Игра навылет

Григорий Канович

Игра навылет

Мы познакомились с ним случайно. Каждое утро он выныривал из темного подъезда
старого дома с облупившимися стенами в загаженный собаками скверик, выходивший
с безалаберной и шумной улицы имени героя варшавского гетто Мордехая Анилевича,
где он, старик, жил, на более тихую и просторную улицу другого легендарного еврейского
героя - Бар Кохбы, садился на выщербленную деревянную скамейку под благообразным
тенистым платаном и принимался тонкой, обломанной веточкой отпугивать от заскорузлого,
смахивающего на древний пергамент, лица настырных мух, которые своими до неприличия
дерзкими приставаниями не давали ему покоя. Веточка была сухонькая, старенькая,
как и сам жилец дома с облупленными стенами; на ней, как и на нем, едва держалось
несколько жухлых и жалких листиков, подуй ветерок покрепче, и они облетят.

Когда докучавшие ему мухи улетали к соседнему мусорному баку, чтобы полакомиться
каким-нибудь зловонным деликатесом, старик ненадолго засыпал. Может, это только
со стороны казалось, что он дремлет, а, может, он просто прикрывал свои утомленные
глаза - пускай, мол, хоть в конце его ухаби--стого земного пути отдохнут немножко,
смотри, не смотри, ничего нового в его патриаршем возрасте на белом свете уже
не увидишь.

Иногда старик надвигал на маленькие, как морские ракушки, уши со--ломенную шляпу,
запахивал потертую куртку, вставал с деревянного трона и, подстегивая себя неразлучной
веточкой, прохаживался в допотопных, советского производства, сандалиях, привезенных
на Ближний Восток из бывшего Совет--ского Союза, от улицы Мордехая Анилевича
до улицы Бар Кохбы и обратно.

По правде говоря, первый раз, когда я его увидел, то собирался по обыкновению
пройти мимо съежившегося незнакомца, как проходят мимо оди--ноких и захиревших
деревьев, тоскующих о своей далекой и славной молодости, о тех временах, когда
они тянулись к синему небу, чтобы своей буйной празднич--ной зеленью порадовать
Господа Бога, не мороча Ему голову своими жалобами на недуги, на утраты и обиды,
но что-то меня вдруг остановило - взгляд мой заце--пился за веточку с жухлыми
листиками, которой старик, когда вставал и совер--шал вокруг платана короткие
прогулки, погонял, словно хлыстом, свои худые, в широких, белых панталонах, ноги,
упорно отказывавшиеся отрываться от земли, словно они были вмурованы в раскаленный
асфальт.

- Простите, - вдруг обратился он ко мне, - вы говорите по-русски?

- Да.

- У нас в Одессе, скажу вам по секрету, все говорили по-русски... даже греки,
- сказал он с приветливой, чуть озорной улыбкой, которая была моложе его на уйму
лет, и обмахнулся своей веточкой, как японским веером. - А тут... в ИзраИле не
с кем и поговорить. Все суетятся, спешат, бегут...

Слово Израиль он произнёс с ударением на третьем слоге и еще раз задорно улыбнулся.
- Извините, я вас, наверно, задерживаю?

- Нет, нет, - солгал я, чтобы не обидеть его.

- Каждый день с девяти утра до двенадцати и с четырех до семи я сижу вон на той
скамейке под платаном. Надеюсь, вы отсюда видите её?

- Вижу.

- Это мое постоянное место в ИзраИле. Так вот, сижу и терпеливо жду, авось, кто-нибудь
из прохожих присядет рядом. Жена моя Люся говорит, что ко--гда я умру, а умру
я, по-видимому, скоро, эту скамейку назовут моим именем - скамейка имени Зюни
из Одессы... По паспорту я, как вы понимаете, Зиновий, но меня все всегда почему-то
звали ласкательно - Зюней... Так будем же знакомы.

- Очень приятно, - ответил я и тоже назвал своё имя, чувствуя, как в моем сердце
затеплилась симпатия к этому сгорбленному, антикварному старику. Я вдруг поймал
себя на мысли, что теперь наше знакомство с ним вряд ли обор--вётся и будет наверняка
иметь какое-то еще неясное для меня, скорее всего мимолётное продолжение. - Разве,
многоуважаемый Зюня, за целый день никто к вам так-таки и не присаживается? Разве
все проходят мимо?

Зюня прищурился, посмотрел на меня насмешливо-игривым взглядом и сквозь частокол
вставных зубов с ехидной ленцой процедил:

- Почему вы так думаете? Я же не тифозный. Присаживаются. Но как на--зло всякий
раз не те....

- Что, прошу прощения, значит не те?.. Не вашего возраста?

- Не те, кто говорит по-русски... Больше всего местные люди... Старухи с полными
авоськами фруктов и овощей, чтобы перевести дух, молодые женщины с детишками
в колясках или с пушистыми, вроде бы китайскими собачками на коленях. Бывает,
конечно, что кто-нибудь возьмет да и спросит о чем-то по-ихнему, поздоровается,
бросит <<бокер тов>>, а я, скажу вам по секрету, на иврите ни бэ, ни мэ... только
улыбаюсь, как последний олух. Ведь улыбку и слёзы все и без всякого перевода
понимают. Правильно я говорю?

- Правильно. Все понимают, - сказал я, удивляясь его говорливости и желанию как
можно дольше поддержать негаданно завязавшуюся беседу.

- Скажу вам по секрету, я тут уже восьмой год живу, а кроме <<бокер тов>> только
<<беседер>> и <<ма нишма>> знаю. Маловато для одессита, который любит всласть
почесать языком.. Бывает, конечно, что и наши, говорящие по-русски, присядут.
Курят одну сигарету за другой, жвачку жуют, лузгают семечки и матерятся наперегонки.
Если бы вы только знали, как они матерятся. В пять, а то и в шесть этажей. Похлеще,
чем в Одессе, а ведь она на весь мир своими крепкими выражениями славится. Вонь
от мата коромыслом стоит. Вы, наверно, не поверите, но я никогда в жизни не матерился,
хотя полвека не в санатории для пионеров-отличников работал, а на стройках, где
без мата как без кирпичей или цемента ну никак не обойтись... Никогда я свой
рот матерщиной не поганил. Даже, когда мне очень хотелось... А вы, я сужу, извините,
по вашему внешнему виду, тоже, по-моему, не материтесь....

- Каюсь, порой приходится...

Моя откровенность, видно, пришлась ему по душе, и он, смешно путаясь в своих
нелепых панталонах, попытался ускорить шаг, чтобы если уж не поравняться со мной,
то хотя бы слишком от меня не отстать.

- Маленькая просьба. Если вы можете, не мчитесь от меня во весь опор далеко вперёд,
это, не про вас да будет сказано, я уже рвусь к финишу, а вам еще рановато. И
говорите, пожалуйста, громче... Со слухом у меня проблемы с самого детства. Боюсь,
что когда наш всемилостивейший Господь Бог призовёт меня к себе, я не услышу
Его голоса. Моя дочь Диана обещала купить мне слуховой аппарат... В Одессе, скажу
вам по секрету, кроме моря можно все купить.

- Ну, раз обещала, то обязательно купит. И вообще надо верить, что Бог вас к
себе позовёт нескоро, - искренне утешил я его, попутно узнав, что его дочь Диана
проживает в Одессе.

- Нескоро, - хмыкнул он и снова одарил меня игриво-насмешливым взглядом. - Какой
хозяин, скажите на милость, любит, когда у него засиживаются в гостях? А я уже,
спасибо нашему Главному Хозяину, засиделся под Его крышей... Пора честь знать
и откланяться....

Его было интересно слушать, но на такую долгую беседу с незнакомым человеком
я, право слово, не рассчитывал, у меня были неотложные дела в го--роде, и я уже
готовился по-дружески с ним попрощаться до, следующего раза. Но Зюня уловил мою
нетерпеливость и великодушно произнес:

- Очень рад был с вами познакомиться, - он помолчал, пожевал свои иссохшие губы
и добавил: - Но, если позволите, как испокон веков повелось у нашего брата-еврея,
еще один малюсенький вопросик вдогонку. Можно?

- Да, - удостоил я его своим не очень вдохновляющим согласием.

- Вы в шахматы играете?

- В юности играл... Сейчас некогда. Работа, работа, работа...

- Жаль... У нас в Одессе все евреи в шахматы играли. Даже знаменитый пианист
Эмиль Гилельс. Говорят, что Эмиль играл хуже, чем на рояле, но играл и даже выигрывал.
Мир не перевернулся бы, если бы мы с вами сели на скамеечку под платаном и одну-другую
партишку сыграли бы. Вспомните молодость, и, как Ботвинник или Капабланка, двиньте,
пожалуйста, пешку с клеточки е-2 на клетку е-4, а дальше всё само собой пойдет.
На всякий случай я бронирую за вами белый цвет...

И Зиновий, когда-то игравший, видно, не хуже, чем знаменитый Эмиль Гилельс, улыбнулся
своей обезоруживающей, не по летам задиристой улыбкой.

- Спасибо за бронь и до свидания, - сказал я, не прельстившись забронированным
первым ходом белыми.

Старик долго провожал меня взглядом, как будто он стоял на перроне, а я догонял
уходящий поезд.

- До свидания, - промолвил он и помахал мне своей мухобойкой-веточкой. Долгое
время наши пути с Зюней не пересекались. Когда я проходил мимо скамейки, то она
либо пустовала, либо была оккупирована незнакомыми людьми, и я уже почти не сомневался,
что с ним случилось что-то неотвратимое. Мне не хотелось думать о самом печальном
варианте, но в голову упрямо лезли только мысли о смерти, о том, что старик и
без слухового аппарата, обещанного дочерью Дианой, всё-таки услышал призыв Господа,
нашего Главного Хозяина, и, вдоволь погостивши на этой грешной земле, откланялся.
Я корил себя за то, что не осведомился, в какой квартире и с кем кроме жены Люси,
намеревавшейся присвоить его имя скамейке в сквере, он живёт, есть ли у него
в Израиле дети, внуки, родственники. Не может быть, чтобы никого не было. Неужели
старики приехали доживать свой век в стране, в которой у них нет ни одной родной
души и им не на кого опереться?

Если Зюня жив, решил я, то обязательно сыграю с ним в шахматы. Белыми ли, черными
ли, не имеет значения.

Был бы только жив!

Как же я обрадовался, когда через неделю ещё издали увидел его под платаном в
прежней позе, в той же экипировке - надвинутая на уши соломенная шляпа, тяжелые
сандалии на босу ногу, полотняные панталоны. Единственным сюрпризом была для
меня только шахматная доска, которая вместе с ним грелась на солнце. На её разрисованной
поверхности красовались два вздыбившихся друг против друга коня - белый и черный,
чуть ниже на кромке была выгравирована дарственная надпись <<Зиновию Каплану
в день его шестидесятилетия от коллектива третьего Одесского стройуправления>>
и год <<1984>>

- Вы, как я вижу, уже приготовились к бою, - после обмена короткими приветствиями
сказал я.

- Я всегда к бою готов... Всегда!.. Был бы только противник, которому можно дать
мат. Чего греха таить, иногда прихватываю с собой доску. А вдруг среди прохожих
найдется какой-нибудь желающий, партнер. Но до сих пор я так никакого соперника
и не дождался. Говорят, морская набережная игроками кишмя кишит. И специальные
столики там сколочены. Но к морю я уже не ходок. От ходьбы в горку сразу же задыхаюсь.
Вас сам Бог послал. Может, вы согласитесь, и мы с вами скрестим шпаги...

- А доска у вас красивая, - промолвил я уклончиво, продолжая стоять под платаном.

- Приятно слышать. Скажу вам по секрету, все, что я нажил, я оставил дочери -
квартиру на Матросском спуске, машину <<Жигули>>, дачу на Лонжероне, свои награды
- медали <<За оборону Одессы>> и <<За доблестный труд>>, а эту доску и любовь
привёз сюда.

- Любовь?

- Меня удивляет ваше удивление. Вы, наверно, ни разу не были в Одессе. Этот город
нельзя не любить. Какой-то босяк-остроумец сказал, что даже покойники любят Одессу.

- Ух, ты! Лихо сказано!

- Жалко, что я не сплю по ночам, даже таблетки не помогают, а то ходил бы и ходил
бы во сне по Одессе до самого рассвета. По Дерибасовской, по Ришельевской, по
Привозу... - Зюня открыл доску и стал торопливо расставлять фигуры: - Ну что?
Начнем, пожалуй, как пел покойный Лемешев. Ваш ход!

Он так меня упрашивал, что отказаться я не мог. Ничего со мной не станет, подумал
я, если из гуманных соображений я сыграю с ним <<партишку>>. Мы же под этим платаном
не за почётное звание чемпиона мира поборемся.

Проще всего было бы сделать несколько ходов, зевнуть фигуру и сдаться. Но такая
быстрая и умышленная капитуляция никак не устроила бы Зюню, он, видно, жаждал
честной борьбы и достойного сопротивления. Для такой упорной борьбы в моем скудном
шахматном распоряжении не было необходимых средств - ни домашних заготовок с
неожиданными и смелыми жертвами, ни хитроумных комбинаций, я понятия не имел
о дебютах и эндшпилях, о защитах Нимцовича и Каро Канна, о ферзевом гамбите,
я вообще давно к шахматам не притрагивался, и мне, вообще-то говоря, было абсолютно
все равно, выиграю я у своего противника из Одессы или с треском продую. Единственное,
в чём я и впрямь был заинтересован, так это в том, чтобы приободрить, душевно
поддержать одинокого человека, волей судьбы заброшенного вместе с Люсей в конце
его долгой и нелегкой жизни в заштатный приморский город Израиля, так не похожий
на родную Одессу. Я вдруг представил себе, что передо мной на скамейке сидит
не Зюня из Одессы в своих допотопных, еще советского производства, сандалиях
и в широких, как паруса, панталонах, а мой отец, который не только никогда в
шахматы, но даже в простонародные шашки не играл, знать не знал знаменитого пианиста
Эмиля Гилельса, не строил высотные дома, не отдыхал на своей даче в Ланжероне,
не получал от швейной артели <<Рамуне>> - <<Ромашка>> или городского комбината
бытового обслуживания именных подарков к своему шестидесятилетию, а день-деньской
корпел за своим преданным, трофейным <<Зингером>>, и меня с ног до головы окатило
зябкой волной не то стыда, не то жалости, а, может, тем и другим чувством вместе.
Каково же было бы моему отцу, будь он на месте этого Зюни, у которого дочь Диана
и сын оказались бы с ним на совершенно разных континентах - на Украине и в Америке,
а сам он, их любимый родитель, их заступник и защитник, - на Земле обетованной?

- Сыграем, Зюня, - сказал я с какой-то поспешностью, стараясь избавиться от внезапно
нахлынувших сравнений. - Но только с одним условием: без реванша. Времени у меня
в обрез. Кто проигрывает, тот выбывает. Договорились?

- Ладно, - неохотно согласился Зюня. Он медленно, по-профессорски достал бархатный
футляр с очками, протёр их чистым носовым платком, напялил на переносицу и бережно,
с тоскливой лаской поправил фигуры, словно они были не из покрытого лаком дерева,
а живыми, трепетными существами.

Партия развивалась мирно. Я долго задумывался над каждым ходом, чтобы не ударить
лицом в грязь, а Зюня блицевал.

- За вами не угонишься, - заметил я с некоторой изумленной завистью.

- Привычка. Когда-то, лет пятьдесят тому назад, скажу вам по секрету, я был перспективным
кандидатом в мастера спорта. В сеансе одновременной игры на двадцати досках я
единственный из участников, а состав подобрался на славу, сделал с самым неповторимым
кудесником Михаилом Талем ничью.

- О-о-о!

- А вы не окайте! Когда-то я был мужчиной что надо... Умел и дело делать, и выпить,
и лезгинку сплясать...

- Вы и сейчас мужчина.

- Не льстите, сударь. Мужчина во мне уже давно умер. Шах!

Я прикрыл короля конём.

- А я вас недели две не встречал.

- Жена болела. Очень Люся болела... У неё что-то с легкими. Я уже хотел подкрепление
вызывать - звонить в Одессу Диане. И сыну моему Эдик в Чикаго решил сигнал бедствия
послать, чтобы немедленно прилетел. Диана, может быть, тут же примчалась бы,
а за Эдика я не ручаюсь - у него там, скажу вам по секрету, большущая клиентура
- дай Бог такую каждому еврею. За два дня до болезни мамы Эдик позвонил по телефону
и сказал, что на прошлой неделе вырвал у вице-мэра Чикаго гнилой зуб мудрости.
Господи, Господи, до какого же счастья мы, евреи, дожили - наш парень у вице-мэра
зубы рвет, а тот ему за это еще пачками зелененьких платит! Кто бы раньше мог
подумать о таком счастье в Одессе? Это даже самому Леониду Утёсову в голову не
пришло бы. Правда?

- Чистая правда - не пришло бы.

Зюня неожиданно оборвал рассказ и стал что-то лихорадочно искать под скамейкой.

- Заболтался и нечаянно рукавом смахнул с доски офицера, - сказал он. - А слон,
скажу вам по секрету, слишком большая фора.

Ни о чем секретном Зюня не сообщал, но зачастую вставлял в предложение для большей,
что ли, доверительности и красочности это неуместное, укоренившееся в его лексиконе
присловье.

- Не беспокойтесь. Я подниму вашего слона, - успокоил я его, нагнулся и водворил
на место оброненную фигуру.

- Спасибо. Трудновато стало мне, старику, землице кланяться - нагнусь, а разогнуться
не могу. - Он сделал длинную рокировку и продолжал: - Так на чем же мы с вами
остановились? Ах, да! На моих потомках... Плохо, конечно, когда потомки не успевают
к похоронам родителей. Но что поделаешь? Ведь, если хорошенько подумать, таков
железный закон природы: детям жить, а нам, стари--кам, помирать...- Он вздохнул,
отправил сползшие на конец носа очки в роговой оправе на прежнюю высотку, взял
белого пехотинца противника и повертел в своей большой, с набухшими венами руке.
- Сейчас я у вас, милейший, пешечку съем. С лишней пешкой шагать к победе веселей,
как говаривал директор шахматного клуба, мой первый учитель Евсей Исаакович Зельдин.

- Ешьте, ешьте. Пусть Вам будет на здоровье, - сказал я, надеясь, что это начало
Сталинграда и что через пять-десять ходов я буду наголову разбит.

- Если хотите, можете взять свой ход обратно. Вам я в порядке исключения разрешаю.

Зюня оживился, глаза его засияли. Видно было, что он испытывает удовольствие
от собственного многословия, от своей доброты и великодушия. Зюня, согбенный,
невзрачный Зюня в нелепых штанах и доисторических сандалиях весь светился изнутри,
и этот свет озарял и меня, сливался с лучами расточи--тельного израильского солнца,
с зеленым, прохладным свечением листьев веко--вого платана, колеблемых легким
и благодатным ветерком.

До миттельшпиля было еще далеко, но я уже лишился второго пехотинца. Зюня глубоко
задумывался над каждым ходом, готовя мне очередную западню. То и дело склоняясь
над доской, он пристально разглядывал нестройные порядки моего войска и бормотал
себе под нос избитую песенку про Костю-моряка, который привозил в порт шаланды,
полные кефали, и при появлении которого в пивной в почтительном порыве вставали
все биндюжники Одессы.

Пока Зюня погружался в свои раздумья, я старался отвлечься от игры и задать
ему какой-нибудь нешахматный вопрос - чаще всего о его детях.

- Диана и Эдик к вам в Израиль часто приезжают?

- Реже, чем эта... забыл ее фамилию... чернокожая советница Буша, - отвечал он,
не отрывая взгляда от доски и борясь со сползающими на кончик носа оч--ками.

- Кондолиза Райс.

- Так точно.

- Им Израиль нравится?

- Нравится... Очень нравится. Но оба они не хотят жить ни с арабами, ни с евреями.
Диана, та замужем за украинцем Петро Луценко. Он у нее заведующий кафедрой в
Одесском сельхозинституте. А Эдик говорит, что тут слишком много Моисеев.

- Слишком много Моисеев? Каких Моисеев?

- Отвечу вам чуть позже, а пока, вы, милостивый государь, вы попали под связку
и, потеряете, по-моему, качество. А без качества, как поется в известной песне,
жизнь плохая, не годится никуда...

- Пора, видно, белый флаг вывешивать. Не подобает мне с такими масте--рами тягаться.

- Нет, нет, - перебил меня Зюня. - Полугаевский у Портишь выигрывал и без качества,
- решительно остудил он мою пораженческую решимость и, чтобы еще больше привязать
к скамейке, вернулся к ответу на мой вопрос.

- Мой Эдик говорит, что в нашем государстве каждый встречный и поперечный - Моисей,
потому, что он и только он точно и безошибочно знает, по какому пути ИзраИлю
следует идти... А что же в итоге получается?

- Что же? - подыграл я ему

- А получается, говорит мой умненький Эдик, вот что: каждый Моисей изо всех сил
тянет в свою сторону и в результате сторон, куда надо бы ИзраИлю идти хоть отбавляй,
а пути, как до сих пор не было, так и нет..

- Что и говорить, к зубному кабинету верный путь куда легче найти, - сказал я
не без подковырки и, чтобы как-то сгладить свою дерзость, спросил:

- А ваша Диана с братом согласна?

- Она не согласна. Будь она согласна, разве Луценки купили бы в ИзраИле квартиру.

- Квартиру? - выпучил я на него глаза.

- Ту, где мы живём... Эдик похвалил покупку. Вовремя, говорит, надумали, на
случай вынужденного отступления с <<ридной матери>> Украины. Мол, мало чего там
может, произойти. Квартира хорошая, три комнаты, кухня, балкон, а главное - скамейка
рядом, платан, русский магазин <<Наташа>> с пивом <<Балтика>> и со свиными сосисками.
Пива мне нельзя, а свинину, скажу вам по секрету, я обожаю... Пока мы живы, будем
квартиру Дианы сторожить.

Больше его расспрашивать было неудобно, я и так превысил свой лимит любопытства,
но Зюня, словно почувствовал, что у меня еще один вопрос повис на губах, продолжил:

- В Иерусалиме в университете на медицинском наша внученька Лора, младшая дочка
Дианы учится. Тут ее имя переделали на Лиору. Иногда она к нам на субботу и на
праздники приезжает. Тогда мы сторожим квартиру втроем. Эдик прав. Ведь уже сейчас
в Киеве, скажу вам по секрету, погромщикам памятники ставят, а в другом украинском
городе, я забыл в каком именно, грозятся всех жидов в Днепре утопить. Если в
Одессе с евреями станет худо, Диана и Петро переберутся сюда - она с компьютерами
на <<ты>>, он - крупный специалист по растениям и фруктам. Чего-чего, а растений
и фруктов в ИзраИле - завались, к тому же оба шпарят по-английски, хоть и не
родились в Лондоне, а на Канатной улице... Словом, не пропадут

Зюня сам не заметил, как мало-помалу втянулся в разговор. Выиграв кроме двух
пехотинцев еще и качество - ладью за слона, он вдруг против моего ожидания сник
и потерял к партии прежний интерес - то ли устал, разморился на солнце, то ли
разочаровался в моих способностях дать ему достойный отпор. Он стал меньше задумываться
над ходами и в конце концов, имея явное позиционное и материальное преимущество,
предложил мне ничью, которую я из уважения к его прошлому высокому рейтингу не
принял.

- С какой стати вы предлагаете мне ничью, когда у вас выигрышное положение

- К вашему сведению у меня, дорогой мой товарищ, уже все положения проигрышные.
Жалко, что, как говорил мой учитель Евсей Исаакович Зельдин, с одним игроком
нельзя сыграть вничью. С <<малхемовесом>>. Ботвинник ему проиграл, Бронштейн...
Таль... Скоро и кандидат в мастера Зюня Каплан ему проиг--рает...

- С кем вы сказали нельзя сделать ничью?

- На идише <<малхемовес>> означает смерть. Каждый с удовольствием предложил бы
ей ничью. Но она ни с кем на ничью не играет. Знаете что - давайте отложим нашу
партию на другой день. Вы ведь и завтра пройдете мимо моей скамейки и послезавтра,
и послепослезавтра, а мне делать нечего, за это время я успею еще раз внимательно
проанализировать и оценить свою и вашу позиции и спокойно буду вас ждать на свежем
воздухе.

- Пройти, то, наверно, пройду. Но я не могу вам обещать, что у меня будет время
для доигрывания, - сказал я.

- Если будет, то обязательно доиграем, - настаивал Зюня. - Обязательно. Несмотря
на мои очень уж неприличные годы память у меня, скажу вам по секрету, хорошая.
Я все восстановлю без всякого обмана, ничего не прибавлю и не убавлю, расставлю
на доске все, как было. Можете быть уверены. Или начнем но--вую партию?

- Уж как вы захотите, - пообещал я ему и поднялся со скамейки.

Зюня сгреб с нее выигранные им фигуры и, нервно мигая, посмотрел на меня с пронзительным,
прощальным взглядом, таким, каким когда-то, бывало, в Литве, в Вильнюсе, смотрел
на меня мой престарелый отец, неусыпный сторож моей жизни, когда я брался за
ручку обитой дерматином выходной двери его квартиры и когда, как всякий раз ему
казалось, я уходил от него навсегда.

Дела вынудили меня надолго из солнцем зажаренного, как шашлык, Израиля уехать
в страну исхода и, если честно признаться, в суматохе чужого города я успел,
к стыду моему, забыть про Зюню, про скамейку под ветвистым платаном и недоигранную
партию, в которой у меня не было никаких шансов на спасение.

Но по приезде домой меня почему-то снова потянуло на ту дорожку, на засиженную,
выцветшую скамейку, на которой целыми днями сиднем сидел сто--рож дочкиной квартиры
Зюня Каплан, но и на дорожке, и на скамейке я встретил чужих людей, которые курили,
караулили свои свертки и целлофановые мешки с продуктами, ласкали своих пушистых
баловней-пекинесов, а иногда кое-кто оглашал тихие окрестности въевшимся в кровь
импортным сквернословием.

Но всякий раз, когда я проходил мимо платана, а проходил, я мимо него чуть ли
не через день, то заслуженного строителя Украины Зиновия Каплана, там не заставал.

Томимый дурными предчувствиями, я старался менять график своего прохода через
скверик мимо скамейки, но картина, к великому сожалению, не менялась.

Видно, жена Зюни Люся - вторая сторожиха квартиры дочери Дианы Луценко снова
захворала, а у внучки Лиоры в университете начались зачеты и экзамены, и, кроме
самого Зюни, за больной некому ухаживать.

Может, и сам старик занемог. Не богатырь же... Как никогда мне вдруг захотелось
доиграть с ним отложенную партию или попробовать взять реванш в новой, снова
пожертвовать своими пехотинцами и попасть под связку, которая неизбежно ведет
к потере качества и позорному проигрышу.

Но моим хотениям, к несчастью, не суждено было сбыться.

На одном из уличных фонарей близ улицы имени Мордехая Анилевича мне бросилось
в глаза развевающееся на ветру похоронное извещение с оборванными не ветром,
а злоумышленником краями, обычным в таких случаях благословением памяти и до
ужаса знакомой фамилией - <<Зиновий Каплан>>

Опустив голову, я постоял возле фонаря, а потом направился, словно к надгробью
к скамейке, сел и вдруг среди кучки окурков, стаканчиков из-под мороженного,
брошенных целлофановых мешочков с надписью <<Зиль везоль>> - <<Самые дешевые
товары>> увидел тонкую, почти растоптанную веточку с жухлыми, полуживыми листочками,
которой Зюня столько лет обмахивался, отпугивая настырных, израИльских мух.

Я бережно поднял ее, как реликвию, с земли, очистил от пыли и в сумраке, опустившемся
на разгоряченный город, медленно и суеверно стал ею обмахиваться. Мухи уже давно
спали беспробудным сном, и я толком не знал, кого же я в тот вечер отпугивал
доставшейся мне в наследство от Зюни веточкой - может, собственное бессилие что-то
изменить и вернуть назад, может, избавляющее от тревог и дурных предчувствий
беспамятство, а, может, подкрадывающегося тихой сапой <<малхемовеса>>, с которым
еще никому не удалось сыграть вничью и разойтись миром...

Декабрь, 2007

http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer10/Kanovich1.php