Доброе время суток!

Продолжаем.

Александр Балод

Восемь ножей в спину науке, которая называется история.

2. Конкурентный вызов: борьба за размежевание, или аллергия Николаса Фандорина

История – одна из старейших, если не самая древняя среди гуманитарных наук. Жизнь не стоит на месте, и за последние два столетия появились и набрали силу новые отрасли знаний об обществе - экономика, социология, психология, социальная психология, политология, демография, антропология, не говоря уже о множестве более узких направлений и ветвей этих наук.
Все социальные науки в принципе действуют на одном поле и изучают один и тот же предмет – человеческую деятельность (разумеется, с разных сторон), поэтому любая новая дисциплина – потенциальный конкурент для всех уже существующих.
Конечно, в самой исторической науке тоже происходят изменения. Вслед за марксистами большинство ученых признало: историю двигают не только личности, но и массы; военная и политическая история, – не единственный предмет, достойный внимания исследователей; экономика содержит ключ к решению многих проблем. В лоне науки начали формироваться специализированные жанры и направления - такие как экономическая и социальная история, история культуры, интеллектуальная история, клиометрия, гендерная история, историческая психология и демография.
Отраслевая специализация истории – явление, которое в свою очередь вызывает ряд вопросов. Что, например, представляет собой столь любимая марксистами «экономическая история»? Часть ли это общей истории или придаток экономической теории, созданный с целью иллюстрирования на конкретных примерах из прошлого? И кто должен заниматься ее изучением – экономисты, переквалифицировавшиеся в историков, или сами историки, вкусившие горькие плоды экономической мудрости?
Сами ученые пока не пришли к единому мнению. Французские историки Блок и Февр, основатели знаменитого исторического журнала «Анналы» (фактически – новая научная школа в истории) активно ратовали за расширение предмета исторических исследований и привлечение к ним специалистов из других дисциплин.
Эта идея вызвала гораздо меньше энтузиазма среди историков-традиционалистов, которые считают, что междисциплинарность - своего рода капкан для исторической науки. Ученые-историки не создают собственных моделей, поэтому вынуждены заимствовать их у других социальных наук, изучающих не прошлое, а настоящее - таких, как экономика или социология, попадая, тем самым, в зависимость от их подходов и методологии. Соединение теории из неисторической дисциплины и исторического метода даже получило специальное название - «стратегия присвоения».
Нападение – лучшая защита. Традиционалисты считают, что история – это великая держава со всеми присущими великой державе атрибутами - законами и традициями, собственным языком, народом и аристократией, суверенной территорией, союзниками и врагами. Как и всякая держава, история должна быть готова противостоять набегам жадных и агрессивных соседей, молодых варваров, стремящихся отобрать у нее накопленные за долгие годы стабильности и процветания несметные богатства и превратить некогда могучую империю в заштатную колонию, своеобразный «сырьевой придаток» новых владык мира. «История в неискаженном виде – лучшее противоядие против обществоведов, любителей строить разные схемы и предлагать готовые решения сложных проблем», - утверждает Г. Р. Элтон («Историческая практика», 1969 г.). Социальные науки изучают каждая свой предмет, и только история – эпоху в ее целостности; все попытки соседей прорваться на заповедную территорию, отведенную историкам, заранее обречены на провал, потому что захватчики не обладают необходимыми подходами и знаниями.
Английский историк Джон Тош объясняет такие взгляды духом консерватизма, присущим историкам. Историк, лишенный такого качества, как здоровый консерватизм – человек, избравший явно не свою сферу деятельности (как, например, магистр исторических наук Николас Фандорин, герой романов Б. Акунина «Алтын-Толобас и «Внеклассное чтение», испытывавший приступы аллергии при знакомстве с архивными документами). Однако не является ли консерватизм только прикрытием каких-то иных, гораздо более существенных мотивов?
Человеку, накопившему какой-никакой личный опыт, трудно противостоять искушению им поделиться. На заре своей трудовой биографии мне пришлось несколько лет по распределению (была такая форма трудоустройства при тоталитарном режиме) работать в научном институте социального или, как тогда говорили - обществоведческого профиля. История среди направлений работы института не числилась – но это была едва ли не единственная наука, которую по каким-то причинам забыли. Наличие в штате организации специалистов различного профиля побуждало руководство постоянно повторять удручающие в своей обреченности попытки провести полномасштабные междисциплинарные исследования – для осуществления которых, собственно, и была создана наша контора. Увы! Сказать, что социальные науки эпохи застоя не блистали выдающимися достижениями, означает грубо польстить им. Но даже на этом – не сером, а скорее воинствующе бесцветном фоне попытки эти выглядели ожившей иллюстрацией к популярной басне Крылова о неудавшемся творческом содружестве представителей различных стихий - лебедя, рака и щуки.
Единственным реальным междисциплинарным эффектом оказался конфликт, разгоревшийся с самого начала совместной деятельности между адептами двух научных направлений, - которых можно с определенной долей условности назвать «экономистами» и «социологами», и завершившийся полным развалом деятельности организации.
Экономисты ставили целью разработку рекомендаций по повышению эффективности народного хозяйства (разумеется, в рамках концепции марксистско-ленинской политэкономии) и яростно отстаивали приоритетность этой тематики над всеми остальными; попытки социологов и прочих гуманитариев предложить свое видение проблематики вызывали у них презрительные насмешки. Социологи, ссылаясь на строки решений последних съездов партии, с пеной у рта кричали о первостепенной важности изучения социальных аспектов жизни общества, создания концепции социалистического образа жизни, проведения опросов общественного мнения. Экономисты были близки к победе, однако социологи, заняв круговую оборону, упорно отстаивали свои позиции и даже время от времени наносили смелые и небезуспешные контрудары.
И та, и другая сторона предпринимали непрекращающиеся попытки найти союзников во властных структурах, представители которых взирали на происходящее в стенах института с меланхолией английского лорда, принявшего к себе на службу опытного дворецкого с хорошими рекомендациями, и обнаружившего, что вместо того, чтобы налаживать быт своего хозяина, тот безобразно напился и устроил дебош с битьем посуды.
Причина провала идеи «комплексного подхода» объяснялась тем, что разнородные по своим задачам и методам научные дисциплины были искусственно поставлены в ситуацию, требовавшую от них осуществления совместной деятельности на условиях полного равенства. Естественно, что в таких условиях в более выгодном свете представала та наука, которая могла если не доказать, то хотя бы громко продекларировать большую практическую значимость для общества результатов своей деятельности.
Верующий человек обращается за поддержкой к Библии. Советский ученый искал решения своих проблем в неувядающем наследии классиков марксизма-ленинизма, обширность которого позволяла извлечь из него подходящие тезисы практически на все случаи жизни. Не стала исключением и данный случай. В качестве лозунга, вдохновлявшего социологов на светлое дело борьбы за независимость от ненавистного экономического ига была выбрана цитата кого-то из классиков, гласившая, что «для того, чтобы объединиться, надо сначала размежеваться». Получив идеологическое подкрепление, «битва за размежевание» вспыхнула с удвоенной силой. В конечном итоге в проигрыше оказались обе фракции - вместо того, чтобы заниматься делом, они тратили свои силы на интриги и пустопорожнюю болтовню.
История по своей природе – «гибридная» дисциплина; включая в себя элементы других наук, она не сводится к ним. Ставить ее в дарвиновскую ситуацию борьбы за существование глупо, потому что в открытой схватке с цепкими и агрессивными конкурентами она будет не просто «побеждена по очкам», а повергнута ими в сильнейший нокаут.
Историки всегда стремились к союзу с властью, потому что для выживания им была необходима ее поддержка. И в старой России, и при советской власти эта наука существовала в искусственно поддерживаемой, своего рода «тепличной» атмосфере. Теперь, когда власть не слишком нуждается в услугах историков, очевиднее стали не только плюсы, но и минусы этого. Стабильность, изоляция и столь почитаемая советскими идеологами «уверенность в завтрашнем дне» рождают среди ученых, как и среди всех прочих людей, такие качества как консерватизм, самодостаточность и неготовность отвечать на вызовы эпохи.
Специализированные науки, какими являются экономика, социология, психология, этнография и политология заведомо обладают методическим превосходством над историей, как более общей дисциплиной, – просто потому что более четко ставят цели и выбирают наиболее эффективные средства для их достижения. Любой эксперт по боевому искусству скажет вам, что концентрированный удар намного превосходит по своей эффективности удар, наносимый растопыренными пальцами.
В нашу прагматичную эпоху общество уже не считает, что коллекционирование фактов и абстрактный поиск истины сами по себе являются достаточными основаниями для оправдания права науки на существование (читай – финансирование).
И сильные мира сего, и простые люди хотят от социальных наук помощи в решении стоящих перед ними конкретных проблем. Многим историкам кажется, что «история говорит сама за себя», и примеры из прошлого – прямое руководство для действий. Потенциальные «потребители» исторического опыта почему-то не разделяют этого мнения. Все, что могут предложить им историки – это факты, примеры и аналогии, сопровождаемые либо слишком осторожными, либо чересчур эмоциональными комментариями, в то время как в распоряжении их коллег по научному цеху гораздо более обширный арсенал, включающий не только факты и теории, но и практические рекомендации и даже технологию действий.
Вопрос о том, какую стратегию – сотрудничества или изоляции - по отношению к другим отраслям знания следует предпочесть, далеко неоднозначен и любой выбор может повлиять на судьбы Клио.

3. Эсхатологический вызов: конец истории и последний историк

Эсхатология - учение о конце света, некогда весьма популярное среди обитателей раннего средневековья. Существуют исторические свидетельства, что в конце первого тысячелетия нашей эры множество людей в христианской Европе уходили в монастыри, бросали свои привычные занятия и даже раздавали имущество беднякам, ожидая конца мира и Страшного Суда. В наше время человечество озабочено совсем другими проблемами, и стремится не раздать, а приобрести богатство. Слабый отголосок идеологии конца света – компьютерная «Проблема-2000», оказавшаяся в итоге всего лишь рекламным трюком компьютерщиков.
И все-таки время от времени эсхатология находит и новых пророков, и тех, кто готов следовать за ними. Известный философ Фукуяма в своей книге «Конец истории и последний человек» в очередной раз провозгласил «конец истории». Разумеется, конец истории по Фукуяме – это не конец света в буквальном смысле, а скорее литературный троп, метафора в духе «Заката Европы» О. Шпенглера.
Философ считает, что поскольку соперничество двух главных политических систем современного мира закончилось поражением одной из них, сам вопрос общественного устройства и государственной власти потерял свой драматизм и стал чем-то рутинным, - или станет таковым в самое ближайшее время.
Человечество наконец-то достигло идеала общественного устройства – однако им оказался не коммунизм, о котором так много говорили Карл Маркс и его последователи-большевики, а система политической демократии в том виде, как она сформировалась в странах западного мира.
Даже если отбросить мелодраматическую постановку проблемы, превозносящий европейские ценности философ с азиатской фамилией по-своему прав. Политическая история, которая была главным предметом изучения традиционной исторической науки, как динамично развивающийся процесс практически завершена – разумеется, если принять точку зрения, изложенную в книге японца.
Главные движущие силы современности - технический прогресс и глобализация постепенно превращают мир в одну «большую деревню». Жизнь на нашей планете становится правильнее, комфортнее и лучше – если не для всего человечества, то для значительной его части, пресловутого «золотого миллиарда» (в который, заметим, Россия не входит). И одновременно утрачивает свою уникальность и непохожесть - потому что в основе грядущей правильности лежит одна и та же модель образа жизни и потребления. Люди покупают одни и те же товары, ездят в одних и тех же автомобилях, смотрят одни и те же фильмы и выражают свою политическую волю по одной и той же избирательной системе.
Известно, что лучшее – враг хорошего. С точки зрения профессионального интереса историка все обстоит как раз наоборот. Хорошее для него, как объект изучения - враг плохого. Стихия историка – многообразный, уникальный, шумный, динамичный и лишенный логики мир, наполненный великими и красочными событиями: взлетами и падениями цивилизаций, войнами и завоеваниями, катастрофами, сменой династий и форм правления, революциями, географическими открытиями и деяниями великих личностей.
Чтобы ни говорили охваченные невесть откуда нахлынувшей ностальгией по ушедшим временам публицисты, восхваляющие «звон шампанского и хруст французской булки», мир становится гуманнее и цивилизованнее. Человечество учится не только использовать законы природы, но и управлять собой. На смену доброй или злой воле рока и власть предержащих идет отлаженный политический механизм, - во всяком случае, всем нам очень хочется в это верить.
В новом мире тоже происходят очень важные события, хорошие и разные: правительственные саммиты, смена топ-менеджеров крупных корпораций и отставка губернаторов, научные открытия и выпуск на рынок новых видов продукции, скандалы в семействе голливудских звезд и серийные убийства, снижение таможенных тарифов и повышение котировок важнейших валют.
Вот только нужен ли для описания происходящих в этом глобальном и универсальном мире событий ученый историк, - не ведущий светской хроники или эксперт в области международных финансов, а историк в классическом понимании сути этой профессии?
Вспомним еще раз то, что происходило при советской власти.
Период господства марксизма в исторической науке был своего рода генеральной репетицией фукуямовского «конца истории», - не в жизни, разумеется, а в виртуальном мире печатного слова и средств массовой информации. В новом мире, который строили большевики, не было места ничему, что не укладывалось бы в рамки марксистско-ленинской теории. Историческим событиям в таком обществе тоже не было места, - за исключением периода войны, покорения космоса и освоения целины. Просто потому, что при социальном строе, основанном на началах самой правильной в мире научной идеологии все должно было происходить закономерно и строго по плану; а события истории - это не что иное, как аномалии и отклонения. Даже природные катастрофы и те, если верить советским газетам, происходили на одной шестой части суши (в отличие от остального мира) на удивление редко. Человек, чье знакомство с советской действительностью сводилось бы к чтению газетных передовиц и трудов советских же историков мог с чистой совестью повторить знаменитую фразу вождя мирового пролетариата, провозглашаемую им высокого каменного постамента: «Правильным путем идете, товарищи!».
Вот только чем завершился этот путь и кому была нужна такая история?

4. Постмодернистский вызов: быстроногий Ахиллес, или философия абсурда

Постмодернизм - главный возмутитель спокойствия в духовной сфере современного общества. Стоит ли удивляться, что идеологи постмодернизма не обошли своим вниманием и вопросы истории?
Философская основа постмодернизма – скептицизм и релятивизм. Всякое знание человека об окружающем мире относительно, и это в полной мере можно отнести к историческому знанию. Однако постмодернисты идут гораздо дальше – по их мнению, вообще бессмысленно искать различия между событиями прошлого и дискурсом (любимый постмодернистский термин, определение которого я не рискну дать), в котором они представлены.
Исторические объяснения – пустая химера для утешения тех, кто не способен воспринять мир, лишенный смысла, - утверждает историк Хэйден Уайт, чья книга «Метаистория» стала знаменем постмодернизма в истории. Историк может пытаться находить в ней любой смысл, который все равно не будет до конца достоверным. «Следует признать тот факт, - развивает свои идеи автор, - что когда дело доходит до исторического документа, то сам он не содержит никаких оснований для предпочтения одного способа реконструкции его смысла другому». Историки не раскрывают прошлое, они его, по сути, выдумывают.
Постмодернисты принесли в литературу методы, заимствованные из практики научной деятельности. Чтобы восстановить пошатнувшийся баланс, они ищут и находят в науке черты, роднящие ее с беллетристикой. История и литература, по их мнению, - близнецы и братья. Исторические труды – не что иное, как еще один вид литературного творчества; нет существенного отличия между текстом исторического труда и художественным произведением.
Еще один тезис постмодернизма - невозможность для историка сохранять объективность. История как таковая «бесформенна»; пытаясь придать ей форму, рассказчик не может не поддаться влиянию одной из господствующих в обществе систем ценностей. Как считают постмодернисты, история предстает не просто предметом манипулирования, осуществляемого ради политических целей (такой мелкий вопрос попросту не интересен постмодернистам), - ее трактовка искажена, потому что субъективна и осовременена независимо от чистоты намерений ее создателя.
Историки отнеслись к теориям постмодернистов со всей возможной серьезностью и с энтузиазмом занялись их обсуждением. Может быть, эти идеи получили больший резонанс, чем они того заслуживали. Сами историки никогда не считали ни собственные теории, ни источники, на которых они были основаны, безупречными. Существование специальной подотрасли истории, занятой изучением и критикой исторических источников - источниковедения, тоже говорит о многом. То, в чем можно обвинить серьезных историков, - это зачастую не излишняя доверчивость к источникам, а скорее чрезмерная осторожность в построение основанных на них гипотез. Упрек постмодернизма адресован не им, а к авторам популярных работ и составителям школьных учебников.
И труды по истории, и документы прошлого создаются людьми, которым свойственно ошибаться и даже говорить неправду – как по глупости и незнанию, так и по прямому умыслу. Но жизненный опыт даже не ученого-историка, - нормального взрослого человека показывает, что в подавляющем большинстве случае то, что говорят или пишут люди, является подлинным отражением действительно происходящих событий, - или, во всяком случае, дает возможность путем тщательного анализа восстановить их реальную картину.
Со временем историки начали понимать глубинную опасность, исходящую от постмодернистских теорий. «Ставя под вопрос саму возможность объективного исследования, постмодернизм подрывает авторитет науки», - вполне справедливо замечает Джон Тош. Назвать постмодернистские теории «идеологией абсурда» было бы преувеличением, однако элементы абсурда в них явно присутствуют.
Создатели постмодернизма были филологами по профессии и философами по призванию (или, может быть, наоборот?). Истинные гуманитарии, как известно – одержимые своим делом люди, для которых не существует ничего более важного, чем их наука. Поэтому нет ничего удивительного, что именно в этой среде возникло убеждение в том, что слова – не инструмент для общения или способ выражения своих мыслей, а нечто сверхценное. Знаменитая фраза Деррида: «нет ничего, кроме текста» - всего лишь доведенное до абсурда воплощение логики подвижника-гуманитария с философским складом ума.
К вопросу о соотношении текста и жизни можно вспомнить притчу про двух древнегреческих философов. Один из них на примерах знаменитых апорий Зенона (может быть, это и был сам Зенон?) доказывал, что любое движение в нашем мире в принципе невозможно. Из институтского курса философии я даже вспоминаю одну из этих «апорий» - что-то там про быстроногого Ахиллеса, который никак не может догнать хромую черепаху, - разумеется, если сделать его тренером по бегу упомянутого выше Зенона. Другой древнегреческий философ – киник, с присущим представителям этой школы мысли особым цинизмом просто ходил вокруг него, опровергая своим движением идеи соперника.
Мораль проста: люди с легкостью решают на практике вопросы, над которыми годами мучаются величайшие умы, - вспомним про решение вопросов пространства и времени в указании прапорщика новобранцам «работать от забора и до обеда». Жизнь и текст не отгорожены друг от друга железным занавесом (который, как всем известно, тоже может оказаться недолговечным); проблема достоверности и вымысла существует, но в большинстве случаев она не столь глобальна и неразрешима, как это утверждают постмодернисты.
Говорить на тему постмодернизма можно бесконечно. Это учение гениально, - хотя, скорее всего это качество не было ему присуще изначально, а приобретено в процессе духовного обращения. Так же, как в свое время марксизму, постмодернизму удалось стать своего рода материальной силой, овладевшей умами широких масс.
Последствия этой теории для исторической науки в долгосрочном плане могут оказаться гораздо серьезнее, чем это можно предположить на первый взгляд. Осознав грозящую опасность, историки с легкостью отбили атаку противника на свои твердыни. Но агрессору удалось главное - посеять среди простых людей и ученого сообщества дух сомнения в достоверности исторических знаний.
Историческая наука, ощутившая дурманящий аромат постмодернизма, никогда уже не будет той, что прежде.
Не так давно мне довелось прочесть одно эссе, в котором излагался новый взгляд на деяния древних викингов. Автор не отрицает таких очевидных фактов, как военные походы викингов, проводимые с целью наживы, жестокие расправы над врагами, грабеж и убийство мирных жителей. Однако он уверен, что зверства древних скандинавов были сильно приукрашены христианскими летописцами.
«Смелость и беспощадность викингов наводили такой страх на англичан, что отнимали у них силы к сопротивлению»; «Викинги не щадят никого, пока не дадут слово щадить. Один из них часто обращает в бегство десятерых и даже больше. Бедность внушает им смелость; непостоянный образ жизни не дает возможность сражаться сними; отчаяние делает их непобедимыми», - так описывали очевидцы нашествие воителей Одина (А. Стриннгольм. «Походы викингов»).
Разумеется, средневековые викинги мало походили на представителей Корпуса Мира или активистов пацифистского движения; однако они были ничуть не более жестоки, чем европейские бароны, постоянно воевавшие друг с другом, а последствия их нападений не шли ни какое сравнение с разрушениями и бедствиями, которыми были неизбежными спутниками феодальных войн. Северные богатыри изображались чудовищами, потому что они не принадлежали к христианскому миру, и для монахов-летописцев казались даже не конан-варварами, а порождением тьмы. Принято считать, что после принятия христианства агрессивность викингов начала исчезать под благотворным влиянием религии. Еще один миф! Викинги долгое время оставались такими же, какими и были раньше. Просто для христианских хронистов они стали своими, и те были поневоле вынуждены давать их действиям более правдивую оценку.
Чем не постмодернистский подход к истории? К тому же, вызывающий весьма отчетливые ассоциации с рассуждениями некоторых российских историков о миролюбивых кочевниках-монголах и «симбиозе» древней Руси со степняками. Можно было бы вспомнить и новую хронологию, однако в подходе постмодернистов и модернистов-хронологов есть существенное различие. Постмодернисты сомневаются в правдивости исторических свидетельств, - как и во всем остальном, кроме существования самих текстов. Тотальный дух сомнения мешает им придумать что-то, выходящее за пределы «игр критического разума»; новые хронологи тоже испытывают сомнения, - но только по отношению к чужим теориям – собственные модели кажутся им безупречными.
Заявление постмодернистов о том, что ранкеанскому (Ранке – немецкий ученый, один из создателей современной исторической науки) «документальному идеалу» пришел конец и историю, какой мы ее привыкли видеть, можно отправлять на свалку (А. Манслоу. «Деконструкция истории») возможно, не так уж и далеко отстоит от истины.

5. Вызов альтернативной истории: Александр Евразийский и граф Хрущев

Многим знакомо фраза о том, что «история не имеет сослагательного наклонения». Это – азбучная истина истории, ее аксиома. Давайте совершим небольшую перестановку и назовем аксиому «парадигмой». И сразу же вещи предстанут в совершенно ином свете. В отличие от аксиомы научная парадигма – это система взглядов, которую можно и даже нужно периодически менять. Потому что отсутствие изменений в системе знаний порождает застой, а застой …– ну вы меня понимаете.
Принятие парадигмы «сослагательного наклонения» порождает такое направление, как альтернативная история. В художественной литературе альтернативно-исторический роман практически полностью вытеснил ранее столь популярный классический исторический роман, детище сэра Вальтера Скотта. Который, как утверждают эксперты, тоже никогда не был полностью чужд альтернативности (вспомним хотя бы образ Робин Гуда). Разумеется, классический роман строил свой сюжет исключительно на признанных историей фактах, и отступление от них дозволялось только в строго ограниченных пределах. Новый исторический роман решительно раздвинул эти пределы. Отклонение от фактов, бывшее раньше частным случаем, превратилось в принцип.
Возникнув, как литературный жанр, альтернативная история вскоре привлекла внимание серьезных ученых. Широкую известность получили эссе философа Арнольда Тойнби, автора многотомного трактата «Постижения истории» о двух вариантах развития истории: как мог бы развиваться наш мир, если бы великий полководец Александр Македонский погиб в юности или, напротив, дожил до глубокой старости и успел покорить весь цивилизованный мир, не исключая и далекий Китай (эти эссе были впервые опубликованы еще в советские годы в популярном журнале «Знание — сила»).
Можно вспомнить и подготовленный американским историком Робертом Коули сборник статей под названием "А что, если бы?"», в котором рассматривались альтернативные варианты самых разных исторических событий - от библейской истории до эпохи холодной войны.
Что было бы, если бы ураган не помог английским корсарам разгромить испанскую Великую Армаду в 1588 году, или если бы туркам в начале 16-го века удалось захватить Вену?
Для тех, кому ближе события новейшей истории, предлагаются такие, например, сценарии: удачный блицкриг немцев во Франции в 1914 году; решение Гитлера отказаться от нападения на Россию и направить усилия рейха на покорение Индии и Ближнего Востока. Кто-то из критиков назвал этот труд «сборником дурных примеров, которые могут стать заразительными» и даже сравнил его с работами академика Фоменко. Сравнение, заметим, совершенно некорректное. Сторонники Фоменко создают не иную, а реальную (с их точки зрения) историю, которая оказывается альтернативной по отношению к традиционно принятой. Античность – это средневековье, утверждают фоменковцы. Не согласны? Что же, попробуйте их разубедить.
Но давайте задумаемся – а что, собственно, плохого в альтернативно-историческом подходе? Марксистская концепция детерминизма, предопределенности событий мировой истории отвергнута большинством историков, которые признают, что случайность – немаловажный фактор.
Отрицать, что ход истории мог сложиться иначе глупо. Подчеркивая роль отдельных личностей или значимость конкретных событий, исследователи тем самым признают, что события могли бы пойти иначе, «если бы не…». История не детерминирована, а многовариантна, хотя воплощается в жизнь только один ее вариант. «История – это перечень альтернатив, - пишет Джон Тош, и трудно с ним не согласиться.
Великие изобретения появляются тогда, когда общество испытывает в них потребность,– такое или похожее суждение высказал в свое время Фридрих Энгельс. Так ли это? Возьмем, к примеру, изобретение бумаги древними китайцами (которое новая хронология, между прочим, считает чистейшим вымыслом). Действительно ли древние китайцы сильнее всех прочих нуждались в письменных принадлежностях? И почему тогда они не смогли изобрести книгопечатание (первопечатник Ли – звучит?), раз уж так удачно все получилось с бумагой? К тому же вспомним, что это открытие не повлекло за собой, как можно было предположить, качественного скачка в развитии китайской культуры, которая столетиями продолжала пребывать в одном и том же законсервированном состоянии.
В отличие от традиционалистов, альтернативщики делают потенциальную многовариантность исторических событий основным предметом своих исследований. Они не так уж одиноки – вспомним, что в военных академиях всего мира подробно анализируют различные варианты хода великих сражений мировой истории.
Никто не возражает против существования науки о будущем, футурологии. Что такое альтернативная история, как не футурология, обращенная в прошлое, если угодно - «ретрофутурология». Знания, приобретенные в процессе создания моделей «многовариантного прошлого, очень даже могут пригодиться при построении моделей «будущего» - которого еще не существует, поэтому по определению «многовариантно». Чем не вариант для тренировки ума будущих политиков и хозяев жизни?
Возможно, интерес к альтернативным сюжетам прямо связан с трагическими судьбами России последнего столетия. Войны и революции, построение социализма и создание «красной империи», перестройка и распад державы, неопределенное настоящее и тревожное будущее, великая держава «под пятой» олигархов … Могло ли все произойти иначе, или судьбы страны были предопределены?
Альтернативных историков часто упрекают в том, что их книги скучны - в них все происходит практически так, как и в обычной, реальной истории. Упрек этот следует адресовать не самому жанру, а его творцам. Фантазия – могучий интеллектуальный ресурс, который необходим не только писателям, но и ученым.
Некоторые из нашумевших книг последних лет с определенной степенью допущения тоже могут быть отнесены к альтернативному жанру. «Ледокол» Виктора Суворова – чем не альтернативная история о том, как Сталин планировал нанести превентивный удар по гитлеровской Германии? А самостийные истории национальных окраин, столь популярные в бывших советских республиках?
Впрочем, в любом жанре необходимо чувство меры. Создатели альтернативных версий истории неизбежно попадают в своеобразную ловушку. Населять новые миры уже знакомыми персонажами нелепо - слишком маловероятно, что при новом развитии событий вновь появятся те же самые лица, что и в старой истории; однако не упоминать привычных имен, событий и мест (например, Ганнибал-путешественник у Тойнби или граф Хрущев вместо генерального секретаря Хрущева в скандальном романе Сорокина «Голубой лед») тоже рискованно, - читатель может потерять «историческую ориентацию» и заскучать. И все-таки альтернативная история, воссозданная в деталях – вотчина писателей-фантастов. Исследователь – не полевой командир мировой истории, а ее полководец; его роль – стратегия, а не тактика исторических событий.

6. Карл Маркс и «петля Мебиуса»: вызов «метаистории»

Позитивистский подход к истории если и не изжил себя целиком, вызывает все больше вопросов. Многим историкам грустно осознавать, что их наука предстает в виде некоей «лавки древностей».
Разумеется, сбор достоверных свидетельств и фактов, позволяющих воссоздать прошлое во всей его полноте, остается одной из главных задач историка. Немецкий историк Леопольд фон Ранке в предисловии к своей первой книге писал: «История возложила на себя задачу судить о прошлом, давать уроки настоящему на благо грядущих веков. На эти высокие цели данная работа не претендует. Ее задача - показать, как все происходило на самом деле». Ранке считал, что отстраненность от забот современности является непременным условием для понимания прошлого; преследуя сиюминутные цели, историки упускали из вида подлинную мудрость, которую можно почерпнуть из «колодца прошлого».
Большинство историков до сих пор стоят на этой позиции. Так, известный английский медиевист В. Гэлбрейт утверждает: «В итоге важно не столько то, что мы пишем, или то, что написано другими на исторические темы, сколько сами оригинальные источники… Именно в оригинальных источниках заложена мощная сила, вдохновляющая будущие поколения».
Именно поэтому большинство историков с предубеждением относятся к исторической теории и смотрят на историка-теоретика с подозрением. «Огромное количество историков полностью отвергают теорию как таковую», - пишет Джон Тош. По-видимому, такое отношение – результат проявления глубинных черт, заложенных в самом ремесле профессионального историка.
Впрочем, далеко не все ученые стоят на такой позиции. “Как серьезное аналитическое занятие, – пишет М. Блок в “Апологии истории” (1940-1942 г. г.), – история еще совсем молода. Она силится теперь проникнуть глубже лежащих на поверхности фактов; отдав в прошлом дань соблазнам легенды или риторики, она хочет отказаться от отравы, ныне особенно опасной, от рутины учености и от эмпиризма в обличье здравого смысла. В некоторых важных проблемах своего метода, она пока еще только начинает что-то нащупывать”.
Сами историки признают, что глобальных теорий исторического развития, так называемых «метаисторий» создано крайне мало. К их числу обычно относят экономическую теорию Карла Маркса с ее сменой общественных формаций, социологические теории (Макс Вебер и другие) и цивилизационные концепции. Обратим внимание, что западный ученый мир еще не сбросил окончательно теории Карла Маркса с «парохода истории» и относится к ним достаточно серьезно. Может быть, еще и потому что для них это просто одна из абстрактный научных теорий; мы же пережили все прелести ее практического применения, что называется, «на собственной шкуре».
Наименее подходят для описания истории, на мой взгляд, социологические концепции, которые имеют свойство объяснять все, не объясняя по сути ничего. Предметом теоретических игр социологов выступает, как правило, абстрактное общество, лишенное большинства присущих любому историческому обществу конкретных черт – традиций, языка, религии, национальности и экономики; потерявший конкретные очертания объект порождает столь же, если не еще более туманные теоретические конструкции, которые скорее не объясняют, а описывают лишенные исторической плоти явления на понятном одним лишь социологам языке. Попытки транслировать их на обычный человеческий язык заканчиваются в большинстве случаев превращением их в разряд «теорий-невидимок», - которые как бы есть, но никто их не видел и не знает, что они собой представляют.
Казалось бы, лучше всех для объяснения хода исторических событий подходят «цивилизационные» теории, созданные на основе изучения громадных массивов конкретной исторической информации. Эти теории действительно помогают описать и объяснить многое, - в случае, когда речь идет о древних цивилизациях и культурах. Для объяснения событий новейшей истории и современных тенденций они практически непригодны (взять хотя бы теории того же А. Тойнби, - исследователя, в котором феноменальная эрудиция сочетается со столь же феноменальным догматизмом).
Свято место пусто не бывает; пока представители молодой (по выражению М. Блока) науки истории робко пытаются нащупать теоретическое «что-то», лежащее под поверхностью фактов, за них это гораздо более решительно делают другие.
Уже упоминавшийся нами Илья Стогов в присущей ему непринужденной манере снова обрушивается с критикой на историческую науку: «Поколения историков умудрились заполнить свои книги громадным количеством глупостей. Все понимают: наше прошлое нуждается в ревизии». Горячий литератор упрекает историков в том, что поколения ученых не смогли сформулировать ни одного закона истории, - видимо, по той причине, что обилие накопленных сведений погребло исследователей, слабо владеющих методами обобщения и анализа, под собой. За критикой следует обещание: «К последней странице книги, которую вы держите в руках, законы истории будут найдены. История станет, наконец, полноценной научной дисциплиной» («Грозная тень грядущего. Карманный путеводитель по всемирной истории»).
Не будем вдаваться в качество предложенных научных законов, - не в этом суть. Стремление людей понять смысл истории непреодолимо. Их интересует не просто коллекционирование фактов, а обобщения и закономерности, глобальные теории. Вспомним анекдот про чукчу, который наблюдал явление массового самоубийства оленей и сделал вывод: «тенденция, однако».
Образуется своего рода замкнутый круг, он же - петля Мебиуса. Историки собирают и комментируют факты, однако не создают на этой основе глобальных теорий, предоставляя это другим. Неисторики – философы, социологи, экономисты и просто дилетанты наподобие Стогова смело строят свои теоретические схемы, в свою очередь, вызывающие уничижительное отношение историков, упрекающих их создателей в дилетантизме и элементарном незнании исторических фактов. Дилетанты не могут, профессионалы не хотят – налицо явные признаки революционной ситуации, которую так красочно описывал Владимир Ильич.
Редко кто публицистов, рассуждающих о проблемах современной истории, отказывает себе в удовольствии процитировать фразу «Каждый сам себе историк!», сказанную американским ученым Карлом Беккером. Фраза эта настолько неоднозначна, что каждый понимает ее по-своему; сделаю это и я. Плюрализм мнений – это замечательно; однако плюрализм в науке – иногда просто показатель степени ее незрелости.
Как бы вы восприняли фразу «каждый сам себе физик, юрист, врач» или, например, «каждый сам себе сантехник?». Провозгласить такой тезис не составляет труда, однако как быть, когда сталкиваешься с реальной проблемой? Может ли «каждый» без необходимых навыков вправить себе сломанную конечность, составить договор или хотя бы заменить прокладку (в кране, однако)? Вы скажете, что речь идет о совершенно разных вещах – в одном случае узкие профессиональные навыки, а в другом – абстрактная теория. Но разве любая наука сама по себе не есть одна из высших форм профессиональной деятельности?
И в том, что пресловутый «каждый», как тот же Стогов, с легкостью объявляет себя историком, нет ли вины самих профессионалов, так и не сумевших создать убедительную теоретическую базу и методологию науки науки?
Как обычно, дополнительную сумятицу привносят постмодернисты, составляющие ныне привычный элемент любого интеллектуального ландшафта. В очередной раз предоставим слово Х. Уайту: «Каждая философия истории содержит внутри себя элементы собственно истории, так же как собственно история содержит внутри себя элементы вполне сформировавшейся философии истории». Неспособность постмодернистов постигнуть законы диалектики, - хотя бы тот ее раздел, в котором говорится о разнице между количеством и качеством, приобретает в этом отрывке уже не карикатурный, а скорее клинический характер. Историкам нет никакой необходимости строить теории; если они стремятся постичь истину, надо делать прямо противоположное – срочно избавляться от них. Хотя попытка эта, как и все то, к чему призывает постмодернизм (а к чему он, собственно, призывает?), безнадежна как война с насекомыми обитателей старых хитровских трущоб – теории, как и тараканы, лезут изо всех щелей.

(окончание следует)

Переписка с читателями

Вопросы, которые нам поступают от читателей, в основном касаются нашей игры. Очень вовремя задан такой вопрос. А что делать игроку, если жизненный путь его персонажа завершится? Ведь его могут убить на войне, он может утонуть во время кораблекрушения или заболеть чумой. Да мало ли бед поджидают каждого в середине XV века? Но если даже удастся дожить до глубокой старости, то всё равно ведь каждого из нас рано или поздно ожидает смерть. Это может быть единственное, что мы знаем о себе наверняка.

Так вот не беспокойтесь, дорогие участники игры. В полном соответствии с концепцией реинкарнации после завершения жизненного пути персонажа, каждому игроку будет предоставлена возможность выбрать нового персонажа (причём практически любого).

Пластилиновые деньги

Как мы обещали, немного коснёмся процесса игры. На этот раз речь пойдёт об экономическом её аспекте. Он, надо сказать, важнейший. У каждого пластилинового человечка (как и утех за кого играют игроки, так и у всех остальных, за которых играет мастер игры) есть собственность, различное движимое и недвижимое имущество и  деньги. Каждые три месяца игры, каждый человечек (фактически лишь главы семейств) достаёт свой кошелёк и покупает на рынке всё необходимое для своего семейства и своего бизнеса, если он у него есть. Одновременно он получает и доходы от своей деятельности, которые ему позволят совершать новые покупки в следующем ходу или делать сбережения и инвестиции.

Мастер игры довольно легко определяет соотношения спроса и предложения (сравнивает сколько денег поступило от покупателей и сколько соответственно товаров от продавцов и таким образом определяются цены на товары). И вот как раз вчера наши пластилиновые человечки впервые занялись шопингом. До этого первые два хода мы делали пока без учёта экономических процессов. Потому что основные продукты питания вырастают появляются по осени, а сень эта у нас первая. Как известно и в статистике экономический год отсчитывают часто именно от осени.

Сейчас первая осень первого года нашей игры подходит к концу. В Европе собран неплохой урожай. И мы, наконец то, можем сообщить игрокам цены на основные товары и продукты. В дальнейшем возможно уровень цен в разных странах будет несколько различным. А пока цены общеевропейские и примерно одинаковые во всех странах.

Зерно – 0,9

Мясо – 0,9

Рыба – 0,5

Фрукты и овощи - 0,6

Вино – 1,1

Ткани – 1,5

Инструменты – 1

Пряности – 3

В ближайшее время цены существенно могут измениться. Будем надеяться, что снизятся. (В долгосрочной перспективе в случае притока в Европу благородных металлов из Нового Света следует ожидать значительного роста цен, но Америку у нас ещё не открыли, и денег в обороте пока явно не хватает).

И в любом случае существенно расшириться перечень товаров. Появятся такие товары как пушки и порох, железная руда и строительный лес, газеты и книги.

Если у кого-нибудь появятся соображения и предложения, было бы интересно узнать мнения читателей о том, как бы нам назвать наши пластилиновые деньги. Тогда присылайте свои предложения. Деньги в те времена это металлические медные серебряные и золотые монеты, которые чеканят в каждой стране. Но нам наверно нет смысла делить наши деньги на серебряные и золотые и медные, да ещё в зависимости от места их чеканки. (А были первоначально у нас и такие мысли). Давайте уж будем условно считать все наши деньги золотыми. Пока мы называем их просто монеты. Но, может быть, кто-нибудь предложит для них специальное название?

Позже начнётся эмиссия бумажных денег. И тогда у каждой страны будет собственная бумажная валюта. И начнутся колебания валютных курсов. А пока роль денег играет золото.

Исторический анекдот

На очной ставке Пестеля и Волконского присутствовал граф Павел Васильевич Голенищев-Кутузов (1772-1843), один из убийц императора Павла. В один из моментов граф не удержался и сказал:"Удивляюсь, господа, как вы могли решиться на такое ужасное дело, как цареубийство?"

Пестель тут же ответил: "Удивляюсь удивлению именно Вашего превосходительства, Вы должны знать лучше нас, что это был бы не первый случай".

Граф побледнел и позеленел, а Пестель повернулся к остальным членам комиссии и добавил: "Случалось, что у нас в России за это жаловали Андреевские ленты!"

До свиданья! Да будут счастливы обитатели всех миров!

Сергей Баранов (Сель),

Мастер игры

klubklio@narod.ru