Публика, которая воспользовалась вечером пятницы, чтобы напиться в баре «Королевский дуб», практически ничем не отличалась от таких же заядлых выпивох в любом другом подобном заведении. Только, может быть, женщин здесь было на одну две больше, а чернокожих и азиатов меньше, да к тому же у большинства присутствующих имелись служебные удостоверения Столичной полиции. «Дуб» считался местом дружеских посиделок всех, кто работал в участке Колиндейла и чуть дальше – в Пиль центре.
Нельзя сказать, чтобы этот паб был каким то особенно уютным или официанты – особенно предупредительными, его основное достоинство состояло в том, что он располагался поблизости – и это оказалось гораздо более важным, чем учтивые улыбки и возможные развлечения. К тому же так сложилось, что сюда реже, чем в другие бары, заглядывали посторонние.
Торн и Портер неспешно потягивали свое пиво, изредка поглядывая на соседние столики, заставленные большими кружками с темным «Гиннессом» и светлым лагером высшего качества. Они ждали, пока легкое опьянение снимет накопившуюся усталость и затуманит сознание, отодвинув тревожившие их нерешенные вопросы на задний план.
– Ты считаешь, что Маллен всегда так много пьет? – спросила Портер.
Торн покачал головой и сделал глоток.
– Не имею ни малейшего понятия. То же могу сказать о ее сигаретах. Да и, в конце концов, их можно понять – им нужна разрядка.
Пока они от Малленов приехали в Бекке хаус, оформили бумаги, выслушали отчеты коллег и обсудили задания на следующий день, перевалило уже за полночь. Рабочий день уже длился восемнадцать девятнадцать часов, не меньше, а ведь многим сотрудникам чуть свет нужно было опять явиться на дежурство. И все же большинством голосов было решено, что можно и еще часок не поспать, чтобы расслабиться за кружечкой другой пивка.
Торну такое решение далось легко.
– Я того же мнения: их поведение оправданно, – заметила Портер. – Если бы украли кого то из моих детей, я бы уже подсела на иглу.
– А сколько их у тебя?
Портер покачала головой.
– Да ни одного. Это так, к слову…
Холланд по дороге к пабу остановился, чтобы подождать Торна и Портер, которые шли позади. Они отклонили его предложение выпить вместе, и теперь радовались тому, что избежали большой компании и могут побеседовать не спеша. Холланд сидел за соседним столиком, обмениваясь плоскими шуточками с Сэмом Каримом и Энди Стоуном. Хини, Парсонс и еще несколько сотрудников сидели в паре метров от них, по другую сторону игрального автомата. Несмотря на то что совместная работа требовала тесного взаимодействия, сейчас,
вне службы, сотрудники «убойного отдела» и отдела расследования похищений держались обособленными группками.
– Завтра нам следует попытаться избежать контактов с Малленами, – намекнул Торн. – Если Тони увидит газеты, он не на шутку разозлится.
– С удовольствием воздержусь от подобных контактов. – Портер сделала глоток пива. – Кенни Парсонс вернется к ним прямо с утра, поэтому чуть позже мы узнаем от него все самое интересное.
– Маллен тут же позвонит Джезмонду или кому то там еще, с кем привык играть в гольф, и твоему начальству влетит.
– Хигнетт дал на это добро.
– Отлично. Пусть они там вверху сами разбираются. Мы постараемся не путаться у них под ногами.
Хотя Торн и пытался разубедить в этом Тони и Мэгги Маллен, версия о том, что Люка Маллена никто силой не удерживает, а он сам скрывается после того, как убил своих похитителей, еще не была окончательно отвергнута. В результате такого несколько необычного поворота этого дела было принято решение частично снять запрет на освещение дела в средствах массовой информации. Так что информация об исчезновении Люка должна была появиться на следующий день в газетах.
Естественно, не на первых полосах.
И это не будет похоже на леденящий душу рассказ об исчезновении детей.
Просто напечатают маленькую заметочку о подростке, который пропал после занятий в школе. К заметке будет прилагаться фотография и содержаться просьба ко всем, кто располагает любой информацией о его местонахождении, связаться с полицией любыми доступными способами. И еще – обращение к самому мальчику, на случай если он прочитает газету, поступить так же.
– Честно сказать, Хигнетта нельзя винить.
– Зато можно считать его козлом!
– Он просто не хочет неприятностей на свою голову, – заметила Портер. – Это прямое обращение к свидетелям. Плюс сообщение для самого паренька, если он все таки где то прячется и боится идти домой. Пока у нас не будет доказательств того, что Люка кто то удерживает силой, Хигнетт побоится рисковать своей задницей и отбросить эту версию. Его уж точно по головке не погладят, если вдруг окажется, что именно так все и произошло.
– Именно так и не происходило.
– Мы можем себе позволить быть настолько уверенными. Но начальству приходится быть более осмотрительным и принимать во внимание даже такие маловероятные сценарии. Таким образом Хигнетт перестраховывается.
– Он то перестраховывается, а похититель увидит завтрашние газеты и пришлет нам несколько пальцев Люка Маллена, завернутых в эти газеты.
Портер пристально посмотрела на него, в конце концов ее губы расплылись в улыбке и она засмеялась от этого комичного предположения. Торн не мог более удерживать серьезную мину и тоже рассмеялся. Они продолжали пить пиво, расправились с четырьмя пакетиками чипсов, и тут Торн понял, что, возможно, Портер и права. То, что Хигнетт собирался привлечь прессу, имело кое какой смысл. Кроме того, у них не слишком то густо было с предложениями, что делать дальше, – «ниточки» обрывались одна за другой.
Когда зарезали Конрада Аллена и Аманду Тиккел, Гарри Коттерил возвращался из похода по пивнушкам. Его «Транзит» был доверху забит дешевым бельгийским лагером. На след же Филипа Квинна напасть так и не удалось, но его подружка давала голову на отсечение, что он где то в Ньюкасле. Он так ее достал, что она даже рассказала полиции, какие именно законы он нарушает, пока находится там. Своими показаниями она обеспечила ему алиби – все это звучало чертовски правдоподобно.
Что касается убитых, ничего из обнаруженного полицией не помогло пролить свет на это дело. Были проанализированы основные события из жизни Аманды Тиккел: богатые родители; автомобильная катастрофа, в которой погиб ее отец, когда она была еще совсем маленькой; подростковый бунт, выход из под контроля, что в конце концов вылилось в пристрастие к наркотикам. Вместе с тем, что уже было известно о Конраде Аллене, складывалась довольно четкая картинка третьесортных Бонни и Клайда, однако ничто не указывало на человека,
который мог бы их нанять. Полиция опросила нескольких вероятных наркодилеров, отрабатывая версию о том, что Аллен и Тиккел решились на похищение, чтобы расплатиться с долгами за наркотики. Из этой родилась еще более «изящная» версия, по которой сам наркодилер, будучи в курсе происходящего, решил завладеть всеми деньгами единолично и провернул это дельце, убив Аллена и Тиккел и забрав Люка. Но где же требование выкупа?
Среди выдвинутых версий эта занимала по глупости второе место, и было бессмысленно слишком расстраиваться из за того, «что придумало начальство». Некоторые люди генетически запрограммированы подстраховывать себя: копы, подобные Хигнетту и Джезмонду, никогда не забывали взять с собой рацию, чтобы можно было в любой момент посоветоваться с руководством.
– Должна перед тобой извиниться, – призналась Портер.
– За что?
– За то, что сваляла дурака, когда мы брали квартиру Аллена. Отстранить тебя от участия – мое решение. Я, идиотка, решила отстоять юрисдикцию нашего отдела. Поэтому извини.
– Бывает.
– У тебя есть полное право сердиться на меня.
– Следовало бы подольше на тебя подуться.
– И… я хочу извиниться за свои слова. За ту глупую шутку о болезни Альцгеймера.
Торну пришлось на несколько секунд напрячь память, чтобы вспомнить, о чем это она ведет речь.
– Не говори глупостей! Это все ерунда.
Он на самом деле так считал, но тем не менее ему было интересно, с кем это Портер пообщалась. Он бросил взгляд на столик, за которым сидели Холланд, Карим и Стоун.
– Уже почти год, да?
– Скоро будет год.
– Кто то сказал, что случился пожар.
Торн отхлебнул «Гиннесса», облизнулся.
– Да, пожар.
– Я два года назад потеряла маму. Поэтому…
– Понятно.
– Я где то читала, что требуется семь лет, чтобы пережить смерть родителей. Перетерпеть, как чесотку. Не знаю, как они это вычислили.
– Никто и не вычислял. Это просто цифры.
Портер ответила, что, конечно, он прав, потом кивнула на его шрам и спросила, откуда он.
Торн инстинктивно провел рукой по пересекающему подбородок прямому рубцу, на котором кожа была немного бледнее, чем вокруг, и не росла щетина.
– Акула укусила, – ответил он. Судя по тому, какой оборот принимали дела, она довольно скоро выяснит и это.
Портер потерлась своим подбородком о краешек кружки. Казалось, она радовалась оттого, что получила именно тот ответ, на который рассчитывала.
– Пойду, принесу еще кружечку, – сказал Торн, вставая из за стола. – Тебе принести?
Портер отдала ему свою кружку.
По дороге к бару Торн увидел своего отца, подпирающего стойку на свадьбе кого то из родственников год или два тому назад. Командующий парадом – его так и распирало, он чуть не писался от смеха. Он к каждому обращался настолько учтиво, что не получил по зубам: самое главное преимущество в том, что у тебя шарики заехали за ролики, – ты можешь всегда забыть кого то угостить выпивкой.
Торн медленно прищурился и подумал о словах Портер. Похоже, она давно работает с Хигнеттом.
Он заказал выпивку и пошел вдоль стойки бара поговорить с Ивонной Китсон. Сейчас она выглядела значительно веселее, чем при их последней встрече, но причиной тому могли оказаться и несколько больших бокалов вина.
– Как продвигается расследование? – поинтересовался он.
– Лучше бы я держалась от него подальше, – ответила Ивонна. Она зажала в руке десятифунтовую банкноту и размахивала ею, словно веером. – Однако я надеюсь на хорошие новости.
– А что ты предприняла?
Пару секунд она колебалась, ведя молчаливую борьбу с самой собой.
– Слушай, не хочу обманывать. Я больше буду знать завтра утром. Давай поговорим о чем нибудь другом?
И они продолжили беседу на отвлеченные темы, пока миссис Китсон не подали заказанные ею напитки и она не отошла от бара.
Торн задавался вопросом: скольких часов сна нынче ночью будет стоить пиво его спине? Он побоялся, что ему может понадобиться медицинская помощь, поэтому сократил свой заказ на пол литра, потом облокотился о стойку и стал размышлять.
Семь лет горя.
Семь лет, пока разлюбишь и начнешь искать любовь где то в другом месте.
Неужели у человеческих чувств есть «срок годности»? Он, как и все люди, прекрасно знал, что любовь – скоропортящийся продукт, и понимал, что с годами горе может уменьшиться до полузабытого вкуса или запаха. Однако ненависть, думал он, переживет все чувства. На некоторое время ее можно отложить (как замороженный продукт в холодильник), чтобы позже, когда возникнет необходимость, достать и разморозить, освежить и раздуть до огромных размеров.
Ему вспомнилось стихотворение, которое он учил в школе – что то такое о мире, который гибнет в огне и льду. Как точна эта строчка: «Зная довольно ненависти». Потом он подумал о своем старом учителе, затем о Ларднере – чиновнике, осуществляющем надзор за условно осужденными. К тому моменту, когда он наконец вернулся с выпивкой к их столику, мозги у него чуть не закипали от всякой чуши.
Тони Маллен не сразу осознал, как давно он лежит здесь в темноте. Пять минут? Пятнадцать? Сколько времени прошло с тех пор, как он лег на кровать и растянулся рядом с женой и дочерью?
Мэгги и Джульетта спали рядышком, свернувшись, как две ложки – так и он привык спать с Мэгги. Он свернулся рядом калачиком, полностью одетый, не ворочаясь, поверх пухового одеяла, обняв правой рукой их обеих. Он прижал их к себе покрепче, когда Джульетта снова расплакалась.
После ухода Торна и других полицейских они с Мэгги спорили недолго. Ссора быстро выдохлась, когда он признался, что тон, каким он с ней разговаривал, не подходил для спора. Она прекратила на него кричать, опомнилась и затихла.
Словно она что то перепутала и поставила себя в глупое положение, как однажды Люк.
Когда жена шепотом обратилась к нему с другого края кровати, Маллену пришлось попросить ее повторить – они оба говорили очень тихо, боясь разбудить спящую между ними дочь.
– Может, ляжешь в соседней комнате? – предложила она.
Он был почти уверен, что они не станут снова ссориться, и все же предпочел не уточнять, что она имела в виду. То ли не хотела, чтобы он лежал тут, рядом с ней, то ли просто считала, что для них троих тут тесновато, и на свободной кровати у него будет больше шансов хорошо выспаться.
В любом случае, это все была лишь теория.
– Я думаю, что все равно не смогу заснуть, – ответил он. – Пойду ка лучше сделаю пробежку.
Он полежал еще пару минут, потом встал с постели. В тусклом зеленоватом свете, который отбрасывали электронные часы, он видел, что у жены глаза хоть и закрыты, но губы плотно сжаты – и ей не так то легко уснуть.
Он на цыпочках пересек комнату, взял все необходимое и наклонился за своими кроссовками.
Когда Торн вернулся домой, было уже почти два часа ночи. Войдя в гостиную, он с удивлением обнаружил мужчину, спящего у него на диван-кровати.
Хендрикс открыл глаза и сел. Элвис, который, свернувшись калачиком, устроился у него на груди, спрыгнул на пол, взвыл и незаметно исчез.
– Поздновато, – заметил Хендрикс. – Я уже так стал волноваться, что чуть не позвонил в полицию.
Торн обошел диван и направился в кухню.
– Я знал, что у тебя следовало бы забрать ключи.
– Ты говоришь так, как будто сейчас запоешь «I Will Survive». Может, ты еще и этот дурацкий замок сменишь?
– Чаю хочешь?
Хендрикс в прошлом году несколько недель жил у Торна, и Том так и не удосужился забрать у него запасные ключи, когда тот вернулся к себе домой. С тех пор Хендрикс пару раз ими пользовался, но Торн был уверен на сто процентов, что сегодня вечером его приятель пришел не для того, чтобы покормить кота.
– И надолго ты здесь?
Хендрикс ответил, несколько повысив голос и повернувшись в сторону кухни:
– Только на одну ночь. Я и не собирался у тебя ночевать, но поскольку было слишком поздно, я подумал: «Блин!» – и расстелил кровать.
– Отлично. – Торн вернулся в гостиную и направился к стереосистеме. Поставил диск c Айрис Демент – автором и исполнителем из Арканзаса; впервые он услышал его по «Радио 2», в программе «Боб Харрис Кантри». Это были песни горцев, песни о блаженстве и крови, простые и честные, так подходящие к настоящему моменту. Торн подождал, пока акустическая гитара пропоет первые несколько нот, отрегулировал звук и вернулся к своему чаю.
– Я никогда не ссорился с Брендоном по пустякам, – признался Хендрикс.
Торн осторожно присел и подтянул ноги к подбородку:
– Я всегда так и думал.
– В прошлый раз я сказал, что не помню, из за чего мы завелись, что все произошло из за какого то пустяка…
– Да, ты говорил немного уклончиво…
– Мы повздорили из за детей.
– Что? Ты наконец решился признаться ему, что у тебя не может быть детей?
Хендрикс мимолетно улыбнулся.
– Я хочу иметь детей. Вот в чем вопрос. Знаю, что это, блин, страшный сон. Да и какие у нас могут быть дети! Но я хотел поговорить об усыновлении. Брендона моя идея не воодушевила. Он считает, что я эгоист: я должен был раньше ему об этом сказать, когда мы встретились в первый раз. Но я и сам не знал, что захочу детей, понимаешь?
Пружины дивана скрипнули под Хендриксом, когда он поменял положение. К гитаре присоединились пианино и голос – озаркский* говор, змеей извивающийся между этими двумя инструментами.
– А когда ты об этом узнал? – поинтересовался Торн.
Хендрикс откинул голову назад и ответил, глядя в потолок:
– Помнишь, в прошлом году я ездил на конференцию в Сиэтл?
– Помню, это было на Пасху. Ты еще рассказывал, что там было очень холодно.
– Там в один из дней демонстрировалось новое фантастическое оборудование для вскрытия. Были представлены смотровые комнаты. Среди них была специальная – для опознания детских тел, понимаешь? – Хендрикс откашлялся. – Всех – начиная от мертворожденных и заканчивая детьми 10–12 лет, погибшими в бандитских разборках. Сейчас у нас тоже начинает такое появляться, но тогда я не видел ничего подобного. По сути, в них все направлено на то, чтобы минимально травмировать родителей,
сделать саму процедуру менее казенной… менее шокирующей. Поэтому тела подготавливают к погребению на кровати-холодильнике. И вся комната сделана так, чтобы быть похожей на детскую, понимаешь? С мишками и куколками – всякими игрушками для малышей. Если хочешь, могут включить музыку. Все разработано с таким расчетом, чтобы казалось – ребенок не умер, он просто спит. Все направлено на создание атмосферы покоя, хотя бы на эти несколько минут.
Никто этим никого не обманывает, ты должен это понимать. В смерти нет ничего эффектного или фальшивого.
Ну, организовали нам эту экскурсию. Провели по всем комнатам. А народу на конференции было полно – из Великобритании, Германии, Австралии – отовсюду, и каждый что то записывал и задавал вопросы: «Как регулируется температура кровати? Сколько стоит проект?» Ну и тому подобные. А я просто смотрю на пустую кровать, на гоночные машинки на пуховом одеяле, на мягкие игрушки, на занавески… И вижу на кровати ребенка.
Мальчика…
Я вижу каждую черточку его лица. Какие у него длинные ресницы, и руки, скрещенные поверх одеяла, ногти идеальной формы. Вижу каждую прядь волос и точно вижу, сколько краски наложили ему на губы, и думаю, что, может быть, мне удастся разглядеть пару сантиметров шрама, что остался после вскрытия – красного на фоне бледной груди, где расстегнулась пуговичка пижамы. Я представляю себе все это, осознаю все это, потому что по какой то причине смотрю глазами родителей, а не патологоанатома.
Все казалось таким настоящим, и это перевернуло мою жизнь. Ребенок, которого я представлял себе на этой кровати, не был неизвестным, не был просто трупом, с которым я работал. Это был мой сын. Я сам купил ему эту пижаму с ракетами и звездами. Именно мне пришлось бы его хоронить. Внезапно я понял и смог признаться себе, как сильно я хочу ребенка. Потому что я знаю, какой это ужас – потерять дитя…
Хендрикс всхлипнул и выругался себе под нос, но Торн сидел слишком низко, в кресле, и не мог увидеть, стояли ли в глазах у Хендрикса слезы. Для этого ему пришлось бы вставать, а, честно говоря, он не знал, какие от него ожидаются дальнейшие действия. С Хендриксом, лежащим на кровати, это было трудно предугадать. Это было странно. Он остался в кресле, хотя и чувствовал себя отвратительно, потому что не знал, как облегчить страдания своего друга.
Они оба слушали, как Айрис Демент поет о Боге, забредшем в темные холмы, и Иисусе, который тянет, тянет, тянет руку, чтобы коснуться ею больного места.
Это было самая большая охота на человека в Столичной полиции: непрерывный поиск сексуального маньяка, который, начиная с девяностых годов, ворвался в более чем сотню домов в южной части Лондона, который подверг истязаниям более тридцати пожилых женщин и, по крайней мере, четырех изнасиловал. Человек, которого окрестили Ночной Охотник, всегда совершал преступления одним и тем же способом. Вломившись в дом, он обрезал телефонные провода, выключал свет, а затем направлялся в спальню жертвы.
Она глубоко изучила дело за несколько лет, но по прежнему оно словно гипнотизировало ее. У нее уже был опыт общения с людьми, страдавшими психическими отклонениями (с теми, кто сам ловил людей, и с теми, кто был жертвой), поэтому частично в ней говорил профессиональный интерес. Но еще она прочла о том, что довелось пережить этим детям, она просмотрела телеэкранизацию, прочувствовала весь ужас, через который довелось пройти жертвам. Пожилые женщины – многим уже под восемьдесят и даже за восемьдесят –
все описывают и описывают тот ужасный момент, когда они проснулись и увидели черную фигуру в ногах кровати. Она не могла не задать себе вопрос: что бы она делала в подобной ситуации? Как бы отреагировала?
Она жила в совсем другой части Лондона и, конечно, была еще не такой пожилой, как те, кто, по видимому, нравился этому человеку, но все равно она садилась и начинала терзать себя вопросами…
– Я сказал: «Не двигаться!»
Она замерла, вытянув руку.
– Я всего лишь хотела включить свет, при свете я не так боюсь, как в темноте.
– Я люблю темноту, – заметил он.
Биение сердца заставило тонкую ткань ее ночной сорочки трепетать на груди, но она чувствовала себя удивительно спокойной, и голова была довольно ясной. В ней, как фейерверк, проносились мысли, картинки слов – изнасилование, крик, оружие, боль – но цепочка размышлений не прерывалась, мысли не разбегались. Так нужно было поступать и с ним. Его необходимо было задействовать. Ей пришлось заставить его заботиться о себе.
– Извините, если испугал, – сказал он. – Я не нарочно.
– Не говорите глупостей. Еще бы не нарочно!
– Нет…
– Вы могли бы просто уйти. Я никому не скажу.
Она видела, как он опустил голову, как будто обдумывал ее слова, чувствуя за собой вину. Она вела себя хорошо, так, как вели себя женщины, которые уже сталкивались лицом к лицу с этим мужчиной, но на которых он не напал. Эти женщины позже рассказывали о том, что они взывали к чему то хорошему в нем, к его совести – и наступал момент, когда он передумывал и уходил, оставляя им жизнь.
– А что скажет ваша мама? – спросила у него одна из старушек.
Он начал обходить кровать, и она почувствовала, как ее охватила паника. Он, должно быть, заметил ее страх или услышал какой то шум и велел ей заткнуться.
– Я знаю, что вы не причините мне вреда, – сказала она.
Он подошел ближе.
– Видно, что вы заботливый.
– Заткнись сейчас же… – грубо оборвал он.
– От страха я описалась. – Она старалась, чтобы ее голос не дрожал, как будто она бранила ребенка, стараясь его не испугать. – Вам должно быть стыдно.
Но это ей было стыдно. Затем она вдруг разозлилась и протянула руку к цепочке, которая свисала с прикроватной лампы.
Он выругался, когда вспыхнул свет, начал кричать и в одно мгновение оказался на ней.
Его пальцы впились ей в плечо, когда он старался дотянуться ей за спину, но силы покинули их обоих, когда она увидела его лицо. Спустя пару секунд она узнала его. Узнавание сменилось удивлением, и фейерверк в ее голове вспыхивал все ярче и ярче… Не успела она выдавить «За что?» или «Почему?», как ее голова откинулась и ее накрыла легкая тень.
Она дважды прошептала его имя в подушку, но шепот этот был почти не слышен.
Он проснулся от боли в ноге, когда подвигался на матрасе, чтобы дать место отцу.
– Ради бога, подвинь свою толстую задницу, – ворчал Джим Торн.
Том включил свет: 4:17 утра. Он потянулся за стаканом воды, выдавил пару таблеток обезболивающего из упаковки.
– Ах ты, чертов наркоман!
Рядом с кроватью лежали две книжки в мягких переплетах – обе он несколько раз начинал читать. Торн не мог собраться с мыслями, чтобы оценить следующий «укол». В его сумке лежала газета «Стандард», а на столе двухдневная неразобранная почта, но он не хотел идти через гостиную, рискуя разбудить Хендрикса. Поэтому он остался в постели и попытался улечься поудобнее.
Отец Торна со времени своей кончины стал неплохим советчиком. Бывало, он говорил мудрые слова, случались у него и вспышки проницательности – по крайней мере, один раз он сообщил сведения, которые помогли Торну поймать убийцу.
Но это был не тот источник, который можно было назвать надежным.
Непонятно, по какой причине, но сегодня старик довольствовался тем, что просто смотрел в потолок и напоминал Торну, какие «чертовски дерьмовые» у него лампы.
СУББОТА
Люк
Он никогда не напивался. В тех немногих случаях, когда он увязывался за другими ребятами путешествовать по барам, он всегда останавливался на паре бокалов, то есть прекращал возлияния задолго до того, как спиртное могло свалить его с ног. И как бы сильно ему ни хотелось выпить, как бы сильно он себя ни убеждал, что просто должен выпить, он всегда отвечал «нет» тем приятелям, которые после уроков незаметно ускользали в пивнушку в парке. Он знал, что Джульетта тоже туда ходит. Она рассказывала ему,
что в первый раз тебя мутит, но после этого становится клево, и ты чувствуешь себя по настоящему расслабленно и весело. Это звучало заманчиво, но ему всегда недоставало храбрости, чтобы проверить. Рискнуть, заранее зная, что из этого выйдет. Это было похоже на то, как его отец относится к наркотикам.
Он всегда боялся потерять над собой контроль.
Но сейчас, сидя в темноте и опираясь на стену, он представлял себе, что, вероятно, иногда человека охватывает нечто подобное и без наркотиков. Когда уж совсем рехнешься. Люк представлял себе: когда на тебя мочатся или забрасывают камнями, появляется такое чувство, что ты – не ты, а кто то другой, что все вокруг плывет и вращается. Ускользает из поля зрения.
Мужчина спускался к нему в подвал, чтобы проверить, как он, принести еду и кое что рассказать. Он не знал, находится ли мужчина весь день в доме или просто приходит и уходит. Он не слышал, как открывается и закрывается входная дверь, и, разумеется, не знал, как далеко он от нее находится.
Люк не имел ни малейшего понятия, поздняя ночь сейчас или раннее утро. Лишь тонкий лучик света пробивался сквозь половицу в дальнем углу, но он не мог сказать, то ли это естественный свет, то ли свет из комнаты, находящейся над погребом. Откуда бы свет ни лился, его было недостаточно, чтобы он смог что то разглядеть. Он стал привыкать к темноте и начал составлять план помещения, совсем как там, в квартире с Конрадом и Амандой.
Дело продвигалось медленно и тяжело, приходилось действовать на ощупь, веревка же, которой были связаны руки, практически лишала его пальцы чувствительности.
Он находился в погребе размером где то четыре с половиной на шесть метров. Подпол в одном месте сужался и упирался в стену, которая, как он нащупал, уходила круто вверх. Он был уверен, что это старый спускной желоб для угля – он видел подобный в доме одного своего друга, когда они спускались в подвал, чтобы взять бутылочку вина к ужину. Стены подвала у его друга были оштукатурены и покрашены, а тут – неровные, просто необработанная кирпичная кладка, а потолок настолько низкий, что он почти касался
его головой. На одной стене было несколько полок, покрытых толстым слоем пыли там, где не стояли банки и открытые ящики с плиткой. Ниже находились рулоны бумаги, тяжелый мешок с затвердевшим цементом и нечто, напоминающее багеты картин, прислоненные друг к другу. Он чувствовал запах краски и скипидара, а в другом углу ощутил на зубах кирпичную пыль и влажную землю. Он слышал какое то движение, когда пытался заснуть.
Когда тот человек открыл дверь и возник на верхней ступеньке, у него за спиной было темно. Он зажег факел, чтобы посветить себе, когда спускался вниз. Принес с собой бутерброд, картофель фри в пакете и коку в пластиковом стаканчике. Он нагнулся, сорвал с лица Люка пленку, потом положил факел на грязный пол, пока Люк ел, а он говорил.
Когда мужчина закончил говорить, он подождал, не сводя с Люка глаз, как будто ожидал реакции на свои слова. На тот бред и мерзость, что он сказал обо всех, кого Люк любил. Он поднес факел к лицу мальчика.
Но Люк просто сидел, жадно глотая еду и ненавидя себя за желание заплакать.
Потом мужчина спросил Люка, как он считает: нужно ли ему снова заклеивать рот? Люк отрицательно покачал головой. Мужчина сказал, что все равно на его крик никто не придет, потому что его никто не услышит, но это будет для Люка своеобразной проверкой. Если Люк будет вести себя хорошо и не будет кричать, тогда, может быть, он развяжет ему руки. Мужчина просто уверен, что Люк выдержит проверку. Он сказал, что Люк хороший парень, благоразумный. Ему известно, как хорошо он себя вел.
Люк, не переставая, кивал головой.
Сейчас, сидя в темноте, он пытался понять: он сказал это просто так, ради красного словца, или на самом деле ему известно? Что ему о нем известно? Он утверждал, что прекрасно знает тех, кто Люку не безразличен…
Он был настороже, как никогда с тех пор, как все началось. Может, это случилось потому, что больше его не пичкали снотворным – ни разу с того момента, как этот человек забрал его из квартиры и посадил в машину. Может, потому, что он поспал, хотя Люк не мог с уверенность сказать, а спал ли он вообще и если да, то сколько. Может, на этой стадии вселенской усталости снова начинаешь чувствовать себя молодцом: когда можешь четко размышлять о чем то помимо сна.
Он думал о том, как выжить.
Он знал, что его папа и мама пойдут на все, что скажет этот человек, чтобы вернуть его домой. Но Люк насмотрелся достаточно фильмов и телевизионных шоу, чтобы знать – планы иногда дают сбой. Что касалось происходящего между ним и этим человеком, было ясно одно: ключ к освобождению – самообладание. Самообладание предоставит ему лучшую возможность освободиться.
Он только не знал, нужно сохранять эту возможность или нет.
* Плато Озарк – большой горный район в штатах Арканзас, Миссури и Оклахома.
