Я всегда что-то выдумываю. И пытаюсь вытащить из мрака реальности нечто фантастически лёгкое, светлое, сказочное... И я никогда не говорила о НЁМ. Но сегодня почему-то возникло такое состояние, что захотелось рассказать... Пусть это будет маленький кусочек, но, может быть, мне ещё захочется рассказывать и рассказывать о нём дальше. Ведь человека больше нет...
Первое. При его жизни я его не любила. И вот мы стали менять трёхкомнатную сталинскую московскую квартиру на "Соколе". Он был физиком, знал китайский и великолепно играл на гитаре. Он исполнял Розенбаума лучше, чем оригинал?..
И в моем сознании до сих пор звучат его интонации: "На ковре из жёлтых листьев...". Он знал всего Розенбаума. Он его всего пел. Пел, под собственный аккомпанемент на гитаре. Пел самозабвенно.
Но я не любила его. Не любила!
Все эти годы я жила тяжело и мучительно больно. Жила, не задумываясь о потерянных дорогих людях.
Лишь через 8 лет после его смерти, я по-настоящему вспомнила о нём. И мне по-настоящему стало больно, что его уже не вернуть. Невозможно собрать в пригоршню все опалые листья всех метафизических садов... Невозможно вернуть его голос. Невозможно, уже в отчуждённом состоянии, посидеть с ним в Серебряном бору с удочкой у Москва-реки.
Я тогда не о рыбалке думала. Я уже бездомной была. А с удочкой посидеть — это за радость съесть что-нибудь из его перекусов. Очистить варёное яйцо... Хотя бы... Нет. Я была безумно гордой. А он тоже гордо ушёл в себя. Он попытался после нашего расставания, заменить мой мир рыбалкой, созерцанием красоты природы... Всё это было надумано и притянуто за уши к Гордыне. Мы не делали шагов на встречу друг к другу. Не делали шагов после расставания...
О том, насколько безумно он любил меня, я узнала лишь за неделю до того, как его убьют. Убьют прозаично. Из-за квартиры... Каким способом, расскажу позже.
Но тогда начался 2004-ый год. Я пришла на его ёлку. В его правильно поменянную квартиру. С полами с подогревом, стеллажами книг, где были и мои книги, и мои рукописи.
За неделю до суда. Квартирного суда, где он был единственным свидетелем обмана.
Он, как самый счастливый ребёнок, звонил всем своим друзьям и знакомым:
— Вера Петровна вернулась ко мне. Я самый счастливый человек на свете!
А потом пришёл среди ночи. Весь в синяках. Полоумный. Снял стеклянный шарик с ёлки и попытался этот стеклянный шарик есть...
Тогда я только сказала: й
— Хочешь отвезу в семнашку прямо сейчас?
— Не надо ответил он. — Я сам из этого состояния выйду. Давай обговорим многие моменты перед судом...
И упал на топчан. И уснул. Я оставила записку с телефоном, который от всех скрывала. Никто не должен был знать, где я живу.
И вот перед глазами моя книга "Бабочка в часах". И там, единственное, что есть, о нём. Вернее, посвящение ЕМУ:
Когда на всей Земле невыносимо,
И даже вне Земли — невыносимо,
Сойдутся факелы стоять над бездной синей,
Сойдутся факелы молчать в наряде ссыльном,
Сойдутся факелы над падью зоревать.
Над падью зоревать. С чего бы ради?!
Невыносимо — тоже БЛАГОДАТЬ!
Сочтем за счастье — быть пленённым падью
И никого при этом не предать.
...Он поднёс ко рту зелёный шарик с ёлки и пошёл с ним спать, а я выскользнула на улицу, почувствовав воздух свободы и спасения и порухи чьёго-то злого замысла... Степень замысла я даже не могла себе вообразить. Иначе не ставила бы ЕГО одного...
До свидания. Облака не могут вместить всего, что я хочу рассказать. Это возможно вместить не через понятия — ОБЛАКА — а через понятия: пропасть, бездна, падь...
...Я глотнула воздух жизни. Дошла до первого ларька и купила бутылку "Миллера" с самооткрывающейся крышкой... Какое вкусное, живое пиво...
Может быть, ощущение жизни великолепно даже в том, что ты можешь сделать живой глоток...
Я была уверена, что вечером позвоню ЕМУ, и всё будет хорошо...
Как часто мы заблуждаемся, разбираясь в часах и минутах...