КИТАЙ И РОССИЯ,
взаимоотношения и история

No 23

ОТ АВТОРА

В этом выпуске выдержки из малоизвестной книги очевидца проживания в одной из эмигрантской общин Илийского края, г. Чугучак, в которой характерно проявились все «прелести» и основные процессы вынужденной жизни на чужбине.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ. ИСТОРИЯ:ДО ДИСКРИДИТАЦИИ СТАЛИНА

Камский. Русские белогвардейцы в Китае – М.: Красная новь, 1923 – 66 с.

<…>Что творилось в Тарба-гатайском округе Цзин-цзянской ¹⁾ провинции Китая за время 1920—21 г. <…>

В конце марта 1920 г. границу Китая близ города Чугучака перешло около 25-ти тысяч войск и беженцев. В разное время перешло границу до 30-ти тысяч киргиз. В данной группе % буржуазии был сравнительно не велик. Буржуазия стекалась в Омск, откуда ехала на Дальний Восток. <…>

Еще во время подхода к Сергиополю Дутовым в город Чугучак в качестве уполномоченного командарма был командирован генерального штаба полковник Карханин, коему было вручено серебро и громадная сумма бумажных денег для устройства в Чугучаке пункта, куда могли бы притти умирающие от голода, холода и тифа части и беженцы.

Вследствие недостатка в собственных денежных знаках и полной экономической зависимости от России пограничные провинции Западного Китая издавна пользовались для своих нужд русскими деньгами. Во время описываемых мною событий в Китае продолжали ходить николаевские кредитки, постепенно падавшие в цене; все же прочие дензнаки представляли товар, менявший стоимость по нескольку раз в день. К моменту прибытия в г. Чугучак полковника Карханина сибирские деньги, которыми он был снабжен, кроме серебра, стоили 1000—200 руб. при чем на 200 николаевских рублей можно было тогда купить пудов 15—20 муки. <…>

С беженцами прибыли и крупные воротилы буржуа, искушенные опытом и имеющие золото, драгоценности и большие суммы денег. Край был непочатый угол, чрезвычайно богатый, с огромными пространствами пустующей земли—обеспечить голодных были не только средства, но и возможности. Местные китайские власти первое время совершенно растерялись и только с ужасом смотрели на все новые и новые толпы пришельцов и, не обладая никакой сколько-нибудь серьезной военной силой, не могли бы оказать противодействия каким-либо начинаниям русских. Таким образом хозяевами положения, казалось, должны бы были быть пришедшие в Китай. Мало того, в Чугучаке проживало много купцов—русских подданных, которых в этом глухом углу совершенно не коснулись события русской жизни <…>

Приезд беженцев в Чугучак начался собственно с середины зимы, указанный мною выше конец марта был, так сказать, временем официального интернирования, перехода войск и главных беженских масс. Еще зимой на улицах Чугучака появились худые, оборванные, еле державшиеся на ногах люди, на которых с безучазтным, чисто восточным любопытством посматривали китайцы и сарты. Туземные ребятишки нерешительно из-за заборов дразнили смешных пришельцев, да и старшие пока еще несмело и в тех лишь случаях, когда "урус" был один и очень болен, кидали в него кусочками глины и натравливали собак.

Цены на квартиры и предметы первой необходимости с каждым днем вздувались все выше и выше. Между тем сибирские деньги падали. К концу марта угол в сартянской мазанке стоил уже не менее 500 руб. на николаевские; конура с разбитыми стеклами, сырая и холодная—две-три тысячи рублей. Тысяча сибирских пала до 20—15 и, наконец, 7—8 рублей. <…>

Перейдя границу, русские были остановлены верстах в 5-ти от нее, воинские части разоружались ²⁾. Беженцам же было приказано ждать дальнейшие распоряжений. Спустя двое суток русские были двинуты вглубь страны на реку Эмиль-Хо, где в 40-50 верстах от Чугучака был разбит лагерь. Некоторые   оторвавшиеся от   общей  массы   долго
еще оставались близ границы, будучи окружены китайскими солдатами; так, например, остались беженцы в местности, носящей название Чубарагач. На протяжении месяцев трех их никуда не выпускали с клочка земли, охраняемого цепью китайских часовых. За лепешку хлеба, стоившую за 10 верст в Чугучаке 50 коп., на Чубарагаче отдавали сапоги, одежду, одним словом все, что хотели взять китайские солдаты. Так как имевшийся у этих беженцев скот невозможно было прокормить, то и его сменяли на лепешки. <…>

Хотя въезд в Чугучак китайскими властями был „строжайше  запрещен", но  это, кажется, не остановило  никого из  желающих  поселиться  в городе. В общем   русских  набралось в Чугучак тысячи четыре, преимущественно семейных. Тысячи две расселились по заимкам и в горах. Таким образом с самого же начала можно было наметить три основных группы: лагерь на реке Эмиль-Хо, Чугучак и Заимочники. <…>

Лагерь на реке Эмиль-Хо с первых же дней получил от китайцев паек: немного более фунта муки в день на человека (иногда часть муки заменялась рисом). Нужно сказать, что выдача пайка вообще производилась неаккуратно и с большими затруднениями. Муку люди получали на руки и вследствие неумения приспособиться к новым условиям существования долгое время ели одну болтушку. <…>

Наступило лето 1920 г.

В Чугучаке тоже кое-как разместились. Появились комиссионные лавчонки, хлебопекарни, открылись столовые, закипел базар. Прибывший с большим числом  медперсонала и достаточным   количеством   медикаментов   и  перевязочных средств Красный Крест открыл госпиталь. Ужасы  похода забывались, сглаживались, и напоминали их только калеки, которых   на улицы Чугучака в изобилии выбрасывала операционная госпиталя. Сначала резали  отмороженные руки и ноги, затем   начали удалять ребра   вследствие  каких-то осложнений после тифа. Вообще же первые дни жизни в Чугучаке   можно   назвать периодом   отдыха. Люди  пришли на место.   Хотя  к   этому „пришли" относились   весьма   скептически и произносилось оно с непередаваемыми интонациями. Почти у всех  нашлось  что-нибудь, что   можно  было продать, а продав—есть, греться на солнышке и ни о чем не думать. <…>

Время шло, а оторванные от всего мира, перенесенные в чуждую им среду люди приспособиться к местным условиям жизни не могли. Работы не было и никто ее не организовывал; было слишком много людей, каждый хотел есть, сотни скитались по улицам и лавчонкам в поисках за работой, но для подавляющего большинства ее не было. Комиссионерство, толкотня на базаре, всякого рода мастерства — все это являлось самообманом, жизнь требовала больше, чем зарабатывали. Любые ворота пестрели объявлениями, но на них было одно и то же: сапожная мастерская, столярная, слесарная, принимаю шить белье, беру вещи на комиссию, продаются дрожжи. Любопытна эволюция этих объявлений. Те, которые я привел, появились не сразу; вначале объявления были наивнее: „даю уроки французского языка"; „обучаю играть на семиструнной гитаре". Но французский язык и семиструнная гитара хлеба не дали. Между тем первые сапожники зарабатывали очень много, и вот весь Чугучак, научившись шить сапоги, украсился объявлениями: „принимается шитье и починка обуви".

То же произошло и с другими профессиями, более земными, чем гитара. Таким образом белые обучились ремеслам. Но, к несчастью, создался хронический кризис из-за перепроизводства в слесарях, сапожниках, плотниках и проч.

Чтобы жить, распродавали постепенно все, что сохранилось после похода. Ценил Чугучак вещи очень своеобразно: какие-нибудь плохонькие часы с музыкой и светящимся циферблатом или электрический фонарик продавались за бешеную цену, великолепные бриллианты хорошо если продавались за четверть стоимости. Большой спрос был на бархат, плюш, подделки из авантюрина, грамофоны, а также кольца, серьги и браслеты с красными камнями, которые все, включая и стекляшки, назывались рубинами. Глубже в страну дорого ценились казачьи седла, сундуки с звенящим замком и яркие ситцы. <…>

Комиссионные лавки ломились от вещей. Китайцы,— баи  и местные  русские   купцы,   вначале   жадно   скупавшие все, что ни появлялось на   базаре, вскоре пресытились, объелись вещами и стали давать за них гроши. Какая-нибудь вещь, перебывав в  руках  десятка   комиссионеров, будучи показана в домах всех богачей по нескольку раз, в конце-концов возвращалась владельцу  непроданной; вместо просимых 1000 рублей давали 100. Есть нужно, и вещь уходила в руки какого-нибудь бая за 100 рублей. Иногда, взглянув на принесенное комиссионером,  какой-нибудь местный купец небрежно ронял: „восемь" или „десять". Это значило, что  предлагаемую   вещь ему уже   показывали восемь или десять раз. В конце-концов вещи почти перестали смотреть. Нужно   было   что-нибудь необыкновенное, вроде тигровой шкуры, велосипеда, рессорного экипажа или волшебного фонаря, чтобы  привлечь   внимание покупателя. <…>

Войти в туземную жизнь беженцы не могли. Мало того, что у них не было организованности и знания туземного языка, жизнь эта была настолько своеобразной, настолько чуждой по своим обычаям, своему укладу, замкнутости, а главное специфическим, характерным для Средне-Азиатского Китая особенностям, что для приспособления к ней и понимания ее требовалось много и очень много времени. Вообще ассимилирующее влияние Востока чрезвычайно сильно. Могучее: „так было и так будет" и вся эта жизнь неподвижная, несмотря на свою кажущуюся кипучесть, сложившаяся много веков тому назад, засасывает и вполне перерождает умственно и духовно. Два преобладающие влияния — мусульманское, объединяющее тюрков, и китайское, не оказывают друг на друга заметного действия, но тем ярче выступает растворение в них малых национальностей, приобретающих или характерные обще-мурульмаские особенности или вполне подчиненных китайской культуре. <…>

Китайцы и сарты очень скоро правильно оценили пришельцев в том отношении, что с ними можно не церемониться. Случаи избиения людей китайскими солдатами и торговцами с каждым днем учащались. Били за то, что не посторонился, били за то, что за проданную вещь не брал рваных, требовал полноценные деньги, били, забирая в подводчики, и вообще били много и часто. Следует заметить, что палочные удары, правда, не в таком количестве, какое перепадало на долю беженцев, не считаются в Китае, по отношению к народной массе и покоренным народностям, ничем особенным и заменяют там наши: "посторонись", „уходите", „нельзя", и   даже менее энергичные обращения, вроде „послушайте". Постепенно эмигранты начали привыкать к тому, что почти каждый разговор в Китае начинается с удара палкой. Жаловаться и просить защиты было не у кого <…>

В атмосфере забитости и ничего неделания люди дичали. Росли и множились слухи одни другого противоречивей, один другого нелепее. <…>

При проезде китайского губернатора полагалось снимать шапки и кланяться; вначале это пытались делать возможно непринужденно, но пожившие в Чугучаке несколько месяцев эмигранты стали снимать шапки и при проезде значительно менее важных лиц. Подобострастно старались добиться ответного кивка и очень гордились, если какой-нибудь секретарь полицеймейстера удостоивал их взглядом через очки. <…>

Чтобы читателю возможно лучше уяснить ту обстановку, в которой оказались русские, перешедшие границу, позволю себе несколько остановиться на беглом описании края, тем более, что и сам по себе и как область, граничащая с Россией, он представляет большой интерес, а полтора года жизни в нем дали возможность собрать сведения, имеющие известное значение. Цзин-Цзянская провинция Китая занимает огромную площадь земли и чрезвычайно мало исследована европейцами. <…>

В этнографическом отношении край представляет арену деятельности и борьбы разнообразных этнических элементов. Здесь сталкивались между собой тюрки, монголы, иранцы, и теперешнее владычество Китая утвердилось  на развалинах
некогда могущественных государств, с которыми считалась в свое время и Москва. О последней вспышке борьбы за независимость, дунганском восстании, ярко свидетельствуют развалины городов и крепостей. Восстание это было подавлено с чрезвычайной жестокостью; что же касается роли российской дипломатии во время последних событий в крае, то о ней интересующийся может найти весьма любопытные документы. В настоящее время население края составляют осколки различных племен и, главным образом, смешанный  тип иранской (таджики), тюркской и монгольской рас. Там живут дунганы (хай-ху), киргизы, калмыки (каммаки), монголы, таранчи, сибо, соланы, кара-курчинцы, таглыки, торгоуты и многие другие народности. Как я указывал выше, одна из них, и притом подавляющее большинство, постепенно сливаются между собой, под сглаживающим (особенно резки племенные различия) влиянием Ислама, другие принимают черты своих покорителей-китайцев. Таким образом в провинции лицом к лицу стоят две враждебно настроенные по отношению друг к другу силы: пришельцы из-за Гоби китайцы и объединяющиеся мусульманские народности (собственно китайцев очень мало, во многих городах их не более нескольких десятков человек; почти все они занимают различные посты по управлению краем). <…>

Управление краем носит   характер  исключительно деспотический. <…>

В распоряжении управителей краем есть самые свирепые средства заставить трепетать население. Китайский суд—суд скорый; приедет важный китайский  чиновник   в  черной   шелковой   кофточке, в юбке и розовых или голубых атласных шароварах, выкурит трубочку, подавит своими  длинными выхоленными ногтями вшей, которых достает из-под юбки, и разберет штук двадцать дел.   Решения его никакому обжалованию не подлежат. А тюрьмы Китая—учреждения страшные; они грязны, отвратительны и кишат паразитами, кормят там лишь настолько, чтобы заключенные не умерли с голода (иногда в них попадали и эмигранты). По улицам города постоянно бродят отбывающие наказание в малых колодках; шея их зажата между двумя основательными досками, надписи на которых свидетельствуют о том, за что отбывается наказание. При больших колодках голова просовывается в отверстие довольно массивного деревянного щита длиной аршин около трех и шириной полтора—два аршина; щит подвинчивается, а затем запирается таким образом, чтобы нельзя было вынуть голову. Наказанные большими колодками уже не могут много ходить и сидят у заборов и лавок. Иногда такие же колодки надеваются и на ноги. На базарах и вообще многолюдных местах можно видеть другой вид наказания: на деревянных помостах стоят клетки, в которых находятся провинившиеся. Клетки бывают двух видов: одни малы настолько, что в них нельзя выпрямиться и лечь, наказанные принуждены все время сидеть скорчившись и поджав под себя ноги; другие высокие и узкие, в них человек помещается так, что голова его находится над клеткой, вне ее, шея зажата в колодку и весь он подтянут вверх настолько, чтобы едва касался пола пальцами ног; когда наказанный устает и пробует опуститься, то всей тяжестью виснет на нижней челюсти. Чтобы для облегчения страданий посаженных в такую клетку им ничего не подкладывали под ступни ног, около ставятся часовые; клетки разрисовываются надписями, обычно в два цвета: черный и красный, реже желтый. За известные преступления заключенных стоя не кормят, предоставляя это тем, кто желает, чтобы отбывающий наказание не умер от голода; впрочем, кормить можно время непродолжительное, редко кто долго выносит эту пытку. Но самое излюбленное наказание в провинции—все же традиционная палка. При входе в некоторые учреждения с обоих сторон дверей устроены рамки, в которых висят эти красноречивые символы. Палки красятся в красный и черный цвет и бывают трех сортов: коротенькие, слегка выгнутые, которыми бьют по пяткам, длинные, тонкие, которыми бьют по животу, и обычной формы, их носят при исполнении служебных обязанностей и бьют ими по чему попадет. <…>

 […]

1) Ган-су-синь-цзян

2) Значительная часть сданного  китайцам   оружия   была   приведена в негодность: небольшое количество—зарыто.