Пока я скакала вокруг машины со щёточкой, грела её, несчастную-замёрзшую, чувствуя, как развиваются сказочной красоты кудри, бессильно и зло поворачивала снова и снова ключ, и, наконец, выруливала на проспект, злилась на себя так, как не злилась, кажется, никогда и ни на кого. На какой чёрт я сейчас еду по заснеженному городу, мёрзну – это в двенадцать-то часов дня в субботу, когда самое место мне – в собственной постели, причём желательно не одной? Так и было бы, если бы вчера вечером не зазвонил
телефон.
Почему я не сменила сигналы? Поставила бы один и тот же на все группы контактов – и не скакала бы на одной ноге из душа, скользя по кафелю, мокрая, как собака, попавшая под дождь…
Подумала об этом, рассердилась на собственную слабохарактерность ещё больше. Но тут уж злись-не злись, полдороги проехала, на светофорах настоялась, да и сил нет отказаться, если честно, потому что всё то же, всё то же, ничего за три месяца не изменилось. Иногда казалось, что свободна, иногда кто-то заменял его, тогда
отвлекалась как-то. Иногда думала, что вот живу же, и вроде бы ничего, романчики даже какие-то случаются, и на работе порядок – не пропала, с голоду не умерла, хотя он мне именно это пророчил. Вполне нормальная жизнь. Странно, но даже радовалась: прихожу домой, когда хочу, с кем хочу, деньги мои теперь, поэтому тоже как хочу трачу, и не нудит никто под ухом, и никто…. Стоп, это уже лишнее. Самые поганые воспоминания
я всё же не трогала по возможности, а то настроение портилось.
Да, так значит, звонок я услышала, романтическая такая песня, про любовь, несчастную, само собой, трубку схватила, уронила, конечно. И вызов сбросился. И что я делаю – я перезваниваю. Конечно, разве я могу не перезвонить? Спасибо, хоть в трубку от счастья не рыдаю, ерунды не плету, голос не дрожит. Разговор занимает ровно минуту. После этого я обессилено падаю на диван, потом спешно домываюсь, потом полночи трясу шкаф в надежде вытрясти
оттуда что-нибудь потрясающее. Сама себе напоминаю наркомана, лихорадочно готовящего шприц, жгут, раствор, что там у них ещё… Ворочаюсь почти до утра, и в мозгу какие-то картины дикие и мысли такие, что самой перед собой неловко за их глупость.
И вот теперь – по чавкающим дорогам, в парк, зачем, и сама толком не знаю, но лечу на всех парусах. Хотя, знаю, конечно – за дозой. Потом опять будет ломать, корёжить – до следующего раза.
А город спокоен. Люди спешат по своим делам – кто пешком,
кто, как я, кляня пробки и светофоры, а также тех, кто пешком. Зима мягкая, влажная, уже на последнем издыхании, и хочется чего-то яркого, весеннего такого, лёгкого и радостного. Новой любви, например. Мне хочется реанимированной старой. С учётом того, что даже после реанимации, у этой любви инвалидность, не рабочая группа, как можно назвать человека, который этого хочет? Это я.
Тихо себя ненавижу,
потому что точно знаю, что ничего из того, что я напридумывала сама себе в течение последних двенадцати часов, никогда не будет. Никаких «Я понял, что мне нужна только ты», никаких «Прости меня, я был паршивым козлом». У нас все случаи, к которым эти реплики подходили, всегда назывались «сама виновата» или «было за что». Человеку почти сорок, так что с моей стороны надежды – дело зряшное и даже вредное. Жаль только, что самим надеждам на эти глубокомысленные заключения ровным счётом наплевать, живут
они себе поживают, обостряются периодически. Вот как сейчас, например.
Вижу, как подхожу к нему, а вид у него, как у побитой собаки. Смотрит на меня с тоской и болью душевной. Но я ж женщина всепрощающая, так что мольбы о прощении надолго не затянутся. Какое уж тут затянуться, когда мне хорошо бы только самой ему на шею не броситься. Потому что девяносто с лишним дней и ночей я просыпалась не с ним и не с ним засыпала. И каждый раз этому удивлялась. Потому что мне лень готовить для себя, а для других
и вовсе не хочется, я не знаю, что они любят, как они любят, и выяснять мне незачем и неохота. Про него я знала всё, и радовалась, что знаю.
К тому моменту, когда я подъехала к парку и тихонечко плелась по узкой улочке, выглядывая место для машины, никакой злости на себя не осталось. Был только этот сияющий день, и поднявшие голову надежды теснились в голове, в сердце, в дрожащих кончиках пальцев. Вот я открою сегодня свою дверь, и он войдёт следом за мной, и скажет, чтобы я собирала вещи, надо ехать
домой. И я снова увижу его квартиру, с теми же мною вышитыми прихватками над плитой, с диваном, который мы покупали вместе и страшно ругались из-за цвета. Буду ворчать, что он совершенно запустил дом, и мне теперь придётся неделю выгребать из углов пыль.
Я, наконец, приткнула к бордюру машину, вытащила из неё своё бренное тело и полетела к воротам, от которых успела удалиться на порядочное расстояние. И парк был выбран не случайно. Когда-то, три года назад, мы ели здесь шашлыки, в открытом кафе. Пиво
пенилось, дымом пахло упоительно, отдыхающие вели себя очень активно. У меня были длинные волосы и море оптимизма. У него – тяжёлый, нагловатый, очень уверенный взгляд. «Я хочу, чтобы ты жила со мной» - сказал он мне тогда, и я перевезла к нему вещи на следующий же день. «Поеду с тобой, а то ещё сбежишь». И поехал, и начался нескончаемый медовый месяц, устройство гнезда и прочие радости жизни.
Первая
пауза была через год. Как он меня назвал тогда? Я задумалась… Нет, не вспомню. К нам, помнится, зашёл его друг, пока его не было, а потом имел неосторожность ему об этом рассказать. Нет, не помню, помню только, что ощущение было такое, словно меня макнули в унитаз головой. Я тогда ушла в первый раз, на две недели. Потом – как в моих наивных девичьих мечтаньях, точно по сценарию. Правда то, что я сама заслужила, никуда не делось, но было признано, что погорячился. Я вернулась и скоро привыкла к таким
горячкам, а они случались довольно часто.
Потом… Потом было ещё что-то в таком же духе, горячка была на пике. Вторая пауза в моей беззаветной любви. И снова моя уверенность пересилила, я снова вернулась.
В третий раз я ушла три месяца назад. Снова ехать к маме было уже откровенно стыдно, так что пришлось съёмщикам моего жилья войти в моё положение. И я вернулась в свою квартиру – с разбитым в кровь лицом, с какой-то не проходящей сумятицей в душе, с болью,
разбитыми надеждами, с потерянными тремя годами жизни. Пила то вино галлонами, то успокоительные пачками. Мазала синяки бодягой и не показывала носа на улицу. Приходила Танька, лучшая подруга, сочувствовала, привозила еду.
Потом оправилась, вышла на работу. Почему заявление в милицию не написала? А просто не написала, подумала об этом и забыла. Синяки зажили, и я по нему заскучала. Танька шипела и плевалась, а я её одёргивала. Мама качала головой и раздражалась. Я саму себя почти ненавидела – и вспоминала,
скучала, страдала… Когда появился какой-то молодой человек, все вздохнули спокойней.
Я дошла до конца аллеи, впереди был поворот, миновав который, я окажусь перед тем самым кафе, где мне приказали три года назад, а я впервые послушалась. Я прошла поворот до половины и увидела его. Он сидел на лавке. Нога закинута на ногу, в пальцах сигарета, вид безмятежный и спокойный. Взгляд нагловатый и очень уверенный.
Сейчас он скажет «Ты мне нужна, поехали домой», когда я подойду. И вид у него будет страдающий и покорный. И я кивну, и несколько ночей буду замирать от счастья, укладывая пылающее лицо ему на плечо, а потом … А потом я куплю много-много бодяги и валерьянки, и вспомню, каково это, когда на тебя орут матом, и…
Я тихо, как вор, развернулась и побежала к выходу из парка. Город был спокоен, чирикали что-то птички, повалил мокрый снег из затянувших небо туч. Снег лип к ресницам, я размазывала
его вместе с тушью и слезами. Что-то лопалось внутри, как нарыв, что-то инородное выплёскивалось из меня, и снег, как живая вода, затягивал рубец.
Багет, фаршированный куриным мясом с шампиньонами, помидорчиками… ммм.. батон пропитывается всеми соками и приобретает хрустящую, ароматную корочку - это очень вкусно! Мои домашние лопали до тех пор, пока не съели все )) готовила вчера, аромат стоит до сих пор! Это блюдо подойдет как на праздничный стол, так и на повседневный. Также можно удивить и неожиданных гостей!
799
92
74
