Настоящая война.

Часть I.

Я за войну даже подросла…

В детстве, лет в 6, я смотрела военную хронику, и конечно, представляла на войне себя.

Я, все-таки дитя советского времени, да еще и нагруженное ответственностью жития в Венгрии, где нужно было вести себя «как советский человек», а не кое-как J, жалела, что родилась не в войну, а в мирное время, помните, как у Высоцкого: «а в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки».

Я боялась только одного; я боялась, что если меня схватят враги и станут пытать, я не выдержу и всё расскажу J.

Тогда я еще не понимала, что самое страшное, это не когда тебя пытают, а когда тебе НЕЧЕГО рассказать…

Война представала передо мной чем-то романтическим и настоящим. Вот это была жизнь, вот это была скорость, когда в 15 ты сын полка, в 16 – герой Советского Союза, а в 17 умираешь дважды героем. Вот тогда надо было рождаться! А какой смысл теперь жить? Я не видела в детстве этого смысла. Я понимала его в войну и не понимала его в мирное время.

Я ненавидела мирное время и любила войну.

Но то было раннее детство, до школы. В школе эти мысли ушли, у меня появились любимые увлечения, и я уже думала: «Как хорошо, что я родилась не в войну, потому что если бы я родилась в войну, я не смогла бы разводить попугаев, гонять с друзьями на велосипедах за кукурузой в колхозное поле и читать книги». И как все нормальные дети, на вопрос «твое самое сокровенное желание», я отвечала: «мир».

Честно отвечала, не лукавила.

К войне я относилась спокойно, мои самые любимые фильмы были про войну, но она уже не влекла меня, как в раннем детстве, недостижимой романтикой и скоростью развития событий.

К концу школы я прочитала «Три товарища» Ремарка, а за товарищами – все собрание сочинений Ремарка. Он стал моим любимым писателем (просто потому, что тогда мне было неудобно признаваться, что любимый писатель все же Дюма J, мне казалось, что я уже вышла из того возраста, когда позволительно любить Дюм-у J. Чуть позже, Ремарк точно по той же причине был вынужден уступить место Достоевскому J).

Так вот, я прочитала Ремарка, и возненавидела войну. И возненавидела людей, которые своей глупостью приводят к войне миллионы других людей, которые вовсе не хотят ни с кем воевать.

И я вдруг совсем по-другому увидела войну. Я поняла, что война – это не романтика. Война – это очень просто и очень страшно.

Война – это когда УБИВАЮТ. Это когда одни ни в чем не повинные люди убивают других ни в чем не повинных людей, и самое главное – заметьте – НЕ ПОТОМУ, ЧТО ОНИ ТАК ХОТЯТ. Они это делают, потому что ИХ ХОЗЯИН хочет что-то доказать ХОЗЯИНУ других.

А доказать он хочет тоже мерзость. Он хочет доказать, что у него этого пушечного мяса ЕЩЕ МНОГО, а у того – гораздо меньше.

Война – это наемная работа, где ты тоже меняешь время на деньги. Только время у тебя забирают ВСЁ РАЗОМ. А деньги значения не имеют, потому что их нельзя съесть и ими нельзя укрыться в холодную ночь.

Так мое отношение к войне за 30 лет трижды кардинально изменилось.

А этой зимой мне попалась книга белоруской писательницы Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо».

Вопреки названию, книга как раз про женщин, которые воевали. То есть, это рассказы от первого лица женщин, вернувшихся с войны. Светлана Алексиевич ездила по стране, общалась с этими женщинами, и их рассказы вошли в книгу.

Эта книга вновь во мне все перевернула. Я увидела совсем другую войну – не киношную. Я узнала то, чего не было в фильмах.

Несколько раз у меня не хватало сил читать эту книгу – я ее откладывала. И только через некоторое время возвращалась, чтобы дочитать.

Чтобы ЗНАТЬ…

В преддверии приближающихся праздников Дня защитника Отечества и Международного женского дня, я решила опубликовать тут несколько рассказов из этой книги.

Это рассказы тех женщин, которых не поздравляют с Днем Защитника Отчества, но которые его защищали.

Я публикую тут только самые мягкие рассказы из книги. Детям до 16 лет читать это можно. Книгу – не советую ни детям, ни слабонервным.

Итак, передаю слово Светлане Алексиевич (книга: «У войны не женское лицо»).

«Когда бы мы ни родились, но мы все родились в сорок первом», — написала мне в письме зенитчица Клара Семеновна Тихонович. И я хочу рассказать о них, девчонках сорок первого, вернее, они сами будут рассказывать о себе, о «своей» войне…

…Так какие же они были, девчонки сорок первого, как уходили на фронт? Пройдем их путь вместе с ними»

Евгения Сергеевна Сапронова, гвардии сержант, авиамеханик, уходила на фронт из родного города Елец. Тот день ей запомнился на всю жизнь:

«Я просила маму: только не надо плакать. Это было не ночью, но было темно, и стоял сплошной вой. Они не плакали, наши матери, провожавшие своих дочерей, они выли. Но моя мама не плакала, она стояла, как каменная. Но разве ей не было жалко меня? Она держалась, она боялась, чтоб я не заревела. Я же была маменькина дочка, меня дома баловали. А ту постригли под мальчика, только маленький чубчик оставили. Они с отцом меня не пускали, а я только одним жила: на фронт, на фронт, на фронт!..»

Мария Ивановна Морозова, ефрейтор, снайпер, 11 боевых наград.

«Там, где стояло мое родное село Дьяковское, сейчас Пролетарский район Москвы. Война началась, мне было неполных восемнадцать лет…

Скоро появился призыв ЦК комсомола и молодежи, поскольку противник был уже под Москвой, стать на защиту Родины. Не только я, все девочки изъявили желание идти на фронт. У меня уже отец воевал. Мы думали, что мы одни такие… А пришли в военкомат — там много девушек. Отбор был очень строгий. Первое, так это, конечно, надо было иметь крепкое здоровье. Я боялась, что меня не возьмут, потому что в детстве часто болела, была слабенькая. Потом, если в доме, кроме той девчонки, которая уходила на фронт, никого не оставалось, тоже отказывали, потому что нельзя было оставлять одну мать. Ну, а у меня оставались две сестры и два брата, правда, все намного меньше меня, но все равно считалось. Но тут было еще одно — их колхоза все ушли, на поле некому работать, и председатель не хотел нас отпускать. Одним словом, нам отказали. Пошли мы в райком комсомола, и там нам отказали.

Тогда мы делегацией из нашего района поехали в обком комсомола. Нам опять отказали. И мы решили, коль мы в Москве, то пойти в ЦК комсомола. Кто будет докладывать, кто из нас смелый? Думали, что одни там будем, а там в коридор нельзя было втиснуться, не то что дойти до секретаря. Там со всеми Союза молодежь была, много таких, что побывали в оккупации, за гибель близких рвались отомстить.

Вечером все-таки добились мы к секретарю…

…Нам сказали: «Идите и ждите. Ваш вопрос будет решен положительно». И буквально через пару дней у нас были повестки на руках…

Мы пришли в военкомат, нас тут же в одну дверь ввели, в другую вывели: у меня очень красивая коса, я ею гордилась. Я уже без нее вышла… И платье забрали. Не успела маме ни платье, ни косу отдать… Она очень просила, чтобы что-то от меня, мое у нее осталось… Нас тут же одели в гимнастерки, пилотки, дали вещмешки и в товарный состав погрузили…

Мы еще не знали, куда нас зачислят, куда мы едем? В конце концов для нас было не так и важно, кем мы будем. Только бы — на фронт. Все воюют — и мы. Приехали на станцию Щелково, недалеко от нее была женская снайперская школа. Оказывается, нас туда.

Стали учиться. Изучали уставы — гарнизонной службы, дисциплинарный, маскировку на местности, химзащиту. Девчонки все очень старались. С закрытыми глазами научились собирать и разбирать «снайперку», определять скорость ветра, движение цели, расстояние к цели, ячейки копать, ползать по-пластунски — все-все это мы уже умели. По окончании курсов огневую и строевую я сдала на «пять». Самое трудное, помню, было подняться по тревоге и собраться за пять минут. Сапоги мы брали по размеру на один-два номера больше, чтобы не терять времени, быстро собраться. За пять минут надо было одеться, обуться и встать в строй. Были случаи, что в сапогах на босую ногу в строй выбегали. Одна девчонка чуть ноги себе не отморозила. Старшина заметил, сделал замечание, потом учил нас портянки крутить. Станет над нами и гудит: «Как мне, девоньки, сделать из вас солдат, а не мишени для фрицев?»

Ну, и вот прибыли мы на фронт. Под Оршу… В шестьдесят вторую стрелковую дивизию… Командир, как сейчас помню, полковник Бородкин, он увидел нас, рассердился: девчонок мне навязали. Но потом пригласил к себе, угостил обедом. И, слышим, спрашивает у своего адъютанта: «Нет ли у нас сладкого к чаю». Мы обиделись: за кого он нас принимает? Мы воевать приехали… А он нас принимал не как солдат, а как девчонок. По возрасту мы ему были дочери. «Что ж я с вами делать буду, милые вы мои?» — вот как он к нам относился, как он нас встретил. А мы же воображали, что уже вояки…

Назавтра заставил показать, как умеем стрелять, маскироваться на местности. Отстрелялись хорошо, даже лучше мужчин-снайперов, которых отозвали с передовой на двухдневные курсы. А затем маскировка на местности… Полковник пришел, ходит осматривает поляну, потом стал на одну кочку — ничего не видно. И тут «кочка» под ним взмолилась: «Товарищ полковник, не могу больше, тяжело». Ну, и смеху было! Он поверить не мог, что так хорошо можно замаскироваться. «Теперь, — говорит, — свои слова насчет девчонок беру обратно». Но все равно очень мучился, боялся за нас, когда шли на передовую, каждый раз предупреждал, чтобы осторожными были, понапрасну не рисковали.

Вышли мы первый день на «охоту» (так у снайперов называется), моя напарница Маша Козлова. Замаскировалась, лежим: я веду наблюдения, Маша — с винтовкой. И вдруг Маша мне:

— Стреляй, стреляй! Видишь, немец…

Я ей говорю:

— Я наблюдаю. Ты стреляй!

— Пока мы тут выяснять будем, — говорит она, — он уйдет.

А я ей свое:

— Сначала надо стрелковую карту составить. Ориентиры нанести: где сарай, березка…

— Ты будешь, как в школе, разводить бумажную волокиту? Я приехала не бумажками заниматься, а стрелять!

Вижу, что Маша уже злится на меня.

— Ну, так стреляй, чего ты?

Так мы пререкались. А в это время, действительно, немецкий офицер давал солдатам указания. Подошла повозка, и солдаты по цепочке передавали какой-то груз. Этот офицер стоял, что-то сказал, потом скрылся. Мы спорим. Я вижу, что он уже два раза показался, и если мы еже раз прохлопаем, то его упустим. И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье — то появится, то скроется, — я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Он взмахнул руками и упал. Убит он был или нет, не знаю. Но меня после этого еще больше дрожь взяла, какой-то страх появился: я убила человека…

Когда мы пришли, стали в своем взводе рассказывать, что со мной было, провели собрание. У нас комсорг была Клава Иванова, она меня убеждала: «Их не жалеть надо, а ненавидеть…» У нее фашисты отца убили. Мы, бывало, запоем, а она просит: «Девчоночки, не надо, вот победим этих гадов, тогда и петь будем».

В комнате тепло, но Мария Ивановна укутывается в тяжелый шерстяной плед – ее знобит. И продолжает:

«Наши разведчики взяли одного немецкого офицера, и он был крайне удивлен, что в его расположении выбито много солдат и все ранения только в голову. Простой, говорит, стрелок не может сделать столько попаданий в голову. «Покажите, — попросил, — мне этого стрелка, который столько моих солдат убил. Я большое пополнение получил, и каждый день до десяти человек выбывало». Командир полка говорит: «К сожалению, не могу показать, это девушка-снайпер, но она погибла». Это была Саша Шляхова. Она погибла в снайперском поединке. И что ее подвело — это красный шарф. Она очень любила этот шарф. А красный шарф на снегу заметен, демаскировка. И вот когда немецкий офицер услышал, что это была девушка, он голову опустил, не знал, что сказать…

Ночью у нас, конечно, разговоры. О чем мы могли говорить? Конечно, о доме, каждый о маме своей рассказывал, у кого отец или братья воевали. И о том, кем мы будем после войны. И как мы выйдем замуж, и будут ли мужья нас любить. Капитан наш смеялся, говорил:

— Эх, девки! Всем вы хороши, но после войны побоятся на вас жениться. Рука меткая, тарелкой пустишь в лоб и убьешь.

Я мужа на войне встретила, в одном полку мы были. У него два ранения, контузия. Он войну от начала до конца прошел, всю жизнь был военным. Ему не надо объяснять, что у меня нервы. Если я и поговорю на повышенных тонах, он или не заметит, или отмолчится. И мы живем с ним уже тридцать пять лет, душа в душу. Двоих детей вырастили, дали им высшее образование.

А что вам еще расскажу… Ну, демобилизовали меня, приехала я в Москву. А от Москвы к нам еще ехать и несколько километров пешком идти. Это сейчас там метро, а тогда были вишневые сады, глубокие овраги. Один овраг очень большой, мне через него надо перейти. А уже стемнело, пока я приехала, добралась. Конечно, я через этот овраг боялась идти. Стою и не знаю, что делать: то ли мне возвращаться и ждать дня, то ли набраться храбрости и пойти. Сейчас подумать, так смешно — фронт прошла, чего только не повидала: и смертей, и разного, а тут овраг перейти страшно. Оказывается, война ничего в нас не изменила. В вагоне, когда ехали, когда возвращались уже из Германии домой, мышь у кого-то из рюкзака выскочила, так все наши девчонки как повскакивают, те, что были на верхних полках, кубарем оттуда, пищат. А ехал с нами капитан, тот удивлялся: «У каждой орден, а мышей боитесь».

На мое счастье, ехала машина грузовая. Я думаю: проголосую.

Машина остановилась.

— Мне до Дьяковского, — говорю.

— И мне до Дьяковского, — смеется молодой парень.

Я — в кабину, он — мой чемодан в кузов, и поехали. Видит, что на мне форма, награды. Спрашивает:

— Сколько немцев убила?

Я ему говорю:

— Семьдесят пять.

Он немного со смешком:

— Врешь, может, и в глаза ни одного не видела?

А я тут его признала:

— Колька Чижов? Ты ли это? Помнишь, я тебе галстук повязывала?..