Ольга Арефьева. Заповедник бумажного тигра. Интересности. Рубен Давид Гонсалес Гальего 2 часть

Пирожки



     Детский дом,  дом для детей.  Детей готовят к  будущей, взрослой жизни.
Кроме общеобразовательных  предметов в детдоме преподают  основы выживания в
непростом  мире,  который  начинается  за  воротами  школы.  Мальчиков  учат
разбираться  в  электропроводке,  выпиливать  лобзиком,  собирать  и  чинить
мебель, девочек --  шить,  вязать,  готовить. Это  не  так просто -- научить
мальчика  без  рук менять  электрические розетки,  кажется почти невозможным
научить вязать однорукую девочку.  Это трудно. Действительно  очень  трудно.
Нашим преподавателям удавалось делать то, о чем родители ребенка-инвалида не
могли и мечтать.
     Я лежу  на полу в  классе. Заходит девочка с подносом  в  руках. Вместо
одной  ноги  у нее  протез,  но  по  нашим,  детдомовским, меркам  она почти
здорова. На подносе -- пирожки. Горячие, румяные.
     --  А  где же мальчики?  Мы с  девочками,  -- говорит  она, -- пирожков
напекли, они обещали к нам на кухню прийти попробовать.
     -- В кино.
     -- Как в кино?
     --  Их сегодня в  кино повели,  завтра --  вас.  У вас ведь занятия  по
кулинарии.
     -- А почему они нам не сказали? Куда теперь пирожки девать?
     Она  ставит  поднос  на  учительский стол, садится  за  парту,  берет с
подноса пирожок и дает его мне.
     Пирожок с картошкой и луком. Я ем пирожок.
     -- Вкусно, -- говорю. -- Хорошие у вас пирожки получились.
     Девочка меня не слышит. Задумчиво глядит в пространство перед собой.
     -- Странно... Где же мальчики?




Драка



     Дрались  в детдоме редко. Когда дрались --  дрались жестоко. Дрались по
правилам. Западло было кусаться, хватать за волосы, вне детдомовского закона
были ножи и кастеты. Если инвалидности были  неравны, разрешено было мстить.
Сроки  давности  на  месть  не распространялись. Я  знал  парня,  который  с
гордостью  рассказывал, как  толкнул своего обидчика  под  машину за  обиду,
нанесенную полтора года назад. Толкнул неудачно, машина только набирала ход,
удар был несильным. На вечерней сходке нарушитель  был оправдан. У того, кто
толкал человека  под машину,  была только одна  рука, у того, кого толкнули,
было две руки и нога. Все честно. Драка  была  бы невозможна. Мальчик мстил,
то есть поступал  правильно. Когда пострадавшего  выписали из больницы, дети
даже подружились. Силу уважали. Право быть сильным имел каждый.
     Я люблю  осень. Осенью в детдом  возвращались  после  домашнего летнего
отдыха  счастливчики, те, кого забирали домой на каникулы. Осенью было шумно
и весело, много вкусной еды,  интересных рассказов о  доме, лете, родителях.
Весну ненавижу. Никогда не  любил весну.  Весной уезжали  на каникулы лучшие
друзья.  Весной  мы  надеялись,   что  именно  в  эту  весну  заберут  домой
кого-нибудь, кого не забирали в прошлом году. Все надеялись, даже те, у кого
родители  жили  слишком  далеко, даже  сироты.  Большую часть дня  старались
провести на школьном дворе, возле ворот детдома. Об этом не говорили, просто
ждали, просто надеялись. Я не надеялся, я знал, что за мной никогда никто не
приедет.
     В  ту осень  Серега  приехал  грустный.  Странно было  видеть грустного
Серегу. Конечно, все грустили немного после каникул, все скучали по дому. Но
грусть скрашивали встреча с друзьями, новые впечатления, новые учебники.  Мы
переходили из класса в класс, взрослели.
     Серега, безногий  парень-переросток, приехал  к нам в  палату  на своей
тележке. Хотел посоветоваться с пацанами. Говорил он в основном с Генкой.
     -- Мне драку назначили.
     -- Сергей,  ты  -- самый сильный  в детдоме. Все это знают. Кто решится
драться с тобой?
     -- В том-то и дело, что это не в детдоме, это там, на воле.
     -- Из-за чего драка?
     --  Из-за  женщины.  Сказали,  что  в гроб  загонят, уроют. За день  до
отправки в детдом. Сказали, если весной дома покажусь -- убьют.
     Все  знали,  что  Серегу  на  воле  ждала девушка. Здоровая. Нормальная
красивая девушка.  Наши девочки даже не  пытались заигрывать  с  ним. Знали,
что, когда Серега закончит школу, он женится на своей девушке.
     Про женщину Генка не спрашивал. Это было не принято. Захочет парень  --
сам расскажет. Не захочет -- его дело.
     -- Не знаю,  что тебе  и  посоветовать. Я  на  воле никогда не был.  Он
сильный?
     -- Конечно. Старше меня на год, в ПТУ учится.
     -- Тогда тебе хана. Убьет он тебя. Ногой ударит и запинает до смерти.
     -- Сам знаю. Но драться надо.
     Генка задумался. В детдоме  умнее Генки никого не было. Генка и сам это
знал.  Это  детдом.  Правду скрыть очень трудно. Все про всех все знали.  Мы
знали,  кто в детдоме  самый сильный, в  каком классе  учится самая красивая
девочка.
     --  Знаешь, Сергей, я думаю, шанс у тебя есть. Маленький,  но шанс. Его
надо повалить на  землю. Если упадет  -- кидайся душить. У него на две  ноги
больше, он сильнее. Выхода у тебя нет.
     Серега и сам  знал, что выхода  нет. С этого дня он начал "качаться". В
тот  год  "качались" все.  На школьном  дворе установили турники, электрик с
учителем физкультуры сварили  из  металлических  труб несколько  примитивных
тренажеров. Пьянок стало гораздо меньше. Учителя были счастливы -- почти все
свободное  время  дети проводили  на  школьном  дворе. Серега,  авторитетный
парень, бросил курить -- те, кто решил качаться, бросили курить тоже. Потом,
правда, многие сорвались -- закурили. Серега не сорвался.
     Каждый  день.  По  часу утром,  по два часа вечером, по  четыре  часа в
субботу и воскресенье. Девять школьных месяцев детдом "качался".
     Те,  у  кого  не было  одной  руки,  накачивали  мускулы  единственной.
Внезапно стали носить протезы.  Бесполезные пластмассовые имитации рук стали
действительно необходимы. По мере тренировок в протез наливали свинца, чтобы
не повело спину, не перекосило позвоночник на здоровую сторону. При этом сам
протез становился неплохим оружием в драке.
     В детдоме жил безрукий парень. Рук у него не было совсем. Те, у кого не
было только кистей рук, могли развивать свои культи для драки в протезах. Он
не мог носить протезы. Его протезы, бесполезные игрушки, только мешали, и он
их не носил совсем. "Качался" он больше всех, даже больше Сереги. Садился на
табуретку, засовывал ноги под  шкаф  и  откидывался назад,  касаясь затылком
пола. "Качался" всегда. Даже выполняя домашние задания. Учил стихи, повторял
пройденный на уроках  материал и качался, говорил, что так  все запоминается
лучше. По вечерам  он долго  бил пятками по  подвешенной  на  стене газетной
подшивке. Подпрыгивал, бил пяткой в газету,  отскакивал  и бил снова. Каждый
день  гордо  срывал  зубами  с  подшитой  пачки одну газету.  Однажды, когда
газетная стопка на стене стала заметно тоньше, во время очередной тренировки
со  стены  посыпалась  краска,  газетная подшивка  сорвалась  с  гвоздя.  Он
продолжал  яростно  бить пятками в голые кирпичи. Пришли взрослые, покрасили
стену, ругать не стали, понимали, что он не нарочно. Со  смехом посоветовали
ему тренироваться на бетонной стене гаража. Безрукий просыпался раньше всех,
выходил  на  улицу и бил ни в чем не повинную бетонную стену. Теперь он  мог
тренировать ноги и по  утрам,  не нарушая утреннего сна  остальных.  Сильный
парень.
     У  Сереги  руки  были.  Он нормально  развивал свое тело. Только  когда
подтягивался на турнике,  надевал на спину рюкзак. Сначала  в рюкзаке  лежал
небольшой груз для  компенсации веса отсутствующих  ног,  затем Серега начал
добавлять в  рюкзак гантели.  Но  и  с  тяжелым  рюкзаком  на  спине  он мог
подтянуться больше сорока раз за один прием.
     Идея  с  рюкзаком  понравилась  даже учителю физкультуры. Он  тоже стал
приходить  на тренировки  с  рюкзаком.  В  обязанности  учителя  физкультуры
входило  проводить с детьми утреннюю зарядку, на уроки физкультуры все равно
почти никто  не ходил. Но в тот  год  учитель физкультуры стал самым главным
учителем в  школе, более значимым, чем учитель математики.  Он очень  сильно
помогал  парням, сам  придумывал тренажеры для  инвалидов. Предостерегал  от
перегрузок, читал длинные лекции по анатомии. Хороший учитель.
     Гордостью  Сереги  стали его толкучки.  Толкучками  называли  небольшие
дощечки с  ручками,  которыми  безногие  инвалиды  отталкивались  от  земли,
передвигаясь на низеньких  тележках  с подшипниками.  Серега  свои  толкучки
сварил сам  на  уроке  труда  из  алюминиевых  трубок.  Легкими  алюминиевые
толкучки  с  резиновыми  подошвами  оставались недолго.  Каждый вечер Серега
разжигал на школьном дворе небольшой костер, плавил свинец и заливал немного
в  свои  толкучки.  Толкучки  с  каждым  днем  становились  все тяжелее.  Он
пользовался  ими как  обычно.  Как  всегда катался по  территории детдома на
своей  тележке, только теперь  он всегда имел под рукой удобные  гантели.  К
весне каждая толкучка весила ровно по пять  килограммов. На пяти килограммах
Серега решил остановиться.
     На  летние  каникулы  Серегу  провожали тихо. Мы  видели, что за зимние
месяцы тренировок Серега  сильно окреп, но это абсолютно ничего  не значило.
Каждый раз, когда Серега добивался какого-либо результата, мы понимали,  что
этого все равно мало, слишком мало. Серега тренировался каждый день, но было
абсолютно ясно, что где-то  там,  в его  родном  городе  тренировался  враг,
накачивая  каждую  мышцу своего  целого  тела.  Когда  Серега  впервые  смог
подтянуться  на турнике пятьдесят  раз, мы  были  уверены, что  соперник его
подтягивается никак  не менее  ста,  Серега выжимал левой рукой  гирю восемь
раз, его соперник -- раз двадцать.

     Лето  прошло быстро.  Еще одно  детдомовское лето. Осенью,  как всегда,
родители привозили  детей в  детдом. Привезли и  Серегу. Про драку  никто не
спрашивал,  Серега  не  рассказывал.  Только  как-то  раз,  когда  Серега  в
очередной раз пришел к пацанам,  Генка спросил его, только намекнул. Ввернул
что-то  неопределенное  про  летний  отдых. Серега  понял  быстро, смутился,
опустил глаза. Отказать Генке было неудобно.
     --  Не было драки,  --  негромко сказал Серега. --  Не  было. В  первый
вечер, как домой приехал, нашел его. Они с каким-то парнем стояли, курили. Я
его спросил, помнит ли он меня, он ответил,  что  помнит. Тогда я ударил его
со  всей  силы толкучкой по коленке.  Нога сломалась, вывернулась  назад. Он
упал.  Закричал сильно, маму стал звать. Я ударил  его в живот  пару раз. Он
захрипел. Развернулся к другу  его, думал, с двумя драться  придется, а друг
уже  взрослых побежал звать.  Стукач. Прибежали, врача  вызвали. Спрашивали,
чем я  его так отделал, ответил,  что  руками.  Шум  был. У  него в  кармане
действительно нож лежал.
     -- А потом?
     -- Потом ничего. Его отец к нам домой пришел. Сели они с моими, выпили.
Я его  отцу все  честно рассказал.  А  с  тем парнем мы потом познакомились.
Нормальный парень, только слабый. Он все лето на костылях проходил. Странно,
я его на  рыбалку звал, а он ответил, что ему не разрешают далеко  ходить на
костылях.  И родители  у  него странные.  Я  им пытался объяснить, что у нас
полдетдома на костылях ходит, они не  поняли. А рыбалка хорошая  в это  лето
была. Я щуку поймал. Хорошая рыбалка.
     Вечером пацаны долго спорили. Никак не могли  понять, почему тот парень
со сломанной  ногой не  дрался, ведь  у него еще  оставались две целые руки,
здоровая нога, да и нож в кармане. Странный он, и друг у него странный.




Испанка



     Больница. Я лежу загипсованный  по пояс. Лежу на спине. Лежу уже больше
года.  Смотрю в потолок. Больше года смотрю в одно и то же место на потолке.
Жить совсем  не  хочется.  Я стараюсь меньше есть  и пить.  Стараюсь хорошо.
Стараюсь, потому что знаю, что чем реже ешь, тем реже тебе требуется помощь.
Просить помощи у других -- самая страшная и неприятная вещь в жизни.
     Обход.  В  сопровождении  молоденьких студентов по палатам ходит  врач.
Подходит  к  моей кровати. Заглядывает в  мою историю болезни и читает вслух
то,  что я слышу  уже на протяжении года. Говорит про мои руки,  ноги  и про
умственную недостаточность. Я  привык. Обходы  бывают  часто.  Я  привык  ко
многому в этой больнице. Мне почти все равно.
     Врач снимает с меня простыню, достает указку, долго и  нудно показывает
скучающим  студентам мое тело.  Объясняет  им про  методы  лечения и  прочую
ерунду. Студенты почти спят.
     -- Сколько будет два плюс два? -- спрашивает он меня неожиданно.
     -- Четыре.
     -- А три плюс три?
     -- Шесть.
     Студенты  веселеют,  почти  просыпаются.  Врач  коротко  и  убедительно
объясняет им, что у меня поражены не все участки мозга. "Мальчик даже помнит
свое имя и узнает  врачей". Он улыбается мне. Я  знаю такие улыбки, ненавижу
их. Так улыбаются очень маленьким детям или животным. Неискренне улыбаются.
     -- А сколько будет два умножить на два?
     Слова  "умножить" он произносит с особым нажимом. Это уже слишком. Даже
для меня это уже слишком, даже в этой больнице, будь она проклята.
     --  Дважды два будет четыре, трижды три  -- девять, четырежды четыре --
шестнадцать.  Мне холодно. Накройте  меня  простыней или  хотя  бы  закройте
форточку. Да, я дебил, я это знаю, но дебилам тоже бывает холодно. Я  вам не
подопытный кролик.
     Словосочетание  "подопытный  кролик" я подслушал  в перевязочной.  Врач
очень  странно смотрит на  меня. Стоит. Молчит. Девушка  из его свиты быстро
склоняется ко мне, накрывает меня простыней и так же быстро отходит.
     Обход закончен.
     Вечером ко  мне  приближается  женщина  в  домашнем  платье, молодая  и
красивая. Она  без халата. Уже больше  года  я  не видел людей  без халатов.
Решительно нагибается ко мне, спрашивает:
     -- Ты испанец?
     -- Да.
     --  Я  тоже  испанка.  Учусь  в  педагогическом  институте. Нам  задали
пересказывать "Слово о  полку Игореве".  Текст сложный, я ничего не понимаю,
ты не поможешь?
     -- Но я еще маленький, а вы в институте учитесь.
     -- Говори мне "ты".
     -- Хорошо, я постараюсь тебе помочь.
     Она  достает из  сумочки книгу, придвигает стул к моей кровати, читает.
Читает  медленно,  почти по слогам.  Большинство "непонятных" слов я знаю, а
для тех, что мне не знакомы, в книге сделаны удобные сноски. Хорошая книга.
     Темнеет. Ей пора уходить. Она закрывает книгу, встает.
     -- Мы еще не все прочитали, я приду завтра. Меня зовут Лолита.
     -- Меня -- Рубен.
     Она улыбается.
     -- Я знаю, как тебя зовут. Я приду завтра, Рубен.
     Ночью  я почти  не спал. Ко  мне еще никто никогда не приходил. Почти у
всех "на воле" кто-то был: родители, бабушки с дедушками, братья и сестры. К
одному парню-грузину приезжал даже двоюродный брат.  Его родители умерли, он
рос  у  дяди.  Грузин  объяснял  мне,  что  двоюродный брат  --  его кровный
родственник.  А  кровный  родственник,  говорил  он мне, это  самый  близкий
человек  на земле. У  него было много кровных родственников. У меня не  было
никого.
     На  следующий  день к нам пришли шефы. Педагогический институт внезапно
взял шефство над детским отделением нашей больницы. То есть формально шефами
они, наверное, были и до этого, но  именно в этот  день они пришли  именно в
нашу палату.  Среди шефов,  естественно,  была  Лолита.  Поверх  платья  она
накинула белый халат.
     Подошла к моей кровати.
     -- Видишь, я пришла. Почему ты плачешь?




x x x



     Шефы  приходили часто, почти каждое воскресенье. Лолита была не всегда,
но  когда  была, подолгу сидела у  моей кровати.  Мы  разговаривали.  Просто
болтали. Разговаривать с человеком -- это было для меня очень много, слишком
много  для детского сознания. Очаровательная роскошь. Ей  же всегда  и всего
было мало. Просто приходить к больному одинокому ребенку -- мало. Как-то раз
студенты  принесли   в  больницу  кинопроектор.  В  комнате  отдыха  крутили
мультики,  как всегда, я оставался в комнате один. Зашла Лолита,  посмотрела
на меня, что-то  сказала,  я что-то ответил. Наверное,  у нее сегодня плохое
настроение, подумал я. Быстро выбежала из комнаты. А в следующее воскресенье
студенты внесли  в  комнату  кинопроектор.  Мою  кровать  развернули боком к
стене. В светлом пятне на больничной стенке забавный волк безуспешно пытался
поймать  хитрого  зайца.  Все десять серий, десять  серий  самого известного
русского мультфильма. Я смотрел этот мультик первый раз в жизни.
     С Лолитой все было в первый раз. В первый раз меня переложили с кровати
на каталку и  вывезли  на улицу.  В первый раз за всю мою больничную жизнь я
мог видеть небо. Небо вместо вечного белого потолка.




x x x



     Праздник. В больнице праздник. Праздники меня не касались, на праздники
мне было плевать. Кто-то где-то весело проводил время.
     В  палату  вбежала очень  красивая  Лолита, в  испанском  костюме, ярко
накрашенная и без халата.
     -- Сейчас,  Рубен, привезут  каталку,  отвезем  тебя в комнату  отдыха.
Сегодня я буду танцевать.
     Радостная и красивая. Настоящий живой праздник.
     В комнату вошла медсестра. Обычная медсестра в белом халате.
     -- Больного нельзя перемещать. Ему недавно сделана операция.
     С  приходом  Лолиты  я  и забыл  про  операцию. В  очередной раз  врачи
разрезали мои гипсы, очередная бессмысленная боль. Нельзя.  Ничего и никогда
нельзя. Впрочем, я привык, я уже почти привык к  вечным  "нельзя". Лолита не
привыкла. Выбежала из палаты. Ушла.
     Через пару минут вбежали шумно, заговорили по-испански. Лолита, Пабло и
усатый низенький парень. Пабло был с  гитарой, Пабло я знал.  Усатый перешел
на русский.
     -- Ты должна быть на мероприятии, немедленно.
     -- Я буду танцевать здесь. Здесь и сейчас.
     -- Ты будешь  танцевать там,  где тебе скажут. Гитару я забираю. Пабло,
пошли.
     -- Ты пойдешь, Пабло?
     Лолита задорно смотрела на рослого  парня. Смотрела открыто, с вызовом,
радостно. Пабло опустил глаза.
     Усатый ушел, увел несчастного  Пабло.  Мы  остались  одни  в больничной
палате.
     Лолита танцевала. Танцевала, отбивая пальцами ритм.
     Лолита  танцевала. Танцевала для себя. Напряженно  и строго выстукивала
далекую,  странную мелодию.  Без гитары, без Пабло. Танцевала по-настоящему,
вся.
     К  нам в детдом иногда приезжали  танцевальные  коллективы. Молоденькие
дуры старательно топтали  сцену детдомовского клуба. Конферансье выходил  на
сцену, объявлял следующий номер. Дуры топтали сцену по-другому. Скучно.
     Только один раз заведенный порядок был нарушен. По  случаю Дня Победы к
нам  приехала  очередная  танцевальная  группа.  В  который  раз  они завели
привычную  музыку.  Внезапно  на  сцену выбежал наш  учитель истории, что-то
шепнул   на  ухо  растерявшемуся  гармонисту.  Пошел  вприсядку,  позвякивая
орденами. Девушки расступались  перед ветераном, не  мешали. Выпил  человек,
пусть  пляшет. Учитель действительно немного  выпил  в тот  день. На то он и
День  Победы.  Плясал  он  здорово,  дико  и  свободно.  Неуловимо  знакомым
показался  мне  его выход. Свободой  веяло от  него, силой. Больше никогда я
такого не видел.
     Но в первый  раз настоящий,  живой танец  я  увидел  в северной русской
больнице. Настоящий танец, испанский танец.




x x x



     Мы прощались. Лолите надо было уезжать.
     -- Я найду тебя, мальчик. Обязательно напишу тебе, жди.
     Она обещала писать, я не верил, в очередной раз не верил.
     --  Ты  не сможешь найти  меня.  Я не  знаю  даже, в  какой детдом меня
отвезут.
     Я не верил.
     Через пару лет мне пришло письмо. Обычное  письмо. Первое письмо в моей
жизни.  В письме -- красивая  открытка.  На  открытке -- танцующая испанка в
разноцветном платье. Платье на открытке было расшито цветными нитками. Таких
открыток в России не выпускали.
     Письмо  мне  дала  воспитательница.  Положила  передо   мной  раскрытый
конверт. Села напротив.
     -- Рубен. Мне надо с тобой серьезно поговорить. Я прочитала письмо. Там
нет ничего опасного. Пока нет.  Надеюсь, ты понимаешь, что написать ответ ты
не  сможешь.   Испания   --   капиталистическая  страна.   Переписываться  с
капиталистическими  странами  не  рекомендуется.  Каждый   иностранец  может
оказаться  шпионом.  Ты умный  мальчик и должен понимать,  что администрация
детдома не вправе подвергать тебя такому риску.
     Забрала конверт, ушла.
     Я долго рассматривал открытку, затем спрятал ее в учебник математики.
     Наутро в учебнике открытки не оказалось.




Псих



     Детский  дом.  Правильное место.  Если попал  в детдом -- тебе повезло.
Закончишь школу, вернешься домой другим человеком, совсем другим.  В кармане
аттестат зрелости,  впереди -- целая жизнь. Вся жизнь впереди.  Ноги нет или
руки -- ерунда. Вон сосед дядя Петя с войны пришел без ног, и ничего, живет.
Жена  у  него  красавица,  дочка  в  институте  иностранные  языки  изучает,
грамотная.  Все  путем  у  дяди Пети, дядю Петю война  жизни  научила,  тебя
детдом.
     Приедешь домой, выпьете  с  отцом по  двести  пятьдесят грамм на  душу,
закурите.  Отец  все  поймет,  сам в  армии служил,  знает, что почем в этой
жизни. Только мама  будет плакать. Это  плохо. Когда женщины плачут,  всегда
плохо.  Не плачь, мама,  все у меня будет хорошо, все  как у людей. Не хуже,
чем у дяди Пети.
     Детдом -- не просто интернат. Это еще и школа. Хорошая школа, и учителя
хорошие. Умные книжки, трехразовое  питание. Хорошее место -- детдом. Друзья
хорошие. Настоящие друзья, на всю жизнь.




x x x



     В  детдом  привезли  новенького.  Ходячий,  ДЦП.  Детский  церебральный
паралич. У меня тоже детский церебральный паралич, но у  новенького все было
более или менее  в порядке.  Неровная  походка, руки расставлены в  стороны.
Лицо дергается в постоянной попытке сдержать слюну. Умный или дурак, по лицу
не  определить.  Новенький,  загадка.  Новенький   всегда  загадка,   всегда
развлечение.
     В детдоме есть смешной обычай.  Когда больной ДЦП задумается сильно или
сконцентрируется  на чем-либо, нужно подойти к нему  незаметно  и крикнуть в
ухо.  Человек дернется резко,  если не  успеет опомниться сразу,  может и со
стула  упасть. Если просто  дернется и выронит из рук  ручку, то  смешно  не
сильно. Лучше всего  подкараулить его, когда он чай горячий пьет или вино. С
вином  смешнее всего.  Чаю  ему, может, еще нальют, а с вином такие штуки не
проходят. Сам виноват, не уследил, расслабился.
     Я знал  за собой такую слабость -- вздрагивать  от резкого  хлопка  или
крика, поэтому  всегда  в  незнакомой  обстановке старался  занять  выгодную
позицию,  в  угол  спрятаться или под стол залезть. Предусмотрительность  --
норма. А как же? Детдом.
     Новенький зашел  в  комнату  свободно, слишком свободно.  Снял  рюкзак,
рухнул на ближайшую  кровать. Ноги  в  сторону  двери, рука привычно  ищет в
кармане платок. Достал платок, отер несуществующие слюни.
     Вдруг ввалились все разом, захохотали. Друзья, будущие друзья.
     -- Ты че, новенький? А почему на мою койку лег?
     -- П-подожди. Сейчас встану. ДЦП.
     Слово  "ДЦП" произносится четко, со смыслом.  Понятно,  что человек  не
шутит. Плохо ему, человеку, вот и упал на кровать.
     -- Да ты вставай, не лежи. Уроки  кончились. Сейчас  хавать будем.  Чаю
хочешь?
     Налили полную кружку чая,  не пожалели. И сахару бухнули от души. Сразу
видно -- хорошие ребята. Приняли,  значит, в свои. Собрал волю в кулак, сел,
потихоньку встал, пересел на стул. Поднял двумя руками металлическую горячую
еще кружку, попытался отхлебнуть.
     -- Па!!!! -- очень  громко,  слишком громко крикнул ему в ухо мальчишка
на костылях.
     Упал.  Рука автоматически  отбросила горячую кружку от себя  в  сторону
обидчика. Не попал. Если  бы  в глаз! Мечтать не  вредно. Выигрыш в  лотерею
бывает редко. Кружка врезалась в висок скотине. Максимум синяк останется, не
больше. Минута. Только минута. Всего лишь минута, пока они дружно гогочут.
     Раз, два, три...
     Вспомни, что ты читал про Кассиуса Клея,  или Мохаммеда  Али, -- это не
важно. Они еще  не  знают.  Они  и представить  себе не  могут, что  там,  в
Чувашии, ты -- чемпион города по  боксу среди здоровых.  "Среди здоровых" --
титул,  которым ты  наградил себя сам.  Все  остальные  титулы --  наоборот,
ограничивают. Чемпион мира среди  здоровых -- звучит как личное оскорбление.
Но ты никого не оскорблял. Судья не мог придраться. Слюна течет из-под шлема
-- так это от ярости. Руки дрожат, ноги приплясывают -- это тактика тренера.
Быть всегда в образе. В образе. Постоянно играть  здорового. Косить под.  На
самом деле ты уже знал, что здоровые  не всегда здоровы. Что они лишь иногда
напрягаются  для  решения конкретных задач. А  ты напряжен всегда. Тебе  все
равно, бить с левой или с правой, руки не работают. Но если надо, если очень
надо, тогда можно напрячься, через боль,  нервное напряжение и  отвращение к
повышенному слюноотделению. Тогда -- можно. Тогда -- все можно. Можно все, и
никто не запретит. Тогда -- точный удар в шлем  противника. Нормальный удар.
Как всегда. Как всю жизнь. Обычное дело. Никто  ведь не аплодирует, когда ты
застегиваешь ширинку. Они застегивают ширинку каждый день, им не дают за это
ордена. И мэр города не пожимает руку на официальном приеме.
     Четыре, пять, шесть...
     Надо вставать. Мокрая рубашка  и обожженное кипятком  плечо  -- ерунда.
Могло  быть  и  хуже.  Все  могло  быть.  Могли  навалиться  ночью,  накрыть
покрывалом и  бить. Просто так, потому что новенький. Чтобы знал свое место.
Или  броситься на тебя всем скопом, в открытую.  Это всегда  лучше, когда  в
открытую. Впрочем,  еще  не вечер, ночь  наступит,  будут бить. Поэтому надо
вставать,  срочно  вставать.  Быть  сильным и  жестоким. Не хочется драться,
совсем не хочется, но надо.
     Встал.  Странно,  они еще  смеются. Они  не поняли.  Быстро  огляделся.
Подошел к мальчику, который крикнул  в ухо. Маленький мальчик, младше его на
пару лет, щуплый, на  костылях.  Зачем же он тогда? Странно. Ударил, мальчик
упал, костыли отлетели. Начал бить. Бить долго не дали, навалились со спины,
разняли.
     -- Ты чего? Он же пошутил! Шуток не понимаешь?
     -- П-п-понимаю.
     Черт! Заикание приходит  в самый неподходящий момент. Теперь  подумают,
что испугался.
     Отпустили. Опять встал.  Медленно  встал и пошел  в сторону лежащего на
полу.  Надо бить. Бить долго,  тогда поверят, что ты  серьезно, тогда примут
как человека.
     -- Ты куда? Не надо, хватит.
     Перед  ним встал парень, с виду здоровый,  вроде ровесник. Инвалидность
сразу не определишь. Кажется, когда подходил, слегка подволакивал ногу.
     -- Хватит, успокойся. Меня Хамид зовут.
     Примерился  к Хамиду.  Так,  сначала в  челюсть,  упадет.  Затем  можно
навалиться  всем  телом  и  долго бить. Долго не дадут,  вмешаются, конечно.
Потом придется драться со всеми сразу. Что ж, начнем.
     Хамид все понял сразу. Отступил на шаг, улыбнулся.
     -- Ты что, псих? Теперь меня будешь бить? Я-то что тебе сделал?  Колька
пошутил, просто пошутил, ты его ударил. ВсЈ, в расчете. Хватит.
     -- Хорошо. Хватит. Ночью убью. Или он меня.
     Хамид улыбнулся еще раз.
     --  Книжек  про тюрьму  начитался?  Здесь не тюрьма. Это детдом. Просто
детдом. Никто  никого не  убивает.  И дерутся  редко. Понял?  Колька  просто
пошутил. Садись лучше чай пить.
     -- Я уже напился.
     Хамид молодец.  Сразу видно, парень башковитый  и  в детдоме  не первый
день.
     -- А вина выпьешь?
     -- У меня три рубля.
     -- Еще деньги есть?
     -- Тебе сразу все отдавать?
     -- Не сердись, я пошутил.
     Губы задрожали, голова немного дернулась в сторону.
     Хамид понял, все понял.
     --  Не надо.  Не заводись.  Твои  деньги -- это твои  деньги. Никто  не
отберет. И воруют редко. Тебя как зовут?
     -- Алексей.
     -- Леха, значит?
     -- Алексей.
     Алексей сделал шаг вперед. Все-таки придется драться.
     --  Хорошо,  ты  --  Алексей.  Но  ведь можно и Лехой  называть?  Какая
разница? Это же не обидно. Дай руку.
     Пожали руки.
     -- Пожрать привез?
     Алексей  улыбнулся,  взял с  кровати тяжелый рюкзак,  бросил  на  стол.
Дернул  тесемки, рюкзак распался. Выложил содержимое, достал со дна  рюкзака
две пятикилограммовые гантели. Отошел, сел на кровать.
     -- Налетай!
     Хамид  не  спеша  раскладывал  на  столе провизию. Сало,  лук,  чеснок,
несколько  банок  тушенки.  Ни  одной конфеты, ничего сладкого.  Отодвинул в
сторону банку с компотом.
     --  Компот бабушка  дала, я  не хотел брать,  --  смущенно и  почти  не
заикаясь пытался оправдаться Леха.
     --  Нормально, хорошая у тебя  еда. А компот  тоже пригодится. Будем им
водку разбавлять. Сигарет не привез?
     -- Не курю.

     -- Ну и правильно. Я тоже не курю.





x x x



     Вечером пили вино.
     Достали ножи, резали хлеб, сало.
     Хамид делал аккуратные  бутерброды из хлеба с салом,  один клал на стол
перед собой, другой -- перед Алексеем.
     Алексей попытался было помешать, мол, я и сам могу  с ножом управиться,
но Хамид его даже и слушать не стал.
     --  Расслабься.  Помогать  не   западло.  Я  же  быстрей  тебя  порежу,
правильно?
     Хамид достал бутылку, открыл. Налил себе полный стакан, медленно выпил.
Второй налил Лехе.
     -- Потянешь полный?
     -- Мне в кружку.
     Достал из рюкзака алюминиевую кружку с большой ручкой.
     -- А новенький-то ничего, соображает. В стакане двести грамм,  в кружке
-- все четыреста.
     -- Ты не понял. Я стакан не смогу поднять. Налей полкружки, если жалко.
     -- Как хочешь. Я налью полную, пей. Очередь пропустишь, и все.
     Алексей взял  стул, переставил  на другой конец стола так, чтобы сидеть
спиной  к  окну.  Положил  на  стол перед собой гантелю. Хамид налил  полную
кружку вина, поставил на стол перед Алексеем.
     Это  не  трудно.  Пить  из кружки  совсем  не трудно. Правой рукой надо
вцепиться в ручку,  левой ладонью плотно  обхватить  кружку и медленно пить.
Все равно что, хоть чай, хоть вино.
     Пока пил,  все молчали. Ничего  себе новенький. В первый же  день выпил
кружку вина без передышки. Допил, поставил кружку на стол. Достал из кармана
платок, вытер лицо, огляделся.
     Хамид протянул бутерброд.
     -- Закусишь?
     -- Потом.
     -- Ты,  Леха, не обижайся.  Только гантелю убери, пожалуйста, со стола.
Ты психованный какой-то, еще зашибешь кого.
     Вино начинало действовать. Леха  засмеялся. Смеялся  громко  и  весело.
Убрал гантелю под стол. Пододвинул к себе бутерброды, начал есть.
     Хороший детдом, правильный. И ребята хорошие.




Руки



     У меня нет рук. То, чем  я  вынужден обходиться,  можно назвать  руками
лишь  с  большой  натяжкой.  Я  привык.  Указательным пальцем  левой руки  я
способен  печатать  на компьютере, в правую -- в состоянии  вложить ложку  и
нормально поесть.
     Жить  без  рук  можно.  Я   знал   безрукого  парня,  который   неплохо
приспособился   к  своей  ситуации.  Он  делал   все   ногами.  Ногами   ел,
причесывался, раздевался и  одевался. Ногами брился. Даже научился пришивать
пуговицы.  Нитку в  иголку  он также  вдевал самостоятельно.  Каждый день он
тренировал свое мальчишеское тело -- "качался". В детдомовских драках он без
особенных усилий мог ударить соперника ногой в пах или в челюсть. Пил водку,
зажав стакан зубами. Нормальный детдомовский пацан.
     Жить без рук не так уж и  тяжело,  если  у тебя есть все остальное. Все
остальное  -- мое тело -- развито еще хуже, чем руки. Руки -- главное. Можно
сказать, что главное в человеке голова. Можно и не говорить. И так ясно, что
голова без рук выжить не сможет. Не важно, свои это руки или чужие.
     У Сергея руки были. Две абсолютно здоровые сильные руки. Выше пояса все
у него было нормально. Руки, плечи, голова. Светлая голова. Сергей Михайлов.
Сережа.
     В  школе  он  был  одним из лучших  учеников.  Этого ему  было мало. Он
постоянно читал  научно-популярные  журналы,  участвовал в заочных конкурсах
для школьников, выполнял опубликованные в журналах задания, посылал, получал
какие-то грамоты.
     Ниже пояса  лежали в постоянной позе лотоса  две скрюченные ножки. Ниже
пояса  он  ничего не  чувствовал,  абсолютно  ничего,  поэтому вынужден  был
постоянно носить мочеприемник. Когда моча из  мочеприемника  проливалась, он
менял свои  штаны сам. Он все делал сам.  Ему  не  надо было  звать нянечек,
унижаться, просить помощи. Он  сам помогал тем,  кому повезло меньше. Кормил
друга с ложки, помогал мыть голову, переодеваться.
     У него  не было родителей. Он не был ходячим. После школы его отвезли в
дом престарелых.
     В доме престарелых его  положили в палату с двумя дедушками. Безобидные
дедушки.  Один -- сапожник --  варил сапожный клей  на электрической  печке,
другой -- доходяга  -- почти  ничего уже не соображал, с его кровати стекала
моча.  Сменного  белья  Сереже  не  дали.  Объяснили, что  менять  штаны ему
положено раз в десять дней.
     Три недели он лежал в  палате  с  запахом дерьма и  сапожного клея. Три
недели ничего  не  ел,  старался  пить  меньше  воды. Привязанный  к  своему
мочеприемнику, он не  решился выползти на улицу голым, чтобы в последний раз
увидеть солнце. Через три недели он умер.
     Через год  в этот дом должны  были отвезти меня.  У Сергея были руки, у
меня не было.




Дом престарелых



     С десяти лет я боялся попасть в дурдом или в дом престарелых.
     Не  попасть в  дурдом  было  просто. Надо  было всего лишь  хорошо себя
вести,  слушаться  старших и не жаловаться,  никогда не жаловаться. Тех, кто
жаловался на плохую еду или возмущался действиями взрослых, время от времени
отвозили  в  дурдом.  Они  возвращались  тихими  и  послушными, а  по  ночам
рассказывали нам страшные истории про злых санитаров.
     В дом престарелых попадали  все,  кто не ходил.  Ни за что, просто так.
Избегали  дома престарелых  только  те, кто  мог  получить профессию.  После
окончания школы умные выпускники поступали в институты,  те, кто попроще, --
в техникумы или училища. В институты поступали  только самые старательные  и
одаренные ученики. Я учился лучше всех. Но я не был ходячим.
     Иногда  после окончания школы неходячего забирали домой родственники. У
меня родственников не было.




x x x



     После того как я  узнал, что в определенный  день  меня  отвезут в  это
страшное место, положат на койку и оставят умирать без еды и ухода, для меня
все изменилось. Учителя и воспитатели перестали быть авторитетными и мудрыми
взрослыми. Очень часто я слушал учителя и  думал, что, возможно, именно этот
человек отвезет меня умирать.
     Мне  рассказывали про теоремы  и неравенства.  Я автоматически усваивал
материал урока.
     Мне рассказывали про великих писателей, это было неинтересно.
     Мне рассказывали про фашистские концлагеря, я внезапно начинал плакать.
     Когда очередная  нянечка в  очередной раз начинала на меня  орать,  я с
благодарностью думал, что она права, она имеет право на меня кричать, потому
что  ухаживает за мной. Там, куда меня  отвезут, давать мне горшок  никто не
будет. Она, эта  полуграмотная женщина, хорошая, я -- плохой. Плохой, потому
что  слишком часто зову нянечек, потому что слишком много ем. Плохой, потому
что меня родила черножопая сука и оставила им, таким хорошим и  добрым. Я --
плохой.  Чтобы стать  хорошим, надо  совсем немного,  совсем чуть-чуть.  Это
могут почти все, даже самые глупые. Надо встать и пойти.
     Учителя не понимали, почему я  все время плачу. Почему не хочу ни с кем
из них разговаривать, писать сочинения на "свободную" тему. Даже самые умные
и  добрые  из них, самые-самые лучшие отказывались говорить со  мной  о моем
будущем.
     А другие темы меня не интересовали.




x x x



     В  тот  год, когда я  закончил  восьмилетку, в  нашем  детдоме  закрыли
девятый и десятый классы. Старшеклассников развезли по другим детским домам,
некоторых отвезли в дурдом. В обычный дурдом, нормальных на голову ребят. Им
не повезло, как это часто бывает у больных церебральным параличом, они имели
дефекты  речи.  Приехавшая комиссия церемониться не  стала, отправила  их  в
специнтернат для умственно отсталых.
     Я остался единственным  переростком.  По закону мне полагалось право на
десятилетнее обучение, но закон мало кого интересовал.
     Меня повезли в дом престарелых.

     Детдомовский автобус  жутко  трясло, ехали по  каким-то кочкам.  В  дом
престарелых меня вез сам директор детского дома. Он широко улыбался золотыми
зубами, курил "Космос" ?
 он всегда курил только "Космос". Курил и смотрел в окно перед собой.
     Вынесли из автобуса вместе с коляской. Все-таки я был привилегированным
инвалидом.  Выпускникам детдома иметь  коляски не полагалось. Их отвозили  в
дом  престарелых  без  колясок, клали на кровать  и оставляли. По закону дом
престарелых в течение года должен был выдать человеку другую коляску, но это
по  закону. В  том доме  престарелых,  куда меня отвезли,  была  всего  одна
коляска.  Одна  на  всех.  Те, кто  мог  самостоятельно перелезть на  нее  с
кровати,  "гуляли"  на  ней  по  очереди.  "Гулянье" ограничивалось крыльцом
интерната.
     Осень.   Сентябрь.   Еще   не  холодно.   Низкое   деревянное  строение
дореволюционной постройки. Забора  нет. По заросшему  лопухами  двору бродят
какие-то странные люди в зипунах и шапках-ушанках.
     Пел хор. Постоянный хор пожилых  женских голосов. Бабушек не видно, они
все в помещении. Пение слышится изнутри.

     Ох, цветет калина
     В поле у ручья.
     Парня молодого
     Полюбила я...

     Никогда.  Никогда ни до, ни после этого случая  я не  слышал  подобного
обреченно-жалобного пения. Когда  ехал в автобусе  -- волновался. После того
как услышал хор, волнение переросло в апатию. Мне стало все равно.
     Мою коляску закатили  внутрь.  В коридоре было темно, пахло  сыростью и
мышами. Завезли в какую-то комнату, оставили и ушли.
     Небольшая комната. Облезлые стены.  Две  железные кровати  и деревянный
стол.
     Через некоторое время в комнату заходят директор  детдома с сотрудником
дома  престарелых  и нянечкой. То,  что это нянечка,  я определяю  по синему
халату.
     Нянечка подходит ко мне. Внимательно рассматривает.
     ?
 Ой, какой молоденький! Что делается! Уже и таких привозят. Что делается? Совсем
люди совесть потеряли.
     Уходит.
     Директор детдома нервно курит, деловито продолжая прерванный разговор.
     -- А может, все-таки возьмешь? Ну очень надо.
     -- И не проси. Ты пойми меня правильно. Вот ему сейчас шестнадцать лет.
Так?
     -- Пятнадцать, -- машинально поправляю я.
     -- Пятнадцать, -- соглашается мужчина. -- Умрет он  у меня через месяц,
максимум два. Хоронить я имею право только лиц не  моложе  восемнадцати. Это
же  дом престарелых, ты понимаешь? Где я буду  держать его эти  два года?  А
холодильники все сломаны. Сломаны, понимаешь? И вспомни, вспомни, что ты мне
ответил год назад, когда я попросил тебя  помочь с холодильниками? Вспомнил?
И не проси. Вези вон его в дом-интернат  для  умственно  отсталых, они имеют
право хоронить хоть младенцев.
     -- Не решай сразу, пойдем поговорим. Мне позвонить надо.
     Они уходят.
     Я сижу один. Сумерки. По коридору пробегает кошка.
     Внезапно комнату заполняет какой-то странный  и очень неприятный запах.
Воняет все сильнее. Я не понимаю, что происходит.
     Входит  нянечка, вносит поднос. Ставит поднос на стол, включает свет. Я
вижу источник странного запаха. Это гороховая каша. Зеленый слипшийся комок,
вид  которого соответствует запаху.  Кроме каши на подносе  тарелка  борща и
кусок хлеба. Ложки нет.
     Нянечка смотрит на поднос, замечает отсутствие ложки. Выходит. Приносит
ложку. Ложка вся в  засохшей гороховой  каше.  Нянечка  отламывает  от моего
куска хлеба корку и небрежно вытирает ей ложку. Бросает ложку в борщ.
     Подходит ко мне. Пристально вглядывается.
     -- Нет. Зиму не переживет. Это точно.
     -- Извините, -- говорю. -- А почему тут так темно и от окна дует?
     -- Это изолятор, хорошая комната, и к печке  близко. А тебя определят в
общую палату  для лежачих.  Там действительно дует. Я же сказала --  зиму не
переживешь. Дом-то старый.
     -- А кошек у вас много?
     -- Нет у нас никаких кошек.
     -- Но я видел, как по коридору пробегала кошка.
     -- Это не кошка, это крыса.
     -- Как, крыса? Днем?
     -- А что? И  днем, и ночью.  Днем-то еще ничего, а ночью, когда  они по
коридору бегают,  мы в своей  комнате запираемся  и выходить  боимся. А  они
злющие, недавно одной лежачей бабушке уши отъели. Ты ешь, остынет.
     Выходит.
     Я  пододвигаю к себе  тарелку, машинально  хлебаю борщ. Дерьмо. Борщ --
дерьмо. Каша -- дерьмо. Жизнь -- дерьмо.
     Сижу.  Думаю. Внезапно в  комнату  вбегает  директор. Радостно потирает
руки.
     -- Ну что, Гальего, не оставляют тебя здесь, и не надо. Поедем назад, в
детдом. Хочешь в детдом?
     -- Хочу.
     -- Ну и правильно.
     Смотрит на тарелки с едой.
     --  Еще  к ужину успеешь. И в психоневрологический интернат мы тебя  не
повезем. Понятно? -- И медленно повторяет: -- Га-лье-го.
     -- Гонсалес Гальего, -- поправляю я его.
     -- Чего? Много ты понимаешь. Сказал, Гальего, значит, Гальего.
     Мы приезжаем в детдом. Успеваем к ужину.
     -- Ну, расскажи, как там? -- просит меня за ужином парень в коляске.
     -- Ночью, -- говорю я. -- Ночью расскажу.




Язык



     Интернат.  Дом престарелых. Дом последнего моего  убежища и пристанища.
Конец. Тупик.  Я выписываю  в тетрадку  неправильные английские  глаголы. По
коридору везут  каталку с трупом.  Дедушки и  бабушки  обсуждают  завтрашнее
меню.   Я  выписываю   в  тетрадку  неправильные   английские  глаголы.  Мои
сверстники-инвалиды организовали комсомольское собрание. Директор  интерната
зачитал в актовом зале приветственную речь, посвященную  очередной годовщине
Великой  Октябрьской  социалистической  революции. Я  выписываю  в  тетрадку
неправильные  английские  глаголы.  Дедушка,  бывший  заключенный,  во время
очередной  пьянки  проломил  костылем  голову  соседу  по  палате.  Бабушка,
заслуженный ветеран  труда, повесилась в стенном шкафу. Женщина в инвалидной
коляске  съела горсть  снотворных  таблеток, чтобы  навсегда  покинуть  этот
правильный мир. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы.
     Все  правильно.  Я -- не  человек.  Я  не заслужил  большего,  не  стал
трактористом  или ученым. Меня кормят из жалости.  Все правильно.  Так надо.
Правильно, правильно, правильно.
     Неправильные  --  только  глаголы.  Они  упрямо  ложатся   в  тетрадку,
пробираются  сквозь   шелест  радиопомех.  Я   слушаю  неправильные  глаголы
неправильного,  английского,  языка.   Их  читает  неправильный  диктор   из
неправильной Америки.  Неправильный  человек в насквозь  правильном  мире, я
упорно учу английский язык. Учу  просто так, чтобы не сойти с ума,  чтобы не
стать правильным.




Трость



     Дом престарелых. Страшное место. От бессилия и отчаяния люди черствеют,
души  их  покрываются  непробиваемыми  панцирями.  Никого  ничем  невозможно
удивить. Обычная жизнь обычной богадельни.
     Четыре нянечки катили бельевую тачку. В тачке  сидел дедушка  и истошно
орал. Он был не прав. Сам виноват. Накануне он сломал ногу, и сестра-хозяйка
распорядилась  перевести  его  на третий этаж.  Третий этаж для человека  со
сломанной ногой -- смертный приговор.
     На втором этаже оставались его собутыльники или всего лишь знакомые. На
втором этаже  еду  разносили регулярно, а  нянечки выносили горшки.  Ходячие
друзья могли позвать врача или  нянечку,  принести  печенье  из магазина. На
втором этаже гарантированно можно выжить  со  здоровыми руками, продержаться
до тех пор, пока не заживет нога, пока снова тебя не причислят к ходячим, не
оставят в списке живых.
     Дедушка грозно  кричал о своих бывших  заслугах на фронте, объяснял про
сорок   лет  шахтерского  стажа.  Строго  грозил  пожаловаться  вышестоящему
начальству. Дрожащими руками протягивал в  сторону  нянечек горсть орденов и
медалей. Чудак! Кому нужны были его побрякушки?
     Тачка уверенно катилась по направлению к лифту. Нянечки не слушали его,
делали свою работу. Крик  дедушки стал  тише, он перестал угрожать. Отчаянно
цепляясь за свою никчемную жизнь, он уже только просил. Умолял не переводить
его  на третий  этаж  именно сегодня,  подождать пару  дней.  "Нога  заживет
быстро,  я  смогу  ходить", -- тщетно  пытался  разжалобить  нянечек  бывший
шахтер.  Потом заплакал. На мгновение, всего лишь на мгновение он вспомнил о
том, что был когда-то человеком. Дернулся из тачки, вцепился мертвой хваткой
в  дверцу лифта.  Но  что  могут поделать  старческие руки с  силой  четырех
здоровых теток? Так, плачущего и стонущего, его и закатили в лифт.  Все. Был
человек, и нет человека.




x x x



     Разными путями попадали в наше заведение постояльцы.  Кого-то привозили
родственники, кто-то  приходил сам, устав бороться с тяготами вольной жизни.
Но увереннее  всех,  проще остальных чувствовали  себя  в  богадельне  зэки.
Бывшие  заключенные, матерые волки, не нажившие себе на свободе  ни дома, ни
семьи, попадали прямиком к нам после окончания своего тюремного срока.
     Шум,  крики  с  утра.  Нянечки  орут  матом  на  сухонького  подвижного
старичка. Напрасно орут. Он и на самом деле не хотел прибавить им работы.
     Все было  как  всегда. Они играли  в  карты  с  соседом по палате, пили
водку. Карта пошла не в масть или сосед попытался мухлевать -- не разберешь,
да  только  двинул дедушка  своего  собутыльника тростью по голове так,  что
кровью из  разбитой  головы  оказались  залиты  и  комната, и  туалет,  куда
потащился покалеченный  картежник, и коридор от  палаты до туалета. Не хотел
он пачкать пол, не хотел, так получилось.
     Старичок сразу по прибытии в интернат  залил обычную алюминиевую трость
свинцом, ходил, опираясь на  нее. Тридцать лет тюремного стажа приучили  его
заботиться  о  своей безопасности.  А  хорошая тяжелая  трость  в  драке  не
помешает. Любил  он  свое орудие, нравилось ему иметь под  рукой  абсолютную
гарантию  личной  неприкосновенности.  А  за  испачканный  пол  он  искренне
извинился. Его простили, но  от  греха подальше перевели  на всякий случай в
отдельную комнату.
     Как всегда, с утра пораньше нянечки подняли шум.  Все нормально, ничего
страшного. Дедушку-зэка разбил инсульт. Инсульт  --  это серьезно. Проснулся
дедушка,  а  правая половина  тела не подчиняется  пораженному мозгу. Правая
рука висит плетью,  правая нога не шелохнется. Улыбка в пол-лица, и страшный
приговор  --   третий   этаж.   Бегает   суетливая  сестра-хозяйка,   отдает
распоряжения. Нянечки уже позавтракали, весело, не спеша идут выполнять волю
начальства. Можно не торопиться -- дедушка никуда не денется.
     Только не торопился зэк на тот свет. Не надоело  ему солнышко, не выпил
он  еще свою  норму  водки. Тяжело  кряхтя,  перехватил трость  левой рукой,
лежал, ждал.
     Пришли нянечки. Удивленно смотрели они на старика с поднятой тростью.
     Зэк с ходу, не давая опомниться, глянул на вошедших, заговорил. Тяжелый
колючий взгляд затравленного зверя, тяжелая трость не дрожит в руке пожилого
человека.
     -- Что? Брать пришли, суки? Давай, подходи.  Ты  первая будешь? Или ты?
Голову проломлю, обещаю. Не убью, так покалечу.
     Уверенно  смотрел, прямо.  Понимал  мужик, что на понт берет.  Что  он,
парализованный, мог  поделать? Навалились  бы все  вместе,  отобрали  палку.
Только никому не хотелось  быть первой. Боялись  увечий, палки  его боялись.
Ведь ударит, уголовник, не пожалеет.
     Ни  секунды  не  колебались женщины,  вышли  все разом.  Сестра-хозяйка
бегала  по  коридору,  кричала  на  них,  уговаривала   --   бесполезно.  Ей
посоветовали войти к зэку первой и отобрать палку.
     В бессильной злобе сестра-хозяйка вызвала участкового.
     Участковый, серьезный  мужик, пару лет до  пенсии. Приехал  на  срочный
вызов, военная выправка, пистолет в кобуре.
     Зашел в комнату  к зэку, посмотрел на нарушителя общественного порядка.
На постели лежал сухонький старичок и зачем-то держал в руке трость.
     -- Нарушаешь общественный порядок?
     -- Что вы, гражданин начальник, какой порядок? Не видите, как скрутило?
     Милиционер нагнулся над больным, откинул простыню.
     -- Врача вызывали?
     -- Медсестра приходила, укол сделала.
     -- А от меня что им надо?
     --  Вы у него палку отберите, а дальше мы сами, --  встряла в  разговор
сестра-хозяйка.
     -- Выйдите, гражданка, не мешайте производить следственные действия, --
цыкнул на нее милиционер. Прикрыл дверь, пододвинул стул к кровати, сел.
     -- Менты на зоне так  не лютовали, как они, -- начал оправдываться зэк.
На третий этаж меня хотят перевести, там у них отделение для доходяг.
     -- За что?
     -- Кто их знает? Бабы...
     -- Бабы, -- задумчиво повторил участковый, -- не понимаю я их.
     Помолчали.
     Участковый встал, вышел из комнаты.
     -- Так, гражданки. С подопечным вашим проведена воспитательная  беседа,
он обещал исправиться и общественный порядок больше не нарушать. А  если что
серьезное  совершит,  вы  не  сомневайтесь,  приедем,  протокол  составим  и
привлечем его к ответственности по всей строгости закона.
     Поправил  фуражку,  глянул недобро на теток в  белых халатах  и пошел к
выходу.
     А дедушка отлежался  после инсульта. То ли уколы сердобольной медсестры
помогли, то  ли звериная жажда жизни вытянула его с того света, но  стал  он
потихоньку сначала садиться, затем встал на ноги. Так и ходил по  интернату,
подволакивая  парализованную  ногу, уверенно  держа  трость  в  левой  руке.
Хорошая трость, тяжелая, отличная вещь, надежная.




Грешница



     Дом престарелых. День перетекает  в ночь, ночь плавно переходит в день.
Времена  года  сливаются, время уходит.  Ничего  не  происходит,  ничего  не
удивляет. Одни  и  те же лица,  одни и те же разговоры. Только иногда хорошо
знакомая реальность встрепенется,  взбунтуется  и  выдаст  что-нибудь совсем
необычное, не укладывающееся в простые и привычные понятия.
     Она жила в интернате всегда, кажется, со дня  его основания. Скромная и
тихая, маленький человек в большом и жестоком  мире. Маленькая женщина. Рост
ее  не  превышал  роста  пятилетнего  ребенка. Маленькие ручки и ножки  были
непрочно  скреплены хрупкими суставами, так  что ходить она не  могла.  Лежа
лицом вниз  на низенькой платформе с подшипниками, ножками она отталкивалась
от пола, так и передвигалась.
     Работала эта женщина в цехе  ритуальных услуг.  Был такой цех при нашем
скорбном  доме.  Украшения  на гроб, венки из искусственных цветов и  прочую
похоронную мишуру  делали интернатовские бабушки почти  для  всех покойников
небольшого городка. Венки можно бы заказать и в мастерской при кладбище, но,
по общему мнению, венки там были  дороже, делали  их кое-как,  без  должного
почтения  к  столь  деликатным  и  значимым  предметам.  Год  за  годом  она
скручивала  из  цветной  бумаги  аккуратненькие  цветочки,   вплетала  их  в
кладбищенские венки -- почтительное выражение трогательной заботы о мертвых.
     Никто  не  обижал  несчастную,  сотрудники  интерната  не  замечали  ее
медленно  ползущую по коридору тележку, помощи она не  просила, до туалета и
столовой добиралась сама. Буйные алкаши,  время от  времени  терроризирующие
всех обитателей богадельни, не решались трогать беззащитное существо.
     Так и  жила она.  Днем скручивала  цветочки для  покойников, по вечерам
вязала  кружевные салфеточки или вышивала гладью. Изо дня в день, из  года в
год. Нормально жила. Небольшую комнатку она постепенно приспособила под свои
скромные  размеры.  Матрац на полу, низенький  столик,  кукольный  стульчик,
кружевные салфетки и вышитые подушечки.
     Долго   жила,  слишком  долго.  Далеко  за  сорок  перевалило  бабушке.
Зажилась.  После очередного собрания решило  начальство,  что  пора  ее  уже
переводить на  третий этаж.  Обычное  плановое мероприятие.  Нормальный темп
работы  хорошо  организованной  машины. А  на  третьем  этаже ее  положат на
обычную, большую  кровать в комнату  с  тремя доходягами и  оставят медленно
умирать.  Отберут единственное  ее достояние -- свободу  самостоятельно себя
обслуживать.
     Тихо прожила она всю свою  долгую жизнь, никогда ничего у начальства не
просила, а тут  внезапно  стала записываться  на прием к  директору.  Часами
сидела в очередях,  а дождавшись  своего законного права,  слезно просила не
выселять  из  комнатки,  умоляла позволить  ей  дожить свой век  в привычной
обстановке. Ее неизменно выслушивали, неизменно отказывали, а позже и  вовсе
стали гнать из очереди на прием.
     В  ночь  перед  намеченной датой переселения  она повесилась на дверной
ручке. Грешница.




Офицер



     В дом престарелых привезли новенького. Крупный мужчина без ног сидел на
низенькой  тележке.  Уверенно  огляделся  и  медленно  въехал  в  помещение.
Сориентировался  сразу, без подсказки. Не спеша объехал весь наш трехэтажный
дом,  помещение  за   помещением.  Начал  со  столовой.  Было  время  обеда.
Посмотрел, чем кормят, невесело усмехнулся, есть не стал. Поднялся  на лифте
на третий этаж -- этаж смертников, отделение для доходяг. Без паники и суеты
заглядывал в  каждую комнату, не зажимал  брезгливо нос, не отворачивался от
правды. Увидел беспомощных стариков, неподвижно лежащих на кроватях, услышал
стоны и крики. К вечеру вернулся в отведенную ему комнату, лег на кровать.
     Хорошая комната на  втором этаже.  С одним соседом.  На  двери красивая
табличка  с надписью  "Здесь  живет ветеран  Великой  Отечественной  войны".
Нормальные  условия для жизни. Можно три раза в день посещать столовую, есть
то, что  дают, по вечерам  вместе  со  всеми смотреть  телевизор. Положенная
часть пенсии с  лихвой  покроет нехитрые  потребности  пожилого человека  --
сигареты, чай,  печенье. Если  захочется, никто и ничто не помешает покупать
водку и  пить  ее  на пару с  соседом, вспоминать прошлое, рассказывать друг
другу о том,  какими  они  были  раньше,  как  воевали  и побеждали,  всегда
побеждали.  Можно до тех пор,  пока остаются  силы  в  руках дотолкать  свою
тележку  до туалета,  пока рука  держит  ложку,  пока хватит жизни ежедневно
бороться за право считать себя человеком.
     В  тот  вечер  водки у  них не  было. Сосед  попался  добродушный.  Уже
смирившийся с казенной жизнью,  тихий  старичок весь  вечер  и половину ночи
слушал рассказ новенького.  Безногий  четким  командирским голосом  подробно
описывал  всю  свою  жизнь.  Но о  чем бы ни начинал  он  рассказывать,  все
сводилось к одному -- на войне он был офицером дальней разведки.
     Офицеры дальней разведки. Проверенные, смелые бойцы, лучшие  из лучших,
самые-самые. Элита. Через минные  заграждения пробирались  они на  вражескую
территорию,   уходили  в  глубокий   тыл.  Возвращались  не   все;  те,  кто
возвращался, шел в тыл врага снова и снова. На  войне  как  на войне. Они не
бегали  от смерти, ходили на задания,  делали что  прикажут. Смерть не самое
худшее, что может случиться с человеком. Боялись  плена -- позора, унижения,
беспомощности. Пленных и раненых в дальней разведке не  было.  По инструкции
человек,  замедляющий   передвижение   группы,  должен   был   застрелиться.
Правильная  инструкция. Смерть одного лучше смерти  всех.  Один убивал себя,
остальные  шли  дальше -- выполнять  задание,  бить врага.  Мстить  за  свою
страну,  за погибших  друзей, за  того, кто  добровольно ушел из  жизни ради
общего  дела.  Если  ранение  было  настолько  тяжелым, что  солдат  не  мог
застрелиться сам, рядом всегда был друг, вынужденный помочь. Настоящий друг,
не трепло, не собутыльник или просто сосед по подъезду. Тот, кто не предаст,
поделится последним куском хлеба, предпоследней пулей.
     Офицер  все рассказывал и рассказывал. Про  то, как подорвался на мине.
Как  просил  друга:  "Застрели".  Несчастный случай  произошел  недалеко  от
границы, друг дотащил  его до своих,  десяток километров -- не глубокий тыл.
Как боялся всю  жизнь быть в тягость, работал в  артели, шил мягкие игрушки.
Женился,  вырастил  детей.  Дети хорошие, только  не нужен  им уже  безногий
старик.
     А под утро офицер перепилил себе горло перочинным ножиком. Долго пилил.
Маленький тупой ножик. И ничего не услышал сквозь чуткий старческий  сон его
сосед-бедолага. Ни звука, ни стона.

     Умер офицер дальней разведки. Умер правильно, по Уставу. Только не было
рядом друга, настоящего друга, который выкурил бы с ним  последнюю сигарету,
дал пистолет  и отошел  тактично в сторону, чтобы не  мешать.  Не было друга
рядом, не было. Жаль.




Кормилица



     Бабушки умирали весной. Умирали они в  любое  время года, постоянно, но
больше  всего умирало именно  весной.  Весной  становилось теплее в палатах,
весной открывали  двери и  окна, впуская свежий  воздух  в затхлый мир  дома
престарелых.  Жизнь весной улучшалась. Но они, упрямо цепляясь за  жизнь всю
зиму, ждали  весны только  для того, чтобы  расслабиться, отдаться  на  волю
природы и спокойно умереть. Дедушек в интернате было гораздо меньше. Дедушки
умирали, не принимая во внимание сезонных изменений.  Дожить до весны они не
стремились. Если жизнь отказывала им  в  очередной поблажке  в  виде бутылки
водки или хорошей закуси, они уходили в мир иной не сопротивляясь.
     Я сижу во дворе интерната. Сижу один. Мне не скучно, совсем не  скучно.
Я смотрю на весну. Я молод, я  уверен, что проживу на свете еще не один год.
Для меня весна не имеет такого значения, как для пожилых людей.
     В дверях показывается человек. Очень дряхлая старушка идет, опираясь на
спинку  стула.  Резким  движением  она  вскидывает  все  тело,  на мгновение
перенося свой  вес  на ноги,  руками на  несколько сантиметров толкает  стул
вперед.  Затем, тяжело опираясь на стул, медленно подволакивает к нему ноги.
Оглядевшись вокруг и не заметив во дворе знакомых лиц, уверенно направляется
в мою сторону. Еще один собеседник, еще одна история.
     Бабушка  подходит  ко  мне, устанавливает стул  напротив  моей коляски,
медленно, тяжко садится.
     Всю войну она проработала в колхозе. Работала  с утра  до вечера. Денег
им не платили. Да и какие деньги? Цель одна: все для фронта, все для победы.
На  трудодни  выдавали крупу.  Из  крупы варили кашу.  Только  кашу,  ничего
больше. Даже хлеба не было. После войны стало полегче -- муж пришел, живой и
невредимый.  Подались  с мужем в город. Муж шоферил, она  на швейную фабрику
пошла.  Муж  быстро  спился в городе,  умер. Как  лучшие  годы  своей  жизни
вспоминала  женщина  жизнь  в  городе.  Восемь  часов в  день  отработала  и
свободна.  На  фабрике каждый  день  обед: первое, второе и компот.  Хорошо.
После  работы всем  коллективом  ходили копать  котлованы  под  новостройки,
добровольно и бесплатно.  Называлось это "комсомольский призыв". С гордостью
перечисляла  новостройки  города, где  есть  и  ее вклад.  Котлованы  копали
допоздна,  зимой  на  стройках  включали   прожекторы.  И  все  добровольно,
радостно. Вечером приходила домой, ела что-нибудь и падала на кровать. Утром
-- опять на фабрику. По воскресеньям -- кино. Хорошо жили.
     Вышла на пенсию  в  шестьдесят. Зрение слабое, не для швейной  фабрики.
Через полгода упала с инсультом. Соседи отвезли в дом престарелых. Думала --
все,  конец. Тут соседка по палате пить  попросила. Медленно встала, помогла
соседке, сама попила, вроде легче стало. Осмотрелась в доме престарелых. Все
хорошо, крыша  над  головой  есть, еда. Одно плохо -- все  хорошо, пока ноги
держат.  Если сляжешь, подойти  будет  некому.  Поставят на  тумбочку  возле
кровати  тарелку  с  кашей, живи как хочешь. Кричи,  не  кричи  -- никто  не
подойдет. Испугалась.  Руки  к работе  привыкли,  дела  просили.  Ходила  по
комнатам, кормила лежачих  с  ложки. После завтрака начинала свой ежедневный
обход. Только завтраком покормишь -
 наступает время обеда, потом --  ужина. Изо дня в день, от завтрака до ужина.
Кормить всех не успевала. Решила для себя, что будет кормить только самых слабых,
тех, кто при смерти. Тем, кто посильнее, подавала в руку кусок хлеба с обеда.
Хлеб в руке --  уже не умрешь.
     В  комнатах  -- вонь, запах разложения и смерти. Бабушки  часто просили
горшок, некоторые -- переменить белье. Подать горшок просили чаще,  чем еду,
чаще, чем воду.  Не  соглашалась.  Раз и навсегда решила для себя, что будет
только кормить.
     Заглядывала в  комнату, спрашивала,  нужно ли  кормить. На этот  вопрос
реагировали по-разному. Некоторые гордо, с металлом в голосе отвечали, что в
их  комнате  все  ходячие, кричали  на кормилицу,  ругали  плохими  словами.
Примета  была такая: пришла  кормилица  в  комнату  --  жди  смерть. Она  не
обижалась, шла дальше, из комнаты в комнату.
     Хуже всех были  те,  кому  помощь  действительно  была  нужна. Те,  кто
когда-то, будучи в силах, кричал на кормилицу, гнал и поносил, оказавшись  в
беспомощном  состоянии,  громче  всех  звали  на помощь,  умоляли покормить,
сердились,  когда не успевала  к  обеду.  Быстро  заглатывали пищу  ложка за
ложкой, украдкой присматривая  за порцией, не  урвет  ли  кормилица  кусок и
себе. Такие лежали долго,  в моче и кале, прогнивали  до  пролежней, язв. Но
жили. Жили годами. Жили, теряя рассудок,  не узнавали свою  благодетельницу,
но  упорно открывали  рот навстречу ложке с кашей, жадно глотая,  уставясь в
пустоту бессмысленным взглядом.
     Смеркалось. Мы и не заметили, как прошло полдня.
     -- Сколько же лет вы, бабушка, так людей-то кормите?
     --  Тридцать два годика.  На  Пасху  будет  тридцать  три.  У  меня все
подсчитано. Все.
     --  Вы  же  героиня,  --  говорю я  в восхищении.--  Тридцать два года!
Бескорыстно служить людям!
     -- Бескорыстно?
     Кормилица  затряслась мелким  беззвучным смехом. Быстро  перекрестилась
троекратно, зашептала молитву.
     -- Глупые вы все-таки, молодые. Ничего не понимаете, ни  в  жизни, ни в
смерти.
     Строго  посмотрела  на  меня  маленькими  злыми  глазками.  Внимательно
осмотрела мои руки.
     -- Сам ешь?
     -- Сам.
     Вздохнула. Видно было, что очень уж хочется ей  поделиться с кем-нибудь
своим секретом.
     Не  глядя мне в  глаза,  быстрой скороговоркой выдала на одном дыхании,
четко и расчетливо.
     --  Бескорыстно, говоришь? Было дело. Предлагали мне деньги. Не все  же
сиротами  тут лежат. Приезжали  родственники их, совали  в руки деньги  свои
поганые. Только я не брала. Если вкладывали в карман незаметно, все отдавала
старикам, до копейки. Тем, кто не соображал  уже, конфеты покупала и  все до
одной скармливала. Нет  на мне их денег, и благодарности мне от  них никакой
не надо. Я зарок дала. Когда приехала  сюда, кормила поначалу, по  глупости,
просто так. А  раз пришла  одну кормить,  а  она мне говорит, горшок дай.  Я
ответила,  что горшки  не  подаю,  только  кормлю. Хорошо,  говорит,  корми.
Набрала полный рот хлеба, пожевала и в лицо мне плюнула. Все лицо заплевала.
А теперь, говорит,  платок мне завяжи под подбородком покрепче, чтобы, когда
помру, рот не раскрылся. Есть,  говорит, больше не буду. Я к ней каждое утро
приходила,   может,   передумает,  а  она   только  смотрела  строго  так  и
отворачивалась. Две недели лежала, помирала. Тогда я и зарок дала, что всех,
кого успею, накормлю. После нее многие есть отказывались, я привыкла. Только
ту, первую, помню. И зарок  дала, чтобы умереть тихо, не мучаться. Слабая я,
сил у  меня не хватит, чтобы  хлеб выплюнуть.  А лежать и под себя ходить --
страшно. Испугалась я тогда сильно. А ты говоришь -- бескорыстно.




Пропуск



     Дом   престарелых.   Не  общежитие,   не  больница.  Прочный  забор  из
железобетонных  плит,  стальные  ворота.  Дом расположен  на отшибе  города.
Соседи --  колония  общего режима для  правонарушителей. Там  все  ясно, там
зэки, колючая  проволока. Зэкам  хорошо, они  отсидят,  выйдут на волю.  Нам
надеяться не на что.  Учреждение закрытого типа. Посторонним вход воспрещен.
Обитатели  не  имеют  права  выйти  за  ворота  учреждения  без  письменного
разрешения директора. Обычного письменного разрешения, с подписью и печатью.
Входные  ворота тщательно сторожит бывший  вертухай с соседней зоны.  Он уже
стар  для работы  в органах,  а для  наших  ворот  еще  сгодится. Сиди себе,
открывай  ворота  начальству.  Работа  простая,  привычная,  да  и к  пенсии
неплохая прибавка.
     Кто поздоровее и попроворнее, лез через забор или устраивал подкоп. Для
нас  же,  инвалидов  на  колясках,  этот  несчастный  вахтер  был  подлинным
цербером.
     Парень-инвалид  вызвал  такси.  Заранее  договорился с  друзьями, чтобы
посадили  в  машину.  За  три дня  до  путешествия запасся  пропуском. Все в
порядке, все спланировано, здесь  посадят в  машину, там встретят. Он  уже в
машине, складная коляска в багажнике.
     Подъехали  к воротам. Шофер просигналил. Из вахтерской  будки  не спеша
вышел низенький старичок со злыми колючими глазками.
     -- Кто в машине?
     Шофер не понял вопроса.
     -- Человек.
     -- Пропуск есть?
     Растерянный  шофер  берет у  инвалида  лист  бумаги, передает  вахтеру.
Вахтер наметанным глазом внимательно изучает документ.
     -- Все  в порядке,  пусть проходит. Я  узнал его,  он часто возле ворот
ошивается. Только в прошлый раз он в коляске был и без пропуска.
     -- Но сейчас с пропуском? Открывай ворота.
     -- Вы меня не  поняли.  Здесь написано "пропуск на выход  с  территории
дома-интерната".  Это документ.  Я  должен в  точности ему следовать.  Хочет
выходить --  пусть  выходит, не  хочет  -- не  надо. В машине он  территорию
интерната не покинет.
     Шофер  раздражен.  Немолодой  уже  мужчина  не  привык проигрывать.  Он
отгоняет  машину  к  корпусу  интерната,  проходит  внутрь.   Через  полчаса
объяснений с директором интерната у него в  руках все тот же пропуск, но уже
с чернильной припиской на  полях: "и на выезд". В углу добавочно проставлена
круглая печать  учреждения. Инвалид рад. У директора в  тот  день, наверное,
было  хорошее  настроение.  По инструкции  пропуск нужно было  аннулировать,
написать заявление  на  выдачу  нового и  подождать пару  дней решения столь
сложного  вопроса.  Машина  подъезжает  к  воротам  во  второй  раз.  Вахтер
внимательно рассматривает исправленный документ, возвращает его шоферу такси
и нехотя идет открывать ворота.
     Несколько минут едут  молча. Внезапно шофер останавливает машину.  Руки
плотно сжимают руль, он вдыхает.  Не  глядя на пассажира,  напряженно, почти
зло говорит в воздух впереди себя.
     -- Так, парень, не обижайся, денег я с тебя не возьму. И не потому, что
ты  инвалид. Я  по  молодости отсидел три года, на всю жизнь запомнил. С тех
пор ментов ненавижу.
     Выключает счетчик, жмет  на газ. Машина едет на  полной скорости, прочь
от дома престарелых, зоны, вахтера-паскуды. Хорошо. Воля.




Дурак



     Автобусная остановка. Мы с женой куда-то едем.
     Ждем автобуса.
     Автобус наконец  приходит, за рулем -- молодой парень  в  модных черных
очках. Алла берет меня на руки, ставит правую ногу на подножку, переносит на
нее вес.  И тут водитель, улыбнувшись в  нашу  сторону, дает газ. От резкого
толчка Аллу разворачивает, она приседает в полуобороте со мной на руках. Она
не падает,  занятия дзюдо  не  прошли даром.  Просто  встает  и  сажает меня
обратно в коляску.
     Какой-то пьяный мужичок на остановке не может сдержать смех. Он смеется
долго и весело, потом приближается к нам. Алла отходит, она не понимает, как
я могу разговаривать с такими людьми.
     -- Дурак он, -- говорит, -- дурак.
     -- Почему?
     -- Да потому что у тебя вот коляска есть, ты можешь солнце видеть, этих
птичек  на  асфальте,  а  каким  он  из  аварии  выйдет,  никто   не  знает,
профессия-то у него опасная.
     До меня доходит. Я улыбаюсь. Действительно -- дурак.




Пластилин



     Лепить  папу легко. Проще, чем грибок. Нужно раскатать  два  кругляша в
блины.




x x x



     Когда я был маленьким, мы лепили из пластилина. Толстая воспитательница
раздала нам  по две  пластилиновые лепешки  каждому. Одну лепешку надо  было
раскатать в  длинную  трубочку, другую -- в  тонкую  лепешку.  Если  сложить
трубочку  и лепешку, получиться  грибок. Простая задача для уже подрастающих
малюток.
     Я кладу  руку на  пластилин.  Снимаю  одну лепешку  с  другой.  Пытаюсь
раскатать  пластилин на  столе. Безуспешно. Я катаю лепешку по столу, она не
становится ни тоньше, ни толще. Берусь за следующую -- результат тот же.
     Другие  дети  справляются  с   заданием  по-разному.  У   одних  грибок
получается  прямым  и  красивым,  у других  --  маленьким  и  скособоченным.
Воспитательница  подходит ко  всем,  каждому что-то советует, одним  грибкам
поправляет шляпки, другим -- ножки. Воспитательница подходит ко мне.
     -- Что у тебя получилось? -- спрашивает она ласково.
     Я кладу  лепешку  на  лепешку.  По-моему, теперь  конструкция  все-таки
немного больше похожа на гриб.
     -- И что это такое? Что ты тут налепил?
     Воспитательница   берет  мой  пластилин,  разминает  быстрыми   ловкими
движениями здоровых пальцев.
     -- Теперь ты понял, как надо?
     Я киваю. Теперь я понял.
     -- А теперь, дети, посмотрим,  у кого  получился самый красивый грибок.
Самый красивый грибок получился у Рубена.
     Я  оглядываю  стол.  Грибок,  который стоит передо мной,  действительно
самый прямой и правильный. Мне все равно. Это не мой грибок.




x x x



     Моя  дочка лепит папу.  Лепить папу  легко.  Проще,  чем грибок.  Нужно
раскатать две круглые лепешки пластилина. Две одинаковые лепешки, два колеса
инвалидной коляски.




x x x



     А теперь, дети, посмотрим, у кого получился самый красивый грибок.




Никогда



     Никогда. Страшное слово. Самое страшное из всех слов человеческой речи.
Никогда.  Слово  это  сравнимо  только  со словом  "смерть".  Смерть -- одно
большое  "никогда".  Вечное   "никогда",  смерть   отметает  все  надежды  и
возможности. Никаких "может быть" или "а если?". Никогда.
     Я  никогда  не  поднимусь  на  Эверест.  Не  будет  долгих  тренировок,
медицинских  проверок,  переездов,  гостиниц.  Не  буду  проклинать  погоду,
скользкие тропы и отвесные уступы. Не будет промежуточных целей, гор больших
и маленьких,  ничего не будет. Может быть, если повезет, если очень повезет,
я когда-нибудь увижу Тибет. Если повезет очень  сильно, то меня подбросят на
вертолете до  первого  сборного пункта, до первого и  последнего "нельзя". Я
увижу  горы, сумасшедших альпинистов,  бросающих вызов себе и природе. После
возвращения, если им повезет и они вернутся с гор без потерь, они радостно и
немного  смущенно  расскажут  мне,  как  все  было  там,  за границей  моего
"никогда".  Они  по-доброму  отнесутся ко  мне,  я  знаю, я и  сам  такой же
сумасшедший, как  они. Все будет очень здорово. Только  сам я на вершину  не
поднимусь никогда.
     Я никогда  не спущусь в  батискафе  в Марианскую впадину. Не увижу, как
красиво там,  на морском  дне. Все,  что мне останется, -- это  видеосъемки,
документальное подтверждение чьего-то упорства и героизма.
     И в  космос  меня  не  возьмут.  Мне  не очень-то и хочется блевать  от
головокружения, плавая в тесной металлической коробке. Совсем не хочется, но
обидно. Кто-то летает там, над моей головой, а мне нельзя.
     Я никогда не смогу переплыть Ла-Манш. И пересечь Атлантический океан на
плоту тоже не получится. Верблюды Сахары и пингвины Антарктики обойдутся без
моего внимания.
     Я не смогу  выйти  в  море на  рыболовном траулере,  не увижу плывущего
кита,  спокойного  кита,  уверенного  в  своей  исключительности.  Рыбу  мне
привезут  прямо  на  дом, доставят в лучшем  виде, разделанную и  готовую  к
употреблению. Консервы, вечные консервы.
     Я трогаю джойстик электрической коляски, подъезжаю к столу. Беру в зубы
пластмассовую  соломинку, опускаю в  бокал.  Что ж, консервы  так  консервы.
Медленно  пью  красное  вино -- консервированное солнце  далекой  Аргентины.
Кнопкой на пульте включаю  телевизор. Выключаю звук. На  одном из каналов --
прямая трансляция с  молодежного  праздника. Фигурки в телевизоре счастливы,
поют и танцуют.
     Камера дает крупный план. Тот парень в татуировках, с  серьгой в ухе, я
уверен,  тоже пытается убежать от  своего "никогда". Но  мне-то от  этого не
легче.




Братан



     Мы добирались  с друзьями из пригорода.  Автобусов не было, жара стояла
страшная. Ловить попутку было бесполезно.  Три здоровых парня плюс инвалид в
коляске -- кто ж нас возьмет.
     Неожиданное  везение  -- армейский  автобус.  Выбора  не  было  -- надо
пытаться сесть. Парни подхватывают меня и коляску на руки,  пытаются спорить
с водителем. Водитель твердит что-то про "не положено" и "устав".
     И тут из  глубины  автобуса с криком  "брата-а-н!"  бросается  к шоферу
военный. Он отчаянно пьян и зол. Они недолго спорят, и мы едем.
     Солдатики-новобранцы уступают нам  место. Я неудобно  полулежу на узком
сиденье,  мне  больно. Подходит  "братан". Он  еле  стоит  на ногах,  китель
расстегнут, под кителем -- матросская тельняшка.
     -- Ты из Афгана?
     -- Нет.
     -- Это  не важно.  До  Афгана  я не знал, что такое инвалиды.  А  потом
друзья стали приходить  без  ног,  без  рук, слепые. Многие  не выдерживали,
ломались. А ты как?
     -- Да нормально все: жена, работа.
     -- Ты держись, живи.
     Мы доезжаем до города. Меня выносят. Он что-то кричит через стекло.
     Я все помню. Помню твою тельняшку, твои безумные глаза.
     Я помню тебя, братан.
     Я держусь.




I go



     Английский язык. Язык межнационального общения, деловых переговоров. На
русский  можно  перевести  почти  все.  От поэзии Шекспира  до инструкции по
эксплуатации холодильника. Почти все. Почти.




x x x



     Инвалидная коляска. Американская инвалидная коляска. У меня  в руке  --
джойстик управления. Послушная  машина перемещает мое обездвиженное тело  по
улице небольшого американского городка.
     Я переезжаю на красный свет. Это и не удивительно. Я перехожу первую  в
моей   жизни   улицу.  Коляска   еще  не  совсем  послушна   приказам   моей
парализованной руки.
     Машины стоят.
     Из  машины,  стоящей  в  левом  крайнем  ряду,  высовывается  радостный
водитель, машет рукой и кричит что-то ободряющее.
     Подходит полицейский. По моему ошалелому виду он догадывается, почему я
нарушил правила.
     -- У вас все в порядке?
     -- Да.
     --  Вы  поступили очень правильно,  когда  решили выйти на улицу. Удачи
вам!




x x x



     Женщина в инвалидной коляске  проносится мимо меня на большой скорости.
У  нее  во   рту   --   шланг   респиратора.  Спинка  коляски   откинута  до
горизонтального положения так, что  на дорогу она смотрит через  укрепленное
на коляске  зеркало.  На  борту яркая  надпись  крупными буквами:  "Я  люблю
жизнь".




x x x



     Небольшой китайский ресторан. Узкие двери, четыре столика.
     Выбегает официант.
     --  Я  очень  сожалею,  очень.  Мы  приносим официальные  извинения.  К
сожалению, ваша  коляска  не войдет в  эти двери. Если  вас не затруднит, вы
можете зайти в соседний зал. Вы ничего не потеряете, уверяю вас, то же меню,
такое же оформление зала, тот же шеф-повар. У нас есть сертификат, вы можете
с ним ознакомиться. Никакой дискриминации.
     Я смущенно пытаюсь успокоить его, заверяю, что меня ничуть не затруднит
пройти в соседний зал. Он провожает меня до входа в другой зал.
     Этот зал чуть  побольше. Официант провожает меня до свободного столика,
раздвигает передо мной стулья.
     Некоторые  посетители ресторана убирают  ноги из  прохода, некоторые не
обращают на мою  коляску никакого внимания. Когда колеса коляски наезжают на
чьи-то  ноги,  человек вскрикивает. Еще  бы, вес коляски  не  маленький.  Мы
обмениваемся извинениями.
     Официант изумленно смотрит на меня.
     -- Почему вы все время  извиняетесь?  Вы имеете  такое же право есть  в
этом ресторане, как и они.




x x x



     Девушка-американка  в инвалидной  коляске  с гордостью  показывает  мне
микроавтобус  с  подъемником  и  рассказывает,  что  такими  микроавтобусами
оснащены все таксопарки Америки.
     -- А разве нельзя было  переоборудовать для инвалидов  обычные легковые
автомобили? Это было бы дешевле, -- спрашиваю я.
     Девушка смотрит на меня растерянно и смущенно.
     --  Но ведь  в переоборудованном  легковом автомобиле  можно перевозить
только одного  человека в коляске! А вдруг это  будут парень с девушкой. Они
что, по-твоему, должны ехать в разных машинах?




x x x



     На русский  можно перевести почти все. От поэзии Шекспира до инструкции
по эксплуатации холодильника. Почти все. Почти.
     Я могу долго  говорить про Америку.  Могу бесконечно  рассказывать  про
инвалидные коляски, "говорящие" лифты, ровные дороги, пандусы, микроавтобусы
с подъемниками. Про слепых программистов, парализованных ученых. Про то, как
я  плакал,  когда мне  сказали, что  надо возвращаться в  Россию  и  коляску
придется оставить.
     Но  чувство,  которое  я испытал,  когда  впервые  тронул  с места чудо
американской технологии, лучше всего передается  короткой и емкой английской
фразой: "I go". И на русский эта фраза не переводится.




Родина



     Мы с Катей заходим за продуктами  в небольшой магазинчик. Катя проходит
в глубь магазина, я остаюсь у входа. Все дорожные чеки выписаны на имя Кати,
так  как  мне  тяжело  расписываться. Я с трудом могу удержать  ручку, и моя
подпись все равно не внушала бы доверия. Катя выбирает продукты, подходит  к
продавцу,  чтобы  расплатиться. За прилавком  стоит пожилой араб. Он  что-то
горячо   доказывает   Кате,   отчаянно   жестикулирует.   Катя   не  говорит
по-английски, договариваться приходится мне.
     Я трогаю джойстик своей коляски, подъезжаю к прилавку. Катя отходит.
     -- В чем дело?
     -- Я не могу принять ваш чек. Я принимаю чеки номиналом не более десяти
долларов, а вы предъявили чек на пятьдесят.
     Я в Америке. Я уже две недели в  Америке. Я спокоен. Еще раз прикасаюсь
к  джойстику  коляски.  Спинка  коляски  поднимается  почти  вертикально.  Я
подъезжаю вплотную к прилавку.
     -- Понятно.  Вы хотите сказать, что чек поддельный. Посмотрите на меня.
Вы  полагаете,  я способен подделать чек? Я  похож на художника?  Я похож на
мошенника? Посмотрите на коляску. Вы знаете,  сколько стоит такая коляска? Я
покупал у  вас  продукты вчера, покупал позавчера, покупаю сегодня и надеюсь
покупать завтра. Это Америка. Вы продаете, я покупаю. Одно из двух. Если чек
подлинный, вы продаете мне товар. Если чек поддельный и я его сам нарисовал,
вызывайте полицию.
     Он  уважительно   смотрит  на  меня.  Такой  подход  к  делу  его  явно
устраивает.
     -- Хорошо. Я принимаю ваш чек. Ты палестинец?
     -- Нет. Испанец.
     -- Из Испании?
     -- Из России.
     -- Когда домой?
     -- Через три дня.
     -- Скучаешь, наверное, по родине, домой тянет.
     -- Нет, не скучаю.
     -- Почему?
     --  Там  плохо. Нет таких  колясок, тротуаров, магазинов,  как ваш.  Не
тянет совсем. Можно было бы -- остался бы здесь навсегда.
     Он укоризненно качает головой. Смотрит на меня снисходительно и немного
грустно.
     -- Мальчик, маленький  мальчик. Что ты понимаешь в  жизни? Здесь нельзя
жить. Люди как  звери.  За доллар готовы  поубивать друг друга. Я работаю по
четырнадцать  часов  в день, коплю деньги.  Еще  подкоплю немного и поеду на
родину, в Палестину. А там стреляют. У вас ведь не стреляют?
     -- Нет.
     Мы  расплачиваемся,  прощаемся  и  уходим.   Я  выезжаю  из   магазина.
Разворачиваю коляску, смотрю сквозь витринное стекло на пожилого палестинца.
Счастливый! У него есть Родина.




Свобода



     Сан-Франциско.  Город моей мечты, населенный  пункт  капиталистического
ада. Город отверженных и странных.
     Стою  на тротуаре. Я  последний день  в Америке.  Завтра меня отвезут в
аэропорт, посадят в самолет. Самолет  в срок доставит меня в  Россию. Там, в
далекой России, меня  аккуратно положат на диван и приговорят к пожизненному
заключению  в четырех стенах. Добрые русские люди будут давать мне еду, пить
со  мной водку. Там будет сытно  и, может быть, тепло. Там будет все,  кроме
свободы.  Мне запретят  видеть  солнце,  гулять  по городу,  сидеть в  кафе.
Снисходительно  объяснят, что все эти излишества для нормальных, полноценных
граждан. Дадут  еще немного еды и водки и в  очередной  раз напомнят  о моей
черной  неблагодарности.  Скажут,  что  я  хочу слишком  многого, что  нужно
немного потерпеть, немного, совсем чуть-чуть, лет пятьдесят. Я буду  со всем
соглашаться и отрешенно кивать. Буду  послушно  делать что прикажут и  молча
терпеть позор и унижение.  Приму свою неполноценность  как  неизбежное зло и
стану  медленно подыхать.  А  когда мне надоест такая  сволочная  жизнь и  я
попрошу  немного яду, мне, разумеется, откажут.  Быстрая  смерть запрещена в
той далекой и гуманной  стране. Все, что мне позволят, -- медленно травиться
водкой и надеяться на язву желудка или инфаркт.
     Я  стою   на   тротуаре.  Если  до   отказа  отжать   ручку  управления
электроколяской  от себя, мощный мотор унесет меня в неизвестность.  Самолет
улетит  без  меня.  Через пару дней  кончится  заряд коляски.  Без  денег  и
документов я не выживу в этой жестокой  и прекрасной стране. Максимум на что
я смогу рассчитывать, это еще день свободы, затем -- смерть.




x x x



     Это Америка.  Здесь все продается  и все покупается. Ужасная,  жестокая
страна. Рассчитывать  на  жалость не  приходится. Но жалости я досыта наелся
еще в России. Меня устроит обычный бизнес.
     Это Америка.
     -- Что продается?
     -- День свободы. Настоящей свободы.  Солнце, воздух. Целующиеся парочки
на  скамейках. Хиппи, играющий  на гитаре. Право еще  один раз увидеть,  как
маленькая  девочка кормит белку с ладони. Первый и единственный раз  в своей
жизни  увидеть  ночной  город, свет тысяч автомобильных фар. В последний раз
полюбоваться на неоновые вывески, помечтать о невозможном счастье родиться в
этой чудесной стране. Настоящий товар, качественный. Сделано в Америке.
     -- Сколько стоит?
     -- Чуть-чуть меньше, чем жизнь.
     -- Покупаю. Сдачи не надо.




x x x



     А потом в России  я целый месяц жрал водку с утра до вечера,  плакал по
ночам  и в пьяном бреду пытался нащупать джойстик управления несуществующей,
мифической коляски. И каждый день жалел о том, что  в решающий момент сделал
неправильный выбор.




Черный



     Как  всегда  в  жизни,  белая  полоса сменяется  черной, на смену удаче
приходят  разочарования. Все меняется, все должно меняться. Так должно быть,
так  заведено.  Я знаю  это, я не против,  мне  остается  только  надеяться.
Надеяться на чудо. Я  искренне желаю, страстно хочу, чтобы моя черная полоса
продержалась подольше, не менялась на белую.
     Я не люблю  белый  цвет.  Белый --  цвет бессилия и обреченности,  цвет
больничного потолка  и  белых  простыней. Гарантированная  забота  и  опека,
тишина, покой, ничто. Вечно длящееся ничто больничной жизни.
     Черный --  цвет борьбы и надежды. Цвет ночного неба, уверенный и четкий
фон  сновидений, временных пауз между белыми,  бесконечно  длинными дневными
промежутками телесных немощей. Цвет мечты и  сказки,  цвет  внутреннего мира
закрытых век. Цвет свободы, цвет, который я выбрал для своей электроколяски.
     А когда я пройду своим чередом  сквозь строй  доброжелательно-безличных
манекенов в  белых  халатах и  наконец приду к  своему  концу, к моей личной
вечной ночи, после меня останутся только буквы.
     Мои буквы, мои черные буквы на белом фоне.
     Я надеюсь.


© Copyright Рубен Давид Гонсалес Гальего
     "Иностранная литература", 2002, No 1

Пишите мне!

Оля.