Я - словно те - пришедшие с войны
без рук, без ног,
без места в мирной жизни.
Когда-то долг отдавшие отчизне,
Кому теперь, зачем
они нужны?
Их звездный час остался на войне.
Их жизнь прошла,
Их польза миновала.
Они стреляли.
Я -- стихи писала.
(Про долг поэта говорили мне...)
Хвалили вы меня,
Хвалили всласть!
И я писала,
Словно шла под пули.
Под эти пули ВЫ меня толкнули.
И дура я была,
Что поддалась.
И вот, как искалеченный герой,
А ныне просто инвалид безногий,
Сижу я на обочине дороги,
И вижу ваши ноги, ноги, ноги...
Мне оторвать их хочется порой...
(стихотворение также посвящается литературной памяти Александра Еременко)
АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК
...И лес подступает стеною.
И меркнет полуночный свет.
Проснулося Чудо Лесное
и видит -- Аленушки нет.
Проснулся он, зверь безобразный,
в своей нерполазной тайге.
И взор помутившийся красный
Аленушку ищет в тоске.
Наверное, ей не вернуться
из дому обратно сюда.
Там люди как люди смеются,
и в спину не дышит беда.
Там нету надежды на чудо,
но каждый как хочет живет...
Нет, ей не вернуться оттуда.
И вот безнадежно и люто
Чудовище в голос ревет...
А умные сестры тем часом
Алене внушают совет:
на свете есть воля и разум,
а долга, родимая, нет.
Его заколдованный терем
тебя уже сводит с ума.
Он был и останется зверем.
А ты, в эти бредни поверя,
чудовищем станешь сама...
...Бушует опять непогода.
За окнами хлещет гроза.
Алена глядит на урода --
в его золотые глаза.
Под этою страшною рожей,
под этою накипью лжи,
есть кто-то другой, непохожий...
Она умоляет: о Боже,
хоть каплю его покажи!
Но сколько бы ей ни молиться --
а страшную маску не снять.
И ей ничего не добиься,
и ей ничего не понять,
и ей никогда не пробиться
сквозь липкий безудержный страх...
И кажется -- что-то случится.
И гадкая черная птица
ехидно смеется в кустах.
...Так дни или годы проходят.
Алена живет как жила.
К реке и к ручью не подходит.
Не смотрит в свои зеркала.
Вот космы ее, заплетаясь,
уже закрывают лицо.
И в грязную руку впиваясь,
на пальце ржавеет кольцо.
Сидит она с Чудищем рядом.
Глаза ее -- как пятаки.
Но там, под бессмысленным взглядом,
под кожей, пропитанной ядом,
ни горечи нет, ни тоски.
Аленушка больше не плачет,
и сердце ее не болит.
Они одинаковы -- значит
неважно, какие на вид.
......
Тоска подступает стеною.
Смеркается. Сил уже нет
лить слезы, бороться с запоем
и слушать бессмысленный бред.
Ты требуешь водки и водки
и страшно рычишь без конца.
Одна лишь бездонная глотка
и страшная маска лица...
Чем дальше к безумным пределам
душа улетает сама,
тем всё безбразнее тело,
тем всё непрогляднее тьма...
Я вижу ужасную рожу,
я слышу бессмысленный рык...
Но там, за оставленной кожей,
есть кто-то другой, непохожий,
кто слышит небесный язык.
И сколько бы мне ни молиться --
а страшную маску не снять.
И мне ничего не добиться,
с тобою туда не попасть.
И мне никогда не пробиться
сквозь липкий безудержный страх.
И кажется -- что-то случится,
и кажется -- кто-то стучится,
за окнами шарит в кустах...
Вот я выхожу к магазину,
к ночному, в четвертом часу.
Хозяину лавки, грузину,
я прибыль в кармане несу.
Меня он улыбкой встречает --
наверно, уже узнает.
Но лишь головою качает
и молча бутылку дает.
А рядом -- опухшие рожи,
я мимо скорее пройду,
как будто боюсь стать похожей
и к ним перейти, за черту,
как будто боюсь я подслушать,
как что-то звенит и поёт,
когда их забытые души
уходят в бесцельный полёт.
Уходят, от боли синея,
добру неподвластны и злу...
Н кажется, нет мне роднее
любого бомжа на углу,
и этой замызганной тетки,
заклеившей пластырем бровь...
У всех у нас общая водка --
а стало быть -- общая кровь.
Так долго ли, коротко ль время,
но всё непрогляднее дни.
Едины горят перед всеми
киосков ночные огни.
Я больше тебя не ругаю,
напрасные слезы не лью.
Я водки себе наливаю
и, морщась, глоточками пью...
И словно вся жизнь на ладони,
взрываясь, сгорает дотла.
Несутся крылатые кони,
горят в небесах купола...
И кажется, я улетаю
туда, где другие пути.
Я знаю, я знаю, я знаю --
теперь уже всё позади.
И птица небесная плачет,
и льется златое вино.
И мы одинаковы, значит
какие --
не всё ли равно...
Памяти Высоцкого
Я хочу быть такой,
чтобы каждый на мелкие части
мог меня разбивать,
как в лесу разбивается крик,
чтоб над каждой строкой
мог любой, леденея от счастья,
морщить лоб и вздыхать:
до чего ж примитивный язык...
Я хочу быть такой,
чтоб меня принимали за эхо,
чтобы кто-то локтями
меня отовсюду пихал,
чтоб над каждой строкой
критик мой, столбенея от смеха,
морщил лоб и вздыхал:
я уже это где-то слыхал...
Я хочу умереть,
всем понятной от корки до корки,
чтоб со всех сигарет
падал прах мною сказанных слов,
чтоб на кухнях гореть
дополнительной пятой конфоркой
и осесть на руках,
став четвертою стрелкой часов.
Растерять все свое,
стать приправой, замешанной в блюде,
разлететься в пыли,
чтобы, напрочь меня позабыв,
даже имя мое
отрицали ученые люди,
чтобы споры вели и решили, что я - это миф...
И. Карабутенко
Как будто не бессмертна тишина,
Вы все о Малларме да Модильяни...
Но серый снег! Железная луна! -
как олимпийский рубль в пустом кармане...
Я под луною этой рождена.
Я от Парижа - на другой планете,
где с трех сторон - далекая страна,
и колокол раскачивает ветер.
Пойдешь налево - пусто с трех сторон,
пойдешь направо - воздух смертью дышит.
Пойдешь ли прямо - черный крик ворон
(про этот крик поэты вечно пишут...)
Какой Апполинер? Какой Дега?
О чем Вы это? -
в черно-белом цвете
до горизонта - ровные века,
и колокол раскачивает ветер...
Когда они пришли из черных дыр -
Крутые боги, ушлые ребята, -
Они пошли войною брат на брата
И, как братва, делили этот мир.
И каждый бог использовал в войне
По одному какому-то народу.
И вешали лапшу, и лили воду,
Чтоб люди им поверили вполне...
И люди им поверили вполне.
И до сих пор стихи об этом пишут.
Но боги их давно уже не слышат, -
Погибшие на собственной войне...
А когда тебя так любят
эти маленькие пери -
эти тонкие ресницы
и голубизна в белках,
а когда тебе так верят
твои маленькие дети,
надо жить на этом свете,
и не думать о веках...
Не укрыться в черной раме -
чувство долга... что ж поделать...
Надо быть живою мамой -
остальное все равно.
Как разбойник с кандалами,
пусть душа смирится с телом.
Ей на этом свете долго
проболтаться суждено...
