Альберт ШИЛИН

Исторические сюжеты

Гражданин Всея Руси

РОМАН

от автора: Так называется мой новый роман, в котором поставлена последняя точка после десятков месяцев напряженной работы. О чем он? Да о том, что лакомый кусок Российских приделов испокон притягивал охочих до чужого каравая. В истории нашей нет тому числа. И потому меня полонили смутные времена, чем-то схожие с нашими, когда, люди, подобные Гришке Отрепьеву, за царствование свое готовы были отдать чуть ли не всю Россию с ее великими богатствами.

Кому Русь не мать, тому и Бог не отец
Владимир Личутин

Глава первая

1

Иона Саблин дрых до полного солнца. Валялся, подмяв под себя лавку, ровно в чистом поле. Десницы с пудовыми дланями раскинул на стороны, уронил на пол. Кудряшки бороды запрокинул выше тонко вырезанных ноздрей. Телом Иона справен, яко молодой мерин, поднявшийся на отборном овсе. В кости широк и надежен. Когда из избы выходит, поясно кланяется белому Свету, дабы не раскроить чела. Дня два тому Иона скинул с рамен бурлацкую лямку и теперь отходит от великих верст: выставил из-под овчины натруженные плюсны, по большому пальцу с ломаным ногтем ползает последняя в этом году муха.

Однако валяться чурбаком тоже не с руки, коли сон соскочил с лавки вместе с кулаком на каменную глину пола. Поставил разлапистые ноги на прохладную гладь. Льняной волос волной опрокинулся на лик, заслонил свет ярила, пробирающегося в хибару сквозь тертый речным песком пузырь молодого быка. Иона подобрал волос повыше, укрепил на челе и затылке бечевкой. Пал на колени пред образом Спаса, внятно прочитал» Отче наш». Да и заново покинул родительский порог.

Над речкой Волгой большим, пожилым дымом ворочались, направляясь в татарские степи, подпаленные снизу солнечным костром, облака. Над мелкой волной плавала, с ленцой, без азарта на удачу, чайка: знать, набила черева до отвала чехонью, вот и не шевелит крылом. Тоже небось от Каспийского рассола забралась сюда, гонимая незнамо каким соблазном. А дальше Большой труд дать очам надобно, коли есть охота прощупать синюю нитку, где сходятся небо с землею по ту сторону воды.

Тут же, на высоченном крутояре, с коего не одна забубенная головушка, будучи во хмелю, колесом катилась до плеса, достали до тех горных туч острые зубья каменной стены Кремля с черными ноздрями бойниц. Всякий, кто осмелиться взглянуть на Кремль снизу, держи шапку крепче. Вон и чревоугодница чайка не находит мочи подняться выше.

Ионе же такое дело ничего не стоит. Он нынешним днем вольнее самой вольной птицы. Никто не посмеет заступить тропу, косо ведущую вверх по худо приметному уступу. Малый осенил грудь крестом, да и примял реденькую, случайную на пустом месте, чешую подлещика скрипучем лаптем, справленным намедни по расчету в артели, - видать, мастер вплетал в липовое лыко молодую бересту. Правил путь в город Иона для того лишь, чтоб согнать сон да докуку. Не переводя духа, взобрался на чело высокого берега. Не летней свежести ветерок залез под рубаху, простоволосая голова наполнилась легким хмелем воля! Жить захотелось пуще. Иона оглянулся: Волга под ним стелилась криво брошенной голубой лентой с зелеными, бахромистыми краями. Родной посад оказался под лаптями. Помнилось, будто кто опростал большую торбу от чернокожих изб, и они не скатились с крутой горки, застряли в ложбине. Собачонка, показавшаяся в ближнем проулке, виделась махоньким котенком. Далее, к рукаву Оки туманилось осеннее марево изношенным ситчиком, и будто бы оттуда, а не от Кремля потянуло сырой крапивой. Блажь коснулась разума малого: вот бы пойти по просторам до самой окрайки Росси! Только сказывают, нет у нее пределов. И сам себя попенял: мало помял берегового песка что ли?

* * *

Есть ярмарка горластая, цветастая, с иногородними знатными гостями, купеческого звания людей из Сибири, Хивы, Бухары, Персии, цыганами-конокрадами, менялами в тюбетейках, срамными девками, нет ли ярмарки, все одно торговая площадь не тоскует в сиротстве.

Напрасно пыжатся колокола Печерского монастыря усовестить похмельных ярыжек, лукавого лотошника со вчерашними пирогами, кои идут у него за нынешние, усмирить горбатого приказчика, в бороде коего застряла рыбья кость. Этим и стрелецкая вахта в лоснящихся от долгой носки алых кафтанах не указ: возрились служивые на ядра арбузов, может, с той баржи, кою приволок днями Иона со товарищи. Лишь мастеровые, гремя калеными фартуками, поломали шапки, сами поломались в земном поклоне в сторону святого места, размашисто осеняя себя крестным знамением.

Радый тому, что работы локтям ныне не предвидится, как нет надобности отбаяриваться от пьяных нищих да юродивых, Иона спрямил путь к сбитенщику. Уронив одно плечо ниже другого, торговец обрадовался редкому покупателю, угостил бурлака из братины по желанию души всего за полушку, кою не велик грех и уронить сквозь дырку в портах.

Иона убрал два ковша, утер лопатой ладони малиновые, яко у девки-хваленки, губы, поклонился доброму человеку, и уж развернулся в сторону Кремлевских ворот, поставить свечу Вседержителю, да столкнулся с товарищем своим, погодком Иоськой, тоже насельником Нижнего посада. Молодцы обнялись, троекратно почеломкались. Иоська резко отступил назад, прицеливаясь с прищуром.

- Ай сосватала тебя маманя? подивился, играя плутоватым черным оком, в коим трудно разобрать: радуется, али надсмехается малый?

Дивиться Иоське было чему. Пред ним стоял товарищ в новой рубахе, шитой по подолу крестиками. Полосатые порты на коленках не пузырятся. Онучи светлые. И лапти с иголочки. Иоська пред таким гоголем босяк причальный: шапка разве на гнездо захудалой вороне сгодится, порты чуть ниже колен, в бахроме, ноги босые, аки у последнего цыганенка, чернее сажи. Иоська тоже по весне совался в бурлацкие артели, да никто за него поручительства не выкрикнул: еще отроком был бит Иоська за кражу цыпленка, а у народа память не худая. Пришлось опять ставить силки по перелескам, торговать чижиками. А много ли с них навару. Потускнели глаза Ионы, жалко стало совсельника. Выходило, он, Иона вытянул жребий соседа. Откуда вина в душе безвинного? Захотелось метнуться обратно в Нижний посад, скинуть наряд, облачиться в летошнее. Да ведь по одежке-то только принимают, как бают старики.

- Не кручинься, Иоська, - попытался утешить погодка Иона. - Бог милостив, глядишь, еще кто за тебя крикнет Пошли за монастырские стены, - покликал, - Поставим по свече да помолимся.

- На свечу не наторговал, - вздохнул Иоська, кивая обметанной черными клоками бородкой на силки, в коих ветер, аки у нищего в кармане...

И тут неслыханное случилось. Народ всякого звания и возраста, ровно спрятан был по ближним проулками, за сараями, поджидал призывного гуда стопудового колокола, чей язык и в руках богатыря с двух раз не достанет до меди, хлынул к торговым рядам. Докука с Ионы спала сама собой. И глазом не успел моргнуть отрок, как очутился посередь густой толпы, многие лица коей выставили любопытно бороденки в сторону Кремлевских ворот. Ни крика, ни гула прежнего. Только заполошное дыхание с присвистом, с духом лука, сивухи да гнилых зубов. Стрельцы, дремавшие по обе стороны кованого железа ворот, очухались, прихватили прислоненные к стене бердыши, выставили их, ровно ратные стяги. Один впопыхах саданул ратовищем по свиному сапогу, сморщил рябую рожу, наклонил голову, но шапку не сронил. Сразу видать, служивый из новеньких... Справившись с замешательством, Иона оборотился к товарищу, желая распознать, что приключается в родных Палестинах. Но Иоська уже сам указывал очами куда надобно воротить нос.

2

Сидел выборный староста Козьма Захарович Минин не по чину в Кремлевских покоях игумена Нижегородского Печорского монастыря архимндрита Феодосия одесную с боярским сынком Жданом Болтиным. Был сын гражданина города Балахны в голубой просторной рубахе с воротом воткнутым под густую щетку круглой бороды. Поверх накинута, да широко распахнута темная, московского сукна однорядка, закрывая половину струганой лавки острокрылыми полами, яко крыльями ястреба. Рыжие носы свиных сапог поставлены врастопыр. Длани положены на колена: такими ручищами не подчеревки на прилавки выбрасывать, лес рубить, строгать да хорохорить для плавательного дела. Голова Минина посажена на короткую шею, аки на дубовый, жилистый пенек. Очи на выкате, до глубин зрачков куда покуда никому не доводилось добраться. За тугой спиной старосты Нижнего посада слышится сабельный звон лета 1606 года, когда порешил московский народ царя Димитрия. Тогда состоял он ратником отряда Нижегородского воеводы Алябьева. Не жалел живота своего супротив ватаг ляха близ Белокаменной, да под стенами Московского Кремля в ополчении Рязанского воеводы Прокопия Ляпунова. Что и говорить, муж битый, тертый калач, со смертью встречавшийся, да разминувшийся с ней до другого раза.

Тут же, в покоях дышали, елеем, ладаном и восковым духом, придвинувшись к теплой печке воевода Алябьев, скуластый, в высокой шапке отороченной собольим мехом, при мече, рукоять коего брызгала по сторонам цветами уральских каменьев, сапоги зеленого сафьяна расшивные. Жались к воеводе, аки детки к мамке, протопоп Савва да диак Василий Юдин.

На золоте окладов пригоршни огней лампад, держащихся за потолочную гладь медными, искусно коваными цепочками. Лики Спаса, Богородицы, угодников, великомучеников явственно проступают из коричневого пространства потустороннего мира.. От их пытливого ока не отвернуться, в какой угол не сунься. Особливо пытает мужей Георгий Победоносец. Козьма Захарович под оком святого превращается в живой камень. Десница сама собой вершит крестное знамение с клятвенным поклоном насупленного чела. Еще не стар Козьма Захарович Минин, однако, и не млад. Вот опять собрался на Москву гнать ворога, приманенного еще Гришкой Отрепьевым, вором и разбойником, сам себя нарекшим царевичем Димитрием. Как только язык не отсох у вероотступника! Поднялся бы Иван Васильевич из царской своей домовины, страшно подумать как бы небеса разверглись. Это где же видано, что царских кровей человек привел на родимую землю супостата? Ведал ли, какой грех творит? Вишь ли, приспичило царем посидеть на Московской стулке окаянному! От такой раздумки даже во рту у Минина горько, ровно кошки под языком ночевали. Только захлопни очи, опять в них огонь да сажа черным снегом над Московскими посадами У игумена Печерского подворья архимандрит Феодосия лик от долгих постов сух, щедро расписан паутиной морщин. Под ресничками набухли мешочки с праведной слезой. Много всяких писаний закапал свечным воском архимандрит в ночных бдениях, но и ему не ведомо, скоро ли опуститься на святую Русь спокой, хотя у православного меч уже сам из ножен выскакивает.

Тенью вошел безусый келейник, низко уронил голову пред настоятелем. Архимандрит Феодосий, дернул совиным носом, встал, опираясь о высокий посох с серебряным крестиком на оконечности: подол черной рясы на высохших телесах ожил отдельно, ровняя складки, да укладывая на грудь крест туда, где кончалась прозрачная линь бороды. Келейник кошкой прыгнул к старцу пособить утвердиться на ногах, но игумен отверг помощь. Так не нуждаются в подставах выжившие свое, да не желающие признавать того, древние старики.

Тут загудел главный колокол.

И скоро покои игумена осиротели.

3

Давеча тепло было, хотя и баловался по проулкам знобкий ветерок, выбирая тенистую сторону. Но вот ярила прыгнуло за тучку и потужил Иона, что высунулся из дома в одной рубахе. Галка на выступе кремлевской кладки неловко повернулась и осенний ветерок охально задрал ей хвост на голову, аки срамной девке подол. Знать, из нового выводка птичка, не приноровилась покуда к суровому быванию на земле.

Иоська шоркнул товарища в ребро локтем. Иона снова перевел очи на въезд в Кремль. Там уж монахи, минуя арки, несли образа в окладах и без оных да хоругви. Иные иконы покрыты полотняными утиральниками. У Ионы зачесался затылок: по какому празднику крестный ход с выходом на торговую площадь? Возжелал, да поостерегся попытать товарища. Тому ничего не стоит поднять дружка на смех. Таковский он зубоскал этот Иоська, соленое слово в кармане искать не станет Уж пусть все как есть, порешил Иона. Однако от сомнений не отшатнулся...И вдруг взыграла в парне тревога, потянулась шея, поднимая голову для пущего обозрения, отыскивая разгадку.

За монахами с образами, за хоругвами, поднятыми полковыми знаменами, выкатилась телега с уложенными на грядки досками. Помстилось Ионе, тащит на ошинкованных колесах мохноногий коняга помост, на кой осталось поставить плаху. Но где тогда кат? Ему, Богом проклятому, самое место шагать за такой телегой, опустив на плечо рукоять секиры? Господи, вразуми, попросил Иона. И почудилось, нет у шествия окончания и ступают монахи с упертыми в небеса очами из-под клобуков в никуда.

Вместо ката за телегой важно ступали в народ знатные люди Нижнего и Верхнего городов. Мал старец игумен Феодосий, а первого его увидел Иона. Поддерживал важное духовное лицо под локоток розовощекий служка, тоже в чистой рясе. Подле высоко держал простоволосую голову староста Нижнего посада Козьма Минин, громадно возвышаясь над архимандритом, что тебе церковный шелом древней Димитровский башенки Нижегородского Кремля над иными строениями подворья.

И Иона ширнул локтем в бок товарища.

- Слышь, Иоська, а это что за птица?

- Которая?

- Да тот, что по правую десницу от архимандрита.

- Птица гусь, - выпятил нижнюю губу Иоська. Тот самый гусь, который свинье не товарищ

- Вижу, что не холоп.

- Самого боярина Болтина сынок. Жданом записан. Протопоп Савва с диаконом Юдиным глаз молодого бурлака не притягивали. Многодетного, с вечной каплей на кривом носу, Савву Иона знавал с малолетства. Поп любил кинуть мережку в мутное слияние Оки с Волгой, взгромоздясь на лоб огромного голыша. Тогда голоштанный Иона со товарищи всячески досаждали священнослужителю, не боясь греха, за что были неоднократно пороты. Бывало, лишь приметят ребятишки Савву на берегу, ссыпаются вниз горохом, орут, что есть мочи: «Рыжий да рябой, бесстыжий и не свой!». А и вправду, на голове Саввы горел алым костром непокорный волос. Бывало поп соскочит с камня, шуганет обидчиков, припуститься следом, да разве догнать кривоногому шустрых ребятишек. Иоська в тех утехах тоже не последним был. И вот теперь рыболов прилепился к самому архимандриту, задирает огненную бороду к небесам знай наших! Диакон Юдин ему в очи заглядывает, вроде как ждет повеления.

Загадка: немощен настоятель, того гляди на ровном месте споткнется и уж более никогда не поднимется, а вышла нужда, вскарабкался на телегу с помощью братии, зацепил крючком пальца цепочку кадильницы, да и отслужил молебен во славу русского оружия. После молебствия сняли с телеги старика, и теперь потерялся архимандрит под вскрыльями клобука да за спинами братии.. А на его место заступил Козьма Захарович Минин. Заполыхала синим пламенем подбитая сатином распахнутая однорядка. Мина расставил ноги широко и стал похож на работного человека с опроставшейся от груза баржи. Совсем недавно мужа рода не славного, но смыслом мудрого Козьму Минина кликнули посадские на старосту, возвели в чин мирского совета. Потому и притихла почтительно толпа. Которые падали ниц, не разбирая луж пред архимандритом, поднимались с колен, прищурились в сторону старосты Нижнего посада, каменно вознесшегося над ними. Сами собой распахивались рты. Тугие на ухо подставляли к мочкам ладони. Охальники, из молодых, плохо ученых отцовской уздечкой, посмели опять прикрыть затылки поярковые напки.

Терпеливо и хмуро ждал Козьма Минин подходящей тиши-ны, дабы не сорвать глотку, не выдать «петуха» на посмешище срамникам, какие завсегда найдутся во всякой толпе. Так полагал Минин: коли кликнули во вхожие в воеводскую избу, будьте добры, любезные, внимать моему слову, да на ус наматыватьНоров у Козьма Захаровича крут, потому как сам на ноги поднимался в чужих людях, к порядку приучен подзатыльниками да арапником.

- Граждане славного Нижнего Новгорода, - полетел с хрипотцой голос старосты над простоволосыми затылками, - Ведомо ли вам, какой разор чинит на Москве и в других весях росейских лях?!

- Мир слухом полнится! вскричали в ответ посадские.

- Ведомо ли вам какой разбой учиняют шайки ворога на нашей Новгородской, да на Володимирской, да на иных землях?!

- Наслышаны!

- Так доколе будем терпеть сие воровство?!

- Кричи «слово и дело!». отозвались нетерпеливые. Минин перевел дух, утер стриженый ус ладонью, чисто после ковша стоялого меда. Продолжил, добираясь глубже в души православных:

- Ходили мы с воеводой, - Козьма кивнул в сторону Алябьева, уронившего длань на инкрустированную рукоять боевого меча, - на Москву в ополчении Ляпунова! Да не хватило духа одолеть поляка до конца! Да предал нас разбойник и шиш Заруцкий! Ноне пробил час кликать еще одно ополчение! И пусть клич наш станет заглавным по всем весям святой Руси! Опять выдержал передых. Заново провел ладонью по усам. Теперь вскричал на полную глотку: - Али вы хотите, чтоб воры и сюда приперлись, сильничили ваших жен да девок, да последний кус изо рта вынимали?! А паки оборотили нас, православных, в лютеранство!?

- Не бывать тому! заголосили мужики. Козьма Захарович еще раз выждал, пока утихомирятся посадские, уймут горячку. Долго не думал, подкинул в огонь хворосту:

- Будет нам честь великая, ежели мы вызволим из полона нашего патриарха Гермогена!.. Да, да, заново бросили паны в юзы светлейшего и заступника! - Минин выхватил оком из свиты сына своего Нефеда, перехватил у него ношу завернутую в бабий плат. Вы, люди посадские, ремесленные и стрелецкие, а також торговые! Вы, крестьяне вольные и кабальные! Всем челом бью! Тут, - Козьма Захарович потряс узлом, - все манисты, басмы и пронизы жены моей Татьяны Семеновны. Тут такоже золотые монеты и серебряные оклады, снятые со святых икон. Все отдаю на снаряд войска, лишь бы правое дело победило!..

И повалил народ к телеге, выворачивая карманы.

Кинулся туда и Иона Саблин.

* * *

Ровно в похмельном, мутном бреду выпростался Иона из взбудораженного торгового места. Не вдруг пришел в себя на крутояре, на челе его, где редкие, голые кусты жимолости походили на коротко стриженную редкую татарскую бороденку. Чисто после угара, жадно глотал сырой дух, исходящий от каменных валунов, на котором покоилась, подернутая прелым мхом, Кремлевская стена, увитая понизу плющем, изукрашенная сизой плесенью. Рыжая земляная лягушка высунулась из-под голенастой крапивы, долго, бестолково пялилась пузыристыми очами на берестяную обувку, и, не найдя в ней ничего для себя занятного, сиганула в сторону, громко шлепнув пузом по сырой земле. Иоська припоздал раздавить ластоногую тварь. Успел лишь отлепить тощий зад от ветоши пожухлой травы, как снова пришлось на ней успокоиться одесную с Ионой.

Вот тебе и новость, береговой ходок в дальние приделы с лямкой на раменах! А ты пытал матушку: выкладывай, старая, чего переменилось в Нижнем, кто преставился, кто оженился, чья изба полыхнула, в каком доме еще рот прибавился? Правда, про польское нашествие давно, до ухода в Астраханский город был наслышан, да как-то не принимал больно к сердцу на Русь, бают старики, испокон кто-нибудь покушался, да скоро зубы ломали от ржаного пирога. Сказывали, будто татары и вовсе на лошадях в Божии храмы въезжали. Да где теперь эти срамники? Как только Иван Васильевич поставил Казань на колени, так и присмирели узкоглазые улусы. Разве что гуляют шайками по глухим урочищам. Так и то не в новость. Мало ли своих татей машут кистенями по темным углам. А тут вона что! Опять поляк заявился непрошеным гостем на святую Русь. Привольно было с утра на душе Ионы. Так сладко, что индо пело что-то внутрях и желалось обресть крылья, взметнуться над теми плесами, какие помял босыми пятками. Теперь ясное небо в овчину обернулось. В груди маета. И не токмо от того, что на пойменных просторах иного берега глазу не за что зацепиться. Тяжела голова, да ясен разум.

- Надо писаться в ополчение, - порешил вслух, желая увлечь с собой Иоську. Вдвоем-то одесную куда как сподручней. Да и надежен Иоська, известный отчаюга. И злости в нем предостаточно, кою повернуть на ратное дело не шибко тяжело. Тоже вон заметно кручинится, выставил сквозь прорехи коленки, опустил на них ягнячий пушок бороды, неведомо куда пялит очи, чего видит в стеклянном, осеннем воздухе. - Как разумеешь? Иоська дернул острым плеча.

-Куда деваться, - обронил печально после долгого молчания. Чего-то прикинул, и добавил: - Там хоть ежедень харч будет Иона было вознамерился осадить Иоську: дескать, не черева набивать кликал Козьма Минин, да проглотил осадное слово: босяк испокон не наедался до сыта.

* * *

Долог ли день осенний? Не успеет ярило вылезти из пойменных просторов, не успеет насельник очи кулаком протереть да затянуть под коленками онучи, солнышко, глядишь, уже на луковке главного собора Печерской обители, готовится нырнуть в сизые сумерки. Таков и бабий век.

Мнится Матрене Саблиной: надысь стояла под венцом, ничего не видя пред собой, окромя мраморных плах пола, а уж ликом скукожилась, яко грецкий орех. Пятерых девок прижила с мужиком своим, царствие ему небесное. Слава Господу, подобрали дочерей добрые молодцы, увели под свои крыши. Остался при Матрене сынок, последыш, поскребыш. Есть на кого полюбоваться, с кем слово молвить. По всему оборонил Создатель его от черных очей, удача выпала в бурлацкую артель попасть, куда не всякого привечают. Да и то сказать: покладист Иона, не сутырлив, не зряшен, губ хмельным не мажет, Господа Бога чтит, яко отца своего..

У Матрены пальцы слушаться отказываются, волжская водица в иордани, в коей наполоскалась прачка незнамо сколько, сотворила свое дело, завязала длани неразвязными узелками. Не вдруг сладила Матрена с оконной задвижкой. Хлынул в избу дальний, прозрачный дух, перекочевавший через большую воду. Явственно в нем почуялся терпкий, степной ковыль унавоженный приземистыми конями кочевников. Успокоился в жиле запах щучьего варева да слежавшихся тряпок за дощатой, щелястой перегородкой скрытни. Ягодка лампадного огонька, наследив на потолочине саженое пятнышко, ожило, заплескалось поплавком на мелкой прибрежной воде. Загудело в печной отдушине да в дырке для дыма над дверным прогалом. Матрена высунула хрящ носа на простор. Которая осень на дворе сбирается? Ведала бы счет, так отмерила бы срок. Да Господь с ним, со счетом. Пожила не хуже других. Понапрасну Бога не гневила. Солнце спорит с золотом шеломом Печерской обители, значит, еще один день покатился под гору. Вот соскользнет ярило с небесной маковки, потянутся тени на Нижний посад и явится пора палить в ставце лучину. А малого все нет. Куда завихрился, переведя дух опасля бурлацкого дела? Мать за чадо ежедень душой изводится, ежели даже не охоч парень на худые выходки. И коли пропал малый надолго, то в материну голову чего только не влезет, бередя сердце

Но вот скатились с пригорка два молодца.

Слезливы глаза у Матрены, веки красные, под обочьями черные отметины. Лишь вприщур, с натугой может разглядеть баба дальнее расстояние. Но мать, и слепая учует шаги единокровного. Зашевелилась паутина морщин на дубленом лике Матрены. Засуетилась баба, давно не привечавшая гостей в своей хибаре, под плоской, дранкой крытой, крышей. Глубоко нагнулась к дыре печной топки, вздула угольки, чугун с ушицей поправила на самый центр шестка. Метнулась к складеню, со скрипом подняла горбатую, кованую крышку, из холстяного утриральника, вынула половину каравая ржаного. Сунула ножик в лохань, дабы не натворить хлебных крошек. Тут и заявились Иона с Иоськой братьями богатырями, один их коих малость пожиже другого. Матрена поискала сходство в парнях, и скоро нашла - молодые лета. Выставила на стол уху. Резные, липовые ложки положила по обе стороны тесовой столешницы.

- Черева - то усладите, - приветила с поклоном, косясь на Иоську, коего не жаловала прежде и даже побаивалась. « Ой, сынок, - без слов обратилась к Ионе, - стерегись охальника. С коих пор ходят за ним тенью проказы. Абы не сбил тебя ухарь с пути истинного» Едоки управлялись с разваренной щукой - только скулы трещали. Справившись с хлебовом да испив квасу, Иона метнул в Иоську взгляд с просьбой подсобить уговорить старую.

- Мы, мать, в ополчение уходим Ляха воевать. В нутрях бабы оборвалась последняя надсадная жила, ополоснуло морозом, и тут же в жар бросило. Нонешной ночью видела Матрена птичку на заборе: упала та с самих чистых небес на кол тына, клюнула два раза у себя под лапкой, да опять упорхнула незнамо куда Вот и сон в руку.

* * *

Заноза на теле еще не заноза. Заноза в душе, вот от чего другой раз хочется взвыть раненым вепрем. Но до сего пока у Ионы дело не доходило. Ведь только он, Иоська Шпынь да еще два-три недоросля празднуют волю без отцовского догляда.

Душно под родительским началом хваленкам. У Ионы заходится сердце, когда находят жадные очи его косу толщиной в руку, пущенную промеж выпирающих из-под сарафана ангельских крылышек. Лада всякий раз чует глаз Ионы, роняет голову, убегает в укромное местечко подальше от греха, оттуда, из-за угла, либо щелястой перегородки тайно следит за парнем, боясь глубокого вздохнуть.

Остается Ионе во глубине сна вести беседу с хваленкой. Всяко расспрашивал затворницу про бывание за тесовым тыном, яко за тюремным застенком. И она охотно отвечала про рукоделие, про хлопоты по хозяйству, чисто подружке, коих у Лады Иона не ведал, положив на плечо парня маленькую, кукольную головку с высоким, ровно из фарфора вылитым, лобиком...

Ионе в такую хмельную радость кто-то гнул выю, и тогда, шершавыми от озноба губами малый прикасался к прозрачным кудряшкам на висках отроковицы И тут же пробкой вылетал из сновидения. Холодный пот орошал чело. Вежды распахивались - дальше некуда. Венценосная матица, черная от времени, под коей покоилась, приколоченная к стене двумя скобами спальная лавка, начинала светиться обветренной лошадиной костью костью. Желтый накал луны проникала сквозь бычий пузырь, пятнал глиняный пол, и уж мнилось Ионе, что не в родных стенах чует он легкость наливного тела, а там, под крышей Лады. И еще мнилось, вот-вот отроковица выпростается из сенной темноты, опять пуговка носа соберет промеж глаз щепотку веснушек, видимых только ему, Ионе Саблину...

Он едва доживал до другого вечера, до первой робкой росы, остужал лицо из ушата, бежал на игрище. Но и там ни единого пока раза не видал Лады. Не спускал суровый Пантелей дочку за порог, берег от сглаза и от Ионы, как тому казалось. И тогда горчило во рту, одолевала маята, не давала находить успокоительного прислону. Где сыскать Ионе терпения? Дождаться, когда Лада выскочит из-под грозной, тяжелой десницы причального грузчика, прибежит румяная на игрища Нижнего посада, кои испокон затевались на покатой луговине, в окружении терпких кустов черемухи? Сосчитать разве, сколько раз Иона зрел сквозь прозрачный ситчек волжской хмари на той луговине Ладу, как бы видел заранее: вот плывет хваленка в медленном хороводе, невидно переставляя босые ноги по шелковой мураве, а Иона слышит как хрустят под детскими пятками намедни народившиеся стебельки. Подол сарафана чуть приметно шевелится. Девичья песня прозрачным туманом стелется окрест, такая же короткая, как молодой срокЖизни не пожалел бы, коли случилось сие в яви...

Проводив до порога Иоську, Иона вдруг угодил в полон шального, ему лишь ведомого, вихря. Едва дотянул до другого дня, ворочаясь на овчине. Высунулся из мрелого сна затемно чисто и не спал, не снился ему Козьма Минин на коне поставленном на телегу посередь торговой площади: на голове старосты в золотом сиянии церковный шелом с крестом, меч в деснице сверкал и ломался весенними молниями...

Иона пал на колени пред образом Спаса. Едва не погасил горячим шепотом головку лампады. Потом скатился к пристани, по сваям коих детскими ладошками шлепала малая волна. Тут отдыхали с пяток грузовых плоскодонок, мокрым бельем висела парусина на мачтах струг, похожая на плавучий мост баржа освобождалась от кулей с житом. Грузчики берегли силы, торопились по трапу ни шатко, ни валко, но без понукания десятского, как это случается в начале лета, когда застоялый товар требует скорого движения.

Тут-то и старался родитель Лады, перебирая сходни босыми ногами в коротких широких портах, считая задубелыми пальцами ног поперечины на гвоздях. Боже упаси приблизиться к труднику, у десятского кулак, что у младенца голова, твердости каменной, живо Иона опустился на камень поодаль. Обхватил руками коленки. Сколь раз в мыслях подступался он к Пантелею, находил подходящие, по его разумению, слова, а вот пришел час молвить их крутому, насмешливому мужику и распались словеса мелкими береговыми камешками.

- Шабаш! покатилось вдоль воды округлая, раскатистая, желанная для усталого работного человека команда, а паки для парня праздно восседавшего под угором.

Иона выщупал оком кривоногого Пантелея: норовил мужик перевести дух чуть поодаль от товарищей, заметно сутулясь. Полоскался подол рубахи на ветерке, лохмы упали на чело, загородили очи, а как к незрячему подступиться. Иона вобрал в грудь много воздуха:

- Дозволь слово молвить, дядя Пантелей, - выдохнул поспешно, боясь, что застрянет какое слово, не соскочит с губы, и тем он опростоволосится. Сливовые очи бывалого грузчика больно проткнули насквозь Иону. Не испуг, но тошнота подступилась изнутри к адамову яблоку. Враз сам себе не поглянулся малый.

- Ну сказывай, - процедил сквозь щетину бороды Пантелей, нехорошо сморщившись.

- Что как нашлю сватов? - выпалил Иона и сам себя не услышал. Молнии метнулись в очах кривоногого. Захрипело, забулькало в плоской груди, в распахе рубахи дернулся калиновый крестик, да и заново прилип к сырой, редкой растительности. В другую минуту Пантелей обхватил Иону чугунными клещами десниц, приподнял да и швырнул в реку.

- Охолонь башку, - загоготал вслед.

Глава вторая

1

Над итальянским городом Римом небо цвета изразцов печей царских покоев, аж вежды режет синевой. Ни тебе темной складки, ни белого пятнышка. Лишь ярится громадное солнце в половину небесного покрывала, жарким, сухим духом прижимая все живое к камням вечного города. Там, где обозначился тенек, либо взыграл сквознячок двора, копится народишко, принужденный выскочить на улицу по неотложной надобности. Алыми шляпками русских подберезовиков видятся малиновые береты торговцев, музыкантов в синих, по самую, репицу плащиках с пузатыми струнными манда- линами. Шустрят кавалеры при шпагах, до другого квартала достает булатный звон зубчатых колесиков шпор. И только голоштанная детвора шныряет по каленой брусчатке черными цыганятами. Этим никакая жара нипочем. Эти, забравшись под фонтаны, дразнят прохожего, брызгаются, не остерегаясь взбучки...

Князь - епископ Клавдио Рангони повелел одному слуге закладывать карету с фамильным гербом и ватиканскими вензелями, другому одевать себя в выходную, китайского шелка, мантию. Третьему нацедить два серебряных кубка: в один романи генуэского настоя, в другой апельсиновый сок из сицилийских плодов. Четвертый слуга оставался без занятия и посему посмел приблизиться к господину, к узорчатому окну из цветного стекла, обороняемого искусно кованой решеткой. Остроносый, с острой же козлиной вороненой бородкой профиль Клаудио Рангони долго, задумчиво упирался в никуда, повергая монаха в неразгаданное: печалится епископ, либо чему радуется? Заглянуть хоть краешком ока в душу господина великая мечта всякого служки.

- Какой нынче день февраля, Винченцо? Слуга никак не ожидал такого вопроса от ученого мужа, коему Вавилонские письмена под силу и потерялся: у монаха сами собой пошли руки в стороны, нижняя, сытая губа чуть выпятилась вперед.

- Двадцатый день, мон синьор.

- Двадцатый день февраля 1599 года, - в пространство произнес епископ, общаясь через узоры окошка с вечностью. Он уже не замечал рядом монаха в грубом рубище, перепоясанным витой веревкой, чуть ниже обозначившегося животика, ставшим таковым от допущения к столу господина. Князь-епископ не любил безлюдности трапезы, часто призывал к себе Венченцо личность преданную, умеющую держать язык за зубами. Двадцатый день февраля 1599 года, - повторил Клавдио Рангони. На севере страны, в Альпах лед, холод, лютый ветер, а тут Что время, Винченцо? Прах! А вот та красотка, как будто не ведает, что состариться Ах, какая стать, какая грация, Винченцо! Ах, греховодница!..

Слуга осторожно приблизился к окну, точно боялся вывалиться наружу, гусаком потянул бритую шею. Подле соседского, через мостовую, дома предлагала закатного окраса гладиолусы прохожим юная прелесть при кипенно-белом фартучке, юбка в оборках, коричневая кофточка обнажила добрую половину ядер грудей. И откуда такая пожива у пигалицы? Ежели, какой прохожий и замедлял шаг, то не заради цветов.

Монах уже уготовился кинуться вниз по каменной лестнице, щедро заплатить за букетик, назначить ночное свидание с господином, как было ранее, но вплыл в покои другой, высокий, тощий, что тебе оглобля, монах, смиренно сложил на животе длани, доложил:

- Карета ждет ваше преосвященство.

Клавдио Рангони постарался позабыть о смазливой цветочнице. Испил романеи с апельсиновым добавком, наложил на грудь крест и двинулся к высоким дверям, створки с золотыми ручками коих прятались за тяжелыми, алыми, как мантия хозяина, гардинами. Теперь он пуще и тревожнее терялся в догадках: какая нужда явилась папе вновь лицезреть одного из своих епископов? Вчера вершилась очередная аудиенция, мог бы папа после церемонии найти предлог задержать его для личной беседы Получается, что-то стряслось возле святого престола. Вот тебе и юная цветочница, князь...

2

Папа Римский Климент Восьмой пока не обзавелся старческой медлительностью, хотя годами был далеко не молод. Горячая кровь южанина мешала понтифику подолгу куклой сидеть на золотом троне, совать запястья всякому, кто проникал в Ватикан, припадая на колено, роняя слезу счастья сподобиться ощутить шершавыми от волнения губами, бархотную, смуглую кожу наместника Бога на земле. Папа тяготился церемониями. Завещал ему предшественник Григорий Тринадцатый ненарочито, но упорно расширять владения святого Престола и тем самым укреплять его. Тем и жил понтифик. Все остальное, ежели и не числилось мишурой, отодвигалось на второе место, пусть даже и отправление богослужения.

Поначалу Климент узрел свое миссионерство в турецких краях. Но очень скоро унции его обломали там зубы о янычарские камни.

«Святая Мадонна, - взывал к небесам Климент, не веря своему промаху, - вразуми сынов Аллаха!»

Но тщетно. Султан, услышав намек гостившего в Константинополе кардинала Компанеллы, схватился за кривую саблю, вознамерился отрубить голову неверному, да сменил гнев на милость: выслал дерзкого за пределы Османской державы не в золоченой карете, с почестями посольскими да с охраной. Посадил святого отца на осла, и выпроводил за стены города Ничем не мог ответить папа Римский на позор своего унция. Лишь затаил обиду Прошлым вечером Климент Восьмой после месссы коротал время в личной библиотеке. Рукописи старопрежних веков успокаивали понтифика. Внимая изречениям пророков, папа невольно ставил себя на их место, сам себе казался мудрым. На душе становилось благостно, желалось на какое-то время отпасть от греховного мира окружавшего его великими соблазнами, от рутины исправления богослужения. И только риторику проповедей не желал отстранять от себя Он не слышал, как, не скрипнув, стенная, доступная не многим приближенным кардиналам, дверь, и оказался рядом кардинал Компанелли стройный аскет с горячими очами под навесом сивых бровей. Фисташковые зрачки понтифика вопросили незваного: какая нужда толкнула нарушить уединение самого папы? Компанелли повинно, ниже обычного, опустил бритую тыкву головы, скрестил на впалой груди руки. Это означало: неотложное дело толкнуло иерарха порушить заведенный порядок. И Клемент, почти не разжимая нитку губ, осведомился:

- Что случилось?

- Из Кракова прибыл кардинал Козлевич, ваше святейшество. Папа выказал недовольство:

- Он не может подождать до следующей официальной аудиенции? Что за суета в святых стенах?

- У кардинала срочный, конфедициальный разговор.

- Вот как! - вскинул брови папа и уж было собрался дать распоряжение пригласить в библиотеку нетерпеливого поляка, повинуясь своему темпераменту, но скоро усмирил пыл: много чести славянину!

- Он где?

- Смиренно ждет в приемном покое.

- Пусть ждет, - распорядился Клемент, отворачиваясь от приближенного, знатного рода кардинала, достойного мужа и вельми ученого по богословской части. Этот в ересь не упадет. Этот будет собачонкой лежать по ту сторону порога, кусать всякого за ноги, кто без дозволения хозяина порушит умиротворенный покой наместника Бога на земле. Однако любопытство занозой вонзилось в душу понтифика, и скоро не стало мочи бороться с самим собой. Папа аккуратно собрал драгоценные писания на греческом, латинском, испанском и иудейском диалектах. Определил на застекленную полку, в громадный шкаф красного африканского дерева, украшенного золотыми вензелями, с потайными ручками. На каждой из створок распятие, обрамленное мертвыми бумажными цветами. В другой бы раз он побежал по коврам потайной лесенки, освещенной всего лишь десятью восковыми свечами. Теперь же, став главой католической церкви, сподобившись святому к себе поклонению, степенно ступал по мягкому шамоханскому изделию, устланному дорожкой в сером, узком проходе, куда не проникало ясное римское солнышко, где не ступала нога кардинала либо епископа, коих не больно жаловал Клемент Восьмой. А таких меньше, чем пальцев на одном запястье. Присмиревшие было, оранжевые головки свечей заколыхались, раскачивая на стене средневековую тень папы.

3

Клавдио Рангони пуще суровел чернобровым ликом, приближаясь к вратам Ватикана. Высокие колеса кареты укачивали седока, как бы успокаивая, но покоя епископ не чуял: его лишь встряхивало, и размягченные с утра телеса напрягались и каменели. Смятение все больше обнимало святого отца. Терялся в догадках уверенный в себе римлянин, всякое предполагая. Больше шло на ум худое. Пуще всего опасался князь доноса папе о его тайных свиданиях с девицами из народа. Так уж устроен Римский святой престол: кардиналы, епископы, приходские священники и простые монахи всяк за всяким доглядывают, докладывают старшим - каждый норовит поиметь свою выгоду, а коли выпадет жребий, то и занять место оговоренногоЭто только простофиля из прихожан мнит, будто каждый священник рожден для служения престолу, что каждому слову священнослужителю надо внимать безропотно. Припадая на колено пред самим епископом, и вовсе считают себя осчастливленными пуще, чем после причастия. А как же! Пред ними не кто-то, сам слуга Божий приближенный, стало быть, к святости И невдомек мастеровому, что исповедник его, кумир, непорочный ревнитель святого дела, запершись глубокой ночью, сует в чернила лебяжье перо, строчит подметное послание высшему чину на соперника своего. Грех великий? Нет! То идет борьба за чистоту рядов священников и за место под солнцем. Изобличение говорливых, у коих в запале может соскочить с языка тайна исповеди, святое дело, ибо престол превыше всего Клавдио Рангони по возможности сторонился интриг. Княжеский титул повелевал гордо носить голову. Но был ли он безгрешен? Увы! Побороть в себе дамского угодника он не мог, да и не очень желал. И потому страдал от худых предчувствий.

* * *

У ворот Ватикана стражник в плоском железном шлеме стукнул деревянными ботинками, ухватил коня за уздечку, остановил движение. И это тоже посчитал епископ за мрачное предзнаменование: прежде служивые вытягивались пред каретой с ватиканскими вензелями, отвешивали поклоны Рука Клавдио Рангони сотворила крест: пришлось высунуться из окошка, осадить ревнивого служаку. Короткошеей, с плечами портового биндюжника, в дорогойрясе монах проводил епископа до папских покоев, растворил одну половинку высоких дверей, не задев тяжелых гардин малинового окраса.

Папа Клемент Восьмой восседал на троне, уложив смуглые пальцы на золоченые подлокотники. Епископу помнилось: давно докучливо поджидает его понтифик, и чуть не побежал по бархатной дорожке. Толстые свечи в дорогих шандалах, осужденно, покачали красными головами, и Рантгони подумалось, чисто перед прыжком в пропасть, ведая о крутом нраве папы: уж ли не к проклятию своему заспешил? Не к месту дрогнула верхняя губа, поведя холеный ус на сторону. К удаче, папа не пожелал заметить суеты епископа, протянул постные костяшки длани для лобызания. Другую, правую руку возложил на ермолку князя, и с души Клавдио Рангони свалился камень.

По велению господина легко поднялся епископ, смиренно смежил руки крестом под самым кадыком, опустил очи долу, обозначил за плечами малую сутулость, уставшего от молитв ревнивца католической веры.

- Присядь, сын мой, - повелел папа. И указал на стулку, похожую на обрезную скамейку укрытую цветастым покрывалом персидского дела. Беседа наша будет не скорой Епископ метнул взгляд на польского кардинала Козлевича. Папа добавил без нажима:

- Оставьте свои волнения Вам с кардиналом теперь дружбу водить в едином святом деле Клавдио Рангони вельми насторожился. Запахло в покоях наместника Бога крутыми переменами. И поклонился учтиво поляку в черной сутане подхваченной широким малиновым поясом. Отметил: серебряное нагрудное распятье, надраенное мелом, висело ниже принятого уставом. И сел на указанное место, сцепив пальцы рук на животе, приготовившись внимать понтифику хоть до другого века.

И папа начал:

- Вот кардинал, - кивнул на поляка, крепко сомкнувшего губы привратника, - доставил нам добрую весть: в снежной, далекой Московии объявился чудом уцелевший сын царя Ивана Четвертого, которого так и не зарезали до смерти люди царя Бориса- Клемент сморщил горбатую переносицу, проткнул Рангони стрелами все видевших очей, . - Под небесами Господними всякое случается Выпала нам нужда иметь по сему в Польском городе Кракове своегоунция в помощь королю Сигизмунду Третьему понести нашу миссию на восток вместе с добрыми польскими рыцарями во главе с воскресшим законным наследником Русского престола царевичем Димитрием Выбор пал на вас, епископ Рангони.

Всяко ожидал князь-епископ слышать из уст понтифика, но не предвидел приказа превратиться в унция. Прижился в свое удовольствие посередь вечного города в родовом доме накрепко и всласть. Не томился телом и душой. Близость к папе Римскому клонила в гордыню, поднимала высоко. И - на тебе! Даже не на окраину родной земли отстраняет владыка всего католического мира, ссылает в чужие, незнакомые края, ближе к холодному северу. И никуда не скрыться, ибо повеление папы есть повеление самого Царя небесного. Спаси и сохрани, святая Мадонна! Печаль засосала под ложечкой, очи погрузились в темные окружности изгнанника. Папа легко отметил скорую, невеселую перемену в душе епископа. Он ожидал ее и загодя приготовил еще:

- Всю прошедшую ночь не сомкнул я глаза, держал совет с самим Господом, князь, - Папа впервые назвал Рангони князем, давая понять особое к нему расположение. Вы, святой отец, желаете знать, почему именно на вас пал столь великий жребий? Рангони кивнул отяжелевшим челом.

- Потому, что рождены вы аристократом. Вам знакомы нравы придворной жизни. Вы отлично познали богословские науки и общительны, легко сходитесь с людьми, - Клемент Восьмой изволил улыбнуться, насколько позволял сан, продолжил: - Назовите мне еще такого достойного мужа, близкого к святому Римскому престолу А Польша? Она наша не первое десятилетие наша вотчина, как вам, надеюсь, известно Из столицы ее легче умным взором следить за московитами, блуждающими в тумане варварства. Святая церковь обязана помочь им шире раскрыть глаза, повернуться к истинной вере.

4

Лишь в мирских утехах под великой завесой тайны монах Клавдио Рангони становился светским повесой. Когда же дело доходило до службы святому престолу, князь понимал себя ратником пред боем: рано явившаяся меж бровей поперечная складка на родовитом челе ломалась черной молнией, губы смыкались плотно, пальцы то и дело щупали медное распятие на золотой цепочке, точно проверяли, тут ли знак высокого сана.

В фаэтоне на резиновом ходу, коих в Европе наберется не более десятка, лицо епископа оставалось постным. Иногда он отодвигал шторку слюдяного окошка да мало чего примечал по бесконечной дороге длиной в целый месяц. Как и на постоялых дворах. Даже во французских и немецких владениях слышался епископу четкий, напутственный, чуть торопливый говор папы Римского. Епископ слышал, как бы запоминая на остатнюю жизнь, сказанное Клементу:

«Ваше святейшество, для меня нет большей чести и радости, как служить святому престолу, укреплять его мощь во славу веры нашей и Господа Но по моим ли плечам сия ноша? Польша известна мне лишь по начертаниям карты Европы, я не знаю обычаев и языка ее народа»

Климент Восьмой успокаивал нового унция:

«Вашему уму и таланту справиться с языком не составит труда. С этой задачей вы скоро сладите. И уж тогда приметесь исподволь приводить дикарей в лоно истинной церкви И помните всегда: красноречие дается унцию для того, чтобы скрывать свои мысли»

«Но каким образом?»

«Помочь разжечь вражду между Русью и Польшей», - откровенно изрек папа Римский.

«Вы переоцениваете мои возможности»

«Ничуть, - повысил голос понтифик. Ему показалось, епископ все еще ищет предлог отказаться от высокой миссии. Но папа своих решений не меняет. И потому счел нужным добавить: - Польский король Сигизмуд спит и видит присоединение к Речи Посполитой Московии. Он ведь тоже ревностный католик, - И уже тише, доверительней наставлял: - Вы должны сделать так, чтобы царь Борис склонился к истинной вере»

Вон откуда такая спешка отправки унция в Краков! Московский царь сидит на шатающемся троне, ему угрожает, чудом спасшийся царевич, спохватился, Рангони Папа же спешит увековечить свое имя в столбцах летописных пергаментов...

«Не покорится царь Борис, у нас есть свой претендент на Русский престол. Мы поддержим законного наследника словом и силой, но при условии, что он примет католицизм»

Значит, сообразил епископ, кардинал Козлевич положил к ногам папы тайные намерения короля Сигизмунда. И эти намерения совпали с мечтами понтифика. Так чего же медлить?

Глава третья

1

Оттолкнул от сердца, спесивец охоту далее служить Господу своему, православной вере, коим собрался однажды посвятить жизненный подвиг, принимая со смирением постриг, служи святому престолу, окруженному иезуитами да сановниками от инквизиции. А как же! Без службы на сем свете и шелудивой собачонке не прожить. Не тобой чин такой заведен, Гриша, не тебе и отменять. Не пожелал инок искать спасения у Христа, возжелал царского трона, а это все едино, что душу заложить дьяволу, от коего, одна тебе колея в царствие князя тьмы, где будет велено тебе, отступнику и лиходею, незнамо до каких пор лизать раскаленную сковороду, да возить на загорбках нечисть в отхожее место.

Страшно Гришке одному в панских хороминах. Опахнуло черева колючим холодом. В горле запершило, чисто дыму печного наглотался в курной избе, где привелось на свет Божий вылупиться. Чужой дух раздвинул тонкие лепестки ноздрей. Очи в красных ободках пялятся на зашторенное вполовину окно. Луна над Краковом ита иная, более смахивает на лик покойника, свет на землю бросает неживой, белый, выискивает на настенных коврах кривые шляхетские сабельки, пугает живую душу острыми лезвиями Свечи ляхи на трезвую голову жгут жадно - по огоньку на угол.

Сидит Гришка в кресле с резными подлокотниками из закарпатского буга. Барином сидит как мстилось в монастырской кельице. В шелках прячет боязливое тельце с ледяными пальцами. Длинный, крутыми волнами волос упал на ворот, скрыл золотистую канитель вышивки. Курносый, уточкой нос заострился. Сквозь бороденку, не ведавшую покуда жала ножа, плохо просвечивает царский румянец напомаженных щек. Ноги в сафьяновых сапожках подбитых медными гвоздиками. На плечах боярская накидка с малиновыми отворотами на рукавах. Золоченые пуговки бегут по атласу зеленой рубахи от адамова яблока, считай, до срамного места. А на душе, что во рту после чумовой шляхетской попойки, когда питие из одного кубка запивается хмельным из другого.

Но, оставшемуся одному в потемках чужих покоев, уж не до хмельного братства. Ибо похмельное одиночество и неразумного толкает припомнить день минувший, не переполненный покуда запас годков, аки колодец, живой водой жизнь, от деяний коей у иного давно зашлось бы в груди. Да только не у Гришки Отрепьева Ему и боязно, и не терпеться поднять полог завтрашнего иноземного рассвета. Но в то же время и сладко до последнего истомного выдоха: ровно встал на самый краешек бездны, и тянет его вниз, и нету мочи отшатнуться прочь. И поделом! Не вставай, проказник, на край пропасти!.. Упасть бы во хмельной сон, забыться бы, да нельзя. Как невмочно единый миг отшатнуться от вчерашнего... Так-то, инок Григорий!

* * *

Вот опять ты бежишь от стен родной обители, куда тебя сдали родители в послушание отроком тринадцати годков. Сердчишко колотится овечьим хвостом. Опять ты оглядываешься, хотя никто из братии и не помышлял пуститься вдогон вольному воля А всему причиной колика перехожий, в дырявом рубище с пророческими речами и сумасшедшими очами. Лоб у шатуна высок, чист, аки высушенный комель, на коем чудом возросла жиденькая веточка грязных волос.

Столкнулся Гришка с ним в каменной ямине, куда спускался добывать известняк для задела прогала в монастырской стене. Дело случилось в полуденную трапезу. Опустился послушник на мураву, не успел растеребить узелок с ломтем ржаного да с маковкой репчатого лука, как, чисто из-под земли, вырос пред ним тот шатун: дышит громко, с присвистом, большущими бельмами протыкает насквозь. Гришка индо оторопел, поспешил наложить на грудь крест, но скоро успокоился: мало ли кто шастает по иную сторону стен подворья.

«Садись, брат, попотчуйся чем Бог послал», приветил босоногого, по чину монашествующей братии, отмечая тощую торбочку шатуна, повисшую на остром мосле правого плеча.

Старик засуетился, скоро пал на тощий зад, выгнул спину коромыслом. Отщипнул кроху монастырского печенья, сольцой окропил. И все буравил, буравил Гришкин светлый, остроносый лик с поджатыми губами, как бы чего выискивал в нем. И нашел. И воскликнул:

«Ты, инок, аки две капли воды, схож с покойным нашим великим князем и государем Иваном Васильевичем по прозванию Грозный,

- Шире растопырил бельма, перекосил редкую бороденку, прищурился ехидно, заверещал: - А не сынок ли ты государя?» ошарашил Гришку, заглядывая снизу вверх в породистый лик отрока.

Гришка вздрогнул, да отыскал силу отмахнуться:

«Кабы был таковым, то сидел бы в царских палатах, семгу лопал да парчевые одежды носил.» Шатун не слышал молодого монаха.

«А может, не порешили тебя ножичком, Димитрий, Бориськины злодеи? А? Может, Господь спас тебя от лихого ирода, спрятал под соломенную крышу смерда да потом вот и сунул в обитель? Каково?»Пососал ребрышко подлещика. Опять скосил очи на инока. И чисто г коршуном сделался обавник, крылья за спиной распушил.

- Ты припомни, призакрой вежды, прищурься в дальнюю туманцу, там и признаешь себя в царских парчевых одеждах, - зашептал простуженный голос шатун, очи возгорелись раздутыми печными угольками, алым засверкали.

Гришка напугался, но с места не стронулся.

«Ну.ну Али не видишь матушку свою единокровную Марею Нагую на резном крылечке Углического терема?! Сюда, сюда по наущению злых людей сослал вас слабый умом царь Феодор, аккурат опосля своего венчания на царство, - калила перехожий, схожей с поставленной на попа оглоблей, на коею воздели трясущуюся голову бесноватого, уж не шептал елейно в доверчивое ухо инока, выкрикивал отдельные словеса громко: - А видишь ли холопа своего Мишку Битягова, видишь ли!»

И монах, покорясь безвольно бесовской силе, обронил, что от него требовал чужой человек:

«Вижу »

«А как он к тебе с ножичком подкрадывается, тоже зришь?»

«Зрю, » опять подпал под чары Гришка, хотя ничего не видел, окромя сабельки осоки, на жале коей переводила дух стрекоза, да горбатый колок березок битый всяческими ветрами и прочими невзгодами, да изумруд дальнего сосняка, да просторное небо, в коим нарезал круги ястребок, выискивая пропитание.

«Ну и ладно, ну и ладно»

И не диво ли! Гришка вдруг и впрямь разглядел в сиреневом туманце над речным, дальним изгибом, как сверкнул в руке злодея ножичек, как чиркнуло его жальце по бархатной шейке, как пала на него грузная матушка Волохова, оберегая от Невеи ангельскую душку, и как потом до смерти волтузили ее убийцы, потом добрались до него, и дорезалиТут на крылечко выскочила родительница, вскричала не своим голосом, пала на кропленый кровью подорожник, заголосила с подвыванием. Услышав нечеловечьи стенания на царском дворике, стрелой взлетел на звонницу пономарь, раскачал било. Набат живо собрал народ к Терему. Мужики быстро сообразили, что свершилось великое злодейство, схватили Битягова, порешили его. В горячке отправили на тот свет еще пятнадцать человек из царский челяди...

У Гришки пересохли губы.

«Когда то было?»

«Траверя пятнадцатого дня, - ответил обавник, - 1591 года от рождества Христова»

Великим чаровником оказался бродяга. В ту же ночь начисто лишил монаха сна. Швырнул рукой волхва, походя, зерно в молодую, рыхлую земельку. Ворочался с боку на бок инок на рогожной подстилке в кельице о двух шагах от двери к малой бойнице окошка. Такая напала на Гришку истома, такое подступило искушение, такая смута полонила, что через седмицу он спал с лица и стал тайно склонять себя к пророчеству смутьяна.

Рос Гришка набожным отроком. Молился истово, искренне. Обучился грамоте. Игумен отмечал Отрепьева, как скорого начетчика чернокнижника и проповедника, исподволь готовил к рукоположению в сан. Но как-то однажды помнилось иноку, явится к нему сам сатана в православной ряске и станет склонять на великий грех. И вот свершилось. И нет теперь мочи сильному телом и духом ратиться с искушением. Возвал Гришка к самому Спасителю, молился истово, омыл плахи пола храма слезным ручьем, просил укрепа в вере. А на исповеди опять промолчал о явлении шатунасмутителя. Знать, за потайку эту и отступил Господь от него.

2

И вот убежал Гришка без оглядки с подворья по болотистым кочкам Новгородских земель: не слыша своего дыха, не чуял под ногами сабель осоки, летел, что оглашенный, не ведающий приюта на земле. Но скоро и утешил себя: после каменных монастырских стен, на гребешке коих лишь вороны находили место в печальный час погребения кого из братьев, после малой келейки с постоянным духом потного тела, простор принял и возрадовал беглого. Всякая наряженная листвой веточка виделась ласковой, кланялась захлебнувшемуся волей. Последнее раскаяние с великим облегчением осенней жухлостью опадала под пятки. Господи, до чего же сладко ослобонять себя от всяческих обязательств, пусть даже добровольно взваленных однажды на рамена. Получалось, будто бы взял в руки кресало с трутом, раздул огонек и с радостью подпалил дорожку, оставленную прыткими ногами. И согрел душу у того огня. Откуда- то взялись в васильковых очах охальные огоньки, возгорелись чародейским сиянием, с губ посыпалась крамола: дескать, хватит доброму молодцу пребывать в послушании, пора самому иметь послушников числом в целое царство.

А чему ты возрадовался, изменщик, слуга самого Сатаны? Чьи крылья вознесли тебя под тучи небесные и окропили черным дождем? Чего ощерился, точно бесноватый, перекосил благообразный лик оскалом? Ведь не ходил в слабоумных, пора ведать, чем всякое воровство да иные грехопадения оборачиваются? Но куда там! Запах арского венца, опрысканного венецианскими, духовитыми водами, слаще всякой докуки оказался

Две седмицы гулял Гришка Отрепьев по просторам вотчины Новугородских земель. Трижды окунался в воды Ильмень озера? Но так и не отрезвила священная вода охальную голову. На третью седмицу прибило беглого монаха к избенке старосты Никольского поселения. Уж ярило затягивалось ночными тучами, пищали комары, добираясь до потных телесов. Дерева уремного леса черной, неприступной стеной встали на пути странника. Из прогалин сырых оврагов потянуло тухлой водицей, из коей высунувшиеся лягушки облаяли скитальца. Притихшая деревенька дышала теплом и житом. И скоро крупная роса, ровно из бадьи, омочила все живое, и коты Гришки набухли до тяжести малого колокола. Явственней послышалось как заурчало в брюхе: в торбочке за плечом остались вживе последние крошки сухариков, тайно собранных со столов в трапезной.

Инок отметил добротную избу посередь поселения. Туда и выправил тропу. Не подвело чутье будущего царя, в справном жиле зимогорил староста мужик чернобровый, со спрятанными под лохматыми бровями очами. Приметной улыбкой посчитал за удачу приютить Божьего человека.

Покуда монах справлялся со штями в переднем углу под божницей, а ребятишки зыркали на него из-за печки, староста спроворил баньку. На полке, млея от летошнего березового духа, Гришка уточнял:

«Кажись, по Валдаю несут меня ноги?»

«Почитай, так, кратно ответствовал староста. До Ильмень озера рукой подать Коли поутру выйдешь, вечером аккурат его водицей и сполоснешься, снимешь дорожную пыльцу.»

А Гришка порешил уже кинуть пробный камень в душу смерда: его так и подмывало раскрыть душу, ослобонить ее от тяжкой и сладкой тайны. Да все не подворачивался подходящий человек. И вот приспичило, аж в скулах защемило и морозец прогулялся по груди, достал до затылка.

«Знаешь ли ты кого привечаешь?» спросил монах, замирая душой и не узнавая своего голоса.

«Очи на месте», был ему ответ.

«Нет! тихо воскликнул Гришка и вогнал в столбняк хлебосольного старосту. Тебе ничего не ведомо Но тебе откроюсь, только на большой замок запри рот до срокаТы законного наследника Российского престола привечаешь, сиволапый. Я сын самого царя Ивана Васильевича Грозного Димитрий! выпалил Гришка и горло у него в миг стало сухим. И повелел уже державным голосом: - Подай квасу, смерд!» У мужика выпал из рук деревянный, хорошей тяжести ковшик, саданул по плюснам, а он и не поморщился. В мокрой мочалке бороды образовалась черная дырка. Очи с бровями полезли на лоб, пуще бороздя морщины на низком лбу. Было, хотел страдалец что-то вякнуть, да только икнул громко.

« Ай не узнаешь? праздновал первую победу Гришка . И тут же обуяла малого незнаемая досель сладкая страсть подняться над себе подобным, воспарить в приступе красноречия, больше нагоняя страха на иного. Господь отвел страшную, кровавую десницу подпяточника Бориски Годунова в Угличе-то, - начал расходиться самозванец. - Вот и скрываюсь покуда в монашеском облачении. Но ничего, Господь все видит и каждому по заслугам воздаст, - Гришка погрозил кулаком в черную стену крестьянского жила, показывая старосте, какой он сулит суд над ворами, ведая уже как теперь побежит поперед его по землей русской молва о чудесном спасении царевича Димитрия. А царь и щедрым бывает: - Как только на престол войду, пожалую тебе сию деревеньку, а то в стремянные определю Ты только покуда не пророни лишнего слова, на плахе-то тесно не бывает»

Случается, расчетлив разум рискового человека, кому на роду написано либо голову сронить в кустах, либо грудь украсить крестами. Особливо, когда удила закушены до скрипа в скулах Не просчитался монах, полетела молва о царевиче Димитрии, на все четыре стороны, достигла ушей боярских да княжеских и без того скопивших большой короб обид на Годунова. Первым кинулся к чудом уцелевшему сыну Грозного думный боярин Федор Милославский, не стал ждать царедворец скорых на Москве перемен. Ловок, дьявол носатый. Потянулись за ним Борис Лыков-Одоевский, думной Петька Басманов, князь Долгорукий, князь Мосальский, Салтыков и даже Василий Голицын. Может, кто из них и вправдуповерил слухам.

3

В другой половине замка магната Юрия Мнишка свечи вздули нынешним днем загодя, до прилива синих сумерек к сырому тесаному камню стен. В здешних залах такоже слепила очи буланая сталь, будто бы приклеенная к ворсу ковров персидского да китайского дела. От притворной двери в гостиную залу благовонно тянет сухим пыреем из специальных ларцов с дырками для духа. Как всякий породистый, любящий себя шляхтич, Юрий Мнишк в час отдохновения распустил на стороны чесаные костяным гребнем дутые усы. Он только прискакал из родового бессарабского поместья Самборы вместе с паном Вишневецким да кардиналом Мацаевским. И теперь они сосали гнутые чубуки трубок, отдавали дань, пришедшей из турецких земель, моде.

Месяц с лишним тому пан Адам Вишневецкий одарил хозяина великой, но и тревожной радостью, по крупному поиграть в политику, в пику нерешительному и малоимущему королю Сигизмунду Третьему: привел, пред очи красивого, лобастого, отрока, сказавшегося чудом спасшегося от ножика наймитов Годунова сыном царя Ивана Васильевича. Отрок, видать, поплутал предостаточно, покуда добрался до Бессорабии. Монашеское рубище истлело, поистрепалось по подолу, ноги в кровь побиты каменными кореньями вековечных сосен, изъедены комарьем. Но очи живы, блестят голубыми пуговками знатного камзола.

« Уж ли не тронутый умом инок столкнулся с паном Вишневецким? скользнула осторожная мысль под кудрявым челом магната. Этот пан всякому пройдохе верит Легкомысленный родственник, весь ум потопил в хмельном да растряс по балам вприпрыжку И все же, все жеСудя по породистому лицу, можно поиграть и в большую игру Смуты московитам надобно прибавлять, как дрова в печку». И учинил юному скитальцу допрос: что-то остановило Юрия сразу погнать взашей бесноватого, как подумалось в первую минуту. Знать сильно ожили да взбодрили заново слухи о чудодейственном спасении царевича Димитрия. Аж возжелалось подчинить воеводской руке своей самого царя московитов. Почудилось, что так оно может и случиться, ежели дело повести тонко, умно, хотя наверняка оборванец этот - самозванец. Но иного такого случая может не подвернутся... Авантюрный дух магната кинул пана в азарт так, ежели бы он сел за карты, а на кон была поставлена целая империя..

«Какие ветры дули тебе в спину, монах?»

«Новугородские, » услышал Мнишк польскую речь. Скиталец ответил быстро, торопливо, с видимой надеждой на доброе к себе отношение, без утайки, буравя сановный лик магната сдержанным заискиванием. И Мнишк понял: пред ним не бесноватый, а хитрый русский мужичок, ищущии покровительства сильного, с затаенной надеждой на удачу, тоже игрок, замысливший большое дело. И мелькнуло в светлой голове пана: а вдруг он и впрямь сынок Ивана Грозного? Чудес на свете не бывает, но они случаются.

«Где выучил шляхетский диалект?»

«Не велика наука для моего разумения»

Предерзкий, однако, странствующий монах угодил в тенета пана Вишневецкого! Иноческого смирения ни на ломаный грош А, может, кто надоумил его изъясняться с ясновельможным паном на равных, тем самым внушая всякому о своем высоком роде. Не гляди что мешковина на раменах да пенькой перепоясан.

«Похвально, - сказал Мнишк, не теряя достоинства пред наследником русского престола. Однако какое доказательства имеешь, что ты и есть царевич Димитрий ».

Гришка с великим удовольствием, точно много лет ждал такой минуты, выложил взлелеянное на душе. На сметанной белизны щеках выступили крапивные пятна.

«Меня в Угличе подменила родительница поповским сынком, того и зарезали изверги»

«Что же ты хочешь?

«Хочу занять по праву мне принадлежащий престол, не моргнув оком выпалил скиталец. - Дайте мне войско! вскричал, чисто пред ним стояли глухие старцы из захудалой обители. Я войду в Москву и вы увидите как будет встречать меня народ!.. А я в долгу не останусь».

У Мнишка поплыли в улыбке хитрые губы. Снова пред ним предстал самозванец с голыми пятками. Дайте ему войско! Ишь чего удумал, ясноглазый. С войском и дурак на иную крепость попрет. И потом сыщет словеса оправдания своего разгрома и чужого войска, чьих ратников такому вот прощелыге и в голову не придет пожалеть Народ его встретит литаврами да хоругвами! Что есть народ? Стадо, которое всякий пастух кнутом повернет в любую сторону, лишь стоит посулить сочный клевер да родниковую воду. Только последний глупец опирается на народ, добывая власть. Чудаку надобно просить злата и серебра. Но этот товар дороже жизней добрых рыцарей

Однако дыма без огня не случается. До самого короля дошли слухи о спасении царевича Димитрия в каком-то там Угличе. Надо проверить все же этого монахаО, тщеславие! Ты всегда появляешься на свет раньше того, кому предназначаешься святой Мадонной Многие великие мужи пытались усмирить тебя трезвым разумом, но удавалось сие лишь избранным, кому клал на темечко Господь свою длань Ах как правильно поступаешь ты, ясновельможный пан, не отметая разом пришельца!.. Большой выгодой может повернуться твое к нему дружеское расположение. Пригрей его, накорми, напои, дань теплую, по сану, справу. А там сам увидишь, что получиться из затеи. Но войско снаряжать, тем более давать денег, погоди. Без торгов такие дела не обходятся. А паче надобно подтолкнуть пришельца на сбор своей дружины. Мало ли шляется по весям искателей легкой поживы да приключений. Царства на блюдечках не подносятся.

4

Целых тридцать и один день квартировал Гришка в поместье Мнишка, что в Самборах. От народившегося серпика месяца до полнощекой луны склонял беглец хозяина замка к делу продуманному, сулящему подмять под себя большие богатства российские. Не зря столовался беглый монах с серебряных блюд, пил франкийские вина из пузатых братин. И к сборам переезда в славный город Краков было им написано собственноручно на польском диалекте послание самому папе римскому:

«Буде же господь бог откроет мне путь в столицу, принадлежащую мне по наследственному праву, и воззрит на мою правоту, я нижайше и покорно прошу, дабы ты, отец всех христовых овец, не оставил меня без своего покровительства и помощи. Может, господь бог мною, недостойным, расширит славу свою в обращении заблудших душ, и воссоединение в свою церковь великих народов. Кто знает, на что меня так сохранил, привел к своей церкви и воссоединил (с нею). Лобызаю ноги вашего преосвященства, как самого Христа, и, покорно и неизменно преклоняюсь, отдаю мое повиновение и подчинение вашему преосвященству, как верховному пастырю и отцу всего христианства. Делаю это тайно и, в силу важных обстоятельств, покорно прошу ваше преосвященство сохранить это в тайне».

Другую бумагу, Мнишк спрятал в дальний ларец, почасту доставал, читал с великим наслаждением:

«Объявляем, кому и сем ведать надлежит, что мы ясновельможному господину Юрию из Великих Кончиц Мнишкови, воеводе Сендомирскому, Самборскому, Меденицкому и проч. Старосте жупникове жуп русских, за любовь, милость, доброжелательство и склонность, которую нам являл и являть не перестает, в вечные времена дали мы ему и наследникам его Смоленское и Северское княжества в государстве нашем Московском со всем, что к оным княжествам принадлежит, с городами, замками, селами, поддаными и со всеми обоими полами жителями, как о том в данном от нас его милости особливом привилии ясно изображено и написано, дали, подарили и записали. А для известных и важных причин, и для самой нашей любви и доброжелательства к пресветлейшему королю польскому и всему королевству, в предбудущие вечные времена, для согласия и мира между народами польским и московским, Смоленской земли другую половину с замками, городами, городками, уездами, селами, реками, озерами, прудами (оставляя его милости господине воеводе самой замок с городом Смоленском и со всем, что к половине оного принадлежит) дали, подарили и записали, как о том в особом привилии изображено, королям Польским и Речи Посполитой шесть городов в княжестве Северском со всем, что к оным принадлежит, с доходами и прибытками, и на все сие уже совершенное от нас привилий дан есть; и дабы о исполнении всего того его милость господин воевода был благонадежен, присягою телесно подтвердили мы. И из другово государства, близ Смоленской земли, еще много городов, городков, замков, земель и прибытков определяем ему господину воеводе даровать, присовокупить, записать в вечные времена, как скоро нас господь бог на престоле предков наших посадит»

5

Чисто мора вселенского, опасался Юрий Мнишк насморка. В душную летнюю пору строго-настрого наказывал окна не открывать в тех залах, в коих изволил находиться. А нынче сам повелел слуге приотодвинуть нижнюю фортку. И навострил ухо в сторону цветных стеклышек, ровно ждал на улице великого события и боялся пропустить его.

Адам Вешнивецкий, закинув ногу за ногу, выставив острую коленку, аки на показ. Который раз вещал кардиналу Моцавецкому, как привели к нему смерды наследника престола московитов. Пан считал себя счастливым открывателем нового свитка истории, был весел и болтлив, и во хмелю. Бритые щеки лоснились и подергивались, как у уличного паяцы. Спрятанные под детские бровки, слюдянистые глазки раскидывали искорки похвальбы. Постный ликкардинала глядел сквозь Вишневецкого, как сквозь воду. Подол алой мантии покрывал носки сафьяновых сапожек шитых на заказ в самом Ватикане. Сливовые окатыши четок сами собой перескакивали с одного пухлого пальца на другой, ухитряясь не беспокоить перстни в дорогих каменьях. Святому отцу прежние слова казались назойливее весенней мухи, и он вместе с хозяином терпеливо ждал явления папского унция.

- Я великодушно уступил царевича кузену своему, а мог бы и сам подготовить сего молодого человека к принятию лютеранства Такой наглой похвальбы Мнишк стерпеть не смог.

- Поначалу ты влил бы в него бочку рейнского. Вешнивецкий ужалено вскочил с кресла, на высоком лбу явственно обозначилась роса. Помнилось кардиналу, вот-вот вспыльчивый шляхтич выхватит из ножен саблю, бросится на кузе-на, как происходило в старопрежние времена и не изжито поныне меж самовлюбленными панами, пусть и родственниками. Кардинал шибко перепугался стать свидетелем кровавой схватки, вытаращил глаза, растопырил руки. Рукава сутаны безвольно повисли на жилистых запястья. Костлявое тело властно дернулось. Но не к Вишневецкому кинулся святой отец с увещеваниями, поспешил к Юрию Мнишку. Ибо ведал святой отец, как может ощетиниться знатный магнат, когда кто-то лишь вздумает поднять на него руку в его же покоях. Да и затем ли съехались их разных концов столицы Речи Посполитой, чтобы хвататься за сабельки?

- Что скажут у святого престола!? вскричал кардинал и воздел вверх сухие ручки. Перстни на пальцах сверкнули позументами. Опомнитесь, дети мои! На пороге сам папский унций, а вы.

И словесное усмирение другой раз трезвит горячие головы. Ревностный католик не может не услышать своего кардинала, даже, ежели от рождения туг на ухо. И взошла в покои хрупкая тишина, и скоро из приотодвинутой оконной створки вскочил в залу стук добрых подков по горбатой брусчатке.

* * *

Князь Клавдио Рангони в мантии епископа подпоясанный широким малиновым поясом был, как привыкли его зреть знакомцы, чисто брит, приветлив, строен, аки все смуглые южане, с трудом удерживал резкие движения да скорую речь. Ничего постного в лике святого отца. Так и мнится, будто душа епископа переполнена молодыми соками подобно стройной березе в апрельские дни.

И года нет как живет в Кракове новый папский унций, а уж не сыскать приличного дома, где бы он не побывал, не покорил сердца хозяев. Вельможи всякого достатка и положения, паны пригородных усадеб за великую честь почитают сподобиться светской беседой с начитанным иезуитом. Особливо млеют от словес епископа любвиобильные польки Да и как им, сердешным, унять кружение головок, коли Рангони с первой фразы, а также изысканными манерами италийского кавалера затыкает за пояс местных мужланов, способных лишь орать пьяными глотками непристойности, беспардонно совать лапы за корсеты девиц, да хвататься за эфесы, да дымить из гнутых фарфоровых трубок, заглушая сладкий аромат духовитой французской водки. Сам король Сигизмунд Третий привечает посланника папы в любое время без особых церемоний. И не дивно, что теперь епископ считается одним из приближенным к престолу Речи Посполитой. И как-то само собой сложилось, что кардинал Мациевский, этот жирный хитрюга, нынче заискивает пред низшим саном, закрывает глаза на шашни унция, и не ведает в том греха. Клавдио Рангони орлом влетел в высшее ляхетское общество как наставлял его сам Клемент Восьмой. Он и к Мнишку явился запросто, ровно близкий родственник.

Поджидавшие разом двинулись навстречу желанному и долгожданному гостю, запамятовав о минутной пре. Итальянец, успел привыкнуть к бесцеремонным шляхетским, смачным поцелуям, и сам вознаградил оным кардинала, после полупоклона со сложенными поверх креста дланями. Ронгони оставался деловым, ему не терпелось глянуть на русского, самолично привести его в лоно католической веры....

- Распятие для обряда приготовлено? спросил, как только минули непременные рассуждения о погоде, да о псовой травле волков.

- Прикажите привести московита? высунулся вперед пан Вишневецкий.

Рангони ведал, кто тут закоперщик, и не удостоил ответом пьяницу и дебошира, возжелавшего прислониться к большой политике и тайному ныне делу. Он повернулся к Мнишку.

- Поговаривают, ясновельможный пан, наследник русского престола уже волочится за вашей дочерью Мариной Досада сцепила зубы Мнишка. Ох уж эти проныры! Порубать бы им языки в мясное крошево! И зло глянул на пана Вишневецкого: дескать, коли собрался откусить от сладкого пирога, то сначала научись язык держать за зубами. Ответить высокому гостю почел шуткой:

- Разве плохо стать отцом русской царицы?

- Да вы не сердитесь, ясновельможный пан, - поспешил извиниться Рангони, не теряя, однако, достоинства. Его святейшество папа Климент Восьмой весьма благодарен вашему подопечному за послание. Уж не ведаю, получил ли царевич Димитрий ответ от папы. Но я вас уведомляю: папа также благославляет наследника русского престола и вас, ясновельможный пан, на благое дело обратить дикие народы в истинную веру Христову. Миссионерство наша главная цель. Мнишк благодарно уронил голову на грудь, и епископ обнаружил у него второй подбородок. А засим повелел слуге поспешить на другую половину замка, привести царевича Димитрия.

Глава четвертая

1

По левую руку путников, на посветлевшим было небесном пологе, объявились черные облака. Быстрее ветра неслись они друг к дружке, и, столкнувшись, высекали кровавое зарево. То было знамение посланцам ополчения Козьмы Минина, срядившим посольством в сторону Мугреевской усадебки.

Десница Ионы сама собой поспешила осенить лоб крестным знамением. Иона сидел за возницу на облучке, катил, что есть мочи важных седоков, с коими ранее поостерегся бы встречаться понапрасну: воеводу Андрея Алябьева, да боярского сынка Ждана Болтина. Дабы не тяготить души напрасными думками, седоки тихо роняли словеса, все больше уповая на суровую зиму в помощь ратному делу, справедливо полагая: лях жидок на крещенский мороз. Но огонь, озаривший половину фиолетового небесного покрывала, заставил и их вздрогнуть, накрепко сомкнуть губы да сдвинуть ближе к переносью брови.

Стало явственней слыхать, как чавкают копыта по расхристаной давешними дождями колее, да шлепки ошметок жидкого суглинка по передку рыдвана. Ошинкованые колеса воеводской повозки стали чаще находить корневые кости подступивших к тракту хвойных урочищ, глухо бились о них, встряхивая седоков. Не успел Иона моргнуть оком, как унялся небесный огонь. Без привычных сумерек пала на российские просторы ночь подобно тяжелому, душному тулупу. Не сулила она добра православному, загодя спрятавши фонарь луны. Конная сторожа скакала впереди на четверть версты, шуршала голыми кустами обочь помрачневшего пути, другие конные скакали сзади, оберегая посольство от напасти.

Наткнуться на богатый рыдван в волчьем месте всегда сыщется охотник. Со старопрежних времен баловали тут тати. Случалось, роняли торговую голову гостя на пыльную мураву, проливали невинную руду, либо отпускали на все четыре стороны, в чем мать родила. Много беды приняла земля благоверного князя Владимира от лихой руки. А тут еще шайки ляхов объявились. Эти почище доморощенных свистунов. От них пощады не жди. Под потными иноземными рубахами да зипунами, обсыпанными прелой хвойной иглой, православного креста на шнурке не сыскать Черные, как эта мозглая ночь, настали времена, душепротивные, из чужих краев прилетевшие на крыльях стервятников. Успевай крещеный путник чаще по сторонам зыркать, да поминать Заступницу Небесную, да крест класть на грудь

Охранный отряд подбирал сам Козьма Минин Он допрежь вчерашних сборов, отметил молодецкую стать Ионы Саблина, расторопность, не по годам камни рамен, твердую ногу да славянский взгляд доверчиво-решительных очей. И еще за то, что походил юный бурлак на сынка единокровного. Приблизил Минин Иону к себе всякими мелкими поручениями, пытая малого на совестливую исполнительность. А Ионе и в радость угодить знатному человеку. Когда же снарядили отряд ко двору усадьбы князя Димитрия Михайловича Пожарского бить тому челом на воеводство, Козьма Захарович первым призвал Иону. И почуял малый, дремавшую покуда, сыновнюю привязанность к неназванному родителю. Едва удержал ворохнувшуюся в душе теплую, котячью радость, да выдали непорочные очи. Козьма Минин обронил суровую заботу со скул, дабы отмести неуместную отходчивость, молвил нарочито, супя пучки бровей:

«Перекрести лоб допрежь сборов»

И вот Иона понукает пару гнедых. За великую честь ему править воеводской повозкой, в коем ладком уместились первые люди Нижнего Новгорода. Затылком чует Иона взгляд воеводы, коему посулился Козьма Минин дать в ямщики проворного малого. И мнится Ионе, будто покойный родитель восседает одесную с самим Андреем Алябьевым, ведет с ним неторопкую беседу. И воевода ему выговаривает: дескать, ладного, не сутырливого парня поднял на ноги, Матвеич, дескать не чета Иона вертлявому Иоське, коего и взяли в охранный отряд за ради уговора твоего недоросля

Зато теперь Иоська пеперед многих ополченцев. Напялил на себя казенный кафтан поверх кольчуги, на голове шелом с шишаком, что тебе малая маковка церковная, в руках ратовище бердыша.. Конь под Иоськой каурой масти, намедни кован в кузнице Верхнего посада, и теперь ему нипочем обочина древней Нижегородско-Суздальской колеи. Одесную со стрельцами Иоська тоже видится таковым, про коих бают: «Из всех чинов всякие лучшие люди». Сам себя не узнает давешний птицелов. Настоящий кметь, а не какой-то там небывалец...

Иона согнал полудрему дождем опрыснутых ресниц. Ах ты, Боже милостивый! Чего же ты, детина стоеросовая, этак рассупонился на пропащей колее? Иль не ведаешь в темени опаски, коли ближние сосны не знамо кого за собой хоронят? Негоже ратнику отдаваться в полон пустяшным мечтаниям в походе. Али тебе и холодный ветер не студит чела, волной набегающая морось не норовит сунуться за воротник зипуна на бумажной вате, не течет в рукава, а с шапки не летит студеная капля на горбинку переносья?.. Да и что бы молвил Козьма Захарович, проникни он в твои сторонние мечтания?.. Иона виновато тайком наложил на грудь крест. И потянул на себя ремни вожжей, как бы исправляя оплошку. Сытые воеводские коняги пробежали не долго вихлявой рысцой и вскоре встали. Зимняя кошелка на колесах с архимандритом Феодосием уткнулась в задок рыдвана. Подлетел верховой из переднего дозора, едва не сшиб возницу с насиженного облучка.

- Вода впереди! выкрикнул.

- Абы река? спросил Ждан Болтин.

- Кажись

- Чего мешкаешь, ищи броду!

- Ведомо речка, - подтвердил воевода Андрей Алябьев, бывавший в сих весях. Лух прозывается Не велика преграда С Богом, братцы!

Речушка и впрямь не смутила путников, хотя шибко ярилась на перекате, стращала чужаков блескучей змеиной чешуей в выцветах луны. Да нижегородцы не с такими водами справлялись.

- Ну слава Те, - перекрестил лоб воевода, когда рыдван выполз на другой берег, зачерпнув днищем студеною струю. Теперь уж рукой подать до Мугреева

* * *

- Охолонь! речным галышом покатился по берегу бойкий приказной окрик.. Кто такие? Куда путь держите? Иона свел ближе ресницы, прищурился и узрел на темечке покатого бугра мужиков числом не менее десятка с рогатинами и топорами. Двое из них свешивали лапти с неоседланных лошадок. Окружили их нижегородские конники, готовые вынуть из ножен сабельки, да с приказом мешкали заглавные люди в рыдване. Воевода Алябьев молодцом соскочил с повозки. Громко хлопнула сухая ветка под тяжелым сапогом грузного гражданина, и тут же испугано примолкла, чисто прислушиваясь к худому, быстро затихающему эху. Алябьев на время слился с мраком часом народившейся ночи, как сквозь землю провалился, да скоро оттуда и вылупился.

- А вы кто такие? поинтересовался начальственным голосом.

- Тутошние мы, мугреевские?

- Князя Пожарского люди?

- Его самого.

- Пошто этакую непогодь на реке?

- Димитрий Михайлович учинил дозор держать. Округ на многие версты воровство да загонные людишки шастают. Ведомо ли вам, православные, что шайки панов да казацких атаманов шныряют по нашей вотчине? Говорливый попался сторожевик: - К примеру сказать, село Прилуки в пепел оборотили, посекли двадцать пять душ мужеского и женского полу, не пощадили ребятишек да стариков. Ничего не осталось от деревеньки ОсеневоЭти хуже татарвы на нашу голову напасть свалилась Посудите сами, православные, как тут не взяться за рогатину, не выставить дозор

- Нас остерегаться неча!.. Там, вслед меня едут люди к вашему хозяину по важному делу из самого Нижнего. Там и архимандрит Печерского монастыря. Далече ли хоромины князя?

- Обогнешь перелесок, там оно и Мугреево

- Скачи, упреди, - повелел одному конному, аки своему холопу, воевода Алябьев.

Поверили нижегородскому наречью да родной славянской справе сторожа. Понукнул смерд свою савраску, пнул пятками по высунувшемуся круто ребру животины. Привыкшая к сохе кобыленка потрусила неохотно.

Иона тоже тронул рыдван и тут же оказался на просторном поле, стриженом серпами. Холодный, сырой ветер ударил в ноздри привольным простором. В который раз выскочила из полона туч луна. Очи напрягать не понадобилось. Лишь опять чуть сомкнул вежды возница и скоро узрел десятка два избенок под шалашиками бурой соломы. Поднимались над сиротливым поселением две неказистые шатровые церквушки. Посередь порядка торчали двухярусные хоромины князявотчинника. Деревца садиков прилепившихся к усадьбе, показались кустиками голенастой жимолости. Сиротством, обреченностью встретило путников Мугреево, вливая в чуткую душу Ионы Саблина незнамо откуда взявшуюся теплую жалость пополам с тоской. А кругом перелески, колки, боры. Един Бог ведает, сколь надобно отмерить поприщ на все четыре стороны, чтобы наткнуться на какое иное пристанище живой, крещеной души душе. Словно, сбежали однажды мужики от неподъемных оброчных да кабальных списков медвежий угол, да и приютились навсегда подле чистой речной воды.

Был час, когда не первая лучина меняется в ставце. Да взбаламутил охранник насельников. На околицу высыпало много полуношников. Иные подняли над головами смоляные светильники, под огнем коих заблестела изумрудными каплями мурава. Знать, не всякий год зрят тут чужаков.

Всадники соскользнули с седел, некоторые с присядкой, дабы размять замрелые косточки. Подоспела повозка архимандрита. Иона уготовился зреть как будут вынимать старца верные слуги да местные попы, а тот, чисто заново рожденный, сам, без натуги вышел на ветоштравы. Поклонился мирянам и дольше остальных молился на церковные теремочки, крестики над коими сейчас никто не различал. Потом старец одесную с боярским сынком двинулся к княжескому жилу. На приступочке крылечка стояла княгиня Прасковья Варфоломеевна, поясно кланялась нижегородцам, широко разводила руки, приглашая в хоромины, незваных, но дорогих гостей...

2

В пасмурных, узких, аки береговая пещера, выложенная изнутри деревом, сенях два дюжих молодца держали толстые палки восковых свечей, чисто придворные факельщики. Желтый, мягкий свет не напряг очес вышедшим из мрака, но и высвечивал пазы дубовой кладки, откуда, в иных местах, высовывалась сухая куделька моха. Продольные половицы пискнули мышами, и тут же почтительно примолкли, либо перепугались чужих людей. Протиснулись вслед за хозяйкой, архимандрит, воевода с чадом боярина Болтина. Алябьев оком приценивался к молодцам дворовым, коих в самый раз записать в ополчение.

Так помнилось Ионе, глядучи на воеводу, ибо сам сильно заробел еще пред нижней плахой крылечка княжеского гнезда. А когда узрел повойник княгини с блескучими камешками, то и голову в плечи вобрал. Мелькнула в голове: вот бы обрядить так Ладу, тогда уж не осмелился бы нравный тятя ее швырнуть ухажера в Волгу Экие дорогие мерцала! Такие видывал Иона лишь в соборе Печерского монастыря в великий праздник Успенья Пресвятой Богородицы на уборе жены воеводы Алябьева. Да и то издали, из другого предела. А тут и двух шагов не набрать...

И рухнул детина на колени, ткнулся челом в мокрую мураву, замкнувши очарованные глаза. Но скоро почуял на хребтине каменной тяжести властную длань. Приподнял голову, над ним громоздился сам воевода Алябьев.

- Будя, - сказал воевода. И повелел отряхнуть портки. Топай за мной.

С тем и утянул Иону в княжеские сени, где не нашел малый привычного духа квашеной капусты, да летошней соломы, да сусла, да терпкого запаха лохани за печкой, а витал под потолком дух церковной кадильницы, очищая и усмиряя, угодивший в смятение, разум.

На пороге просторной горницы посланники сгрудились, стараясь в меру дышать друг другу в затылок, да не шевелить раменами, да не шмыгать носами, да не переступать с ноги на ногу. Расправили лечи, ибо пришла пора осенить лоб крестом пред створчатым иконостасом, загородившим красный угол от венценосной матицы до сосновой плахи пола. Лики святых угодников, Спаса, Богородицы красились светом языка лампады голубого стекла, подвешенной к потолку на трех кованых цепочках.

Старец Феодосий клал сметану бороды на пол, не выпуская из прозрачных перст однорогий посох. И дивно было зреть, как не падает архимандрит, а возносится над своею немощью, и сам уже гнет ее выю долу. Только успевает падать тяжелого серебра нагрудный крест на подол шелковой широкой рясы да опять вскакивать на впалую грудь. Истинно сам Господь посылает мочь в постные телеса. Иона подпирал притолоку дверей раменами так, чисто соби- рался унести вон струганные, пришитые скобами к кладке, плахи. Клонил лоб вровень с подбородком, и ухитрялся щупать пытливым оком да укладывать в память убранство горницы княжеского поместья: стоявший посередь тесаный стол, лавки вдоль стен, окошки с задвижками все укромно, аккуратно, ухожливо. Но где же барское злато-серебро? Вона, даже креслице не медвежьей шерстью прикрыто, а накинуто на седалище да на спинку вязаное покрывало походного образца. Знать, не нажил, либо растряс по мелким надобностям родовитый князь свое богачество.

Исполнив молитву да пожелав мира сему дому, архимандрит Феодосий увлек путников к лавкам, скобленых жалами шинкованных сечек до костяной желтизны: под главную матицу переднего предела уместилось духовное лицо с сыном боярина Болтина. Одесную с ними нашел себе место воевода Алябьев. Иона застрял в дверном проеме у порога, на самом краешке продольной доски, аки бедный родственник седьмого колена, попавший сюда по великой оказии. Рядом были стрелецкий полковой Иван Губин, да выборный от посадских Василий Лыков, да выборный от мастеровых Иван Свистунов мужик широкой кости и кроткого нрава. Как Иона, он вдруг оросился потом, не смея смахнуть его культяпистой дланью, али рукавом кафтана.

* * *

Не успел дворовый из крепостных обнести гостей братиной со стоялым медом, а уж посланцы навострили очи на боковую дверку с медным, просторным кольцом. Другие привстали с лавок, боясь упустить княжеского выхода.

Посадская, немудреная душа Ионы Саблина допрежь рисовала себе облик князя, могучим, высоким, повелительным человеком, одно шевеление строгой брови коего решало судьбу крепостного, и даже вольного мужика. А явился в заглавную горницу не завидного росточка, но плечистый хозяин, хроменький, с калиновой подпоркой, при стриженой бороде, да при темных пятаках под ореховыми очами. Некогда густой завиток волос посекся, обнаружив на темечке розовенькое блюдечко. Нос короткий, голубиный. На высоком лбу от кудрей до переносья, чисто сабельная метка, глубокая поперечная складка. На сутоловатые рамена накинут широкополый халат китайского дела. На ногах чуни. Кто побожиться, что сие и есть известный полковой воевода, молва о ратных делах коего на тысячи поприщ разлетелась на твердых крыльях.

Стрелецкий полковой Иван Губин повалился на пол, не вставая с лавки, будто кто толкнул его в спину служивого. Полы алого кафтана распластались кровавыми крыльями. Рухнули на колени и остальные. В почтенном земном поклоне встретили хозяина лишь Ждан Болтин с воеводою Алябьевым, да архимандрит Феодосий. Князь Димитрий Михайлович Пожарский проковылял к настоятелю Печерского монастыря под благословение. Архимандрид осенил крестным знамением покорную голову знатного человека, сунул под нос костяшки длани: Во имя Отца и Сына и Святага Духа В адамовом яблоке Ионы запершило, глаз замутился не прошеной слезой. Приспичило подняться на ноги, да не нашлось мочи шевельнуть остамелыми телесами. Язык к нёбу прилип не отодрать руками. Не помнилось ли сие в провальном сне, нагаданном каким чародеем, либо прохожим волхвом? Не диво ли зреть как сам князь московский, покорно гнет выю пред гостями! Вот бы Иоську сюда, подумалось Ионе об скитающимся где-то за теплыми стенами товаищем, под конской попоной.

Церковного чина тишина, случилась в княжьих покоях, чисто разом опустели они, и уж не слышалось натужного дыхания усталых путников. Только стук калинового батожка проникает сквозь невидимые шоры слуховых раковин Будто с небес, упало княжеское слово, так помнилось Ионе Саблину, отродясь не бывавшему в теремах:

- Не колотись лбом по полу, колотись мечом по шелому ворога. Иона покорно распрямился и удивился малой княжеской головке, никак не достававшей до широких рамен ополченца. Пожарский неловко наклонился над молодым бурлаком, попробовал приподнять богатыря за плечи, да Иона сам поднялся, боясь княжеской натуги.

Димитрий Михайлович поставил на ноги остальных, кого рукой, кого словом, усадил на прежние места, сам определился в креслице черного дерева с узкими подлокотниками. Далеко высунул вперед увечную падением с лошади, а потом и тронутую чужой саблей ногу в сером козьем чулке. Голова Пожарского вдруг отяжелела и тихонько свалилась на бок, как бы приготовившись слушать поздних гостей.

- Бьем тебе челом, княже, Димитрий Михайлович, - начал по нижегородскому уговору речистый Ждан Болтин. Черные тени иноземные пали на нашу любую сторону. Пришла пора нам ковать кольчуги да мечи булатные А допрежь собрано нами в Нижнем Новгороде народное ополчения из истинных граждан земли Русской всех сословий и людей крестьянского звания Посему поспешили к тебе, княже, бить челом на воеводство тем ополчением, - Ждан земно поклонился притихшему в удобном гнездышке хозяину. Рукава ферезя достали до сапог. Льняной, мытый волжской водицей волос, схоронил румяный лик с коротко обрезанной бородкой. Белая шея высунулась серпиком из низкого ворота, зашнурованного бухарской бечевой. Что скажешь на то, Димитрий Михайлович?

И без торопливого наречия прыткого боярского отпрыска уж ведал Пожарский, закоим припожаловали поздние скитальцы. По духу чуял или заметил у кого под кафтаном железный блеск кованых колец кольчуги, иль нашептали на ухо загодя ведуны, иль во сне привиделись посланники, иль догадался старый вояка на что он сможет еще сгодиться в земном бывании. И протяжно вздохнул, прикрыв темные веки. Вялый волос усов заметно дернулся. Поправил посошок, укрепленный промеж ног, заморским кменьями блеснул перстень на правой руке.

- А то и скажу, - молвил, растягивая оконечности словес, - что не в ту сторону коней правили. Али не нашлось достойного предводителя в самом Нижнем? Али очи вам затуманило, и не зрите увечья моего, раны, кою надобно излечить поначалу? Али не ведаете годов моих?

- Дозволь слово молвить, княже, - соскочил с лавки, загорячился воевода Алябьев.

Пожарский согласно махнул дланью.

- Душой страдаем по твоей ране и молим Господа нашего Иисуса Христа, дабы даровал он тебе скорое исцеление, - Алябьев метнул взгляд в сторону архимандрида, и отец Феодосий согласно кивнул куриным. Клобук соскочил со лба, задержался на бровях. Но и то, княже, ведомо тебе, что воинское твое искусство, а паче имя твое славное добавят сил всякому ополченцу не хуже глотка святой воды не токмо в нижегородской рати, а по нашему наущению собранные и во Владимирских, Ярославских, Арзамаских и иных посадов, -Алябьев перевел дух.: - Не для праздной беседы ломали мы дальний путь. Ты раздвинь пошире ставенки, княже, послушай, как стонет православный народ

Чем больше распалялся Алябьев, тем пуще бычился Димитрий Михайлович Пожарский. Претило его уху известное. Ионе помнилось, глядучи на князя в полный распах очей, будто в добро натопленных покоях, сделалось зябко, аки на большой, продувной дороге при встрече с мокрым, кривым ветром.

- Нет и нет С такой культей мне и на коня не взобраться Обузу на себя кличите, а не полкового начальника

- Да мы тебя на руках носить будем! вскричал Ждан Болтин. Не первое ополчение затеваете, люди добрые, - поломал заминку Димитрий Михайлович Пожарский. Сим летом Прокопий Ляпунов уже водил на ворога ополчение, а что из того получилось. Печально поминать предательство малочисленной рати. Али урок не впрок?

- Не от тебя такое слышать, княже, - стараясь не задеть за живое, печально обронил Алябьев. Ты храбрый русский воин, вельми учен грамоте Ежели бы ты за место Прошки Ляпунова встал тогда под знамена, еще не ведомо, сидел бы ныне в Тушино вор, коего пора гнать вон, а то и отдать толпе, как отдан был первый самозванец.

- Да не можется мне, - тихо взмолился Пожарский. Ну какой из одноногого воевода. Очнитесь.

Великий чернокнижник, за версту чуявшие движение души православного, архимандрид Феодосий поднял сухонькие телеса с просторной лавки. Снежные пучки бровей вскинулись, сотворив под клобуком продольные черточки морщин. Князь Димитрий Михайлович Пожарский выправил сваленную на бок голову.

- Ты, княже, допрежь всего православный христианин, - назидательно изрек отец Феодосий. Паки и паки Тебя такоже кунали в нашу святую купель. Ведомо мне, стоишь ты ежедень на утренней литургии, исповедуешься и причещаешся не реже остальных прихожан мугреевского прихода. Стало, крепко стоишь на христианском помосте, ведаешь, что церковь наша сиречь высокое небо с чистыми помыслами Вот и ответь, княже, как на духу: не уронишь ли ты гордые очи свои в великой печали, коли спросит тебя поп на исповеди: все ли ты свершил для сокрушения ворога, ежели довелось тебе родиться воеводой, как батюшке твоему, ходившему на Казань, за что и был жалован Иваном Васильевичем сей вотчиной? Опять заложило ухо Ионе ватой тишины, перехватило горло сыромятным ремешком: Господи, да не во сне ли я пребываю!

- Ты, отче, слезу из меня не выдавливай, не осталось ее ни капельки, плачучи за поруганное Отечество И опять проскрипел старческий голосок монаха:

- Слово мое пасторское. Душа и сан повелевают поднять на ноги заступника веры и Родины

А уж было далеко за вторую половину ночи. Вот-вот вскричат петухи. Свечи в подсвечниках дотлели до огарышей, и горница стала, как будто бы поменьше. Не желалось верить, что за саженой чернотой окнами нет привычного бывания, а есть только злые разбойники с вислыми чужеземными усами. И порешил князь Димитрий Михайлович Пожарский:

- Утро вечера мудренее Ступайте отдыхать покуда, люди добрые Я, как справлюсь со хворью, да, даст Бог, снова начнет гнуться ноженька, так непременно явлюсь в Нижний И не запамятуйте кланяться от меня Козьме Минину, - наказал.

3

Чисто в остатний день, разом увидел князь свое бывние на грешной земле. По ту сторону вековечных бревен резкий, мокрый ветер недобрым сеятелем швырял во все стороны пригоршни недолговечного первого снега. Гнулись и стонали голенастые сосенки. За приделами холопьего посада скулили волчьи выводки, накликая печаль и докуку. А далее, знать, и не водится ничего живого.. Наградил же царь Иван Васильевич, батюшку вотчиной крикни с крыльца, либо пальни из пищалицы, - не единая душа не услышит, аки в преисподней, откуда сбежала нежить.

А в княжеских покоях лепо. Теплый дух печек слоится от порога к матицам. Свечи в шандалах кивают, либо шепчутся кумушками, не остерегаясь чужого уха. В опочивальне Димитрия Михайловича лампада пред образом Спаса высвечивает широкую дубовую лежанку с атласными одеялами гусиного пуха. Пожарский полу не откинул, уложился поверх покрывала, определил голову на высокие подушки. Силится князь перемочь нытье в колене, надеясь сполна, при малой боли пережить еще одну ноченьку. А душа не терпит сомкнутого ока. Разбередили ее нижегородцы, нагрянувшие внезапной ордой. И не тот ли лунь, архимандрит дернул сухими перстами за бечевку памяти, потянул ее со всей мочи, а отпустить запамятовал, старый пень. Ее, память-то только тронь, в раз потянется она цепочкой, в каждом колечке коей, непременно узришь что-то прежде пережитое.

Вот и привиделась князю Пожарскому Сретенка старопрежних времен, когда еще на Москве всяк сверчок ведал свой шесток, когда таким же месяцем - позимком сподобился он явиться на свет Божий в 1578 года от рождества Христова, от богоданной любви князя Михаила Федоровича Пожарского по прозвищу Глухой да Ефросиньи Феодоровны Беклемишевой... Ноне, поди, всякий запамятовал, что роду Пожарских семь сотен лет с хвостиком. Помнит Димитрий Михайлович, будучи отроком, как батюшка, бия себя в грудь кулаком, рек зычно, дабы зарубил на носу чадо: мы рюри- ковичи! Высоко вскидывал при этом десницу И вот настали горькие времена, когда на Москве в чести безродные.

Господи, прости души грешные, коли так напакостили. И так же осторожно да правильно верещали запечные стрекуны. И мнится Димитрию Михайловичу, будто было в сонном забытье, когда другой раз мигом вырастали за раменами ангельские опахала, и уж возносился малец над голубыми да зелеными куполами, стоящих на семи холмах, храмах.

Былое теперь подернулось долгими дымами, да не пропало из виду. А вот как преставился батюшка, и нынче зрит явственно Димитрий Михайлович, чисто вчерашним днем смахивал другой стороной ладони горячую влагу с мягких ланит, и все никак не мог смахнуть. Шла тогда ему десятая осень, и жухлый лист каленым железом хрустел под сапожкамиБатюшка занедужил вдруг. Вчерашним днем выезжал в Кремль пред очи государя, правил службу в Прика- зе, а утром к киоту не сумел подняться. Ноги, вишь ли, перестали слушаться. Чело облилось крупной холодной росой. Под очами вздулись темные волдыри. Только и хватило мочи печально оповестить домочадцев:

«Явилась Невея по мою душу»

Димитрий Михайлович не уразумел поначалу, какая беда перешагнула придел известного на Москве княжеского двора. Замешкал. Потерялся. Тут еще матушка в рев ударилась, какого чадо, отродясь, не слыхивал. И совсем заробел, не ведая чего вершить далее. Да расторопный сенной мужик их холопий взял его за десницу, увел из опочивальни, а сам пошлепал по лужам через дорогу в храм просить попа соборовать воеводу Ивана Грозного.

Уединился в тот день княжич в своей половине жила, да и дал волю слезам горючим, вырывавшимся из очес великим потоком. И чудно теперь и совестно поминать, что более всего жалел он, что завершились батюшкины повести о походе на Казань. Да еще слышалась досада умирающего: дескать, воин должен расставаться с земным быванием на поле брани, а не на пуховиках.

Когда же иссяк слезный родник и остатки икоты упокоились в груди, уже стоял княжич в худо топленной церкви со свечою в левой руке, дышал ладаном бренчащей цепью кадильницы, не мог оторвать очей от покойного, с заострившимся носом, лика родителя. Знать, запоминал на все остатнее время. И, вишь ли, непросчитался.

Но теперь уж без той горечи под языком, от коей долго не мог избавиться, Димитрий Михайлович пытал себя: как бы поступил полковой воевода Михаил Федорович Пожарский, пусть и с пораненной ногой, ежели бы к нему припожаловали давешние гости? И выходило, старый ратник, не отказал бы нижегородским челобитникам...

Господи праведный, сколь же на Руси случалось сечь? Тяжко, яко под великим грузом, вздохнул Димитрий Михайлович. Семь сотен лет рюриковичам, а они все машут мечами, все ратятся. И сколь пролито горячей руды славянской на этаких просторах! Темечко лопнет, коли вздумается представить. Видать, не сыскать клочка земли русской, что в ковыльных степях, что в уремных зарослях, где бы не упокоились ее ратоборцы Вот и сызнова подоспела пора надевать кольчуги да шеломы, послужить Отечеству, не жалея живота своего...

4

Но и мирному уставу бывания пришлось послужить князю Пожарскому. Сподобилась сестрица Дарьюшка выйти замуж за Никиту Хованского, близкого к Годунову человека, и получил Димитрий Михайлович чин стряпчего при Московском столе.

Да мало в том нашлось радости. Из захудалых родов чадо понастырнее получал и думного боярина. Высокий чин при дворе царя Бориса держался на лести, на казнокрадстве людей недостойных, не способных к государевой службе, а то и просто дураков. Не смог молодой князь Пожарский скрыть презрения к таковым, гнуть выю понапрасну, да наушничать, за что вскорости и угодил в опалу. Сослали его лизоблюды на окраины Российских земель, подальше от престольного града. И облачился Пожарский в боевые доспехи прославлять древний род в ратном ремесле.

А через три осени заново свалилась на него царская милость: призвал Борис к своему столу, а матушку приставил ко двору царевны Ксении.

Возгордиться бы обласканному царедворцу, а он, вишь ли, опять супростив царя востал: дескать, где же такое видано, чтобы княгиня в годах почтенных ублажала безродную девку, хотя и дочь самого Бориса Княгиня Лыкова, вон, не наживши никаких заслуг пред Отечеством, приставлена самой боярыней ко двору царицы. За что такое бесчестие Пожарским? Не насмешка ли над древним родом? Не стерпел унижения князь Димитрий Михайлович, накарябал лебяжьим пером столбец челобитной самому Борису. Да рази плетью обух перешибешь

И подался опять полковым воеводой в пограничные городки крепости править дозорную службу. На коне, при мече в чистом поле душа князя находила успокоениеИ шибко дивно, что не лезут настырно из кладовок памяти сечи да стычки с ворогом, коих было великое множество за тридцать пять лет. Оно и к лучшему. Чего зазря томить душу кровавыми поминками

Припомнилась и Москва, подмятая новоявленным царевичем, свалившегося с униатского небосклона на головы православных. Стояли пасмурные дни, переполненные вороньими стаями над уцелевшими посадами. Кладбищенский крик их не сулил добра, лишь умножал маяту стольника из рюриковичей, отказавшему спесивому Годунову одесную ратиться с пришельцем, за что и затворил его Борис за высокий тын на Сретенке.

Но вот и Борис преставился в одночасье волею Божьей. Поместили домовину нравного самодержца в царскую усыпальницу На раменах Пожарского пудовые кули, и нет мочи скинуть их. Господи, дай силы рабу твоему Димитрию, вразуми и наставь на праведное деяние!..

Помнится, присел князь на лавку после полуденной трапезы на втором ярусе хоромин, полюбопытствовать, что на Москве происходит. А бычий пузырь в окне то ли вспотел от натуги, то ли умылся неутешной слезой. Димитрий Михайлович отодвинул половину створки, да и застыл во внезапном удивлении: по Сретенке, со стороны Кремля волочила каурая лошадка мещанскую телегу, печально выгнув выю. Екнуло сердце князя. Выскочил он за тын усадьбы, вгоняя в переполох притомившуюся челядь.

Не обмануло вещее сердце. На приземистой, неказистой колымаге, на летошней соломе покоилась домовина. То новоявленный, чудом уцелевший наследник российского престола исполнил обещанное. Вынул из царской усыпальницы, что в Архангельском соборе, гроб Годунова. Повелел закопать своего противника на жальнике, Варсонофьевской пустыньке, тут, рядом с родовым имением Пожарских, не воткнув креста в холмик. Униат, истинно униат явился на Москву, - заколотилось тогда в висках Димитрия Михайловича прозрение. Рази глумятся этак христовы дети над прахом православного, пусть и врага своего!? Грех-то какой! Великий грех вершится на земле русской! Отмолится ли когда такое злодеяние?

Протяжно, печально вздохнул Димитрий Михайлович, не отрывая очей от сиротской домовины. Знавал я тебя Борис Федорович с тем еще времен, когда ты и не мыслил примерять даже украдкой высокую боярскую шапку из собольих пупков, когда из своей Костромской вотчины явился на Москву, под руку дядьки своего Димитрия Годунова, вознесшегося при Иване Васильевиче из опричников в главные постельного Приказа. Весь царев сряд-уклад подмял под себя ловкач. Шептались по углам, будто с самим Малютой Скуратовым водил дружбу, пили бражные меды да девокдворовых, чисто кур, щупали. И племянника своего Бориску выпятил в дворянское достоинство, кое сей час просторно уместилось в домовине мореного дубаПомню тебя Борис Федорович и новопреставленным на отпевании в Успенском соборе. Много не дотянул ты до шести десятков лет, а лежал со спокойными на животе дланями, на кои капала печальная свечка, глубоким, хорошо изжившим стариком: лик потрачен мелкой оспочкой, скулы далеко высунулись, успокоившиеся вихры пеплом осыпало

Не оставь нас, Спаситель, в черные дни, дай укрепу одолеть сатанаилов

Железным обручем сцепило грудь князю Пожарскому - не вздохнуть. Снежными пушинками тающими на лету оказались прежние обиды на Годунова. Сильно потужил, что отказал покойному царю встать под его знамена полковым воеводой супротив самозванца И долго глядел сквозь мутную слезу на согбенную спину дочери его Ксении, провожавшей батюшку своего во второй раз в остатний путь...

Тихо в опочивальне, покойно. Оно бы в самый раз смежить вежды, перекрестив лоб, да будто какой злодей умыкнул сон князя. И пялил очи Димитрий Михайлович на паутину трещин на потолке, без всякой надежды разгадать замысловатые узоры, потому как пред очами все еще стояли в земном поклоне нижегородцы. И уж корил себя Димитрий Михайлович за крутой отказ. Ведь давным - давно не отрок, чтобы этак упрямиться.

А как отошел ко сну и сам не припомнил.