоже зелёным гребнем.
- Это что такое, что такое?! - запричитала она. - Ты что на друзей своих шумишь, Антоша?! Аж на лестнице слыхать! – она подошла к столу, развязала полотенце и открыла на широкой тарелке горку румяных, аппетитных пирогов и большую, высокую кружку с молоком.
И тут тётка Анфиса, взглянув на меня и Толика, так ахнула и так хлопнула в ладоши, будто увидела что-то невероятное:
- Боже мой! Рыболовы горемычные! Что ж вы так опять извазюкались?! Вам вчерась одной рыбалки не хватило, сегодня снова по уши окунулись?! – и сказала в шутку, и всерьёз. – В чешуе, как жар горя, два моих богатыря! Видать правильно, Антоша, что ты шумишь на них! Серёжа, ведь мы соседи с тобой... я же вижу, как твоя матушка всё тебе стирает и гладит! Вчерась тебя ругали-ругали, вся квартира гудела, отец за ремень хватался, а тебе мало!
Сказав всё это, тётка Анфиса поспешила теперь к Антошке.
- Хватит тебе на этот двор смотреть, Антоша! Оторвись, милый мой!
Она легко подняла его, укутанного шинелью, унесла от окна за круглый стол и поставила перед ним тарелку с пирогами и кружку с молоком.
- Давай, поешь пока горячее, да угости наших рыболовов!
- Они, небось, на рыбалке наелись... – пробурчал Антошка.
- Ничего мы не наелись, – ответил Толик, – мы отказались!
- Да какие там пирожки, Господи! Магазинные лепёхи! – махнула рукой тётка Анфиса. – Идите-ка сюда, горемыки! Берите!
Мы подошли, взяли ароматные, с румяной корочкой пирожки и громко сказали:
- Спасибо!!!
- Кушайте, милые! Кушайте! А я побежала... туда...
- Тётя Анфис, – спросил Антошка, – а там Григория будут бить?
- Там не бьют, я же тебе говорила... – спокойно ответила она, словно ожидая этого вопроса. – Там ведут воспитательную работу... серьёзно поговорят, растолкуют, что сигать с крыши очень не хорошо, даже если ты бывший десантник. Прыгай, скажут, у себя дома с постели на пол, и всё тут...
- А почему тогда Григорий каждый раз возвращается с синяками, рваным ухом и всё время за бока хватается? – продолжал Антошка.
Она покачала головой и сказала:
- А потому, что каждый раз я тебе отвечаю одно и то же... Когда он возвращается, то цепляется на улице за кого ни попадя, вот и получает то в глаз, то в ухо, то по бокам... прости, Господи...
- А ты-то рядом. Ты-то сильная.
Антошка так произнёс слово «сильная», что в этом прозвучала невероятная надежда на спасительное, всепобеждающее начало тётки Анфисы. Она даже чуть улыбнулась.
- Милый ты мой, его разве остановишь... – улыбка быстро исчезла и появилась озабоченность, тётка Анфиса уже мысленно была далеко отсюда. – Всё, дорогие мои, я убежала...
Она повернулась, заторопилась и скрылась за дверью, застучала по лестнице тяжелыми шагами.
- Ребят, – попросил спокойно Антошка, – отнесите обратно к окну...
Мы обхватили его с двух сторон, понесли снова к окну, усадили на письменный стол, а он добавил:
- Плесните воды... пожалуйста...
Мы прекрасно поняли и готовы были сделать для него всё что угодно:
- Щас, Антоха! Мы уже! – и побежали к ведру, стоявшему под рукомойником, набрали в него воды и потащили на улицу.
И там, совсем близко от окна вылили воду в широкую ложбинку асфальта, и вода превратилась в зеркало, а наш счастливый Антошка увидел в нём ясное отражение неба с барашками облаков, синей далью и промчавшимися птицами...
Мама схватилась за голову и зашептала:
- Я не выдержу этого. Опять извозился как поросёнок, – она оглядела меня с ног до головы, – опять стирка. Ты хоть бы раз пришёл чистым.
Её слова «я не выдержу этого» были не настолько трагичны и полны отчаянья, как это казалось. Конечно, маму утомляли почти каждодневные стирки моих испачканных вещей, но при всём том она старалась смягчить своё возмущение, и я чувствовал это.
- Мама! Ты бы видела, какая сумасшедшая рыба попалась! Мы никак не могли поймать! Ужас! – сказал я и как бы оправдал свой внешний вид.
- А ну-ка, снимай всё и кидай сюда. Быстро-быстро, – приказала она, разложив кусок простыни на полу комнаты. – Ты бы свою рыбу ловил сетями или удочкой что ли. Что же ты всё время по-пластунски?
Предложение ловить сетями или удочкой мне понравилось и вызвало откровенный смех. Я начал буквально сдирать рубаху с мокрого тела, показывая маме своё преданное рвение.
- Тихо, тихо, разорвёшь, – она прихватила сверху за воротник.
Когда я скинул такие же грязные и склизкие от рыбы штаны и остался в одних трусах, мама с любовью в глазах оглядела мою детскую фигуру с торчащими лопатками на спине, хрупкими плечами и синяками на коленях, покрутила-повертела меня перед собой и обняла, прижала.
- Постарайся больше не делать этого, – сказала она, – и пожалей папу. Ты же знаешь, как он нервничает, когда ты приходишь таким свинюшкой, – и погладила по голове.
Она произнесла слово «постарайся» так, будто прекрасно знала, что я приду домой « свинюшкой или грязным рыболовом» ещё не один раз.
- Постарайся, – всё же повторила она.
- Я постараюсь, мама, – прижимаясь щекой к её тёплому животу, ответил я, а сам в эту секунду совершенно не представлял себе, как это сделать, потом поднял голову и спросил осторожно. – А правда, что тот, кто работает в газете «Правда»... говорит неправду?..
Мамины пальцы дрогнули на моих плечах, она медленно отстранила меня, посмотрела в глаза, и возникла не очень приятная пауза. Затем она слегка защемила мочку моего уха, потрепала и строго спросила:
- Кто же тебе такую чушь сказал?..
Но строгость мамы показалась не такой уж и строгой, хотя я мог тогда просто-напросто ошибаться, потому что безумно любил маму.
- Антошка, - ответил я открыто и доверчиво.
Она на секунду прикрыла веки, крепко сжала губы, вид её стал очень удручающим, и мама внушительно проговорила:
- Хотя Антошка и твой лучший друг, но сказал он даже не чушь, а натуральную... гадость, которую наверняка услышал от кого-то ещё!
- Он сказал не совсем так, мама.
- А как?
- Ну... понимаешь... мы заговорили о Григории, которого забрали в милицию, и Антошка очень переживал, что Григория будут там бить. А я начал успокаивать и вспомнил папины слова, что «в милиции никогда не бьют». И тут Антошка возьми и скажи: «Твой отец работает в газете «Правда», ему так положено говорить!».
- Как это «так»?
- А так... вроде как неправду...
Мама сделала удивлённое лицо и сказала:
- Интересно... Теперь послушай меня. Ты должен запомнить раз и навсегда: твой друг Антошка ещё слишком мал, чтобы осуждать твоего папу. Твой папа героический человек, прошедший от начала и до конца всю страшную войну от сорок первого года до сорок пятого, повидавший столько немыслимых ужасов и смертей, что диву даешься, как он только остался жив. Запомни, такой человек может говорить только правду, поэтому он и работает в газете «Правда», – и мама грустно закончила. – Всё... Ты весь дрожишь...
иди, оденься в чистое...
Я действительно подрагивал мелкой дрожью, но не от холода, а от маминых проникновенных слов о войне сорок первого года и о немыслимых ужасах, которые повидал папа. Конечно, я раньше и сам лично слышал от папы, что он воевал с фашистами, но так, как сейчас сказала об этом мама, мне не говорил ещё никто.
Она взяла с пола грязные вещи, завернув в кусок простыни, внимательно посмотрела на меня и медленно запустила ладонь в мою шевелюру, покачав мне голову из стороны в сторону и будто говоря этим: «Эх, ты, мальчишка...».
Я обхватил её ладонь и крепко прижал к своей голове.
- Ну, ладно, пусти, – потянула мама руку. – Ты же дрожишь, одевайся.
- Нет, сначала скажи: что же мне теперь обидеться на Антошку и поссориться с ним за то, что он наслушался всяких гадостей и сказал такое про папу? Он же мой друг. Хочешь верь, хочешь нет, а нам с ним даже снятся одинаковые сны.
Она снова хотела убрать ладонь с моей головы, но безуспешно.
- Во-первых, тебя никто не просит ссориться с ним. А во-вторых, по поводу вот этих ваших снов... – она прищурила глаза, хитро посмотрев на меня. – Ты который раз мне об этом говоришь. Это какая-то мистика или детские сказки. Разве могут два человека на разных этажах, в разных квартирах видеть ночью один и тот же сон? – она при этом ни в коем случае не обличала меня во лжи, а просто-напросто рассуждала. – Либо ты очередной раз меня разыгрываешь, либо это... правда...
- Это правда, – сказал я и старался быть искренним. – Я тебя и раньше не разыгрывал и сейчас тоже.
- Хорошо-хорошо, я верю, – уголки маминых губ дёрнула еле заметная улыбка. – А теперь отпусти мою руку... рыболов. Мне очень некогда.
Мне пришлось отпустить.
Она слегка, одними лишь ноготками щёлкнула меня в лоб и вышла.
Я остался один и без всякого смысла оглядел нашу комнату.
Здесь было всё на виду. Широкий сервант со всевозможными резными узорами на стеклянных дверцах, за которыми стояли чашки, блюдца, тарелки, рюмки, бокалы, сифон, графины и прочая столовая разноцветная утварь. Телевизор КВН с толстой, пучеглазой линзой. Большой подоконник с горшками цветов. Мой письменный стол со старой, «дедовской» лампой-грибом. Огромный диван с круглыми, похожими на деревянные полена подушками. Рядом с ним – чёрный массивный телефон. А дальше – кровать мамы и папы с дубовыми
спинками. Круглый обеденный стол с тремя стульями вокруг него. Старинный громоздкий шкаф для одежды с прямоугольным длинным зеркалом, этот шкаф папа называл ш и ф а н е р о м .
Я подошел к нему и стал доставать чистые голубые тренировочные штаны и розовую рубаху из-под стопки глаженого белья. И в этот момент к ногам моим выскочил маленький бумажный конверт серого цвета. Я нагнулся и поднял.
На конверте было написано правильным папиным почерком:
СЕРЁЖЕ ПЯТЬ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦЕВ
Я осторожно приоткрыл угол конверта, раздвинул его, разглядел лежащую прядь нежных, светло-светло каштановых детских волос, аккуратно вынул её и вгляделся.
Неужели у меня были такие волосы: невесомые, мягкие-мягкие, мягче самого мягкого на свете пуха?
Я слегка дунул на них, они задышали. Потом вгляделся в зеркало шкафа и взялся другой рукой за волосы на голове. Они были жестче и намного темнее: разница между пятью с половиной месяцами и одиннадцатью годами всё-таки существует...
Пустые, словно вымершие улицы. Где-то стукнула рама, вторая, третья, гулко скользнуло эхо. Отсюда, с высоты птичьего полёта широкие мостовые и узкие переулки кажутся реками, они извиваются между домами, а дома – одни крыши, сплошное море крыш.
Журавль приземлился на самый верх высоченного дома с белыми колоннами и огромными круглыми часами. Он видел...
Журавль вспорхнул, покружился над огромными часами дома. Неуклюжими длинными ногами он зацепился за стрелку и сел на неё. Стрелка стремительно поскакала с одной цифры на другую. Журавль скользнул, стал часто-часто переступать ногами, но держался на стрелке. Часы заголосили: БО-ОМ! БО-ОМ! БО-ОМ!..
Сон исчез. Антошка лежал под шинелью на своём диване, сначала приоткрыл один глаз, затем – другой, а потом часто-часто поморгал двумя сразу. Он откинул шинель, приподнялся на руках и сел на диване, свесив безвольные ноги в голубых тренировочных штанах.
Где-то за подвальным окном, во дворе отдалённо бумкали часы: БОМ!
БОМ! БОМ! Антошка посмотрел туда.
За стеклом белел начавшийся день.
Совсем близко от дивана стояла табуретка, которую Антошка только сейчас заметил спросонья. На ней возвышался большой и белый кувшин с молоком, на нём лежала краюха белого хлеба, а на краюхе – толстый кусок сахара, напоминающий белый-белый айсберг.
Дверь подвала неожиданно открылась, и влетел Толик. Он поправил на носу свои «профессорские» очки и крикнул с порога:
- Доброе утро, Антоха!
Антошка, конечно, видел его, но на всякий случай протёр кулаками глаза и снова посмотрел на Толика:
- Ты? Уже? – спросил он удивлённо.
- Уже! – ответил Толик и начал пытливо задавать вопрос за вопросом, потому что ему очень хотелось верить в чудеса. – А где Серёга?!
- Не пришёл ещё.
- А может не придёт?!
- Обязательно придёт.
- А если родители не пустят?
- Он всё равно удерёт.
- А если ему другой сон приснился, и он не захочет к тебе?
Теперь Антошка объяснил «научно-популярно»:
- Никакой другой сон Серёге не может присниться. Сегодня что? Вторник?
- Вторник...– ответил Толик.
- Плюс – что?
- Что?.. – не понял Толик.
- Полнолу... – не закончил Антошка и ждал ответа.
- Полнолуние... – догадался Толик и посмотрел на него поверх очков.
- Ну вот. А ты прекрасно знаешь, что в это время по вторникам, четвергам и субботам нам с ним снятся одни и те же сны.
- Знаю... А вдруг...
- Ничего вдруг не может быть! Сейчас прибежит! – Антошка резко показал пальцем на круглый стол. – Садись и жди!
Толик захлопнул входную дверь, сбежал по маленьким ступенькам вниз и уселся за стол.
- Сел... – сказал он. – Жду...
- И молчи, когда Серёга придёт, а то спугнёшь! – приказал Антошка.
- Я ни-ни, – подтвердил Толик свою готовность к полному молчанию.
И тут в подвал ворвался я весь взъерошенный и возбуждённый. Я мельком взглянул на Толика и кинул ему короткую фразу, словно невзначай, между делом:
- Привет!
- Привет... – тихо ответил он и замер.
Главным объектом для меня был сейчас Антошка, и я нетерпеливо крикнул ему:
- Ну, что, Антоха?! – и уставился на него с огромной надеждой.
Он с большой загадкой поглядел в мою сторону и проговорил долгожданное слово, не спеша и длинно растягивая:
- Жу-у-ра-а-вль...
Неописуемая радость охватила меня:
- Точно! Журавль! Он летел над пустым городом...
- И вниз глядел, да?! – подхватил Антошка и всем телом потянулся ко мне, ожидая от меня продолжения.
- Да-да! Глядел вниз и видел пустые улицы...
- И переулки!
-Да! Они извивались справа налево...
- И слева направо! А потом он сел на стрелку часов – таких огромных и круглых...
- Такого высоченного дома...
- С белыми колоннами!
- Да-да! И стрелка побежала...
- Быстро-быстро...
- С цифры на цифру!
- Да! А журавль скользил, но держался!
- Точно, держался! У него ноги длинные, цепкие!
Наш Толик, широко открывая рот, внимательно слушал каждое слово.
А я не заметил, как стоял уже рядом с Антошкой, и мы взахлёб продолжали дополнять друг друга:
- А потом треснул асфальт...
- И пробился стебель...
- Такой маленький, тонкий...
- Тонкий-претонкий! Тополиный!
- Да, тополиный! А потом вдруг часы забили...
- Девять раз!
- Точно, девять!
Мы разом замолчали, глазея друг на друга.
Толик смотрел на нас круглыми глазами сквозь вспотевшие очки.
От поразительного сходства своих воспоминаний и лёгкого-лёгкого ужаса я протянул:
- У-я-а-а...
- У-я-а-а... – повторил Антошка.
- У-я-а-а... – подхватил ошарашенный Толик.
После паузы Антошка спросил таинственным шепотом:
- Серёга... тебе нестрашно?..
- Немножко...
- А мне множко...
- А тебе?.. – спросили мы хором Толика очень странными голосами.
- За... за... за... – он поначалу начал заикаться, но потом чётко выразил свою мысль. – За вас страшно... Вы, наверное, чокнутые инопланетяне...
Дверь шумно распахнулась, ударилась о косяк, и в сопровождении тётки Анфисы в подвал ввалился рыжий Григорий. Его усталое, надрывное дыхание сразу наполнило комнату ощутимой, грубой реальностью. Григорий начал спускаться по трём маленьким ступенькам, ведущим вниз, и пошатнулся. Тётка Анфиса быстро взяла под руку и хотела помочь, но тот резко отстранился:
- Што?! Са-ам! – и вдруг охнул, схватившись за бока. – Ой! Ой, ё моё!
- Потерпи, потерпи, – успокоила тётка Анфиса. – Сейчас принесу отвары с примочками и лечиться будем. О, Господи, помоги ему.
Лицо Григория было ужасно помято, под глазом и над бровью красовались огромные сизые, с жёлтыми разводами синяки, а губа была безжалостно разбита и покрыта запёкшейся кровяной корочкой. Ко всему прочему Григорий был выпивши: должно быть по дороге тётка Анфиса «пожалела» его.
С большим риском падения он всё же самостоятельно спустился вниз, продолжая хвататься за больные, побитые бока:
- Ой, ё моё! О-о-й!
Григорий теперь встал и пристально оглядел комнату, словно за его отсутствие здесь что-то изменилось.
Толик вскочил из-за стола и рванул к нам, сидящим на диване.
Тётка Анфиса с лёгкой тревогой посмотрела в нашу сторону, коротко вздохнула и тут же взяла раскладушку, прислонённую к стене, начала спешно раздвигать её.
Меня кинуло в пот от ужасного взгляда Григория. Я и раньше бывал здесь в его присутствии, но сейчас он показался мне страшно непредсказуемым.
Он мутно и зло поглядел на всех нас троих, сидевших на диване, узнал меня и ядовито хмыкнул именно в мой адрес.
- А-а-а, это ты-ы?! Ну-у, что-о?! Как там наша «Правда» поживает?!
Я молчал.
Он ответил сам, страшно хрипя и становясь злее:
- Нигде никакой чёртовой правды нет, понял?! Вся правда только вот здесь! – он показал пальцем на свои синяки и снова заохал, хватаясь за бока. – Ой, ё моё! И вот здесь тоже! – и откровенно шагнул ко мне с явно нехорошей целью, превозмогая боль.
Рука тётки Анфисы, словно шлагбаум, быстро преградила ему дорогу.
- Куда ж ты на ребёнка? – пристыдила она. – Креста на тебе нет, вояка.
- Есть! – заорал Григорий, оттянув горло тельняшки и достав с груди крестик на тонкой бечёвке. – Я вояка и он вояка! – Григорий тыкал крестиком в лицо тётке Анфисы. – Ты спроси у него: с каких только высот он ни летал, куда он только ни прыгал с моим парашютом, в какой только фашистской жаровне ни жарился?!
- Теперь с крыши летает... который раз видим... – добавила она.
- Цыц! – пьяненько погрозил пальцем Григорий. – С крыши летает не он и не я, а моя утомлённая душа!
- Ложись-ка, «утомлённая душа», – сказала тётка Анфиса, – в милиции, чай, не курорт... – она раскинула одеяло и взбила подушку.
А Григорий уловил какой-то злой умысел в последних словах, во всю мощь стиснул зубы и прошипел:
- Не заводи меня, Анфиска, своей милицией! Я щас как вдарю и через тебя снова на трое суток сяду, а уж там я этих ментов грохну всех до одного! Доползу, догрызусь до автомата и грохну!
Мне было неуютно и противно, хотелось прошмыгнуть и удрать на улицу, а Толик смотрел на всё это с таким вниманием и напряжением, словно сидел на спектакле, даже рот приоткрыл.
- Тихо-тихо, Господь с тобой, – остановила тётка Анфиса Григория мягким невозмутимым голосом. – Чему ж ты детей-то учишь, милый ты мой? И кого ты хочешь ударить-то? Не меня ли? Вот те раз... Меня разве есть за что? Может за то, что при тебе нянькой хожу и за Антошкой гляжу? Ну, тогда бей.
Он помолчал, внимательно посмотрел в глаза своей «няньке», с тяжёлым хрипом вздохнул и мирно проговорил:
- Всё, я больше не бу... Прости, Анфиса моя Михална, только ради тебя... я всё... – и опять заохал от нестерпимой боли. – Ой, ё моё!
- Потерпи-потерпи... О, Господи...
Тётка Анфиса заботливо помогла опуститься Григорию на его привычное ложе и укутала одеялом. Он закрыл подушкой ухо, спрятал лицо, глухо простонал и буквально через несколько секунд мощно, вызывающе захрапел.
Сердобольная тётка Анфиса немного постояла над ним, убедилась, что он заснул, и обернулась к нам.
Я и Толик замерли, боясь шелохнуться и разбудить Григория.
- Да отомрите вы, – толкнул нас Антошка, – дрыхнет он. Теперь пушкой не поднимешь.
- Спит-спит, – уверенно кивнула тётка Анфиса и позвала меня и Толика. – Пошли, милые мои. Дай Бог ему проспаться.
Мы встали, зашагали за ней и на полпути повернулись к Антошке.
Он одиноко сидел на диване и глядел на нас воспалённым, больным лицом. Глаза его покрылись влажной поволокой, и мне показалось, что он готов заплакать, впрочем, это могло быть ошибкой, потому что эмоциональное возбуждение моё дошло до предела.
- Мы скоро придём, Антоха... – проговорил я.
- Очень скоро... – подхватил Толик.
А тётка Анфиса сказала:
- Скоро, нескоро, а придёте, ясное дело. Григорий отдохнёт, проспит свою злость, и придёте, – она указала Антошке на кувшин, стоявший на табуретке, и настоятельно попросила. – А ты, Антоша, выпей молока и жди. Я поднимусь к себе... за лекарствами для Григория... О, Господи...
Антошка отвернулся от нас и тоскливо стал смотреть издали в окно...
Не говоря ни слова, мы вышли из подъезда, и тётка Анфиса первая решила спросить:
- Ну, и чего молчите? Напугались Григория?
- Чуть-чуть... – ответил Толик, – когда он захотел всех ментов из автомата расстрелять...
- Ой, Господи – со вздохом сказала она, – кто ж ему даст-то?
- А я ни капли не испугался, – соврал я.
- Ишь ты, – недоверчиво заметила тётка Анфиса. – Так уж и нет?
- Нет. Мне просто жалко его.
- Жалко? Это почему? – с интересом спросила она.
И я вдруг ответил то, что думал:
- Потому, что он – ущербный.
Тётка Анфиса резко остановилась, развернулась ко мне и высоко вздёрнула брови.
- Боже милостивый, это чьи слова такие? Кажись, догадываюсь... Твой папа, Серёжа, конечно очень уважаемый человек, умный, образованный, интеллигентный. Но... не все слова, милый мой, надо за ним повторять... как попугай... – объяснила она спокойно и осторожно.
Со мной произошло что-то странное, даже страшное. Я моментально вскипел, закричал, заорал и забыл, что рядом любимая тётка Анфиса:
- Я не попугай, вы все ничего не понимаете! Я буду повторять за папой каждое слово! Буду! Буду! Потому что он говорит только правду! Вы все не знаете, какой он героический человек, прошедший от начала до конца всю страшную войну и повидавший ужасы и смерть!
Мою пламенную речь Толик очумело слушал с традиционно открытым ртом. А тётка Анфиса плотно сжала губы и кивала головой.
Я рванулся и с горьким отчаяньем помчался в глубь двора.
- Серёга! – услышал я вдогонку голос Толика. – А за мороженым?!
- Да постой, милый! – крикнула следом тётка Анфиса. – Григорий тоже всю войну прошёл! Какой же он ущербный! Постой!..
Я хорошо помню тот большой, грязно-серый кусок картона, на котором белой масляной краской было размашисто написано:
П Р И Ю Т Д Л Я Н Е С Ч А С Т Н Ы Х
Картон, прибитый одним гвоздём, висел на дощатой двери покосившегося сарая. Я не знал, кто и когда смастерил это пристанище для несчастных нашего двора, я знал только одно: здесь мог находиться любой человек со своей болью и печалью. Именно сюда и принесли меня быстрые ноги.
Не замедляя бега и тяжело дыша, я нетерпеливо толкнул дверь приюта. Она жалобно скрипнула и впустила меня. Тут было довольно светло, множество щелей между досками пропускали дневные лучи. Я подлетел к пустому деревянному ящику из-под продуктов и сел на него. Ящик оказался дряхлым и тут же сломался, погрузив меня на свои обломки. Моей досады не было предела: во всю мощь я стукнул кулаком по земле, и плаксивый гортанный звук вылетел наружу, подниматься не хотелось, хотелось так и сидеть униженным
и оскорблённым. Состояние было ужасное: с одной стороны – я защищал папу, с другой стороны – нагрубил тётке Анфисе.
Со всех сторон сарая мне бросались в глаза следы «несчастных»: заплесневелые куски колбасы на пожелтевшей газете, пустой гранёный стакан, здоровые ботинки без шнурков, консервная банка, большие буквы на стене ВЕРА + КУЗЬМА = ЛЮБОВЬ, написанные красной женской помадой; наполовину сожженный школьный дневник...
Тётка Анфиса открыла ключом входную дверь, шагнула в коридор нашей коммунальной квартиры и тут же столкнулась с моей мамой.
По взгляду мамы было легко определить: она ждала меня.
- Успокойся, Риточка. Серёга с Толиком сидит у Антошки, – сказала тётка Анфиса, как ни в чём не бывало. – Сейчас только видала.
Мама неопределённо кивнула и в раздумье проговорила:
- Проснулся, вскочил, не умылся, убежал...
- У них свои дела, соседка, нам не понять, – подошла ближе тётка Анфиса и мягко положила ладонь на мамины руки, скрещенные на животе. – Небось, как всегда сны свои сверяют. У них это дюже сурьёзно.
- Да уж куда серьёзней... не поел, не попил...
- А что ты думаешь, может они единственные такие одарённые, раз одинаковые сны видят, – сказала тётка Анфиса и в шутку, и всерьёз. – Может эти... ясновидцы?
- Да-да, конечно ясновидцы, – ухмыльнулась мама, – одарённые врунишки...
- Не скажи, милая, на всё воля Божья, - и сразу подумала о чём-то другом. - О, Господи, спаси и помилуй раба твоего... – тётка Анфиса вздохнула, перекрестилась и заспешила в свою комнату.
Мама быстро остановила, будто заподозрила что-то:
- Анфиса Михална, а с кем там мой ясновидец в подвале... кроме Толика и Антошки? Уж я вас давно изучила: если вы так вздыхаете и сильно Бога призываете – забрали побитого Григория... из милиции...
- Забрала, – тихо ответила тётка Анфиса.
- Опять заплатили штраф в тройном размере, и вместо трёх суток Григорий отсидел день?
- Заплатила в тройном размере, и вместо трёх суток Григорий отсидел день, – спокойно повторила тётка Анфиса. – Ему трое суток нельзя, его страшные побои там никто лечить не будет. Они, по-моему, рады, что не надо возиться с ним в лазарете, отколошматили и сдали раньше времени.
- Так ведь сдали раньше времени за ваши деньги. Вы там прямо как своя, Анфиса Михална. Они вас каждый раз так и ждут, так и ждут на второй день... с кошельком... и всё из вашей пенсии. Ну, как же так?
- Да так. Конечно из моей пенсии, из чьей же ещё, милая?
- И напрасно! Напрасно! – неожиданно раздался из глубины коридора твёрдый папин голос.
Папа стоял в тёмно-синем халате с белыми продольными полосками, держал большую чашку с ярко-красным рисунком Кремля, и густой пар только что заваренного чая поднимался к его гладко выбритому свежему лицу. Он с большим, искренним сожалением сказал:
- Вы напрасно, Анфиса Михална, так усердно тратитесь на Григория, напрасно. Извините меня, что я опять об этом... – потом повернул голову к маме и добавил недовольным тоном. – А то, что Серёжа убежал гулять и не поел, тоже напрасно. От голодного желудка появляется злость...
Я не хотел ни есть, ни пить. Я злился на тётку Анфису, на себя и «на весь мир», как иногда говорила мама. Стучать кулаком по земле надоело, хотелось что-нибудь разбить, например, этот гранёный стакан. Я даже потянулся к нему рукой, но в этот момент дверь приюта неожиданно скрипнула и жалобно простонала.
На порог ворвался взбудораженный Толик.
- Ты здесь?! – он явно был рад моему присутствию и тут же сообщил неприятную новость, буквально задыхаясь от эмоций. – Слушай, Серёга! Там будку с мороженым увозят, а вместо неё чистку обуви ставят! Это же всё, конец! Зачем нам этот чистильщик нужен?! Знаешь куда теперь за мороженым ходить надо?! Аж до самого метро! Ух, я бы этого чистильщика!.. – в его звучном голосе прогрохотали воинственные тонки.
Я сразу понял всю «трагичность» момента и вскочил как ошпаренный, потому что без мороженого в этой жизни нам не прожить, а без чистых ботинок как-нибудь обойдёмся. И я вдруг реально увидел на ком могу сорвать злость: на будке чистильщика, который ворвался и безжалостно сломал наш сладкий детский мир.
- Как увозят?!
- А так: краном цепляют и увозят! Бежим!
Мы с такой прытью помчались по двору, что любой четвероногий скакун мог бы позавидовать, и дворовые мальчишки, завидев наш одержимый бег, прилипали сзади длинным хвостом, а Толик сбивчиво кричал находу:
- Туда!.. Там!.. Морожница!.. Чистильщик!..
Вылетев на улицу через арку дома, вся детвора замерла на тротуаре, и перед нашими глазами предстало жалкое зрелище.
Обшарпанная от времени будка-морожница, где мы с величайшим удовольствием всю свою сознательную жизнь покупали ни с чем несравнимое лакомство, беззащитно болталась в воздухе на ржавых тросах подъёмного крана. Открытая грузовая машина была готова принять её на свою платформу, а рабочие крутили и направляли её вдоль бортов кузова. Стёкла несчастной морожницы иногда попадали в лучи солнца, и она ярко подмигивала нам, будто прощаясь навсегда.
На тротуаре, у стены дома уже стояла новая, свежевыкрашенная будка чистильщика, но лучи солнца не отражались в её стёклах, и она торчала тёмным, ненавистным предметом...
Тётка Анфиса не умела повышать голос и никогда не обижалась, поэтому сразу приняла предложение папы и мамы, несмотря на выпады в сторону Григория.
- Давайте-ка с нами завтракать, Анфиса Михална, – сказал папа, галантно ведя её под руку и показывая чашкой на кухню. – Мы как раз начали.
- Давайте-давайте, – подхватила мама. – Мы вас никуда не отпустим. Сегодня блинчики с творогом.
- А что же, – откровенно ответила тётка Анфиса, – и присяду не надолго. Мне, соседушка, твои блинчики оченно нравятся.
Папа двинул к столу табуретку и показал рукой:
- Вот сюда, пожалуйста, – и тут же продолжил «тему Григория», потому не закончить её он не мог. – А что касается этого недоразумения по имени Григорий...
- Ваня... – прервала мама и вопросительно посмотрела на папу.
- Ну, что «Ваня»? Что «Ваня»? Я говорю то, что думаю. Это недоразумение по имени Григорий...
- Ваня, – снова остановила мама, – давай не во время завтрака, – она открыла сковородку, стоявшую на плите, и оттуда взлетел широкий столбик пара: на сковородке лежали румяные поленца закрученных блинчиков.
А тётка Анфиса очень просто сказала:
- Да ничего страшного, Риточка, мне этот разговор аппетита не испортит. Ты накладывай-накладывай, я уже готова.
Она опустилась на табуретку большим, сдобным телом и сразу заняла всю четвёртую сторону маленького кухонного стола.
- Так вот, – нетерпеливо повторил папа и сел на своё место с противоположной стороны. – Это недоразумение по имени Григорий работает в нашем дворе дворником, насколько мне известно. Он естественно получает деньги и поэтому в состоянии сам заплатить за свои пьяные выходки и в том числе за свои бутылки. Сколько же можно эксплуатировать доброту и отзывчивость замечательной женщины?
- Уж вы который раз, Иван Петрович, – невозмутимо заметила тётка Анфиса и взяла из рук мамы протянутую тарелку с горячими блинчиками. – Спасибо, милая.
- Да об этом надо говорить и говорить каждый раз. Мы же ваши соседи, а никакие-нибудь случайные прохожие, – продолжал папа, сделав маленький глоток из чашки. – Мы так много прожили в этой коммуналке бок о бок, столько вместе перевидали горестей и радостей, что ваше здоровье, нервы и материальное положение нам небезразличны, – и папа обратился к маме, всё еще стоявшей у плиты. – Рита, тебе разве безразлично?
- Если я молчу, это не значит, что я тебя не поддерживаю, – ответила мама и поставила перед ним тарелку с блинчиками, – я просто не хочу об этом за столом, – и присела на табуретку, стоявшую рядом с папой.
Довольная Тётка Анфиса отметила:
- Молодец, Риточка! – она доедала уже первый блинчик – Вкусно, очень вкусно!
Ей действительно было вкусно, и она ни в коем случае не хотела подчеркнуть этими словами, что не желает слушать папу.
А он совсем не понял тётку Анфису:
- Я знаю... вам надоело нравоучение. Но я, как «правдист», работающий в главном издательском органе ЦК КПСС, хочу сказать: Григорий напрочь дискредитирует высокое имя ветерана Великой Отечественной, – папа откусил блинчик, прожевал и со знанием дела констатировал. – А вот сахару маловато... Напрочь дискредитирует.
По поводу содержания сахара в блинчиках мама недоверчиво повела головой и тихо проговорила сама себе:
- По-моему нормально... Я первый блин проверяла.
А тётка Анфиса сказала по поводу дискредитации:
- Я, право дело, не знаю, чего там Григорий дисклифи... – и замолчала, подняла глаза на маму.
Мама нехотя подсказала:
- Дискредитирует.
- Вот-вот... Не знаю, чего там Григорий кому плохо делает, но скажу одно, Иван Петрович. В библии сказано: всему своё время – время разбрасывать камни и время собирать камни.
После слова «библия» мама с опаской поглядела на папу.
- Я слышал эту... религиозную пословицу, Анфиса Михална, – ответил папа. – Этих вещей я не понимаю и как-то непримиримо к ним строг. И вообще, к чему она здесь, простите? – и повернул голову к маме, будто искал у неё поддержки.
Мама одним выражением лица умоляюще попросила его: «Поспокойней!».
- Это, Иван Петрович, не пословица, – пояснила тётка Анфиса. – Это святые слова царя Соломона, сына царя Иерусалима Давида.
- Что вы говорите?! – с наигранным интересом воскликнул папа. – И что же?!
- А то, что сейчас настало время собирать камни, – продолжала тётка Анфиса. – А вы же как разбрасывали, так и разбрасываете, и все они летят в Григория. Подумайте о Серёже и его друзьях. Они же всё видят и слышат, и как бы сами ни стали швырять камни направо и налево вместо любви и милосердия, – и тётка Анфиса замолчала.
Густые, чёрные папины брови взметнулись, он повернулся к маме и на все слова тётки Анфисы ответил только одно:
- Наш Серёжа со своими мальчишками и мухи не обидит, а вы... про какие-то камни...
Грузовая машина с нашей морожницей тяжело вписалась в общий поток проезжей части и стала удаляться от нас. Ещё некоторое время высоко был виден маленький «сладкий» домик над крышами бегущего транспорта, а затем растаял в море железа, исчез навсегда.
- Гляди, гляди, шевелится! – Толик схватил меня за плечо и показал на будку чистильщика.
Из двери будки вылезла рука в чёрном нарукавнике и нагло стряхнула на тротуар пепел с папиросы.
Я стоял, смотрел на будку озлобленным врагом и слышал недовольное жужжание дворовой детворы.
- Бежим! – пришла вдруг Толику гениальная идея. – Там рядом с приютом камней навалом! Понял?
- Понял! – я даже подпрыгнул. – Точно! Щас наберём побольше!
- Точно-точно! – подхватили ребята. – Мы щас ему покажем!
Во главе с Толиком все снова рванули во двор.
У ПРИЮТА НЕСЧАСТНЫХ среди завала камней мы отобрали боевой запас, набили карманы штанов, зажали в руках и вернулись назад, на улицу. Решительным ударом командовал Толик:
- Колька первый! Петька второй! Сашка третий! Серёга четвёртый! Я замыкаю! Друг за другом – пошёл!
Лавируя между прохожими быстрым, живым ручейком, мы приближались к будке. От меткого попадания наших камней стёкла зазвенели резко и пронзительно, падая осколками на тротуар.
- Держи! Хватай! – долетел до наших ушей истошный крик чистильщика, но мы уже были далеко в переулке ...
Море цветов заполнило подъезд около крутой лестницы, которая вела к Антошке в подвал. Тут собрался весь мой четвёртый «А» и шумел, гудел. Этот коллективный поход Ольга Николавна – молодая учительница и наш классный руководитель – мечтала сделать давно.
- Да что с тобой, Серёжа? – она наклонила ко мне вихрастую голову.
- Ничего, просто не пойду, здесь подожду, – сопротивлялся я.
- Мне что-то не понятно, – удивилась Ольга Николавна. – На сбор ты явился, а к Антошке не пойдёшь. Это как?
- А так. Вы просили – я пришёл, а туда со всеми не пойду.
- Ясно. С классом ты идти не хочешь, а вдвоём с Толиком вы каждый день бегаете. Держи цветы и пошли.
- Не пойду.
- Что за капризы, Серёжа?
Я ответил, что думал:
- Я таким табуном к Антошке не привык ходить.
- Что-что? – округлила глаза Ольга Николавна. – Как ты сказал: табуном? Ну, знаешь...
Длинноволосый Петька грозно подхватил:
- Это где ты табун увидел?! Ребята, он нас лошадьми обозвал!
- Тихо-тихо, Петя, – остановила Ольга Николавна и снова обратилась ко мне. – Держи цветы и пошли! Это очень нехорошо отбиваться от коллектива! А по поводу табуна мы поговорим в школе!
- Да оставьте его, Ольга Николавна, – пропищала Зинка. – Обойдёмся!
- Да чего с ним нянчиться! – в унисон подпела Катька. – Весь класс задерживает!
- И лошадьми обзывает! – напомнил длинноволосый Петька.
Конечно, Ольга Николавна могла бы махнуть рукой и отвести всех ребят без капризного Серёжи Каширина, но я понял, почему наш классный руководитель так не сделал: отпустив меня в тот момент, она бы вызвала бурную реакцию среди многих одноклассников, которые шли к Антошке – как говорится – из-под палки: Ленка-мурзилка, Наташка-стручок, Верка-спичка, Жорка-долговяз. «Ему можно, а нам нельзя!», и поход к Антошке всем классом мог бы сорваться.
И здесь, наконец, вклинился мой друг Толик. Он искренне, без всякой дурной мысли сказал:
- Да бери цветы, Серёга. Пошли, посмеёмся.
- Это почему... посмеёмся, Тарасов? – не поняла Ольга Николавна.
- Да потому что меня и Серёгу Антоха ещё никогда с цветами у себя не видел. Он же обхохочется, – пояснил Толик.
Ольга Николавна подумала, удивлённо пожала плечами и ничего плохого в этом не нашла:
- Ну и пускай хохочет, если захочет. Ему очень полезно смеяться.
- Пошли-пошли, – заторопил Толик – Давайте, Ольга Николавна, – он смело взял цветы и сунул мне в руку. – Ты слышал, что старшие сказали?! Ему очень полезно смеяться!
Ради Антошкиного смеха я переломил себя...
Антошка был один и, как всегда, сидел у окна, словно перед экраном телевизора. Он обернулся, и его невероятному восхищению и удивлению не было предела: пространство комнаты постепенно занимал огромный, ходячий цветник, а лица вошедших скрывало море всех красок и оттенков. Мы шумно протиснулись в дверь до последнего одноклассника, немного потолкали друг друга и замерли.
Широко открытыми глазами Антошка скользил по букетам цветов.
- Зажгите свет, – попросил он.
- Справа от двери! Справа! – уверенно крикнул Толик на правах завсегдатая подвального помещения.
Пробежала лёгкая суета, кто-то щёлкнул включателем, и тусклый свет прибавил немного яркости. Все стояли и пока скрывали цветами свои лица. Антошка мог разглядеть только меня с Толиком, мы были в самом первом ряду и специально не прятались, и Толик строил Антошке смешные рожицы, весь искрутился, извертелся, искривлялся.
Однако Антошка не смеялся, всего лишь иногда улыбался.
А я хмыкнул и пожал плечами: мол, не виноват, меня насильно притащили с этими цветочками.
Антошка понял и тоже хмыкнул: мол, ничего не поделаешь, Серёга.
- Здравствуй, Антон, – наконец радостно сказала Ольга Николавна и опустила букет, показав вихрастую голову, – к тебе пришёл весь твой третий «А»... Ой, что я говорю?.. Теперь уже четвёртый, до сентября осталось совсем немного! Ну-у, – протянула она загадочно, – смотри!
И цветы, словно разноцветная волна, отхлынули вниз и открыли лица.
Эффектная задумка Ольги Николавны сработала на славу – Антошка по достоинству оценил такое театральное зрелище:
- О-о-о! – вырвалось у него из груди.
- Красиво, правда?! – воскликнула Ольга Николавна и явно ждала от него ещё какой-нибудь похвалы.
А он только кивнул и стал разглядывать лица.
Море глаз. Знакомый прищур. Знакомая улыбка. Мохнатые брови умудрённого математика. Родинка на верхней губе. Прядь волос на лбу...
Антошкин растерянный взгляд суетливо бегал по толпе ребят, возвращался обратно то к одному, то к другому лицу, и поэтому Ольге Николавне показалось, что он мало кого узнает, и она решила помочь:
- Это – Костик, видишь? Это – Саша. Здесь – Зоя. Вон там – Аня.
Мелкая и худая Анька, которая держала в свободной руке музыкальную пластинку в бумажной упаковке, пропищала:
- Да всё он видит, Ольга Николавна. Он просто отвык.
Кое-кто засмеялся, и Ольга Николавна. А больше всех гоготал Толик.
Антошка выбрал ещё кого-то и сказал:
- Привет, Нинка! Как щенки?
- Привет-привет, Михеев! Вспомнил тоже... Они уже взрослые собаки.
- Уже-е-е? – протянул Антошка и спохватился. – А что вы стоите, ребята? Садитесь, где найдёте... на всех, правда, не хватит...
Ольга Николавна так характерно махнула рукой, словно ей предложили что-то сверхъестественное:
- Ой, да ничего! Постоим!
И все ребята подхватили хором:
- Да ничего!!! Постоим!!! – и получилось очень смешно.
- Здорово, правда?! – опять воскликнула Ольга Николавна и будто снова ждала похвалы.
Лицо Антошки дёрнула улыбка, но он тут же спрятал её.
- А давай поставим цветы в бутылки, банки и кастрюли? – предложила Ольга Николавна.
- Давайте, – согласился Антошка и поглядел на меня и Толика.
Я сокрушенно помотал головой: мол, всё – сейчас начнётся.
А Толик сделал ужасную рожу.
И тут действительно началась такая суета и брожение, что запросто могла закружиться голова. Ребята толкались и ломились к рукомойнику, вода разливалась на пол, брызги летели в разные стороны, и вот уже круглый стол превратился в красочную клумбу.
- Здорово, правда?! – с умилением сказала Ольга Николавна. – Ой! А знаешь, Антон, что тебе ребята сейчас расскажут?!
- Нет, – ответил он и теперь поглядел только на меня, должно быть рожи Толика ему порядком надоели.
Я пожал плечами: откуда мне знать, что они расскажут – небось, ерунду всякую.
Ольга Николавна с прежним восторгом произнесла, давая команду:
- Зоя, начинай!
Толстая Зойка Сазонова сразу начала интригующим голосом:
- А помнишь... заброшенный сад?..
- Тот, что слева от школы? За складом? – Антошка заметно оживился.
- Да, за голубым забором – продолжала она.
- Конечно, помню.
- Снесли и сад, и забор! Спортивный зал будут строить! Яму отрыли, огромную-преогромную!
- Вот это сказка... – удивился Антошка. – Так быстро?..
- Ничего себе быстро, – Зойка склонила голову набок и сказала отсебятину, нарушая задуманный план, – а ты посчитай, сколько ты в школе уже не был!
Последние Зойкины слова не понравились Ольге Николавне, и она дала слово другому, отмахнув рукой:
- Стоп, Сазонова! Костик, давай!
Длинноносый Костик продолжил:
- А знаешь, какая история с этим садом?! Оказывается, там раньше церковь была!
- Да ты что-о-о?!
- Да! Приехали всякие археологи, стали копаться, а там – гробы, иконы, золото и кости человеческие, много-много!
- Как это?
И тут мой Толик не выдержал, опередил Костика и ответил сам:
- А так! Ручки, ножки, черепушки, – он крутил руками, ногами, головой и строил страшные рожи. – Пальчики, плечики!
- Тарасов! – строго остановила Ольга Петровна. – Во-первых, на себе не показывают! Во-вторых, ты не сейчас! – и она сказала. – Лена, рассказывай ты, а то наш Костик уступает тому, кому не надо!
- А помнишь... подвальную дверь под кабинетом директора?..
- Конечно, – ответил Антошка. – Она ещё была такая дряхлая, вся в дырах и трещинах! – он увлекался всё больше и больше.
- Точно! А сторож Кузьмич всё лето оббивал её скобами!
- Помню! А скобищи такие огромные, которыми ворота обделывают!
- Точно! Так вот... там, в подвале за этой дверью... лиса поселилась!
- Да ты что-о-о?! Как лиса?!
- Так, лиса! Рыжая, красивая и злая!
- В городе – лиса?! Вот это сказка!
- Да не сказка! Она из зоопарка удрала!
- А как же она в подвал-то попала?!
- В дырку двери! Кузьмич не захотел дырку забивать и на утро оставил, лиса и влетела! Набегалась по Москве, перепугалась, теперь сидит там!
- А дырка?!
- Дырка осталась, и все классы кидают туда свои завтраки!
- Все классы?! Лиса же лопнет!
- Пока не лопнула! У неё такой аппетит – будь здоров!
- Да ты что-о-о?!
- Точно! А Зинаида Степанна – училка по зоологии – говорит, что лиса беременная!
- Лена! – поправила Ольга Николавна. – Не «училка», а учительница, и лиса не беременная, а... – она подумала и добавила, – а в положении!
- В положении, – повторила Ленка, – лисят ждёт, поэтому и ест много!
- Что же с ней будет?!
- Ничего! Завтра из зоопарка приедут, будут всякими сочками ловить и заберут обратно!
Антошка вдруг протянул с огромной завистью:
- Завтра... приедут?..
Ленка сразу поняла, что он очень хотел бы посмотреть, как будут ловить сочками, а ей только это и надо было, и она предложила:
- А давай, мы завтра отвезём тебя к школе, и ты лису увидишь!
Антошка замолчал и опустил глаза.
Ольга Николавна всё дальнейшее взяла на себя, совершенно не поняв его молчание и решив, что он раздумывает: ехать ему завтра или позже.
- Ой, – воскликнула она, – а кабинет физики для старших классов не узнать! Мы с ребятами как на экскурсию ходили! Там такое новое оборудование привезли... чудеса какие-то... Нейтроны прямо по кабинету летают, а системы сами решаются! – и она оптимистично добавила. – Вот так-то! И всё, что рассказали ребята и я, ты сможешь увидеть сам, если пойдёшь в школу!
Антошка тускло ответил:
- Я не пойду... в школу...
И сразу что-то потерялось в разговоре, Ольга Николавна ошиблась в своих подготовленных планах.
- Как?.. Нет... ты должен, Антон... Мы тебе очень удобную коляску купили.
- Я не пойду, мне не нужна... никакая коляска...
- Надо пойти. Есть такое слово «надо», потому что тебе необходимо продолжать учиться.
- Не пойду...
И почему мы с Толиком не помогли тогда Антошке и не убедили Ольгу Николавну, что ему нельзя появляться в школе на этой коляске? Неужели она не понимала, что ему будет очень неловко среди ходячих школяров, он будет стесняться и нервничать.
В тот момент Ольга Николавна поняла только одно: все её доброжелательные хлопоты были бесполезны и просто лопнули, как надувной шар. Она не сдержалась и в сердцах заметила:
- Ты... ты упрям, Антон!
Я посмотрел почему-то на букеты цветов, стоявшие на столе. Мне показалось, что множество ярких бутонов моментально померкли и потухли как... Антошкины глаза.
- Пойми, Антон, – продолжала Ольга Николавна, – сейчас, когда у тебя такая нелёгкая ситуация, тебе просто необходимо быть с ребятами в школе, заниматься с ними уроками, быть в курсе всех школьных событий! А ты...
- Уходите!!! – вдруг закричал Антошка так громко, что даже прокатилось маленькое эхо. – Все уходите!!!
Ольга Николавна перепугалась за него, всполошилась и замахала на ребят руками, показывая на дверь. Она никак не ожидала такого.
- Уходите!!! Быстрей!!! – кричал Антошка, глядя в пол.
Все стали суматошно толкаться и продвигаться к выходу. Ольга Николавна пихала ребят в спины, оглядывалась на Антошку, и глаза её будто с огромным сожалением говорили: «Это надо же, так всё нелепо получилось! Сейчас уходим! Спокойно! Спокойно!».
Мы с Толиком как два истукана стояли на месте и старались удержаться в потоке исчезающих одноклассников. Я отчётливо услышал фразы тех ребят, которые шли сюда из-под палки:
- И зачем только припёрлись сюда?!
- Я вам говорил: зря время потеряем!
Когда все ушли, я заметил, что мы с Толиком остались не одни: чуть поодаль от нас торчала мелкая и худая Анька со своей музыкальной пластинкой, упакованной в яркий бумажный конверт. Она секунду постояла, словно выжидая, закричит Антошка или нет, а затем зашагала к нему и положила пластинку на письменный стол, за которым он сидел.
- Это тебе, – пропищала она, – ты когда-то просил у меня. Держи, – и пулей выскочила за дверь.
Не поднимая глаз от пола, Антошка всё так же раздражённо крикнул:
- Я же сказал: уходите все!!!
Мы с Толиком переглянулись, пожали плечами и вышли.
Антошка поднял глаза на конверт, в котором лежала пластинка. Там красивыми, старинными, витиеватыми буквами было напечатано:
Б Е Т Х О В Е Н
Лёгкий шум за окном заставил Антошку повернуться.
Совсем близко от подвального стекла вяло шаркали по асфальту наши с Толиком ноги. Мои – в грязно-коричневых сандалиях, а его – в серых кедах с короткими рваными шнурками.
Когда ноги исчезли, перед глазами Антошки открылась в глубине двора живая картина в холодных, мрачных тонах. Около горбатого синего «Москвича» разыгрался скандал между «розовым интеллигентом» в розовой рубахе и молодым парнем в красном спортивном костюме. До предела возбуждённый парень постепенно переходил к активным наступательным действиям – размахивал кулаками и нависал над противником со всей своей ожесточённой бранью. А «розовый интеллигент» защищался мягко, неумело и терпел поражение.
Парень кинулся в сторону, притащил здоровый фикус в розовом горшке и стал запихивать в широко открытый багажник. Интеллигент робко возмущался, что-то объяснял и цеплялся руками за фикус. Теперь к машине подлетела девушка в красном домашнем халате, держа в руках два розовых чемодана. Она с большой неприязнью шлёпнула чемоданы на землю и кинулась помогать парню, впопыхах ломая листья фикуса...
Дверь подвала резко открылась, и на порог ввалился Григорий. На голове была сильно мятая, словно жёваная шляпа-сомбреро, а в руке торчала метла, между прутьями которой застряли красно-желтые осенние листья. Синяки на лице уже давно поубавили «красоту и блеск», однако Григорий поглаживал рукой всё ещё больной бок. С явным нетерпением он сразу спросил:
- Что... выгнал? – и замолчал, ждал только одного: подтверждения.
- Да, – ответил Антошка.
- И правильно сделал, – Григорий поставил метлу в угол и злорадно хмыкнул, кивнув на цветы. – Ишь ты, сколько мусора притащили... вместе со своей жалостью! Не горюй, Антоха! Не помрём! Проживём!
Он сорвал шляпу с головы, швырнул на стул и снова вышел из подвала, держась за бок.
- Щас вернусь, Антоха! – и тут же коротко простонал. – Ой, ё моё!
Антошка посмотрел в окно.
Около «Москвича» уже никого не было. Рядом с открытым багажником стоял на земле несчастный фикус в розовом горшке, и валялись два розовых чемодана...
Григорий действительно вернулся быстро, и сразу наполнил подвал громогласным восторгом:
Толкая перед собой интеллигента за плечи, он буквально впихнул его.
«Розовый интеллигент» смущался и разводил руками:
- Спасибо, но... неудобно как-то, Григорий Василич, неудобно...
- Неудобно знаешь что делать?!
- Не знаю... право не знаю... – волновался гость.
- Неудобно водку «таком» закусывать!
- Но мы же не будем «так»... Давайте я схожу и куплю закуску...
- Ты мне брось! Пригласил кто? Я! Значит, у меня всё есть! – и снова подпихнул гостя в спину, а сам опять простонал. – Ой, ё моё!
«Розовый интеллигент» спустился по ступенькам и вдруг заметил море цветов на круглом столе и Антошку около окна.
- Ай-яй-яй!– хлопнул интеллигент в ладоши, очарованно глядя на многоцветье бутонов. – Какое чудо! Это же прелесть! – и очень тепло улыбнулся Антошке, приветливо поздоровался. – Здравствуй!
- Здрасьте...
- Откуда же столько солнца, свежести, радости и вечной красоты?! – спросил Антошку интеллигент и робко подошел к цветочному столу.
Вместо Антошки ответил Григорий и рванул из кастрюли букет:
- От верблюда! Я щас всю эту дребедень выкину, к чертям собачим!
Антошка промолчал, опустив глаза.
- Оставьте! – вступился интеллигент за вечную красоту. – Разве можно? Вы только посмотрите: это же сказочная поляна! – он смело взял из рук Григория букет тюльпанов и осторожно опустил обратно в кастрюлю. – Позвольте мне сделать именно так... на правах вашего гостя!
- Чего-о?! – Григорий посмотрел на цветы, посмеялся и протянул иронично. – Поляна?! Едрить твою!.. Чёрт с ними, пусть пока стоят ради гостя! Мы щас с тобой выпьем на этой поляне!
Антошка поднял глаза и увидел лицо интеллигента, тот снова спросил:
- А всё же, откуда столько красоты?
- «Откуда-откуда»! Весь класс к нему приходил, вот откуда! – опять ответил Григорий, – и вдруг строго поглядел на гостя. – Будешь много спрашивать, водка в горло не полезет!
- А может... при мальчике не будем, Григорий Василич?
- А ты думаешь, что мальчик никогда не видел, как взрослые водку хлещут?! Садись! – и показал на стул.
«Розовый интеллигент» аккуратно примостился к столу и выжидающе смотрел на Антошку, словно хотел услышать какие-то слова от него.
Антошка молчал, тоже смотрел на гостя, на его розовую рубаху с большущими карманами на груди.
Григорий притащил бутылку водки, держа её подмышкой, а в больших и широких ладонях – закуску и стаканы. Он хлопотал с огромным удовольствием, предчувствуя близкую выпивку: опустил на стол водку со стаканами, поставил тарелку с картошкой и маслянистыми кильками, разложил газету с чёрным хлебом и репчатым луком.
- Ну, что?! Начнём на цветочной поляне?! – он хотел сорвать крышку с бутылки, но остановился и зарычал на гостя. – И что ты всё пялишься на Антоху?! А?! Я щас принесу его за стол, чтоб ты не ёрзал!
- Не надо! – поднял руки интеллигент, – Не надо сюда приносить!
- Тогда сиди и в стакан смотри! Детей что ли не видел?!
Интеллигент ответил, глядя на стакан:
- Видел... но у него такие грустные глаза...
- Зато у тебя восторженно-весёлые, цветами любуешься как телёнок на пастбище. – Григорий захохотал и тут же схватился за бока. – Ой, ё моё!
- У вас спина? – осторожно спросил интеллигент. – Вы всё время...
- У меня душа! – оборвал Григорий, сел за стол, цапнул бутылку, сорвал с неё крышку, налил по стаканам и поднял один из них. – Ну, давай-ка жахнем... дворовый ты наш! Я к тому, что живём в одном дворе и в одном доме, а вот поговорить никак не приходилось! Ты, по-моему, с пятого этажа третьего подъезда?!
- Оттуда, - ответил интеллигент, взял стакан кончиками пальцев, приподнял до уровня глаз и совершенно случайно заметил сквозь стеклянную поверхность и чистоту жидкости искажённое отражение Григория, сидящего напротив: круглые глаза-бусинки, большой, вытянутый нос с огромными ноздрями, толстые и плотоядные губы.
- За наш двор! За наш дом! За нас с тобой! – прохрипело страшное отражение и звякнуло стеклянной гранью по стакану интеллигента.
Григорий одним махом выпил, занюхал черняшкой и крякнул.
- Вы так хорошо сказали... - оценил «розовый интеллигент», всё ещё держа стакан. – За наш двор и за наш дом! Здорово!
- А за нас с тобой нездорово?! Ты мне брось!
- Это тоже здорово! Но хотелось бы за всех-всех-всех нас! – и гость свободной рукой обрисовал в пространстве большой круг.
- Ты что же, интеллигент розовый, к этим всем причисляешь и своих паразитов, которые тебя из дома сейчас выгоняли?! – удивился Григорий.
- Но я же... я...
- «Я-я»!.. Ты давай-ка выпей за нас, а про всех мы потом потолкуем!
- Хорошо-хорошо... сейчас... – он затаил дыханье и глотками стал постепенно опустошать стакан.
Лицо Григория перекосило, и он прищурился.
«Розовый интеллигент» выпил, начал часто – словно рыба – открывать рот, нагонять туда воздух трепещущей рукой, а потом вдруг нагнулся к пахучей белой розе и принялся втягивать носом цветочный аромат.
Антошка с интересом наблюдал за гостем и даже потянулся вперёд.
- Ну и чудак же ты! – засмеялся Григорий. – Шмель ты наш розовый! Брось ты этот гербарий, едрить твою! Возьми черняшку, нюхай! – и сунул ему кусок чёрного хлеба.
Интеллигент схватил и жадно стал занюхивать.
- Водку ты пить не умеешь! Закусываешь чёрти чем! – осуждал Григорий. – Постоять за себя не можешь, как я лишний раз сегодня убедился! Тебя же такого твои сопливые паразиты в два счёта выпердят!
Интеллигент с трудом возмутился:
- Григорий Василич... зачем же так... при ребёнке...
- А чего ребёнок?! Ты думаешь, что ребёнок не видел в окно, как взрослого дядю две сопли топтали?!
- Я не про это... Я про ваше ужасное слово «выпер»...
- Да брось ты свои интеллигентские штучки! Чем крепче слово, тем полезней! – и двинул к нему тарелку. – А ну, бери кильку с картошкой!
- Беру-беру! – подчинился гость и кончиками пальцев выловил за хвост маслянистую рыбку. – Уже взял, – и для спокойствия хозяина даже показал. – Во!
- Теперь кидай в пасть и хряпай! – Григорий для примера ухватил толстую кильку и смачно заработал челюстями.
- А можно я выберу косточки?.. – спросил интеллигент, он заметно пьянел.
- А-а, чёрт с тобой! – махнул Григорий. – Выбирай, жуй, плюй, чего хошь делай... только закусывай по-мужицки, а не цветочной пыльцой!
Интеллигент кивнул в знак согласия, надкусил кильку и аккуратно сплюнул косточку в ладонь.
- Вот ответь мне опять же по-мужицки: до каких пор твои сопливые будут тебя жрать поедом?! – Григорий тоже косел.
- Ты мне не поддакивай, интеллигент розовый! Я не знаю, что там у вас происходит, но они уничтожают тебя на глазах у всех! Долго ты будешь позволять издеваться?! – он обернулся к Антошке и объяснил ему. – Как ни выйду во двор, Антоха, там одно и то же!
Антошка, казалось, внимательно смотрел на Григория.
- Вы же, Григорий Василич, тоже позволяете над собой издеваться, – очень смело заметил интеллигент, потому что пьянел не на шутку.
- Это как?.. – не понял Григорий.
- А так. Который раз вы летаете с крыши, а комнату вам всё не дают.
- Чего?! – Григорий округлил глаза и упёрся руками о стол, словно хотел встать. – Ну, шмель цветочно-розовый, ты и сравнил палец с жо...
- Григорий Василич!..
- Что «Григорий Василич»?! Я действую в отличие от других! Ты понимаешь, действую, а не фикусы ломаю в багажниках! И мой очередной полёт, который будет совсем уже скоро, окончательно приблизит к нам, – он показал на себя и Антошку, – эту самую долгожданную комнату, и мы получим её!.. А вот ты-то что делаешь?!
- Сопротивляюсь...
Григорий снова повернулся к Антошке и пояснил ему иронично:
- Он сопротивляется! Его топчут, как тряпку, а тряпка сопротивляется!
- Я не тряпка, – ответил интеллигент и помахал пальцем. – Был бы тряпкой, давно бы согласился на эту коммуналку.
- Что за коммуналка? Почему не знаю? – грозно спросил Григорий.
- Четыре такусеньких метра в коммунальной квартире, – показал руками интеллигент, – вот такусеньких... Там проживал муж моей дочери, там и развернуться-то негде, а меня туда хотят...
- Вот паразиты, – подхватил Григорий. – Убирайся, мол, папаша в конуру собачью! И где ж она такая?
- Далеко, просто невыносимо далеко, где-то загородом, в каком-то заброшенном рабочем посёлке...
- Да-а-а! Мордой в грязь? В навоз рабочего посёлка? Нюхай, папаша!
- Но я же не могу там, Григорий Василич, – с трепетным откровением продолжал гость. – Я не хочу туда, я настолько люблю наш двор, наш дом и так привык ко всему нашему...
- Молодец! Так держать! – проревел Григорий. – Только не заплачь, я прошу тебя, будь мужиком! Ненавижу это сентиментальное, слезливое болото! Если ещё раз услышу твой дрогнувший голос – выгоню!
- Он у меня по натуре такой...
- Меняй натуру! – напористо поучал Григорий. – Слушай сюда! Сегодня же подходишь к ним и громким, уверенным голосом ставишь их на место: «Я никуда не поеду! Тут я прожил всю жизнь и тут я остаюсь до конца своих дней! Убирайтесь сами в свой вонючий рабочий посёлок!» Вот так и заорать надо! Если ты этого не сделаешь, я тебя возненавижу! Понял?!
Интеллигент тяжело проглотил слюну, и очень неопределённо кивнул:
- Понял... Только страшновато... не получится, наверное... Вы-то сильный такой, в прошлом десантник...
- Учись! Если «страшновато», следующий раз со мной на крышу полезешь! – Григорий схватил бутылку, налил гостю и себе.
- Какая крыша?! Боже, упаси! – воскликнул розовый интеллигент на полном серьёзе. – Я же высоты боюсь!
- Так здесь же не высота, здесь будешь на полу стоять, смотреть в их сопливые хари и внушительно орать, – и Григорий взял стакан. – Ну, действуй, раз нет у тебя с ними никаких... этих... взаимопониманий!
- Да-да. Нет у меня с ними, я бы сказал, единого оркестра.
- Чего-о? – не понял Григорий и склонил голову на бок.
- Стройного оркестра. Оркестр – это и есть взаимопонимание друг друга, когда все связаны вместе, иначе какой же это оркестр, если один в лес, а другой по дрова. Я образно... – и он поднял стакан.
- Ты что композитор?
- Дирижёр во Дворце культуры.
- А ты глубоко сказал, в корень! Я твой образ даже очень понял, – и Григорий звякнул стаканами. – Антоха, ты-то понял дирижёра?
Антошка, с интересом наблюдавший за беседой, охотно ответил:
- Понял: оркестр мыслей человеческих.
Повисла пауза. Оба взрослых молча глазели на него.
Сверкая от безумной гордости, Григорий первый нарушил тишину, показал на Антошку пальцем и многозначительно спросил гостя:
- Слыхал?! Каково?! Нет, ты слыхал?!
Очарованный интеллигент тихо протянул:
- Анто-о-ша, ты же очень точно подметил. Действительно оркестр мыслей человеческих. Ай-яй-яй, в тебе есть прекрасные задатки...
- А ты думал! – высоко поднял голову Григорий. – У него ого-го задатки! – и одним махом выпил водку.
Интеллигент никак не мог оторвать глаз от Антошки. Даже когда делал маленькие глотки жгучего напитка, когда ставил на стол стакан, когда сильно морщился, когда занюхивал черняшкой – он всё равно глядел и глядел на него.
- Я поражен! – с пьяненьким восхищением проговорил он. – В таком возрасте так понимать суть вещей... – и вдруг спросил. – Простите, а почему Антоша дома, не с ребятами? С ним что-то опять случилось? Он должен быть там, должен делиться с ребятами своими мыслями, разбрасывать эти мысли, они прекрасны, у него явные способности! Не зря же он сидел именно с пластинкой Бетховена, когда я сюда вошёл! Постойте... – интеллигент что-то вспомнил и добавил, – я же видел Антошу неделю назад во дворе, он
бегал! Бегал! С ним что-то опять?!
Григорий стукнул кулаком по столу:
- Ты сейчас так кучеряво говорил, дирижёр, так кучеряво, а потом взял и соврал! Как же неделю назад ты мог видеть Антоху во дворе?! Чего ты врёшь?! Сказал бы – недели три!
- Может и три, но видел: бегал же!
- Он у меня то бегает, то сляжет, то бегает, то сляжет, даже врачи удивляются! Я к этому давно привык, когда ещё из детдома его забирал!
Интеллигент осторожно прервал:
- Не надо, Григорий Василич... Меня Анфиса Михална уже давно посвятила в эту историю детдома... пожалуйста, не будем сейчас...
- Анфиска?! Она не соврёт!
- Нет-нет, что вы... до мельчайших подробностей, поэтому не надо... – в глазах интеллигента было беспокойство за Антошку.
Григорий пьянел, и остановить его было трудно:
- А говорила Анфиска про стерву-мамашу, которая тайком приходила к детдому и наблюдала из-за угла: ходит он или нет?!
- Конечно, говорила. Я всё знаю, я же совсем о другом спросил...
- Ни черта ты не знаешь! Ты не знаешь, интеллигент, что я в этом детдоме во всех лицах работал: и хозяйственник, и дворник, и столяр, и плотник, и слесарь! Всё на мне держалось – ответственный человек был, в прошлом фронтовик! И репутация была хорошая, и деньги хорошие! Всю бумажную волокиту быстро оформил с помощью нашей замечательной директрисы и все инстанции прошёл! Вот так, кому нипопадя пацанёнка не отдали бы! – и Григорий показал ему фигу.
- Я вижу... Я всё-таки о другом: если с Антошей что-то опять, значит серьёзно лечить надо! – и возбуждённый гость предложил сразу и очень просто. – Да Бог с ними, с этими врачами, пусть они удивляются! А мы давайте отправим Антошку на юг, к Чёрному морю! В морской воде богатейшие целебные свойства: соли, йод, другие минералы! Он будет каждый день купаться, принимать эти ванны и непременно вылечится!
Григорий цапнул кильку с картошкой, одним коротким движением закинул в рот и спросил, быстро работая челюстями:
- На какие шиши ты отправишь?!
- Деньги? Найдём деньги, иначе нам грош цена, – голос интеллигента дрогнул и даже задребезжал. – Мы пойдём и соберём деньги по всему нашему дому, по всему двору, – с какой-то сказочной верой продолжал он. – Господи, неужели не помогут? Пойдём в другие дворы, я лично сам буду стучаться в каждую дверь и слёзно просить, слёзно просить!
Антошка неотступно и внимательно глядел на интеллигента.
А Григорий сначала тупо смотрел на него, а потом стал свирепеть и нервно крутить бутылку в руке, ему явно что-то не нравилось.
- Я знаю, что мир не без добрых людей, Григорий Василич! Не все же бросают своих новорождённых детей и выгоняют своих отцов из дома! Есть же души добрые, светлые, чистые, любящие, которые готовы понять и пригреть всем своим горячим сердцем! Господи, я верю в это!
Григорий резко вылил остатки водки в свой стакан, угрожающе облапил бутылку, словно гранату и тихо, страшно процедил сквозь зубы:
- Ты ещё заплачь, мокрица... Я предупреждал тебя: не люблю этого, выгоню... Что ты опять болото развёл и болтаешь?.. Какие добрые, чистые, светлые души тебе дадут свои деньги, дурья твоя башка?.. Кому ты нужен?.. Я не хочу твоего вранья и нытья... – и Григорий вдруг громко заорал, взяв с места в карьер. – А ну-ка встал! Пошёл во-о-он! Во-о-он!
Интеллигент перепугался, шарахнулся в сторону и чуть не свалился со стула. Он еле удержался, вскочил и начал пятиться задом к двери, его губы часто и смешно шлёпали.
- Во-о-он! – повторил Григорий.
От этого вопля гостя будто сдуло с места, и он вылетел за дверь.
А Григорий размахнулся и швырнул пустую бутылку ему во след. Она грохнула и раскололась о дверной косяк. И казалось, что осколки падали очень медленно – прозрачные, светлые, точно дождь слёз.
- Ты обалдел?! – вырвалось у Антошки, и он упёрся руками, словно хотел встать. – Зачем выгнал?!
- Ты ведь тоже своих выгнал, – ревел Григорий.
- Было за что, а он – добрый!
- Он не добрый, а добренький, так себе – пирог ни с чем! Вот такие и разводят вокруг нас дожди и болота, такие вот слизняки и мокрицы! А надо действовать, действовать, действовать! – и выпил остатки водки.
Григорий метнулся к рукомойнику, резко открыл кран, и струя воды сильно забарабанила по металлической раковине. Он смело сунул голову и начал мочить её, громко фыркая и раскидывая брызги по сторонам.
Закончив водную процедуру, Григорий вылез из-под струи, повернул вентиль крана, тряхнул головой и мокрый, облизанный зашагал уверенной поступью к выходу, прихватив метлу.
Ржавый длинноносый кран, не до конца закрытый, пропускал воду, она капала и нудно стучала.
- Между первым, вторым, третьим и четвёртым интервал в пять секунд! – командирским тоном объяснил Толик боевую задачу.
Мы снова собрались на шумной улице, чтобы нанести очередной удар по будке чистильщика. Уже несколько дней она непривычно и прочно стояла у стены нашего дома вместо любимой морожницы.
- Колька первый! Петька второй! Сашка третий! Серёга четвёртый! Я замыкаю! – раздался громкий клич нашего Толика. – Колька, пошел! Раз, два, три, четыре, пять! Петька, пошел! Раз, два, три...
Лавируя между прохожими быстрым, живым ручейком, мы приближались к будке. От меткого попадания наших камней стёкла звенели резко и пронзительно, падая осколками на тротуар.
Когда я летел мимо будки, успешно завершив задание, с ужасом заметил, что навстречу мне семенила древняя старушка, нас разделяло буквально два шага. Обойти старушку справа я никак не мог – там, как назло хлынул из подземного перехода поток прохожих, и мне пришлось на свой страх и риск промчаться слева, совсем близко от будки. И в этот момент из неё рванулась рука чистильщика, и пальцы чиркнули по моей рубахе, желая ухватить её с огромным нетерпением...
Моё сердце мигом похолодело от испуга, и асфальт под ногами превратился в толстенный слой мягкой ваты, в которой я стал вязнуть.
Удирая во всю прыть во двор, я заметил бегущего рядом Толика и просипел ему осевшим голосом:
- Давай ко мне, с балкона посмотрим...
Остальных ребят в округе не было – разлетелись кто куда.
Мы с Толиком ворвались в подъезд и буквально приклеились к стене, чтобы выждать секунду и отдышаться. Сказать что-либо внятное ни я, ни он не могли, а наши руки то и дело показывали наверх:
- Я, я, я...
- Ты, ты, ты...
- Давай-ка...
- Даю-ка...
Мы наконец-то поняли друг друга, что лифта ждать не будем, и большими шагами, цепляясь за перилла, стали подниматься.
Подскочив к двери, я никак не мог попасть ключом в замок.
- Да куда ты? – схватил меня за руку Толик и помог. – Сюда надо!
- Тебе-то ничего страшного, – оправдал я своё состояние, – а меня он чуть ни поймал за рубаху!
- А зачем к нему под нос полез? – с большим укором и знанием «военного дела» сказал Толик. – Врага надо держать на расстоянии, – и резко повернул мою руку вместе с ключом, замок благополучно щелкнул.
Моё волнение успокоилось только тогда, когда я распахнул толстую дверь, когда шмыгнул с Толиком в прихожую и когда до меня долетели с кухни родные, по-домашнему тёплые и тихие голоса мамы и папы вперемешку с приглушенным шёпотом приёмника.
Мы осторожно прикрыли дверь, на цыпочках вошли в комнату, и дунули на балкон, вцепились в поручень, перегнулись и увидели.
Около злосчастной будки находилась только одна незнакомая нам женщина в синем халате, она подметала веником осколки.
- Гляди, сам не убирает, – пробурчал Толик, – все должны на него работать...
- Друзья мои! – раздался за нашими спинами неожиданно громкий голос папы. – Зайдите-ка сюда, поговорить надо!
Мы обернулись, и нехорошее предчувствие полного разоблачения, словно резкий и колючий ветер, обдало меня и Толика с головы до ног.
Папа стоял по середине комнаты с газетой «Правда», был очень подтянут и строен в тёмных выглаженных брюках и белой рубахе, под воротником которой туго висел чёрный галстук. Он глядел на нас довольно сурово и свободной рукой манил к себе.
- Сюда-сюда, смелее!
Я первый шагнул в комнату, Толик за мной, и мы замерли. Это был провал: папа видел, как мы разбивали стёкла, и нам сейчас здорово попадёт, особенно мне.
Его сильная рука взялась за ремень, державший брюки, но... к нашему счастью... только поправила пряжку... пока.
- Садитесь, разговор серьёзный, – он показал на диван, а сам сел за стол и положил на него газету. – Серёга, ты какой-то прямо не свой, – и очень загадочно добавил, внимательно посмотрев на нас. – Вы чем-то, по-моему, напуганы, а?
- Да мы ни капли не напуганы, – постарался смело ответить я и развязано плюхнулся на диван, – просто гуляли, устали немного.
Толик сделал то же самое: плюхнулся рядом.
- Да-да, – протянул папа, – я забыл, что от гулянья тоже запросто можно устать... Давно не гулял... – он будто специально оттягивал суть разговора и хотел потомить нас. – Ну, чем заняты, как дела?
- Гуляем! – хором ответили мы, как ни в чём не бывало.
Папа грустно усмехнулся, а дверь комнаты вдруг открылась, и появилась воздушная мама, потому что была в лёгком, воздушном голубом платье с белой кофточкой на плечах и такой же белой сумочкой.
- О-о-о! – воскликнула она и добавила с мягкой иронией. – У вас тут... партийное собрание?
- Сначала надо вырасти до таких собраний и совершить хорошие поступки, – строго заметил папа, но тут же, впрочем, улыбнулся.
Я сразу понял, к чему он сказал – к разбитым стёклам.
А хитрый Толик сразу нашёл спасение в моей маме.
- Здрасьте, тётя Рита! Здрасьте! – крикнул он с такой любовью.
- Здравствуй, дорогой Толик! Какой же ты приветливый мальчик! – заметила мама, а потом сказала мне. – Серёжа, ты опять убежал и не позавтракал! Ну, что это такое? Ладно, я - на работу! Ты не забыл: вечером школьную форму меряем! Будь дома часам к восьми!
- Буду-буду! – преданно ответил я, и глаза мои блеснули, мне так не хотелось отпускать маму.
- Он будет! – подтвердил папа. – Рита, у нас серьёзный разговор!
И мамины каблучки торопливо застучали по коридору.
- Вы слышали, что сказала мама Рита? – спросил папа.
Мы с Толиком кивнули и хором ответили:
- Слышали: «Целую»!
Он снова грустно усмехнулся и как-то безнадёжно помотал головой:
- Да-а-а, кому что... – и объяснил очень сдержанно. – Было сказано про школьную форму. Значит гулянье гуляньем, а скоро – учёба. Кстати... ваш Антон сможет посещать школу?
- Скорее всего, нет... – ответил я, не понимая, к чему же ведёт папа.
А он вдруг взял и, наконец, посвятил нас в суть разговора:
- Я как раз, друзья мои, и хотел об Антоне поговорить... У меня к вам большая просьба, даже огромная! Просьба к моему сыну, – он показал рукой на меня, – и к самому близкому другу моего сына, – а потом показал на Толика и закончил тоном, не терпящим возражения, – не ходите больше к Антону!
Мы как пришибленные замолчали. Я ожидал другого: «Ах вы, негодные мальчишки! Вы зачем бьёте стёкла в будке чистильщика?! Я же каждый день хожу туда чистить ботинки, когда еду в газету «Правда!».
- Я, наверное, не точно выразился... – поправился папа. – Имелась ввиду просьба не ходить больше в подвал! В подвал!
Мы по-прежнему ничего не понимали и хлопали глазами.
- Если хотите видеть Антона, а это вам никто не может запретить, то уводите его... э-э... увозите его оттуда во двор, в сад, в парк, только в подвале не находитесь! Я не хочу этого! – и папа твёрдо повторил ещё раз, разделяя каждое слово. – Я... не хочу... этого!
Он немного приподнялся, поудобнее сел на стуле и продолжил:
- Надо купить инвалидную коляску, забирать его из подвала и гулять с ним! Давайте я поговорю с классным руководителем, чтобы она организовала родителей! Соберём деньги и купим Антону коляску!
- Уже купили... – сказал я и посмотрел на Толика.
- Школа сама купила... – добавил он.
- Ну вот, уже купили! А мы толчём в ступе...
- Но Антошка не хочет в коляске, – объяснил Толик.
- Что значит «не хочет»?! – папа повысил голос, будто в этом виноват был мой друг Толик. – «Не хочет!» Я, конечно, понимаю... даже очень понимаю... ему морально трудно ездить в ней... Но вы-то на то и друзья Антона, чтобы помочь! Сообразите, наконец, как это лучше сделать! Уговорите! Объясните! Одним словом: в подвале не находиться и всячески избегать встреч и влияния на себя... этого... Григория! Поняли?!
Мы опять ответили хором:
- Нет!
Папа терпеливо продолжил, теперь уже обращаясь только ко мне:
- Я не хочу, чтобы мой сын виделся с Григорием в подвале и слушал его пьяные речи, впрочем, как и трезвые! Ничему хорошему он научить не может, а ты там пропадаешь целыми днями! Григорий – неправильный дядя! Понял?!
Я тут же сказал то, что сразу пришло в голову:
- А почему он неправильный? Он ведь тоже воевал, как и ты.
Папа секунду помолчал и закрыл глаза, будто уже устал от нас бестолковых. Потом вздохнул и внушительно сказал нам обоим:
- Не все люди, которые воевали – хорошие! Э-э... то есть не так... Те, кто воевал, конечно же, очень хорошие, потому что защищали нашу Родину! Это вам понятно, что значит защищать Родину?!
- Понятно! – ответили мы всё так же хором.
- Ещё бы, четвёртый класс уже! Так вот... я хотел сказать, что некоторые из них уже потом становятся нехорошими: начинают болтать всякую чушь о других людях, пьянствовать и совершать отвратительные поступки! К этим людям я со всей ответственностью отношу и Григория!
Теперь спросил Толик:
- А как же так получается, дядя Вань?.. Ведь Григорий совершил очень хороший поступок: взял Антошку из детского дома.
- Ну... взял... – ответил папа и подумал секунду, – для Антона, может быть, он сделал много... а может быть... в детском доме Антону было бы гораздо лучше... Взять из детского дома – ещё не поступок, Толик! Ну, взял, а дальше-то что? Подрастёте, сами поймёте!
Мы, как один, широко открыли рты.
- Так, закрыть ворота! – приказал папа. – Больше я ничего объяснять не буду, и прошу с этой минуты безукоризненно выполнять мою просьбу! Поняли?!
Мы стукнули зубами, закрыли «ворота», но молчали.
- Не слышу ответа! – папа нарочито повернулся к нам ухом.
- Поняли! – ответили мы хором.
- Молодцы! – довольный папа решительно опустил ладонь на газету, а потом встал со стула. – Я пошел на работу, друзья мои!
Мы тоже встали следом как воспитанные дети.
Он шагнул к двери, но вдруг остановился, обернулся и спросил меня:
- Кстати, скоро день рождения деда, не забыл?
- Нет... – растерянно ответил я.
- Что подаришь самому главному ветерану из ветеранов? Твой дед ещё в гражданскую воевал... – он не дождался ответа, какие-то мысли сразу овладели им, и папа вышел в коридор, тихо напевая себе под нос. – «Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ»...
Дверь за ним закрылась, а мы продолжали стоять и некоторое время глазеть на неё. Через открытый балкон в тишину комнаты проникали звуки шумной улицы: беспрерывное шмыганье колёс, тормоза, возгласы прохожих, милицейский свисток и близко-близко – чириканье воробьёв.
Толик первый ощутил свободу, расслабленно подошёл к столу, на котором папа оставил газету, и бессмысленно упёрся в неё. Я приблизился к нему и повторил тоже самое.
Мы оба молчали и впустую бегали глазами по заглавным строчкам и оттискам фотографий:
ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
газета
П Р А В Д А
ОРГАН ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС
1 9 6 4 г о д
ниже - название статьи:
НЕПРЕКЛОННАЯ ВОЛЯ К МИРУ И СОЗИДАНИЮ,
а потом - фотография бородатого Фиделя Кастро, где он стоял рядом с Хрущёвым в простом военном кителе и с двумя орденами на груди.
Толик смотрел-смотрел на бороду Фиделя, на его медали и спросил, хотя думал совсем о другом:
- Серёга, а правда... чего деду подаришь?
Я тоже думал о другом, но ответил серьёзно, и тоже глядя на Фиделя:
- Нарисую тачанку, а в ней будет дед сидеть за пулемётом, только не тогдашний, а сегодняшний... с бородой.
- Здорово! – подхватил Толик и сказал то, о чём думал. – Чего с коляской будем делать? – и резко оторвался от газеты, поправил очки.
- Будем туда Антошку сажать, чего же ещё?
- Ага, так он просто тебе и сел.
- Да конечно так просто не сядет, тут подумать надо.
- Не подумать, – поправил Толик, – а надо найти такую причину, чтобы Антошка сам захотел сесть.
- Ну и сказал же ты, – махнул я рукой. – Где это видано, чтобы Антошка сам в коляску попросился?
- А вот увидишь, попросится... – и в глазах его блеснули искорки, будто он нашёл решение сложного вопроса. – По-моему... есть идея...
- Какая?
Толик подкрался ко мне и хитро спросил:
- А половину своего завтрака отдашь, который ты сегодня не съел? А то живот пищит жуть как.
- Да ешь всё! – воскликнул я. – Мне вообще не хочется!
- Всё-о-о? А что там?
- Блинчики с мясом, блинчики с творогом, блинчики с яблоком! На выбор!
- А можно без выбора?
- Да можно конечно, ешь на здоровье!
- Понимаешь, вот не хотел тебе сразу говорить... – начал воображать Толик, напуская многозначительность, – хотел сначала обдумать... но ладно, слушай, – и звучно произнёс одно единственное слово. – Зинка! Понял, Серёга? – потом немного помолчал, проверяя мою реакцию, и добавил. – Мы же давно хотели...
Мне сразу понравилась идея, но я пока соображал.
- Ну, чего молчишь?
- Классно! Но опасно, – ответил я. – И как всё это сделать?
- А вот как сделать – расскажу после блинчиков! Айда!..
...На огромных часах большая стрелка стремительно скакала с одной цифры на другую, на ней скользил журавль длинными ногами и старался удержаться. Часы громко голосили: БОМ! БОМ! БОМ! Их звон напоминал тревожный набат.
По безлюдным улицам и пустым мостовым прокатилось эхо.
Резко распахнулись и стукнули двери подъездов, зашаркали ноги, и теперь на улицу выбежали люди. Они так спешили, что сбивали рядом бегущих, кто-то подлетал к своей легковушке, заводил мотор и срывался с места, задевая и калеча другие машины.
Троллейбусы, автобусы и трамваи стали стремительно носиться по улицам и мостовым. Сумасшедшие люди толпились на остановках и с бешеным напором ломали двери транспорта, заполняя салоны.
Скакала стрелка часов. Взлетал и садился журавль.
Сигналы машин гудели страшным воем, и всё вокруг бежало, ехало, мчалось.
От этой дикой скорости образовался сильный ветер, трепал юбки, пиджаки, вырывал из рук дамские сумочки и мужские портфели.
Среди людей, не успевших спрятаться в транспорте, летели по улице розовые рубахи, яркие букеты цветов и мётла дворников.
С высоких деревьев падали чёрным дождём гнёзда.
И казалось, пошатнулись дома.
Рядом с тонким стебельком тополя грохнулась на асфальт метла, гонимая ветром, и только чудом не задела его...
Антошка ещё не проснулся, голова скользнула с подушки и оказалась на краю дивана. Он что-то пробурчал, отбросил шинель, открыл глаза и приподнялся на руках сонный и взъерошенный. Антошка осмотрелся и постепенно стал привыкать к реальной обстановке.
На краю стола стояла обгорелая кастрюля с торчащим букетом завядших цветов, валялось много пожухлых лепестков, они скрутились и напоминали маленькие лодочки с поднятыми носами. Никаких цветов больше не было, был только Григорий за столом. Над ним свисала пыльная лампа на длинном шнуре и тускло освещала его рыжие волосы, тарелку с картошкой «в мундире» и чашку с дымящимся чаем. Григорий ел с аппетитом, его скулы работали как исправный механизм. Он шумно отхлёбывал горячий чай и с большим наслаждением
причмокивал губами, пристально глядя на Антошку.
Антошка протёр глаза и снова уставился на него.
- Ты чего, Антоха, не узнал? – и Григорий усмехнулся. – Меня-то ни с кем не спутать, мухомор – он и есть рыжий мухомор. Верно?
- Верно, – ответил Антошка и тоже усмехнулся.
- «Верно» говорит, ты погляди! Ох, Антоха! – Григорий встал из-за стола и зашагал к нему. – Если «верно», значит пора в сортир наверно.
Он приподнял и прижал к себе Антошку, который обвил руками его шею, а ноги в тренировочных штанах безжизненно повисли.
Туалет был рядом со входом. Григорий отнёс туда Антошку, вскоре вышел, прикрыв дверь, и направился к тумбочке, достал из неё початую четвертинку водки, снял крышку, взболтал содержимое и выпил.
Раздался шум бегущей воды и три коротких стука по двери туалета.
- Иду-иду! – крикнул Григорий, цапнул корку хлеба и закусил.
Он принёс Антошку на диван и заботливо укутал шинелью.
- Сиди, жди, скоро тётка Анфиса придёт. А может, картохи хочешь?
Антошка отрицательно помотал головой.
- Ну-у, конечно... – развёл руками Григорий – ты уж привык к её харчам... Ладно, пойду, продолжу! Там листьев до чёрта навалило! Принести?
- Принеси, – оживился Антошка, – только кленовых!
Григорий понимающе кивнул, решительно зашагал к выходу, взял по пути метлу, обернулся вдруг и сказал не очень довольным тоном:
- Однако... на подходе осень, Антоха... Осень...
Я осторожно прихлопнул входную дверь нашей квартиры и на всех парах помчался вниз по лестнице.
На поворотах каждого этажа мои ноги предательски скользили, меня опасно заносило, но я благополучно долетел до цели: распахнул дверь подъезда, вышел и огляделся.
Утренний двор, ещё пустой и спящий, был весь усыпан жёлтыми и красными листьями.
В глубине двора среди крылатых Амуров и других античных фигур сказочной детской площадки я увидел Григория с метлой. Он старательно и напряженно трудился, и конца его работы не было видно.
Мне это очень понравилось, и я помчался к Антошке.
Однако в подвал я вошел неспешно, медленно открыл дверь и встал у ступенек, вопросительно глядя на друга.
Антошка посмотрел на меня с тем же молчаливым вопросом, а потом удивлённо крикнул:
- Чего стоишь-то?!
Я тоже крикнул:
- Ты же нас выгнал вместе с классом, вот чего! Может мне и войти теперь нельзя!
- Дурачок! Я тогда один хотел остаться! – кричал Антошка.
- А ты тогда спокойно сказать не мог?! – кричал и я.
- Не мог, потому что я мог только кричать! – кричал он.
- А сейчас-то чего кричишь?! – кричал и я.
- Это ты кричишь! – кричал он.
- Я пришёл не кричать! – продолжал я кричать.
А он вдруг цыкнул на меня, прислонил палец к губам и прошептал:
- Тихо, Серёга... Толик бежит...
Я прислушался: сквозь большую щелку двери отчётливо доносилось, как Толик шумно бежал по лестнице к подвалу.
- Он... – кивнул я и подлетел ближе к Антошке.
- Приготовились, – скомандовал Антошка.
- Я готов.
- Давай, начинай, – махнул он рукой.
И с полной верой я начал рассказ:
- А люди с ума сошли, и побежали как угорелые!
Глаза Антошки блеснули, и он с интересом подхватил:
- Точно, как угорелые! И стали так толкаться, что рядом бегущие падали!
Дверь подвала скрипнула, открылась, и на пороге показался Толик. Он тут же замер, не решаясь спуститься, и стал очумело глазеть на нас.
А мы продолжали на всю катушку, делая вид, что не замечаем его.
- Да-да, все падали! А машины бились всмятку, как яйца!
- Точно! А люди в трамваях ломали двери!
- И в троллейбусах, и автобусах!
- Точно! И всё закружилось со страшной силой!
- И машины загудели так нудно!
- Точно! И поднялся ураган!
Я совсем близко подошел к Антошке, а он прямо-таки тянулся ко мне.
А Толик стоял, слушал и просто замирал.
- А юбки от ветра как паруса надувались!
- Да! И сумки летели с портфелями!
- Да-да! И гнёзда с деревьев падали...
- ... таким чёрным дождём!
- Чёрным пречёрным!
- Точно! И дома пошатнулись...
- ... сначала вправо, потом влево!
- Да! И метла так сильно грохнулась на асфальт...
- ... что чуть-чуть ни сломала маленький тополёк!
- Точно! Уя-а-а-а, – протянул боязливо Антошка, – всё совпадает... Это что же такое?
- Всё-всё совпадает... – добавил я. – Уя-а-а-а, до мельчайшей песчинки...
- Серёга, может мы всё-таки... пришельцы?
- Да нет... вроде нормальные... – неуверенно протянул я. – Хотя... тётка Анфиса предлагала маме показать нас врачу...
- Она и Григорию предлагала...
- А он чего?
- Он сказал «ни в коем случае: нас тогда сразу в психушку возьмут»...
Антошка теперь повернулся к Толику, ахнул, как настоящий актёр, посмотрел на него таинственным взглядом и спросил, всё ещё находясь под магическим впечатлением нашего сна:
- Ты уже здесь? И чего... стоишь-то... а-а?
Толик медленно ответил голосом, очень похожим на Антошкин:
- Интересное дело... Может мне... и войти нельзя... Ты же нас выгнал тогда вместе с классом...
Антошка посмотрел на меня и спросил загадочным шёпотом:
- Вы чего, Серёга... сговорились?
- Нет... – ещё тише прошептал я.
- А почему Толик... там стоит?
- Боится... – затаённо ответил я.
- Кого?
- Нас...
- А чего нас бояться? Пусть заходит... все свои...
- Какой же он «свой»? – удивился я. – Мы же эти... пришельцы...
- Ты же сказал: мы – нормальные...
- А Григорий-то сказал другое: что нас в психушку возьмут...
- Он не сказал, он предположил...
Толик слушал-слушал, а потом вдруг как крикнул, что даже очки его сползли на кончик носа:
- Вы чего, ребята, двинулись?! Опять своих снов нагляделись?!
- Тебе-то конечно сны не снятся, – уже абсолютно нормально сказал Антошка, уколов Толика. – Несчастный ты человек.
- Мне Зинка снится! – вдруг ответил он, спустился к нам и до того убедительно добавил, что не поверить было нельзя. – Сегодня ночью опять приснилась вся такая... реальная!
Антошка посмотрел на меня, глаза округлились, и было видно, что слово Зинка даже очень затронуло его.
Мне стало ясно – Толик приступил к ответственной операции под названием «КОЛЯСКА», и нужно немедленно подключаться.
- Во сне, Толик, неинтересно... – я взял и специально подыграл ему.
- Я хотя бы во сне вижу! – довольный ответил он. – А вам и того не дано... только журавли на часах, тополя на асфальтах и сумасшедшие люди в каких-то сумасшедших городах!
И тут Антошка спросил, немного стесняясь:
- Толик, а ты в чём её видел? – и бледность его лица заметно покраснела.
- Ага, щас я тебе и рассказал! Эти сны – запретные, их каждый сам должен видеть!
Я снова повторил для Толика теперь уже подчёркнуто громко:
- Во сне неинтересно...
Толик услышал, близко подошел к Антошке и соблазнительно сказал:
- Можно и не во сне, Антоха. Помнишь... мы же с тобой хотели?
- Ага, «хотели», – передразнил Антошка. – Это когда было? Когда я мог пойти ногами.
После этого я решил, что наш план сейчас рухнет.
Но хитрый Толик не растерялся и сразу выдал без лишних эмоций:
- Ну и что, подумаешь проблема. Сядешь в коляску, и поедешь.
Я с большим опасением поглядел на Антошку – что-то сейчас будет.
- Чего-чего? – удивлённо спросил он. – В какую коляску?
- Ту самую, – продолжал Толик, не теряя своих позиций, – со спинкой и колёсами, в которой все катаются, когда не ходят... временно.
- Вот-вот, – кивнул Антошка и возмущенно проговорил, – а потом они оба удивляются, почему я тогда выгнал их вместе с классом?! Да потому что вы хотели вместе со всеми усадить меня в эту колясочку, а сейчас снова пытаетесь! Никуда я не сяду! Не хватало мне в коляске кататься!
- А чего тут кататься, – сказал я, – ты же не в школу поедешь, а по двору в соседний дом и на первый этаж. Три минуты.
- Делов-то, – весомо добавил Толик, – туда и обратно, да ещё вечером, когда стемнеет.
Антошка помолчал, подумал, поглядел на нас, и мне показалось, что он обязательно согласится, но ответ был однозначный:
- Не поеду.
Толик, не теряя надежды, пустил в ход тяжелую артиллерию:
- Ты мужчина или нет, ёлки-палки?! Чего ты трусишь в эту коляску сесть, да ещё в полной темноте! Ты на Зинку хочешь посмотреть?! Все ребята уже видели, а Петька целых два раза!
Антошка молчал, думал.
Я срочно кинулся на помощь Толику:
- Если не хочет, пошли вдвоём. Который раз собираемся и никак.
Толик понял «мой ход конём» и специально сказал:
- Нет! Без Антохи я не пойду!
- Оно конечно... хотелось бы... посмотреть... – проговорил Антошка. – А Петька, правда, два раза видел?
- Уже третий собирается! – и Толик поднёс три пальца к его носу.
- Ну и даёт Петька! – оценил Антошка. – И чего говорит?
- Говорит «ни в сказке сказать, ни пером описать, там такое... только раз в жизни можно увидеть»! Решайся, Антоха!
- А кто ещё будет? – настороженно спросил он.
- Никого кроме нас троих, – быстро ответил я, предвосхищая победу.
Антошка подумал-подумал и сказал:
- Ну... если никого... и если в темноте туда и обратно... Поехали!
Я радостно подскочил и запрыгал на месте.
А Толик подлетел, казалось, к самому потолку:
- Молодец, Антоха! Я всегда знал, что наш Антоха, это – АНТОХА!!!
- Не трусить и всегда быть вместе! – крикнул я.
- Не трусить и всегда быть вместе! – крикнул Толик.
- Не трусить и всегда быть вместе! – повторил Антошка и лишний раз удостоверился. – Если только в полной темноте... туда и обратно...
- Конечно!!! – заорали мы с Толиком.
- А деньги?.. – вдруг спросил Антошка подозрительным тоном.
Я поднял руку и с огромным оптимизмом... соврал, успокоив его:
- Деньги есть и лежат в надёжном месте! – это была святая ложь.
- Сиди и жди коляску! – добавил Толик и уже толкал меня к выходу.
- Я сижу и жду тётку Анфису... – немного растерялся Антошка, – я сейчас буду мыться, у нас сегодня банный день...
- Это же классно, Антоха! – поддержал Толик. – Поедешь к Зинке чистый-пречистый! Всё, пока! – и он потащил меня за дверь.
Мы исчезли.
Антошка повернулся к окну, и вскоре увидел, как заспешили по асфальту мои сандалии и жёлтые кеды Толика. Мы знали, что он смотрит на нас, пригнулись, низко опустили руки и «проквакали» ладошками.
Антошка улыбнулся.
Тётка Анфиса вошла в подвал с большой набитой сумкой, с белым проигрывателем для пластинок и в недоумении спросила:
- Куда они помчались, как ошпаренные?
- За коляской, – просто ответил Антошка, будто сказал: «за хлебом».
- За чем?.. – тётке Анфисе почудилось, что она ослышалась. – За коляской?.. Не тебе ли?..
- Мне.
- Никак решился?.. – прошептала она и большая сумка выпала из руки, а рука поднялась и с облегчением опустилась на грудь.
- Как стемнеет... гулять будем... – ответил Антошка, отвернулся к окну и попросил. – Тёть Анфис, плесни водички.
Она сразу поняла и с готовностью заспешила к нему.
- Сейчас, мой хороший, сейчас, – тётка Анфиса перенесла Антошку с дивана на письменный стол, усадила лицом к окну, а потом взяла ведро под раковиной, наполнила водой и потащила на улицу. – Несу-несу!
Выливаясь из ведра, вода заполняла большую ложбину асфальта и превращалась в лужу наподобие зеркала.
Антошка вгляделся в это зеркало через подвальное стекло и увидел отражение неба с лёгкими дымчатыми облаками и стайку торопливых птиц, пролетевших в одно короткое мгновенье.
Мы с Толиком торопливо шли по двору.
- Сначала к Валерке косому, – рассказывал Толик план действий, – а потом с деньгами разберёмся! Вперёд!
«Косой» проживал в том же доме, что и Зинка, рядом с нашим домом.
- Серёга, – сказал Толик, когда мы подошли к подъезду, – в разговор не лезь, вопросов не задавай. Понял?
- Да понял, не дурак... – недовольно ответил я.
- Ты чего? Обиделся? – он по-дружески опустил руку на моё плечо.
- Ничего не обиделся. А ты мог бы не говорить такое. Я что ли не понимаю, куда идём и кто такой «Косой»?
- Ладно-ладно, понимаешь... – вроде как извинился Толик. – Давай, помогай, ищи маленькие камушки.
Мы нагнулись к земле и стали искать.
Я собрал несколько штук и протянул ему. У него тоже были, но не так много. Он взял камушек, размахнулся и кинул в окно второго этажа.
Стекло тонко звякнуло.
Толик ждал. Смотрел и я.
К окну никто не подошел.
Он швырнул ещё раз.
За окном – тишина.
- Дрыхнет! – с досадой протянул мой друг и кинул третий камушек.
Стекло звякнуло громче. В окне, наконец, медленно появился заспанный «Косой» и тупо уставился на нас.
Толик по-свойски помахал рукой и даже улыбнулся на всякий случай.
А парень покрутил пальцем у виска и показал будильник.
Упустить «Косого» нельзя было, и Толик черканул ребром ладони по горлу, как заправский блатной, что означало ОЧЕНЬ НАДО! ВЫРУЧИ!
«Косой» помялся, сделал недовольную рожу, и всё же кивнул головой.
- Айда в ПРИЮТ, – сказал мне Толик, – щас придёт!
ПРИЮТ ДЛЯ НЕСЧАСТНЫХ, куда мы вошли, стоял целым, невредимым, и всё та же картонная табличка висела на двери.
- А ты «Косого» раньше видел? – спросил Толик.
- Видел. Он как-то по двору ходил и тайком часы продавал. Конечно, я его не знаю, как ты... знаю, что в кулинарном учится.
- О-о-о, – протянул Толик, – у него дома не только всякие часы есть.
- А ты был у него?
- Был... на дне рождения Машки Козловой из параллельного класса, она же сестра «Косого». Машка мне втихаря его комнату показала.
- А что там есть, например? – с интересом спросил я.
Толик поглядел на валявшиеся фантики от конфет, на пустую бутылку из-под водки, стоявшую на перевёрнутом ведре, и ответил:
- Например... американская жвачка, французский коньяк «Наполеон».
- Американ... француз... – я ничего больше не мог сказать от удивления и восхищения, а мой рот так и остался открытым.
Дверь ПРИЮТА распахнулась, и вальяжно вошел парень лет шестнадцати. Волосы были уложены мокрой расчёской, один глаз «смотрел на нас, другой на Кавказ». На нём висела светлая, лёгкая и моднющая рубаха на выпуск с рисунками разлапистых пальм. Из-под рубахи виднелись такие же модные шорты, длина которых была чуть ниже колен, на шортах красовались летящие чайки.
- Ну... говори... – сказал косой Валерка вяло и безразлично.
- К Зинке устроишь? – смело начал Толик.
«Косой» зажал зубами нижнюю губу и задумался. По его взгляду ничего нельзя было понять, впрочем, как и по взглядам всех косоглазых.
- Братва созрела? – спросил он иронично.
- Давно созрела! – достойно ответил Толик.
- Сколько?
- Трое, – сразу понял мой друг, о чём пошла речь.
- По три рубля с каждого рыла, плюс один рубль со всех вместе... за риск. Если деньги – сегодня, сегодня вечером – к Зинке. Вопросы есть?
- Есть! – серьёзно сказал Толик.
- Валяй, только быстрей... – и «Косой» сладко зевнул.
- А за какой такой риск один рубль?
- А за тот самый, с которым мосты навожу и связь тяну. Ясно?
- Ясно!
- Всё?
- Нет! – продолжал дотошный Толик.
- Говори.
- А можно с рыла – по два рубля, а за риск – полтинник?
- Ты давай, мелюзга, на базаре торгуйся, когда будешь себе ночной горшок покупать. А здесь тебе никто ни будь, а Зинка. Понял?
- Нет!
- Ну?
- А по времени, сколько смотреть за три рубля?
«Косой», казалось, утомился от нашей компании, уже приоткрыл дверь и объяснил напоследок:
- Пока твои зенки не лопнут... Короче, даю ровно час и жду с деньгами на этом месте, – он сунул под нос Толика руку с иностранными часами, подержал некоторое время и убрал. – Чао! – небрежно сказал «Косой» и покинул ПРИЮТ ДЛЯ НЕСЧАСТНЫХ.
Превозмогая усталость в ногах, мы поднимались по ступенькам последнего пролёта старой лестничной площадки старого дома.
Я сказал всё, что думал:
- Коляску она может и даст, смотря как просить... а вот деньги...
- Ещё бы не дала коляску, – ответил Толик, – тут и просить нечего, она сама предлагала Антошке. И деньги... должна дать.
- Вот именно... должна. Ты, Толик, как-то неуверенно говоришь.
- Да ладно, Серёга, попробуем, где наша не пропадала.
- Ага, попробуем... десять рублей, знаешь, какие большие деньги...
- Если будешь ныть, стой там у двери и молчи!
- Чего кричишь?! – вдруг завёлся я. – У «Косого» молчать, здесь тоже молчать! Не буду молчать!
- Тогда не ной, а помогай, но только следи за ходом моей мысли!
- Ладно... прослежу... – согласился я, потому что боевой настрой Толика всё-таки вселял надежду.
Мы подошли к серой двери, на которой висел голубой почтовый ящик с белыми цифрами 55.
- Жми! – кивнул Толик на кнопку звонка, а сам быстро причесал рукой волосы, одёрнул рубаху и поправил воротник.
Я нажал кнопку, и звонок хрипло закурлыкал.
- Убери чуб со лба и пугвицу застегни! – сказал мне Толик.
Я еле успел всё это сделать, как щёлкнул замок, приоткрылась дверь, и показался мужчина в спортивных штанах с лампасами, в майке, облегающей накаченное тело, и махровым полотенцем на плече. Его лицо было спокойным, гладким и благополучным.
- Здрасьте! – кивнул Толик.
- Здрасьте! – повторил я.
- Здравствуйте! – широко и приятно протянул мужчина.
- Мы к Ольге Николавне! – пояснил Толик.
- Я по-о-нял вас, по-о-нял, – довольным голосом пропел он. – Доча, к тебе кавалеры! – потом повернулся к нам и гостеприимно предложил, пропуская в квартиру. – Заходите! Прошу!
Мы шагнули вперёд и увидели Ольгу Николавну, которая вышла из кухни в лёгком домашнем халате чуть выше колен и в бигуди на голове.
- Толик?.. Серёжа?.. – удивлённо произнесла она и направилась к нам.
- Здрасьте, Ольга Николавна!!! – бодро и в один голос отчеканили мы.
Мужчине очень понравилось, и он похвалил, уходя в комнату:
- Молодцы, ребята! Так держать силу голоса! Быть вам военными!
- Здравствуйте, вояки, – сказала Ольга Николавна. – Что-то случилось?
Ольга Николавна перепугалась, потому что была уже рядом с нами, поднесла руки к ушам и попросила:
- Толя, побудь минуту штацким и объясни тихо. А лучше ты, Серёжа.
Я открыл рот, но Толик не дал сказать и тихо объяснил сам:
- Антошка согласен сесть в коляску. Надо сейчас идти с вами и забирать коляску из учительской, а мы с Серёгой отвезём Антошке, пока он не передумал. Промедление смерти подобно.
Ольга Николавна дослушала, глаза её озарились радостным блеском, но спросила она о другом:
- Постой-постой... откуда ты знаешь эту фразу ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО? Это же – Владимир Ильич Ленин, мы ещё не проходили...
Толик не совсем понял уместность вопроса, но на всякий случай с достоинством сказал:
- Кинофильм «Ленин в Октябре». Октябрьская революция.
- Умница. Почаще повторяй великие фразы великих людей.
- Хорошо, Ольга Николавна, буду повторять, а как с коляской? ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО.
- Да сейчас пойдём и немедленно заберём! Неужели Антошка согласен?! – восторженно сказала она. – Всё время «нет-нет» и вдруг...
- А вы думаете, так вдруг и согласился? – вставил я и сразу возвысил нашу роль в этом великом деле. – Знаете, сколько пришлось ходить к нему, беседовать, уговаривать, о-о-о!
- Ах вы мои умницы! Ах, мои помощники! – она погладила по голове меня и Толика. – Значит, в сентябре Антошка поедет в школу на коляске?
Я промолчал и решил, что на этот вопрос лучше ответить Толику.
И он ответил, не дав зависнуть позорной паузе:
- Конечно-конечно. Только сначала он хочет привыкнуть: поездить с нами по двору, по улицам, поехать в парк, ещё куда-нибудь... Мы, Ольга Николавна, уже наметили целую культурную программу.
- Да-да, – согласилась она, – это так сложно сразу взять и – в школу, сначала надо привыкнуть. А что за программа такая... культурная?
- Очень обширная, Ольга Николавна, – объяснил Толик. – Во-первых, Антошка первый раз сядет в инвалидную коляску и поедет в ней, ему же надо поднять настроение: пирожки там всякие, плюшки, мороженое, ситро, соки. Разве ему можно отказать?
- Что вы! Ни в коем случае! – подхватила Ольга Николавна.
Я понял Толика, проследил его мысль и тут же помог:
- Во-вторых, Антошка так хочет в парк Горького на кривые зеркала...
- Зачем зеркала, – испуганно остановила она, – да ещё кривые... – Ему не надо видеть себя в зеркало...
Толик быстро исправил положение:
- Да не будет никаких зеркал, мы же понимаем, Ольга Николавна. Серёга просто ошибся, он имел в виду «Зелёный театр», это спектакль так называется – «Кривое зазеркалье» с дрессированными зверушками.
- А-а-а, это здорово со зверушками, – одобрила она, – это очень отвлечёт Антошку от мрачного подвала!
- Ещё как отвлечёт, – добавил Толик, – только деньги нужны.
Ольга Николавна секунду помолчала, почему-то оглядела нас с головы до ног, будто мы просим себе на школьную форму, и спросила:
- Три рубля хватит?
- Нет, Ольга Николавна, – сказал Толик, как отрезал. – Мы подсчитали все расходы, нужно именно десять рублей.
- Десять... рублей? – удивилась она, и глаза её округлились. – Да вы что, ребята?! Мне этого хватит на двадцать с лишним дней! Это же расточительство! Я могу дать три, а там посмотрим! Может Антошка устанет, может ему надоест! Если что – я рубль ещё подкину!
Я покосился на Толика, ещё секунда молчания, и мы – в дураках. Но не тут-то было, он собрал все силы и как выдал на полную мощь:
- Ладно, Серёга, пошли! Напрасно мы Антошку хотели к жизни вернуть! Напрасно всего наобещали ему! Пойдём и всё расскажем, что не могли денег найти на его радостное и беззаботное развлечение! Сиди, друг, в холодном подвале! Вам-то, Ольга Николавна, конечно десять рублей и на тридцать дней хватит, потому что вы видите мир не из подвального окна! Если бы я работал и был классным руководителем в школе да ещё председателем родительского комитета, я бы Антошке не только дал какие-то десять рублей
на плюшки, ситро, соки, мороженное и театр, а отвёз бы его на Чёрное море лечиться!
Рот Ольги Николавны открывался всё шире и шире по мере того, как она слушала пламенные, красноречивые слова Толика.
- Пошли, Серёга! – он потянул меня за руку.
- Подожди, Серёга! Не уходи! – вдруг долетел до нас мужской голос.
Дверь комнаты открылась, и в коридор вышел папа Ольги Николавны. Он был теперь в такой красивой морской форме с большими звёздами на погонах, с маленькими якорями на воротнике и рукавах, с блестевшими орденами и медалями на груди, что мы с Толиком просто обалдели.
Он подошёл совсем близко, ещё больше поразил нас своим великолепием и доверительно сказал:
- Я извиняюсь, что стал невольным свидетелем вашего разговора, уж очень вы эмоциональные и громкие ребята, а дверь моя тонкая... Скажувам по секрету, что Ольга Николавна все деньги мне отдала... – и он кивнул головой, мол, поверьте, это точно. – Вот вам десять рублей, и желаю удачи в благородном деле, – и решительно положил деньги в нагрудный карман моей рубахи. – А то, что мы с Ольгой Николавной не можем сейчас отвезти Антошку к тёплому морю, так это исправимо: через полгода, я думаю, у меня
будут южные рейсы, и все проблемы отпадут, – и он мягко, по-доброму улыбнулся.
Спустя некоторое время счастливые и довольные мы катили маленькую, детскую инвалидную коляску по улице. Толик сигналил во всё горло, а я смеялся над прохожими, которые резко пугались.
- Би-ип! Би-ип!
- Слушай, Толик! У меня ведь был на всякий случай запасной ход!
- Какой? Би-ип!
- Если что – я бы выкрал у папы немецкую трофейную зажигалку, и продал бы её на рынке!
- Молодец, Серёга! У меня тоже был запасной ход! А я бы выкрал у папы трофейный немецкий бинокль! Я думал об этом! Знаешь, какой классный и дорогой! Нам бы хватило на целую неделю к Зинке ходить!
- А потом нам влетело бы за это под первое число! – смачно сказал я.
- А-а-а, – махнул рукой Толик, – ради Антошки я на всё готов!
- И я готов!
- А давай купим ему и себе мороженое! – предложил он.
- Ты что, к метро хочешь ехать?! Там всегда такая очередь! Мы же опоздаем «Косому» деньги отдать!
- А мы возьмём без очереди... – у Толика моментально родился план.
- Подлый чистильщик! – тут же вспомнил я и погрозил далеко в сторону. – Нашу морожницу выгнал, а там никогда народу не было!
- У-у-у, подлый! Мы ещё покажем ему! – Толик тоже потряс кулаком и сказал. – Садись, прокачу до метро! Э-э-х, прокачу! Бип-бип!
Я сел и поехал. Здорово было, лихо. Фигуры прохожих разбегались и давали дорогу, всё пролетало мимо – и окна домов, и двери магазинов, и киоски, и афиши.
- Би-ип! Би-ип!
Уже подъезжая к метро, Толик дал мне ценное указание:
- Сиди, не крутись и главное ногами не шевели!
- Ладно!
Очередь за мороженым была приличная.
Хитрый Толик подкатил меня совсем близко к первым покупателям и жалобным голосом попросил:
- Разрешите купить без очереди, у меня друг в коляске... – и показал в мою сторону, а потом почему-то добавил ни с того, ни с сего, – мы к «Косому» опаздываем...
Я замер, мне показалось, что сейчас все кинутся ко мне, начнут дёргать мои руки-ноги и проверять их на прочность. Однако очередь одобрительно загудела, и сердобольная женщина сочувственно сказала:
- Ах, Господи, он ещё и косой!.. Бери-бери, мальчик! Что же вам столько ждать!
- Спасибо, – Толик уже нырнул к окошку и сунул деньги. – Три «Кофе со сливками»! И, пожалуйста, положите в целлофановый пакетик!
Мой друг-пройдоха теперь сидел в коляске, радостно держал в поднятой руке целлофановый пакет с мороженым, а я мчал его по нашему двору к Антошкиному подъезду.
- Бип-бип! Бип-бип! – сигналил Толик во всё горло.
Конечно, сигналить было впустую, потому что весь наш двор и без того сразу обратил внимание на инвалидную коляску, но Толик не унимался – настроение было прекрасное и ничто, казалось, не могло омрачить его.
- Бип-бип!.. Смотри, Серёга, Антоха уже помылся! – и Толик показал на палисадник.
Там рядом с забором палисадника неутомимая тётка Анфиса вешала на верёвку, протянутую между столбами, постиранное Антошкино бельё: майку, трусы, носки, рубаху, штаны.
- Точно! – сказал я довольный, глядя туда. – Наш Антоха уже чистенький, свеженький, как огурчик!
А тётка Анфиса нагнулась к белому тазу, стоявшему на земле, взяла из него большую тельняшку, тряхнула и аккуратно развесила на верёвке.
- Смотри-смотри, – заметил я, – и Григорий помылся!
- Григорий в подвале не моется, – сказал Толик со знанием дела. – Он моется в Павелецких банях с пивом и раками, Антошка рассказывал!
- Как барин! – оценил я.
- Да какой барин? Как дворник! Так все дворники моются, иногда ещё добавляют водку в пиво!
За этим разговором мы как раз оказались у подъезда и вдруг услышали пронзительный ребячий свист – сломя голову бежала к нам по двору толпа мальчишек, махая руками.
- Толик! Серёга! Сто-о-й! – кричали они, и явной их целью была инвалидная коляска.
- Тикаем быстрей! – встрепенулся Толик и соскочил на землю. – Щас привяжутся как сумасшедшие: «Дай прокатиться! Дай прокатиться!».
Мы дружно обхватили маленькую детскую инвалидную коляску, довольно легко подняли её на ступеньки подъезда, распахнули дверь и скрылись внутри.
Когда мы вошли, точнее, въехали на порог подвала, увидели только одного Антошку. Он сидел на диване вымытый, чистый, пушисто причёсанный, в свежей серенькой рубахе и в расстёгнутом школьном пиджаке. Антошка осторожно держал ладонями узкие края большой круглой пластинки и читал на ней названия музыкальных произведений.
Я мельком заметил, что комната была тоже идеально вымыта и убрана. Табуретки и стулья лежали на столе, перевёрнутые вверх ножками, блестел чистый пол, все вещи аккуратно развешаны по вешалкам, крючкам и гвоздям, на высокой хозяйственной тумбочке сохли от порошка надраенные кастрюли, и тут же рядом с ними торчали в стеклянной банке жёлто-красные листья осени, а низкое подвальное окно украшалось тюлевой занавеской.
Антошка поднял глаза, увидел нас и замер.
Мы с Толиком молча стояли по обе стороны коляски, положив руки на её спинку, свободно опираясь каждый на одну ногу и непринужденно откинув в сторону другую, а Толик вдобавок протягивал целлофановый пакет с брикетом мороженого «Кофе со сливками», и наши радостные лица говорили о том, что жизнь прекрасна.
Антошка поначалу растерялся, потом взгляд его стал неожиданно строгим, и мне показалось, что он готов был выгнать нас за дверь вместе с этим двухколёсным агрегатом.
Я прекрасно помню атмосферу нашего двора ближе к десяти часам вечера, когда заметно начинало темнеть в эти последние дни августа.
Из окон домов слетались во двор голоса всех мам и всех бабушек. Голоса были разные: грозящие, просящие, усталые, но всегда в них звучала характерная и неповторимая мелодия:
- Коля! А ну-ка домой! Я те!
- Лёша! Я закрываю дверь, будешь ночевать во дворе!
- Анечка, девочка моя! Иди домой, мама очень устала!
За деревянным столом, стуча по последнему разу костяшками домино, заканчивала игру заядлая компания, медленно поднималась и звучно прощалась хлопками ладоней.
Со стороны детской площадки негромко бренчала гитара, и тонкий девичий голос проникновенно пел:
Всё пройдёт, всё пройдёт или поздно, или рано!
Пролетит в тихом сне, словно в дымке голубой!
Ты не стой и не плач как царевна-несмеяна,
Это глупое детство прощается с тобой!..
В подворотню дома шумно влетел запоздалый мотоциклист, тарахтя мотором, стреляя выхлопной трубой, освещая фарой темноту двора и замирая, наконец, у какого-то подъезда.
Ругались на выгуле собаки и совершенно не понимали, что день заканчивался и надо быть спокойней и добрее.
Уже было трудно разглядеть, кто в этот час идёт по двору, кто стоит и кто сидит, если конечно этот «кто-то» ни шел, ни сидел, и ни стоял под фонарём. Я и Толик решили сразу, что для спокойствия Антошки будем избегать фонарей, направляясь к Зинкиному подъезду. Оказавшись в большом пространстве двора и чувствуя движение колёс по земле, Антошка крепко вцепился в подлокотники, его плечи неестественно поднялись вверх, а голова ушла вниз – он словно прятался.
Я всё это видел, наблюдая за ним сзади и толкая коляску за левую ручку, а за правую катил Толик. Мы внимательно смотрели по сторонам, оберегая Антошку от случайных встреч, ехали настолько осторожно и чутко, что тут же меняли траекторию маршрута, если замечали мелькнувшую перед нами фигура: крутили вправо, потом – влево, затем снова выходили на основной путь.
- Антоха, как ты там? – спросил Толик.
- Нормально... – шёпотом ответил он.
- Да ты расслабься, – посоветовал я, – удобней будет.
- Ладно... – отозвался он, а плечи всё равно торчали вверх.
У подъезда был низкий порожек, мы въехали на него очень просто, вкатили коляску во внутрь, и нам осталось преодолеть всего лишь пять ступенек маленькой лестницы, ведущей наверх.
Успешно поднявшись на первый этаж, мы встали и огляделись.
- Вот она, – быстрее всех увидел я номер двери. – Третья.
- Она самая, – подтвердил Толик. – Значит так: после звонка Зинка спросит «кто там?», а мы должны сказать свои имена в таком порядке: сначала Серёга, потом Антоха, а последний я. Так надо, поняли?
- Чего же не понять, – ответил шепотом Антошка. – Конспирация. Попробуй, скажи в другом порядке и тебя не пустят.
- Молодец, – похвалил Толик и тихо скомандовал. – Вперёд.
Он первый подошёл к двери и позвонил тремя условными сигналами: длинный, короткий, длинный.
- Порядок, – сказал Толик и подмигнул нам, – щас откроет.
- А вот если позвонить три длинных, – продолжал Антошка показывать свою осведомлённость, – тебя тоже фигу пустят.
- Молодец, Антоха – ещё раз похвалил Толик. – Сегодня условный сигнал - длинный, короткий, длинный. А завтра будет другой. А послезавтра ещё какой-то. Если перепутаешь, так и будешь торчать здесь.
- Да-а-а, – протянул я, – здорово.
- Ещё бы. Всё продумано, – и Толик многозначительно поднял палец.
- Кто там? – спросил из-за двери молодой девичий голос.
Мы громко ответили, наверное, слишком громко:
- Серёга!!!
- Антоха!!!
- Толик!!!
Замок двери поспешно щёлкнул, затем – второй, третий, дверь на цепочке немного приоткрылась, и тот же голос перепугано сказал:
- У вас там военный парад что ли? Потише можно, командиры?
- Так точно, – шёпотом ответил Толик, – можно...
Цепочка лязгнула, и дверь теперь открылась во всю ширь.
- Проезжай, – тихо предложила невидимая девушка.
Мы смело прошли-проехали и замерли.
В прихожей стояла Зинка, высокая девушка лет двадцатичетырёх в длинном и тёмном восточном халате с красными иероглифами. Она смотрела на нас сверху как японская колонча и буквально обжигала сильно накрашенными глазами. Лицо было кругловатым и очень приятным, а небольшой носик – вздёрнутым.
- Шустрей, командиры, шустрей, – мягко сказала она. – Вы ещё на меня наглядитесь. Езжайте прямо и в комнату направо.
Мы поехали прямо и завернули направо. Входная дверь закрылась, и за нашими спинами прозвучал милый Зинкин голос:
- Вам чай или кофе?
- А мороженого нет «Кофе со сливками»? – спросил Антошка.
- Пока не завезли... – с весёлой иронией ответила Зинка.
- Жалко, – вздохнул Антошка. – А клубничного конфитюра тоже нет?
- Ты знаешь... я заказала... но будет завтра... Сегодня могу сделать блины с грибами.
- Нет! – поставил точку Толик. – Давайте лучше кофе с молоком, но только горячим!
- Very well ! – подчёркнуто и очень красиво произнесла Зинка, очаровательно улыбнулась, и на щеках образовались две пикантные ямочки. – Прошу садиться на диван, – и вышла из комнаты.
- А чего такое «верю вел»? – шепотом спросил Антошка.
- Это по-английски «отлично», – пояснил Толик. – Не знал что ли?
- Откуда? У меня же немецкий.
- Теперь знай. Она сказала: «Отлично! Щас притащу кофе!».
И вдруг комнату стала постепенно заполнять тихая и до того чудесная музыка, которая напоминала и журчание воды, и шелест листьев на деревьях, и шептание травы, и красивое эхо молодого девичьего голоса.
Мы с Толиком сели на диван, все вместе прислушались и огляделись.
Окно комнаты было закрыто тёмными шторами с красными иероглифами, точь в точь как на халате нашей Зинки. Здесь не было шкафов, сервантов, стульев, столов. На всех трёх стенах висели ковры, на которых удивительно красиво смотрелись вытканные фигуры танцующих девушек-японок в прозрачных нарядах, и казалось, что они вот-вот спустятся к нам. На полу комнаты тоже лежал большой и пушистый ковёр, но без рисунков. Справа и слева на нём стояли две круглые плошки на высоких витых подставках, из плошек
торчали свечи. По середине ковра лежали «волшебные» женские туфельки, расшитые блёстками. Они были очень лёгкими, словно воздушными. С потолка, обклеенного звёздами из фольги, свисала люстра и бросала на всю эту необычную обстановку тускло-оранжевый свет.
Мы обернулись к двери и увидели, как в комнату вошла босиком очаровательная Зинка. Она сейчас была ещё прелестней, потому что очень плавно двигалась под музыку и осторожно везла за собой столик на колёсиках, где клубился пар над тремя чашками кофе с молоком.
Подкатив к нам столик, она быстро отбежала в глубину комнаты на одних лишь пальчиках, и лёгкие белые ступни её ног моментально оделись в сказочные туфельки. Она уже чиркнула спичкой о коробок, зажгла свечи в плошках, и всё вокруг озарилось ещё большей тайной.
Мы дружно взяли блюдца с чашками и сделали по нескольку шумных глотков, которые разом перекрыли даже музыку.
А Зинка начала представление, да ещё какое... и халат приподнимала, и стройные ножки чуть выше колен показывала, всё гибкое тело извивала манящими волнами, глазками стреляла, одним словом... подпалила мальчишеские души подрастающих мужчин, и что-то внутри у нас томительно зажглось... по крайней мере, я ощутил по себе очень сильно.
Зинкин танец с каждой секундой становился «всё опасней и опасней», он окончательно околдовал нас. Зинка расстегнула пуговицы халата и слегка дёргала его края, подогревая наш интерес.
Я покосился на Антошку.
Он сидел с открытым ртом.
Краем глаза я зыркнул на Толика.
Обалделый Толик приподнялся с дивана, а потом снова сел.
Зинка теперь наклонялась то вправо, то влево, имитируя дерево на ветру, а сумасшедший халат совсем взбесился и стал откровенно показывать стройные ноги, красные трусики и гладкий живот.
Антошкин рот то открывался, то закрывался, а сам он в промежутках между этим успевал тяжело проглотить слюну.
Толика заклинило: он вскакивал и снова садился, вскакивал и садился.
Я еле держался на краюшке дивана, соскальзывая всё время вниз.
Зинка подлетела к правой плошке, где горела свеча, покружилась вокруг неё, поднося и отстраняя ладони от пламени, а халат буквально ошалел от её стремительных движений и показал часть груди.
Толик теперь окончательно встал и не садился.
Зинка рванулась на середину ковра, магически протянула к нам руки и вдруг скинула с себя халат. Чудо из чудес предстало перед нами и одурманило наши головы: длинные, словно точеные ноги, трепещущий от танца нежный живот и обворожительная грудь.
Антошка закрыл рот и очень сильно щелкнул зубами.
Толик, казалось, остекленел.
Зинка давала жару всё больше и больше: взмахнув руками в такт музыки, она опустила их на свои красные трусики и одними пальчиками начала медленно снимать, но... не успела до конца.
Наш Толик пошатнулся, упал на пушистый ковёр и потерял сознание.
А мы с Антошкой прямо-таки не знали на кого смотреть: то ли на несчастного друга, то ли на полуголую Зинку.
Она громко ахнула, мигом нацепила халат и кинулась к нам.
Я, наконец, очухался и нырнул к Толику, стал тормошить его.
- Ты чего, Толик?! Вставай! Вставай!
Подлетевшая Зинка начала хлопать его по щекам:
- Эй, парниша! Аллё-аллё! – почему-то кричала она словно в трубку телефона. – Аллё! Ты меня слышишь?!
Толик молчал, глаза его были закрыты.
- Чёрт бы побрал! – выругалась Зинка. – Этот «Косой» скоро детский сад приведёт! – и с перепугу принялась сильно дуть Толику в лицо.
Толик по-прежнему не подавал никаких признаков жизни.
- Чего смотришь?! Давай дуй на него! – приказала она мне.
Я начал дуть, пыхтя как паровоз, но эффект был нулевой.
Тогда Зинка вскочила и помчалась из комнаты, крикнув на ходу:
- Дуй-дуй! Щас нашатырь принесу!
Когда мы остались одни, растерявшийся Антошка спросил:
- Что с ним, Серёга?!
- Обморок... – ответил я, продолжая во всю мощь дуть на Толика.
- От чего?!
- От Зинки...
- А почему у нас нету?!
- Мы значит сильней, и нас никакими этими прелестями не свалить!
- Это точно! – кивнул Антошка. – Скажу тебе по секрету... ничего особенного у неё под халатом и нет, а я-то думал... Я знаешь, какое повидал, когда меня маленького тётка Анфиса в женскую баню водила?!
- Какое?! – с интересом спросил я и даже дуть перестал.
Но тут влетела Зинка, шмякнулась рядом со мной на колени, рванула пробку из пузырька и поднесла под нос Толику.
Он моментально сморщился, широко открыл рот, стал хватать им воздух и замахал руками.
А Зинка на радостях ещё раз сунула пробку, и Толик резко оторвался спиной от пола, огляделся непонимающим взглядом и простонал:
- Мама... где я?..
Зинка облегчённо вздохнула, словно скинула с плеч тяжелейший груз, провела ладонью по лицу, случайно смазала чёрную тушь, став ужасно смешной, и ответила:
- В гостях у тёти Зины, сынок... на блинах с грибами...
- Живая рыба! Живая рыба! – крикнул я радостно, заметив первый из ребят голубую бочкообразную грузовую машину в нашем дворе.
А Толик подхватил и понёс эту весть, пробежав по двору целый круг:
- Живая рыба! Живая рыба! Живая рыба!
И хозяйки были нам конечно благодарны, и кто-то крикнул из окна:
- Мальчик, узнай у шофёра какая такая рыба?!
Я подлетел к машине, уже стоявшей у заднего входа магазина, и спросил толстопузого водителя:
- Скажите, пожалуйста, а кого вы привезли?
- Зверя! – ответил он и вытянул длинный сочок из-под бочки.
- Какого зверя? – нетерпелось Толику, подлетевшему ко мне.
А за ним сбежались все ребята, столпились и тоже ждали ответа.
Водитель не спешил и специально томил нас, разматывая сочок, а уж потом резко выкидывал руку в нашу сторону и страшно шипел:
- Щщщуку с руку!
И после этого мы орали громогласным хором для всех хозяек:
- Щу-ка-а! Щу-ка-а! Щу-ка-а!
Дверь магазина открылась, вышел рабочий под хмельком, волоча сетчатую корзину, пожал водителю руку и пошутил в нашу сторону:
Водитель засмеялся с довольным поросячьим визгом, сотрясая толстый живот, и вручил ему сочок. А тот быстро забрался на бочку, привычным и ловким движением открыл люк, и началось.
Иногда казалось, что рабочий специально мазал мимо корзины, чтобы дать нам возможность побороться с рыбой и посмеяться над нами вместе с водителем. А мы только и ждали этого.
Нас было не так много, но самые смелые и отчаянные мальчишки. Мы бесстрашно ныряли за рыбой под бочку машины, под лавку, под ноги прохожих. Рыба скользила в руках, отлетала в сторону, мы окружали добычу, падали, разбивали колени, драли руки о землю в стремлении быть первым и самым удачливым охотником. И в этом был для нас счастливейший миг безмерного удовольствия и азарта: поймать, удержать и стремглав донести рыбу до корзины, к тому же – зубастую щуку, которая может вмиг откусить... пальцы.
И в тот момент, когда Толик ловко схватил щуку за хребет и прижал к земле, а я протиснул ладони под её брюхо, наши глаза вдруг увидели совсем близко перед собой два здоровых чёрных и тупорылых ботинка с блестящими металлическими заклёпками.
- Дава-а-й! Держи-и! – ревел сверху чей-то знакомый мужской голос.
Стараясь не выпустить щуку, мы с Толиком подняли головы и упёрлись глазами в синие отглаженные брюки.
- Ну?! Побеждаешь, правдёныш?! – недружелюбно спросил тот, кто стоял в этих брюках. – Как там сучья... э-э... щучья «Правда» поживает?!
Я понял, это – Григорий, и он спрашивал именно меня.
- Серёга, ну его! Потащили быстрей! – уже кричал Толик над ухом.
- Да он сам весь в чешуе, как натуральный щурёнок-правдёныш! Его самого надо в корзину! – противно продолжал орать Григорий.
- А мы его в магазин сдадим на прилавок! – подхватил рабочий.
- Серёга, потащили! – умолял Толик.
Но руки мои ослабли, я бросил рыбу, предательски оставил Толика и поднялся с земли, неотступно глазея на Григория, который ехидно смеялся прямо мне в лицо. На нём был застёгнутый синий пиджак, из-под которого виднелась десантная тельняшка, а на левой стороне пиджака висело штук восемь блестящих медалей и два ордена.
- Серёга, сюда! – где-то звал Толик.
Но я не слушал, я грозно ответил Григорию:
- Чего привязались?! Делать нечего?! Я не щурёнком и не правдёнышем, а вот вы – злой, ущербный и неправильный!
Григорий закатился коротким смехом, а потом сразу оскалился:
- Наслушался?! Запомнил словечки?! Ну-ну! Теперь запомни другое: когда твой старший правдист будет тебя сегодня пороть – прикрой жопу газетой «Правдой», он не посмеет ударить! И передай ему огромное спасибо от ветерана доблестной десантуры за его газетку, она мне очень помогает в трудные минуты, когда в сортир бегаю!
Григорий с пренебрежением оглядел меня, отвернулся и пошёл в арку дома, выходящую на шумную улицу, а штанины его брюк с каждым шагом смешно поднимались и открывали носки в чёрно-белых полосках.
Я посмотрел на свои руки, рубаху, брюки – всё было в липкой чешуе.
- Серёга, – подлетел запыхавшийся Толик, – ты чего рыбу бросил?!
- А ну её... – махнул я рукой в сторону машины.
- Да не обращай ты внимания на этого Григория! Не расстраивайся! Твой папа всё равно когда-нибудь врежет ему!
- Ладно... Пойду собираться, мы же к деду едем на день рождения.
- Во-о, видал?! И дед у тебя в гражданскую воевал! Куда Григорию против такой армии?!
Я хмыкнул довольный, а он шлёпнул меня по липкому плечу своей липкой рукой и сказал:
- Главное, Серёга, что Антохе понравилось гулять в коляске! Во-о!
- В темноте... – добавил я.
- Ну и что в темноте?! А мы постепенно и днём приучим!
- Приучим?.. – задал я глупый вопрос, потому что думал о другом.
- Конечно, куда он денется! Мы основного добились, чего хотели, и Зинку точно просчитали!
- Как это «просчитали»?
- А так! Она была нужна как средство в достижении цели, а цель оправдывает средства!
- Ну, ты даёшь! Опять своего «Ленина в октябре» насмотрелся?
- Ага! – ответил он гордо. – Классный фильм про революцию!
Папа открыл дверь и сразу, казалось, потерял дар речи.
Я стоял у порога, тоже молчал и аккуратно сбрасывал с пальца чешую.
- Рита! – наконец с ужасом крикнул он. – Вот оно, чудо-рыба явилась!
Подошла мама, отчаянно шлёпнула в ладоши и даже папу испугала.
Он вздрогнул и решительно принялся за меня, опережая маму:
- Ты только погляди, Рита! Вот так «ненаглядный» внук готовится к любимому деду на день рождения! До выхода осталось двадцать минут, а он является чёрти кем! – и папа строго пригласил. – Заходи-заходи!
Я зашел, и мне не понравилось, как он раздражённо захлопнул дверь.
- Ой-ёй-ёй! – в сердцах воскликнула мама. – Опять эта чешуя! Опять эта противная рыба! – она развернулась и побежала по коридору, крича на ходу. – Иди срочно в ванну, я сейчас воды напущу!
Как только мы с папой остались одни, я сразу почувствовал, что он хочет шлёпнуть меня по заду. Я быстро увернулся, влетел в комнату и забежал за круглый стол.
А папа большими шагами достиг шкафа, одним коротким движением распахнул дверцу, дёрнул с полки ремень, в долю секунды оказался у стола и начал гонять меня по кругу.
- Я тебе сейчас всыплю! Стой! Стой, говорю!
Он хотел обмануть, пустился в другую сторону и шлёпнул ремнём в район моего зада, но промахнулся. Я тут же дал обратный круг.
- Ты когда перестанешь таким приходить, Ихтиандр чёртов?! Сколько может мама возиться с твоей чешуёй?! – он почти догнал меня, но я снова увернулся. – Это разве сын?! Это какая-то вонючая морская свинья!
И тут папа неожиданно схитрил, перегнулся через стол и слегка задел меня ремнём ниже пояса. Я понял – следующий раз всыплет сильней. И в этот момент мне бросилась в глаза газета «Правда», лежащая на буфете. Я схватил её, прижал к заду и встал как вкопанный.
Удара не было. Папа оценил прочную защиту на моей заднице, нервно покрутил ремнём и недовольно спросил:
- Это чьё изобретение? Кто тебя надоумил?
И я крикнул во спасение, чтобы отвести огонь от себя:
- Григорий! – и рванулся с газетой из комнаты, пока возникла пауза.
- Ах, Григо-о-рий?! – радостно протянул папа за моей спиной, словно решился на что-то, и шаги его настойчиво стали догонять меня.
Вылетев в коридор, я понял, что добежать до ванной не успею, поэтому резко завернул к тётке Анфисе, открыл дверь и был таков.
Тётка Анфиса стояла на коленях, напевала молитву и крестилась на иконы, висевшие в углу. Она обернулась ко мне, испугалась моего вида, вскинула руки и запричитала:
- Свят-свят, Боже милостивый! Это ты, рыболов? Опять чешуя?
- Опять... – задыхаясь от бега, ответил я.
- Иди ко мне, – торопливо поманила она, не вставая с пола. – То-то я слышу, господи, война у вас бушует.
Я на цыпочках подошел к ней, а за дверью раздался папин голос:
- Анфиса Михална, пусть он выходит! Мы опаздываем!
- Выходит-выходит! – крикнула тётка Анфиса. – Что же он теперь и к соседке не может зайти?!
На это папа ничего не ответил, а только грозно позвал:
- Серёга, я жду!
Тётка Анфиса быстро перекрестила меня несколько раз и прошептала:
- Отведи, Господи, от раба твоего Сергея все грозы и все бури! Помоги воссиять над головой сего юного отрока чистому небу и тёплому солнцу! Дай ему силы на долгие лета! – и довольная сказала. – Ну вот, сейчас папа успокоится, и будет мир, ступай, – и вдруг заметила в моих руках газету. – Свят-свят, ты что это «Правду» таскаешь?..
- Защищаюсь, – ответил я.
- Защищаться надо иконой. Ты только смотри, папе этого не скажи, а сам про себя всегда знай.
- Серёжа, сынок, – уже не кричал, а мягко звал папа.
В коридоре рядом с папой стояла возбуждённая мама, а папа тихо и доверительно сразу же спросил:
- Что ещё... тебе говорил Григорий? Даю слово, если ты ответишь, я выброшу ремень и никогда не буду за тобой гоняться... как бобик.
Я посмотрел на маму, она кивнула, подбадривая меня.
- Он сказал, – ответил я с некоторым опасением, – передать тебе огромное спасибо от ветерана доблестной десантуры за твою газету, она ему очень помогает в трудные минуты, когда он бегает в сортир.
- Какой ужас... – прошептала мама. – У него от водки уже совсем голова не работает...
Папа спокойно взял из моей руки газету «Правда», вытянул губы «хоботом слоника», и взгляд его сразу стал удручённым.
- Иди в ванну и постарайся уложиться в четыре минуты... – сказал он, а сам в этот момент размышлял о чём-то очень серьёзном.
Через несколько минут празднично-нарядные мы вышли во двор.
Постукивая модными каблучками, милая и прелестная мама порхала впереди, а мы с папой – как истинные мужчины – сопровождали сзади.
Я косился на папу и видел его сосредоточенный взгляд, направленный исключительно под ноги, он о чём-то думал. На светлом пиджаке висела пёстрая колодка, заменявшая ордена и медали – он не любил открыто красоваться военными наградами.
Во дворе у заднего входа рыбного магазина машины уже не было, и только одиноко валялась корзина в луже воды.
У забора палисадника куча мальчишек гоняла в футбол, соорудив ворота из продуктовых ящиков.
По асфальту, где были нарисованы мелом квадратики, прыгали девчонки, играя в классики.
У подъезда ребята азартно резались в расшибешь. Они били монету о стенку дома, монета падала орлом или решкой, а за ней летела другая и должна была лечь рядом с первой, иначе выигрыша не видать.
И вдруг до меня долетел пронзительный неожиданный окрик:
- Серёга, мяч подкинь!
В долю секунды я увидел скачущий ко мне мяч, красиво накатил его на ногу и подбросил, а второй ногой с силой ударил и послал ребятам в палисадник. Я напрочь забыл в этот момент, что еду на день рождения.
Мама с папой повернулись и уставились на мои ноги: мама – с ужасом, папа – на удивление спокойно, потому что был в своих думах.
Я замер, глядя на безжалостно испачканные ботинки, на одном из которых даже осталась чёрная полоса от замусленной шнуровки мяча.
В моей голове мелькнула от страха дурацкая, но спасительная мысль: «Если папа всё-таки погонится за мной, ему надо вынуть ремень, тогда брюки могут упасть, и он останется в трусах, а такого он себе не позволит! Значит, всё обойдётся!».
И точно, папа смотрел-смотрел, а потом невозмутимо проговорил:
- Я вижу, ты надо мной издеваешься и хочешь опять меня сделать... бобиком... Не надо, Серёга... – не желая поднимать скандала, он очень просто сказал. – Не беда, зайдём по пути к чистильщику.
- Верно! – обрадовалась мама. – Как хорошо, что он есть и как плохо, Серёжа, что ты сейчас совершил... ну, до того необдуманный поступок!
Услышав про чистильщика, я буквальным образом прилип к асфальту.
А мама взяла меня за руку, ощутила сопротивление и потянула к себе:
- Ты что?.. Пошли быстрей!
- Не пойду к нему...
- Почему?
- Боюсь...
- Что за глупость? – она потянула сильней, и мне по неволе пришлось бежать мелким, дробным шагом. – Пошли, он не съест тебя!
- Съест!!! – ответил я так, будто сообщил горькую, реальную правду.
- Слушай, – сказала мама, продолжая тащить за руку, – я тебя и твоего Антошку определённо покажу врачу! Вы от своих снов скоро чокнитесь! То у вас жилые дома рушатся, то теперь чистильщик людоедом стал!
- Мама... – взмолился я шёпотом, чтобы не слышал папа, – давай поплюём на платок и вытрем...
- Не говори чепухи! Мы же интеллигентные, цивилизованные люди, Серёжа! Никогда этого не делай! На дворе 1964-й год, на каждом шагу столько удобств, а он – «поплюём на платок»!
- Не пойду! – и я дёрнулся назад.
Мама вдруг ослабила руку, остановилась и безразлично сказала:
- Тогда имей дело с папой, мне надоели твои капризы.
Иметь дело с папой в таких вопросах мне не хотелось...
У распахнутой двери будки чистильщика мои колени затряслись, а мама нагнулась ко мне и мягко, с ухмылкой прошептала:
- Если для тебя он такой страшный, сядь и закрой глаза.
Она легонько подтолкнула меня, я оказался внутри будки и плюхнулся на низкий стул. От страшного предчувствия, что чистильщик вот-вот узнает, кто сел перед ним, я опустил глаза и тупо смотрел вниз на длинную и широкую тряпку, прикрывавшую его ноги.
- Ну, душа моя, давай ботиночек, – совсем близко раздался его спокойный и приветливый голос.
Я поймал себя на мысли, что ботинок-то я не поставил, и тут же быстро водрузил правую ногу на возвышение.
- Вот так, вот и ладно, – одобрил он.
Его руки в серых нарукавниках взяли со стены кусок матерчатой салфетки, смочили тягучим составом из маленькой бутылочки и аккуратно вытерли грязь. Потом рука окунула щётку в баночку с кремом и лихо принялась за основное дело. Щётка словно играла, скользя по моему ботинку, а чистильщик начал тихо напевать себе под нос:
- Пока я ходить умею, пока я смотреть умею, пока я дышать умею – я буду идти вперёд...
Зная, что он глядит только на ботинок, я медленно стал поднимать глаза и увидел редкие седые волосы на его опущенной голове.
- И снег, и ветер, и звёзд ночной полёт...
Глаза мои осторожно поднялись выше, и тут я заметил на стене среди шнурков старую поблекшую фотографию военных лет. На ней был запечатлён молодой боец в гимнастёрке и с автоматом за спиной, боец улыбался усталым лицом.
- Меня моё сердце в тревожную даль зовёт... – и чистильщик спокойно попросил. – Давай-ка второй, душа моя.
Я мгновенно спрятал глаза и поставил вторую ногу. Когда он опустил голову, мой взгляд опять осторожно заскользил по будке.
- Пока я ходить умею, пока я смотреть умею, пока я дышать умею...
Недалеко от первой фотографии на стене находилась вторая – такая же старая и тех же далёких военных лет с чуть-чуть обгоревшими краями, её слегка перекрывал висевший металлический рожок для обуви. Фотография была крупней: там стоял тот же боец с перевязанной бинтом головой, к нему плечом прижималась девушка в военной форме с медалями на груди. Они оба смотрели на меня очень грустно, словно осуждали за что-то. За их спинами виднелась лошадь, она тоже глядела на меня своими большими добрыми глазами
и, казалось, также грустила.
- Я буду идти вперёд.
И снег, и ветер, и звёзд ночной полёт
Меня моё сердце в тревожную даль зовёт...
Чистильщик оглядел свою работу и довольный сказал:
- Ну, вот! Готово! – потянулся вниз, хотел положить щётку на баночку с кремом, и вдруг тряпка сползла с колен... у него не было ног.
Я пулей вылетел из будки – мелькнул асфальт... мои чистые ботинки, блестевшие как зеркало... руки мамы и папы, ловившие меня... Это событие всколыхнуло мою душу и напрочь перекрыло всё, что недавно происходило: и злые шутки Григория, и рыбью чешую, и папин ремень...
Дверь открылась. Праздничный дед с медалями и орденами на груди широко развёл руками и улыбнулся мне.
- Деда! Милый мой, деда! – я заплакал и уткнулся ему в живот.
Григорий неровным шагом появился в подворотне дома со стороны улицы. Он встал, опёрся рукой об угол и с пьяным, злым выражением на лице вгляделся во двор. На Григории висел всё тот же синий пиджак, но теперь уже сильно помятый, под пиджаком была всё та же тельняшка, но местами уже чем-то заляпанная, а на груди блестели те же медали, часть из которых небрежно перевернулась обратной стороной.
Во дворе стояло тихое раннее утро: молчали подъезды с окнами, молчали листья на земле, не желая шуршать без ветра, молчал забытый футбольный мяч, молчал и дремал возле мусорного бака лохматый пёс.
Григорий неуклюже дёрнул рукой, поглядел на свои часы, недовольно поморщился, оттолкнулся от угла подворотни и поплёлся по двору. И вдруг какое-то размеренное движение предмета, словно движение маятника, привлекло его к себе. Он сфокусировал пьяный глаз, и предмет постепенно стал приобретать отчётливые формы.
Между крылатыми Амурами детской площадки раскачивался гамак. В нём кто-то сидел, свесив ноги, весь укутавшись в розовое одеяло и напоминая большой кокон куколки какого-то насекомого.
Григорий не мог видеть лица, потому что шёл сзади.
- Это кто... это кто зесь такой?! – возмущённо пробубнил он.
Цепляясь руками за античные фигуры, он неуверенным зигзагом обошёл гамак, приблизился и разглядел, наконец, кто есть кто.
В гамаке сидел интеллигент. Его голые руки торчали из-под одеяла и держали на коленях тарелку с пирогами. Он спокойно оценил появление дворника, ни чуть не восторгаясь его орденами, и отвернулся в сторону.
- Едрить твою! Ты-ы?! – удивился Григорий, шагнул ближе и погрозил пальцем. – Ты мне зесь не сори! И воще, шо ты тут у меня качаешься?!
- Я не качаюсь, а раскачиваюсь, – поправил розовый интеллигент и откусил кусок пирога, – качаетесь вы... с раннего утра...
- Если я качаюсь, значит на то есь причина! – зло оскалился Григорий.
- У меня тоже есть причина, если я тут раскачиваюсь. И хочу напомнить, что детская площадка не ваша, а дворовая, общая.
- А двор – мой, и подметаю его я, а ты крошки сыпешь! – и Григорий ткнул пальцем под гамак, где действительно валялись крошки.
- Птички склюют, – спокойно ответил розовый интеллигент, не глядя на Григория. – И кстати, я с вами не желаю разговаривать.
- А жрать пирожки желаешь?! Пирожки-то, я вижу, моей Анфиски?!
- Не много ли у вас «своего»? И двор, и Анфиса Михална...
Григорий набычился, пальцы стали судорожно шевелиться, словно ему не хватало чего-то в руках, и он шагнул ближе к интеллигенту.
- Много! А у тебя ничего нет, потому что тебя, слизняка и нытика выпердели из дома одним вонючим выстрелом, – и он смачно исполнил губами то, что имел в виду.
- Какой кошмар... – помотал головой розовый интеллигент, – и этот человек ещё носит святые награды на груди... хоть бы сняли и метлой вооружились, куда бы ни шло к вашим выражениям...
Григорий резко занёс руку над розовым интеллигентом, широко растопырив ладонь, и прошипел сквозь зубы:
- Сслушшай, сслизь! Ты награды не трогай! Ты к ним никакого отношения не имеешь, дирижёр хренов! Ты своей палочкой махал в глубоком тылу, когда я на передовой размахивал гранатой! Я щас тебя как ахну! – и ладонь его сжалась тяжёлым кулаком.
Розовый интеллигент втянул голову, застыл и прошептал:
- Бейте, Григорий Василич, может вам легче станет, может злость уйдёт, бейте, я готов пострадать за всех жильцов нашего двора...
Григорий отчаянно двинул кулаком по воздуху сверху вниз рядом с носом интеллигента и плюнул в сторону:
- Тьфу ты! Великий страдалец нашёлся, и постоять-то за себя не может! Тебя вот опять выгнали, а ты своих паразитов на место никак не поставишь! И как же я жалею, что тебя тогда в гости пригласил, как же ты мне, оказывается, противен!
- Я тоже очень жалею, что тогда пришёл к вам, – сказал розовый интеллигент. – Вы злой, непредсказуемый, а я считал вас героем.
- Да пошшёл ты... Тебе только и жить здесь со своей трусостью среди этих крылатых! Они молчаливые, не тронут!
- Это не «крылатые». Это – Купидоны. Купидон – бог любви, такое понятие вам конечно незнакомо. Он никогда не пронзит ваше сердце стрелой вечной доброты...
- Заныл?! Всякую чушь заныл! В этом ты весь! И откуда такие плаксивые мокрицы берутся?! С каким удовольствием я бы собрал тебя вместе с мусором и – на помойку! На помойку!
Он с досадой махнул на него рукой, развернулся и быстро зашагал прочь. Шатаясь, Григорий вышел к забору палисадника, где валялся забытый мяч, и по пути раздражённо ударил его ногой. Мяч стукнулся о железный мусорный бак и разбудил лохматого пса. Тот перепугался, вскочил и кинулся на Григория, будто понял, что виноват дворник, а Григорий схватил продуктовый ящик и со злостью запустил в него.
Тонкая игла мягко скользила по дорожке большой крутящейся пластинки, и чудесная мелодия выплывала из динамика проигрывателя, стоявшего на диване. Антошка сидел рядом, слушал и держал на коленях конверт, на котором старинными, витиеватыми буквами было напечатано типографским способом: Б Е Т Х О В Е Н.
Тётка Анфиса, подложив обе руки под голову, лежала на раскладушке лицом вверх, и тоже слушала, глядела в потолок.
В каждой ноте Бетховенской музыки, как в каждом человеческом нерве – живая боль! Скрипка то звучала, то очень болезненно замолкала, и в этой паузе была большая грусть! И тут же – оркестр, он хлынул всем огромным океаном чувств человеческих: радость, беспокойство и даже невероятная тревога! И всё бешено закружилось вьюгой, а когда утихло и закончилось – подвальная тишина показалась пустой и мёртвой.
Антошка убрал иглу с пластинки и тихо, затаённо спросил:
- Как тебе тёть Анфис?
Она повернула голову и ответила:
- Хорошо! Громко! Всё слышно! Я скажу тебе, даже оченно складно, нотка к нотке! Только знаешь, милый мой... ты уж извини меня, но женщина я деревенская, привыкла к рязанской гармошке да к русским песням, – и она вдруг запела тонким, душевным голосом, глядя опять в потолок. – «И на тебя мой сероглазый любовалась я, не знала я, что ты уходишь от меня!»... Или ещё: «Ой, мороз-мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня!»... А вот эта мне до того нравится своим революционным духом, прямо-таки
хочется встать под красное знамя и идти в бой, вот ей Богу! Марш «Прощание славянки», с детства ещё люблю! Тётка Анфиса приподнялась на локте и с чувством пропела:
- Наступает минута прощанья,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыханье,
А вдали уже дышит гроза.
Прощай отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай милый взгляд,
Не все из нас придут назад...
Тётка Анфиса повернулась к Антошке и вспомнила про Бетховена:
- А твой Бетховен мне даже очень знаком, его часто по радио заводят. Я иной раз на кухне готовлю, включу, а он играет, и вроде как стряпня быстрей идёт... Только вот не пойму, почему твоя одноклашка Аня принесла тебе именно его?
- Я сам попросил, – ответил Антошка. – Она же в музыкальную школу ходит, и однажды так здорово рассказала про Моцарта и Бетховена, а потом предложила послушать. Я выбрал Бетховена.
- Какая хорошая девочка! – искренне заметила тётка Анфиса. – Какая умница, ещё в музыкальную школу ходит! Там, небось, интересно!
- Очень! Они там, например, слушают произведение какого-нибудь композитора, а этого композитора не знают, никогда не видели ни портрета, ни фотографии, и должны по музыке описать его внешность!
- Ишь ты как мудрёно!
- Да не мудрёно... Анька говорит, что это заставляет внимательней слушать музыку и развивать фантазию!
- А ты видел фотографию Бетховена?
- Тогда фотографий не было, тогда рисовали.
- Я и говорю: рисунок видел?
- Портрет? Не видел.
- Вот и давай, опиши-ка мне его внешность! Вот тебе щас и будет музыкальная школа!
Антошка чуть подумал и описал внешность Бетховена:
- По-моему у него очень беспокойный взгляд, в глазах блестят яркие огонёчки, а волосы такими змейками в разные стороны...
Закрытую дверь подвала дёрнули за ручку, а потом сильно стукнули.
- Пришёл... – сказал шепотом Антошка и насторожился.
- О, Господи!– всполошилась тётка Анфиса, откинула одеяло, с трудом поднялась с раскладушки и торопливо зашлёпала босиком.
Громкий стук раздался ещё пару раз.
- Иду-иду! – она, наконец, дошла до порога и повернула ключ.
Григорий дёрнул на себя дверь и широко открыл, пошатнулся на тётку Анфису, но чудом удержался.
- А я так и знал... что ты у нас ночевала, – выдохнул Григорий и был очень рад её присутствию. – Знал... дорогая Анфиса ты наша Михална!
- Э-э-х, знаток ты бессовестный, – с большим осуждением ответила она, покачав головой. – Ты же вчерась днём пошёл к районному начальству как человек, а вернулся как свин из пивной только сегодня под утро, и ребёнка одного на ночь оставил. Его разве можно одного?
- Во-первых, не из пивной, – оправдался Григорий, – а от старого боевого друга! Во-вторых, я верил, что ты меня прикроешь! Я с тобой, Анфиска, готов хоть в разведку идти!
- В какую разведку, Господи... за бутылкой? – и тётка Анфиса подставила плечо, чтобы помочь спуститься. – Держись, разведчик...
- Я сам! Пуси-пуси! Я нормалёк!
Она отстранилась, а он довольно уверенно сошёл по ступенькам в подвал, благополучно приземлился на табурет, который двинула ему тётка Анфиса, и шлёпнул руки на стол.
- Ты почему дома не ночевал? – спросил очень серьёзно Антошка.
- Вот-вот, – подхватила тётка Анфиса и села рядом с Антошкой на диван, – объясни своему ребёнку.
Григорий посмотрел на них исподлобья и прорычал, но не в адрес Антошки и тётки Анфисы:
- Обесняю: эти фашисты из района опять отказали, бумага не подписана... всё валяется в долгом ящике...
- О, Господи! – вырвалось у тётки Анфисы.
- У них там, видите ли, новое начальство по жилищным вопросам, и всё пока приостановлено... «Ждите!», говорят... – и Григорий ударил кулаком по столу. – Мать их так! Вот фашисты, а!
- И сколько ждать-то? – осторожно спросила тётка Анфиса.
- Только через полгода начнут пересматривать все заявления... и моё тоже... Это только пересматривать... а когда эту комнату дадут теперь воще не ясно... Ну, сукины дети, я вам покажу «новое начальство»! Я вам такой полёт с крыши устрою, такую мёртвую петлю! – он снова ударил по столу, а потом провёл ладонью по лицу и добавил в сердцах. – Измордовали меня в конец, Анфиска! Измордовали! Ты думаешь, я им поверил, что причина в новом начальстве? Да врут они! Опять обман!
- Успокойся, Гриша. Всё в руках божьих.
- Каких к чёрту «божьих»?! В наших!
- Акстись! Крест на шее носишь, а этого всуе вспоминаешь!
- Что ты с моим крестом всё время носишься, Анфиска?! Он на мне с войны весит, там поневоле поверишь... говорил же чёрти сколько раз!
- Гриша...
- Что «Гриша»?! Гриша теперь на иконы не молится, он всё делает только своими руками! Я скоро такой прыжок сделаю, что на следующий день сразу комнату дадут!
- Может не надо? Может, какие другие способы есть?
- Надо! – сказал Григорий, и сразу было понятно: это неминуемо свершится. – Я всю жизнь прыгал и летал, и других способов у меня нет! Ну и вот... а потом, когда от них вышел, меня от злости так перекрутило, что Советская власть стала немила, и газету «Правда» пора на мыло!
- О, Господи, пое-е-хал...
- Да, и поехал я к Петьке Кожемяке, мы с ним вместе в десятом десантном батальоне воевали! Пока выпили, пока вспомнили все тысяча четыреста восемнадцать дней – глядь и утро уже!
- Война ему действительно незачем! – громко и пьяно ответил Григорий. – А знать должен!
- И всё равно, – тут же вставил Антошка, – ночевать надо дома и не пить водку!
Тётка Анфиса прижала его к себе и погладила по голове:
- Умница ты моя, правильно говоришь! Правильно!
А Григорий приподнялся с табурета и сказал:
- Ладно. Я вас тут разбудил... Вы поспите, а я во дворе посижу. Ты только дай мне на четвертинку, я куплю у Машки-барыги и поправлю свою голову, болит она, и весь я на страшных нервах... В чём Антоха прав, это – «ночевать дома», а по поводу водки меня уже не переделать.
- Никуда ты не пойдёшь, – тихо, но уверенно ответила тётка Анфиса и поднялась с дивана. – Спать мы не будем, специально рано встали, сейчас ребята придут и гулять поедут с Антошкой. А свою больную и дурную голову дома поправишь, я припасла, как чувствовала... немного налью, а вот щей с мясом получишь много, вон свежие приготовила.
Григорий послушал-послушал и плюхнулся обратно на табурет.
- А чего так ранёхонько гулять-то едешь, Антоха? Вроде ты всегда поздно вечером выбирался, – спросил он удивлённо.
Антошка ответил с большой неохотой, опустив голову:
- Так решили... хотим попробовать рано-рано... пока людей нет...
Григорий понял, покивал головой, посмотрел на маленькую инвалидную коляску в углу комнаты, потом потянулся всем телом к Антошке, скрипнув табуретом, и доверительно сказал:
- А ты их не бойся, я тебя в обиду не дам, чуть что – я всем этим людям глотки за тебя перегрызу, я их всех на куски порву, я их... гранатами закидаю, я их...
Тётка Анфиса быстро перекрестилась и что-то прошептала про себя.
