Ольга Арефьева. Заповедник бумажного тигра. Интересности. Рубен Давид Гонсалес Гальего 1 часть

Это лучше не читать с экрана, а распечатать. В один выпуск не влезло, делю на
два.
Оля

Документальная проза


Вступление Сергея Юрьенена

Мать разлучили с сыном, сказали, умер. Через тридцать лет он вдруг воскрес из
мертвых. 


В многодетной семье одного из лидеров испанской компартии, руководство которой
вело борьбу против франкизма из Парижа, "черной овцой" стала старшая дочь. Из
лицея середины 60-х Аурора вышла столь вольнодумной, что вместо Сорбонны Лидер
отправил ее на "перевоспитание" в Москву. На Ленинских горах парижская испанка
встречает венесуэльского студента, герильеро из Каракаса, бежавшего от хунты
за океан -- в страну идеалов. Свадьба на восемнадцатом этаже сталинской высотки.
Беременность без надлежащего контроля. Внезапное открытие, что будут близнецы.
Через десять дней после родов один близнец умирает, другому ставят жуткий диагноз
-- ДЦП. Детский церебральный паралич. И тут начинается политический триллер.
Аурору, отъехавшую на Ленинские горы сдавать экзамены, срочно вызвали обратно
и показали сына в реанимации. Мальчик агонизировал. Через несколько дней в общежитие
ей позвонили: "Умер". Как и с первым близнецом -- ни справки о смерти, ни свидетельства
о рождении. Тема закрыта -- хоть бейтесь лбом в ворота Кремлевки. Таким - безымянным
- его и отняли, объявив умершим. Но кто-то же затем распорядился дать мальчику
имя из святцев испанской компартии - Рубен. Имя было уже своего рода охранной
грамотой для необычного дэцэпэшника в его пути по казенной надобности. Этот мальчик
из кремлевских больниц был отвезен в село Карташево под Волховом, где провел
четыре года, затем в ленинградский НИИ, оттуда в Брянскую область, в город Трубчевск,
затем в Пензенскую область, в рабочий поселок электролампового завода под названием
Нижний Ломов и, наконец, в город расстрелянного пролетариата -- Новочеркасск.
Здесь он закончил два колледжа -- английский и юридический. Женился, родил дочь-
красавицу. Заработал на компьютер. Побывал в Америке -- от Нью-Йорка до Сан-Франциско.
Вернулся, развелся и женился снова. Вторая дочь, опять красавица. Испанско-литовский
режиссер решил снимать о нем документальную картину. В 2000 году киногруппа провезла
его маршрутом Новочеркасск -- Москва -- Мадрид -- Париж - Прага. Здесь Рубен
нашел свою маму и выбрал остаться с ней. Рухнула, правда, концепция картины о
ребенке, брошенном на произвол. Но к сюжету проявили интерес масс-медиа -- и
в России, и в Испании. Благословленные принцом Астурийским и местным дипломатическим
корпусом, мать и сын вернулись на историческую родину. Самолет совершил посадку
в мадридском аэропорту 22 сентября 2001 года. За день до этого Рубену исполнилось
тридцать три. 

«-- Когда познакомился с мамой, понял, что для того, чтобы объяснить миру, кто
я такой, нужно писать. Слишком много странностей, слишком много недоговоренности
и лжи вокруг нашей истории. Если ее не опишу я -- опишет кто-то еще, причем так,
как ему выгодно. Конечно, большинству людей веселее представить наши судьбы как
нелепое стечение обстоятельств. Это не так. Я оказался невольным свидетелем социалистической
системы изоляции неполноценных. Еще одна причина, по которой пишу, -- личная.
Впереди -- нормальная жизнь, позади -- ад.» 



http://lib.ru/PROZA/GALEGO/black.txt


Рубен Давид Гонсалес Гальего. Черным по белому



     Документальная проза




Рубен Давид Гонсалес Гальего. Черным по белому 


Герой



     Я -- герой. Быть героем легко. Если у тебя нет  рук или ног -- ты герой
или  покойник. Если у тебя нет родителей  --  надейся на свои руки и ноги. И
будь  героем.  Если у тебя нет ни рук,  ни ног, а ты  к  тому  же  ухитрился
появиться  на  свет сиротой, -- все. Ты обречен быть героем  до конца  своих
дней. Или сдохнуть. Я герой. У меня просто нет другого выхода.




x x x



     Я -- маленький мальчик.  Ночь. Зима.  Мне надо в туалет. Звать  нянечку
бесполезно.
     Выход один -- ползти в туалет.
     Для начала нужно слезть с кровати.  Способ есть,  я  его сам  придумал.
Просто подползаю к краю кровати и переворачиваюсь на спину, опрокидывая свое
тело на пол. Удар. Боль.
     Подползаю к двери в коридор, толкаю ее  головой и  выползаю  наружу  из
относительно теплой комнаты в холод и темноту.
     Ночью все окна в коридоре открыты. Холодно, очень холодно. Я -- голый.
     Ползти  далеко. Когда ползу  мимо  комнаты,  где спят нянечки,  пытаюсь
позвать на  помощь,  стучу  головой в их дверь. Никто  не отзывается. Кричу.
Никого. Может быть, я тихо кричу.
     Пока добираюсь до туалета, замерзаю окончательно.
     В туалете окна открыты, на подоконнике снег.
     Добираюсь до горшка. Отдыхаю. Мне обязательно надо отдохнуть перед тем,
как ползти назад. Пока отдыхаю, моча в горшке обзаводится ледяной кромкой.
     Ползу  обратно.  Стаскиваю  зубами одеяло  со  своей  кровати,  кое-как
заворачиваюсь в него и пытаюсь заснуть.




x x x



     Наутро меня оденут, отвезут в школу. На уроке  истории я бодро расскажу
об  ужасах фашистских концлагерей. Получу  пятерку. У меня всегда пятерки по
истории. У меня пятерки по всем предметам. Я -- герой.




Мечты



     Когда я  был совсем маленьким, я  мечтал  о маме, мечтал  лет до шести.
Потом  я  понял, вернее,  мне объяснили,  что моя мама --  черножопая  сука,
которая бросила меня. Мне неприятно писать такое, но мне  объясняли именно в
этих терминах.
     Те,  кто объяснял,  были большие  и сильные, они  были  правы  во всем,
соответственно, они  были правы  и  в  такой мелочи. Конечно, были и  другие
взрослые.
     Они  были учителями.  Учителя  рассказывали  мне о  дальних странах,  о
великих писателях, о том,  что жизнь прекрасна  и каждому найдется место  на
земле, если только  хорошо учиться и  слушаться  старших.  Они всегда лгали.
Лгали во  всем.  Они рассказывали о  звездах  и материках,  но  не разрешали
выходить за ворота детдома. Они говорили о равенстве всех людей, но в цирк и
в кино брали только ходячих.
     Не  лгали только  нянечки. Удивительное  русское  слово  --  "нянечка".
Ласковое слово. Сразу вспоминается Пушкин: выпьем, няня...  Обычные сельские
тетки. Они не врали никогда. Иной раз они даже угощали нас конфетами. Иногда
злые,  иногда добрые, но всегда  прямые и искренние. Часто с их  слов  можно
было понять суть там, где от  учителей добиться вразумительного ответа  было
невозможно. Давая  конфету, они говорили: "Бедное дитЈ, скорее бы  уж помер,
ни себя,  ни  нас не мучил бы". Или, вынося  покойника:  "Ну  и  слава богу,
отмучался, бедненький". Когда я, простуженный,  оставался в спальном корпусе
один на один с такой нянечкой и мне не надо было  идти в школу,  она, добрая
тетя,   приносила  мне  какую-нибудь   сладость  или  фрукт   из  компота  и
рассказывала о погибших на фронте детях, о муже-пьянице -
 кучу всяких интересных вещей. Я слушал и верил всему, как верят правде дети,
а может быть, только дети. Взрослые зачастую уже не могут верить ни во что. Так
вот, про "черножопую суку" нянечки рассказывали мне просто и естественно, как
про дождь или снег.
     В  шесть  лет я  перестал  мечтать о маме.  Я мечтал  стать  "ходячим".
Ходячими были почти все. Даже те, кто еле-еле мог передвигаться на костылях.
К ходячим относились гораздо лучше, чем к нам. Они были людьми. После выхода
из  детдома  из них  могли  получиться нужные обществу  люди --  бухгалтеры,
сапожники, швеи. Многие получали хорошее образование,  "выбивались  в люди".
После  выпуска  из  детдома они  приезжали  на дорогих  машинах.  Тогда  нас
собирали  в большом зале,  рассказывали,  какую  должность  занимает  бывший
ученик  нашей школы.  Из рассказов выходило,  что  эти толстые  дяди  и тети
всегда  слушались  старших, хорошо  учились и добились всего  своим  умом  и
настойчивостью. Но они были ходячими! Какого рожна я должен  был выслушивать
их хвастливую болтовню, если  я и так знаю, что нужно делать после того, как
станешь ходячим? Как стать ходячим, никто не рассказывал.
     В восемь  я понял одну очень простую мысль:  я один и никому не  нужен.
Взрослые и дети думают только о  себе. Конечно, я знал, что где-то на другой
планете существуют мамы, папы и дедушки  с бабушками. Но это было так далеко
и неубедительно, что я отнес все эти бредни к области звезд и материков.
     В девять я понял, что ходить никогда не смогу. Это было очень печально.
Накрылись дальние страны, звезды и прочие радости. Оставалась смерть. Долгая
и бесполезная.
     В десять -- прочитал  про  камикадзе. Эти  бравые  парни  несли  смерть
врагу.  Одним  беспосадочным  полетом  они  отдавали  родине  все  долги  за
съеденный рис, за  испачканные  пеленки,  за  школьные  тетради,  за  улыбки
девочек, за  солнце  и звезды,  за право каждый  день видеть маму.  Это  мне
подходило.  Я понимал,  что  в  самолет  меня никто не посадит. Я  мечтал  о
торпеде.  Управляемой торпеде,  начиненной  взрывчаткой.  Я мечтал тихо-тихо
подкрасться к вражескому авианосцу и нажать на красную кнопку.
     С  тех пор прошло много лет.  Я уже взрослый  дядя и все понимаю. Может
быть, это  хорошо, а может, и не  очень.  ВсЈ понимающие люди  часто  бывают
скучными и примитивными. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит
многое  в судьбе  моей семьи. Меня любят  жена и дети, я тоже очень-очень их
люблю. Но иногда, когда лежу ночью и  не могу заснуть, я все-таки  мечтаю  о
торпеде с красной кнопкой.  Эта наивная детская мечта так и не оставила меня
и, может быть, никогда не оставит.




Праздник



     Первое воспоминание. Я один, маленький, лежу в  манеже. Кричу. Никто не
подходит.   Кричу  долго.  Манеж  --  обычная  детская  кровать  с  высокими
решетчатыми  бортами.  Лежу на  спине,  мне  больно  и мокро.  Стенки манежа
завешены сплошным белым покрывалом. Никого. Перед  глазами -- белый потолок,
если повернуть голову, можно долго смотреть на белое покрывало. Я ору и ору.
Взрослые приходят по расписанию.  Когда приходят -- кричат на меня,  кормят,
меняют  пеленки. Я  люблю взрослых,  они  меня  -- нет. Пусть  кричат, пусть
перекладывают на неудобную кушетку. Мне все равно. Хочется, чтобы кто-нибудь
пришел. Тогда можно  увидеть другие  манежи, стол,  стулья  и окно. Это все.
Потом  --  кладут в манеж.  Когда кладут, опять ору. На меня  кричат. Они не
хотят брать  меня  на руки,  я  не хочу в манеж. Сколько себя  помню, всегда
боялся, когда оставляли одного. Одного оставляли регулярно.
     Первый и самый приятный запах -- смесь винного перегара и духов. Иногда
приходили женщины в белых халатах, брали меня на руки. Бережно брали, не как
всегда.  Они называли это "праздник".  От них  вкусно пахло алкоголем.  Меня
несли куда-то,  приносили в большую  комнату со столом и стульями. Я сидел у
кого-нибудь на  коленях. Женщины передавали меня  с рук на руки. Мне  давали
съесть что-нибудь вкусное. Но самым приятным было то, что я мог  все видеть.
Все вокруг.  Лица людей, красивые тарелки на столах,  бутылки  и рюмки.  Все
пили  вино, ели, разговаривали. Женщина, у которой я сидел на коленях, одной
рукой  очень   бережно   придерживала  меня,  другой  проворно  опрокидывала
очередную порцию алкоголя, закусывала.  Закуски  были разные, от каждой  она
отщипывала  маленький кусочек и клала мне в рот. Никто ни на кого не кричал.
Тепло, уютно.




x x x



     В  детдоме пьянка.  Нормальная  пьянка, все прилично. Парни пьют водку,
закусывают. Это старшеклассники. Быстро зашли после уроков в комнату, сели в
углу, оставили кого-то "на стреме". Раскрыли консервы, выпили по кругу водки
из одной кружки, наскоро закусили.
     Внезапно заметили меня. Я  лежал под  кроватью в  противоположном  углу
комнаты.  Тело  под кроватью,  голова  и плечи -- наружу, передо мной книга.
Читать, засунув ноги под кровать, очень удобно. Никто не потревожит.
     -- Рубен, ползи сюда.
     Я  откладываю книгу,  ползу.  Ползу  медленно,  но все  терпеливо ждут.
Подползаю.
     -- Водку пить будешь?
     Вопрос риторический. Все понимают,  что водку пить мне еще не положено.
Водку пили только после двенадцати лет.
     Все смеются. Смеются беззлобно, у всех хорошее настроение.
     -- Ладно тебе, Серега, оставь пацана в покое. Дай ему лучше похавать.
     Серега, безногий парень, делает мне  бутерброд  из  хлеба  с  колбасой.
Чистит для меня дольки чеснока.
     Парни допивают водку, прячут пустую бутылку. Закусывают. Я ем вместе со
всеми. Хорошо. Всем хорошо. Праздник. Если бы не  праздник, никто не заметил
бы меня, тем более не стал бы делиться едой. Я -- никто, салага.
     После водки пьют чифир. Чифир заваривают в большой банке, медленно пьют
по  очереди. Мне чифир нельзя не только потому, что я еще  маленький, -- все
знают, что у меня больное сердце.
     Серега  берет кружку из-под водки,  быстро вскакивает  на свою тележку,
выезжает из комнаты. Возвращается  с почти полной кружкой воды. В одной руке
у  него  кружка, другой  он бережно отталкивается от пола. Ставит  кружку на
пол, достает из тумбочки банку варенья и ложку. Отливает  из  общей банки  с
чифиром немного в мою кружку, добавляет варенья. Варенье кладет не жалея.
     -- Вот, -- говорит, -- Рубен. Теперь у тебя чай с вареньем.
     Парни пьют чифир, я -- сладкий чай. Хорошо. Праздник.




Еда



     Есть  я  не  любил.  Если бы можно было,  я  бы  предпочел  таблетки из
фантастических  рассказов:  выпил такую таблетку -- и сытый весь день. Ел  я
плохо, меня уговаривали, кормили с ложки -- все было бесполезно.
     Мне повезло: когда я был совсем маленький, то жил в небольшом детдоме в
сельской  местности. Кормили хорошо и вкусно, нянечки были добрыми, следили,
чтобы все дети покушали, заботились о нас.
     Потом  были другие детдома, другие нянечки, другая еда. Перловая  каша,
пряники с червяками, несвежие яйца. Было все. Но я буду писать не об этом.
     Я  ловлю себя на мысли, что с едой связаны мои лучшие воспоминания. Все
самые  лучшие моменты моего  детства связаны с едой, вернее, с  теми людьми,
кто ею со мной делился,  дарил мне ее  как знак своего расположения. Странно
мне это.




x x x



     Не помню, где это было. Помню людей в белых халатах. Нас, детей, много,
и мы все очень маленькие.
     В комнату внесли ананас. В  то время он показался  мне очень большим  и
красивым.  Его разрезали не сразу, дали нам полюбоваться. Похоже, взрослые и
сами не решались разрушать такую красоту. Ананасы в России редкость.
     Ананас  всех разочаровал. Вернее,  почти  всех. Дети  распробовали  его
резкий  специфический вкус и отказались  есть  эти жгучие дольки. Ел один я.
Помню разговор взрослых.
     -- Давай дадим ему еще.
     -- Да ты что, вдруг ему плохо станет?
     -- Ты его  карточку видела? Его папа  небось на  этих  ананасах  вырос.
Может, у них там ананасы, как у нас картошка.
     Мне  давали еще  и  еще.  Наверное,  взрослым  было  забавно, как  этот
странный ребенок может  есть экзотический фрукт. Да и не могли они  выкинуть
столько добра. Я съел много ананасовых долек. Плохо мне не стало.




x x x



     Меня привезли в мой  первый детский дом. Не было людей в белых халатах,
кроватей в несколько рядов. Зато было много детей и телевизор.
     -- Он что, совсем сидеть не может? Давай его на диван посадим и обложим
подушками.
     Меня посадили на диван,  обложили подушками и покормили  манной кашей с
ложечки.  От неожиданности я  съел целую тарелку каши  и  заснул.  Каша была
очень вкусная. Детский дом мне понравился.




x x x



     Больница.  Ночь. Все спят. В палату забегает медсестра, включает ночник
над моей кроватью. Она в нарядном платье,  туфли на высоких каблуках, волосы
завиты  и свободно  лежат на плечах. Низко нагибается  ко мне.  У  нее очень
большие счастливые  глаза. От нее  пахнет духами  и  еще чем-то домашним, не
больницей.
     -- Закрой глаза, открой рот.
     Я  подчиняюсь. Она кладет мне в рот большую шоколадную конфету. Я знаю,
как надо есть шоколадные  конфеты. Надо взять  шоколадную конфету в  руку  и
откусывать по  маленькому кусочку. К тому же хочется получше рассмотреть эту
конфету.
     -- Раскуси и съешь. Понял?
     Я киваю.
     Она   выключает  ночник  и  убегает.  Я  раскусываю  конфету.  Мой  рот
наполняется  чем-то сладким  и жгучим.  Я  жую  шоколад,  у  меня  почему-то
кружится голова. Мне хорошо. Я счастлив.




x x x



     Меня привозят в  очередной детдом. Я ползу  по коридору, навстречу идет
нянечка. В коридоре темно, и она не сразу замечает меня.  Когда она подходит
совсем  близко, то вдруг  вскрикивает и отскакивает от  меня. Потом подходит
поближе, нагибается, чтобы получше меня  рассмотреть. У меня смуглая кожа, я
побрит  наголо.  С первого взгляда  в  полумраке коридора  можно  разглядеть
только глаза, большие глаза, висящие в воздухе  в пятнадцати сантиметрах над
полом.
     -- А худющий-то какой. Кожа да кости. Как из Бухенвальда.
     Я действительно не  очень толстый. Там,  откуда меня привезли, не очень
хорошо кормили, к тому же я плохо ел.
     Она уходит. Возвращается через пару  минут и кладет на пол  передо мной
кусок хлеба с салом. Я вижу сало первый  раз в жизни, поэтому сначала съедаю
сало, затем хлеб. Мне вдруг становится тепло и уютно, и я засыпаю.




x x x



     Пасха. Все нянечки празднично одеты. Ощущение праздника во всем. В том,
что нянечки так по особенному добры к нам, в настороженности воспитателей. Я
ничего не понимаю. Ведь во  время праздников по телевизору показывают парады
и демонстрации. Парадов нет только на Новый год. Но на Новый год есть елка и
подарки.
     После завтрака нянечка раздает нам по крашеному яйцу. Внутри яйцо такое
же  белое,  как и  обычное.  Я съедаю  пасхальное  яйцо. Оно очень  вкусное,
гораздо  вкуснее  яиц,  которые  нам  дают  в  детдоме.   Детдомовские  яйца
переваренные, жесткие, а это мягкое и очень-очень вкусное.
     Как ни странно, но где бы я ни был, в детдоме ли, в больнице или в доме
престарелых,  какая-нибудь добрая душа всегда давала  мне на Пасху  крашеное
яйцо. И это просто здорово.




x x x



     В России  существует обычай  поминать умерших  угощением. На  сороковой
день после смерти  родственникам  следует делиться  едой,  причем угощать не
просто  кого попало, а самых  несчастных.  Чем  несчастнее накормленный, тем
более ты угодил умершему, тем больше твоя заслуга перед Богом. А где их было
взять,  несчастных,  в самой счастливой стране мира?  Вот  и  шли к  воротам
нашего  детдома  бедолаги  с сумками,  корзинками и пакетами. Несли конфеты,
печенье,  булочки.  Несли  пирожки  и  блины,  все,  что  могли.  Неутомимые
воспитатели прогоняли их, чаще всего безуспешно.
     Нянечки же наши, пользуясь своим служебным положением, проносили  через
ворота детдома "поминальное", несмотря на строгие запреты.
     Больше всего везло нянечкам, работающим с нами, неходячими. Нас кормили
отдельно,  воспитатели были далеко.  Одна  нянечка ухитрилась пронести через
проходную кастрюлю фруктового киселя. К тому же мы  были самыми несчастными.
Конфеты, скормленные нам, ценились гораздо выше.
     Мы  же,  со своей стороны, знали,  что за "поминальное" нельзя говорить
"спасибо", что, когда тебя угощают, нельзя улыбаться.
     Я лежал в саду. Садом мы называли несколько яблонь, росших возле здания
детдома.  Ползти до сада  мне пришлось  долго, я  устал  и  лежал  на спине,
отдыхая. Все  ходячие были далеко, может, смотрели в  клубе  кино, может, их
повели  куда-то -- не помню. Я лежал и ждал, что  какое-нибудь яблоко упадет
недалеко от меня. Но повезло мне гораздо больше.
     Сухощавая  старушка  лезла  через  забор. Забор  был  двухметровый,  но
бабушку это  не остановило.  Она  быстро спрыгнула  с  него,  огляделась  по
сторонам и подошла ко мне. Деловито оглядев мои руки и ноги, она недоверчиво
спросила:  "Сирота  небось?"  Я  кивнул.  Такого  везения  она  не  ожидала,
скрюченные ноги и руки,  да  к тому же и сирота. Она поставила на землю свою
корзинку, откинула полотенце, прикрывавшее  содержимое, достала оттуда блин,
дала мне  и скомандовала: "Ешь". Я стал быстро есть блины, она торопила меня
и все  повторяла: "Тетку  Варвару  поминай,  тетку Варвару". Но  все хорошее
быстро кончается. Из-за угла уже шла воспитательница.
     -- Почему посторонние на территории? Кто пустил? Что вы тут делаете?
     И уже мне:
     -- Что ты делаешь?
     Что я делал?  Я жевал третий блин.  Жевал  быстро, потому что  в руке у
меня было еще полблина и я хотел успеть доесть все.
     Шустрая  бабушка уже подхватила свою корзинку и сиганула через забор. Я
быстро доел блин. Воспитательница постояла, улыбнулась чему-то и ушла.
     Это были первые блины в моей жизни.




x x x



     В очередной раз меня перевозят из детдома в детдом. Праздник начинается
уже  на вокзале, мне дают  мороженое и ситро. Мороженое  большое  и  покрыто
шоколадом. Как  только поезд  трогается с места, нянечка и медсестра уходят,
как они выражаются,  "гулять". "А шо, пошли погуляем". Возвращаются  с двумя
грузинами. Один грузин старый, седой, другой чуть  помоложе. Все пьют водку,
им  весело.  Мне отрезают большой  кусок колбасы,  дают  яйца,  ситро. Седой
грузин режет и режет колбасу, делает бутерброды и все  говорит мне: "Ты ешь,
ешь, дети  должны  хорошо кушать". Еды  очень много и ее никто  не  считает.
Темнеет, можно сколько угодно смотреть в окно, есть колбасу. Хочется ехать и
ехать, смотреть в окно. Я думаю о том,  что если дать всем взрослым на земле
много водки и колбасы, они будут добрые и все дети будут счастливы.




x x x



     Я  --  в  своем последнем  и  самом лучшем в мире детдоме. Передо  мной
завтрак: немного картофельного пюре, половинка помидора, булочка с  маслом и
чай. Я точно знаю, что сегодня не праздник, но почему тогда дали  картофель?
Я пробую чай -- он сладкий. Свежий помидор -- вообще деликатес. Я съедаю все
и понимаю, что мне фантастически повезло, я попал в рай.




x x x



     Мы с Катей живем в полуподвальном помещении,  потому что ее родители не
хотят  признавать  наш  брак.  Это  квартира  моей учительницы  -- одной  из
добрейших на земле  женщин. Она поселила нас  в своей квартире, а сама пошла
жить на дачу.
     По дороге из университета Катя покупает пельмени. Она  варит всю  пачку
сразу. Я  знаю, что  такое пельмени. Нам давали их в детдоме по четыре штуки
на брата.
     -- По сколько будем есть? -- спрашиваю я Катю.
     Она странно смотрит на меня.
     -- Вы их что, считали?
     Она накладывает нам пельмени. Катя съедает тарелку пельменей, я не могу
осилить больше шести штук.  Я понимаю, что в этом странном, не казенном мире
пельмени не считают.
     -- Воду из-под пельменей не выливай, -- деловито советую я Кате.  -- Из
нее можно суп сварить.
     Через несколько дней  в гостях у родителей  Катя ест  пельмени. Ее мама
берет со стола кастрюлю с пельменным бульоном и хочет выйти из кухни.
     --  Мама,  воду не  выливай, из  нее  можно суп сварить,  -- машинально
говорит Катя.
     На  следующий день, когда Катя уходит на занятия в университет, ее мама
тихонечко подходит  к  нашему  жилищу и кладет под  двери сырую курицу.  Лед
сломан.




x x x



     Когда Катя уходит на работу, я остаюсь один на один с очаровательнейшей
из женщин. Мы с Катей живем в одной квартире с ее бабушкой.
     Она заходит в мою комнату, садится напротив:
     -- Ну че, когда сдохнешь?
     -- Что вы, -- отвечаю я, -- когда надо, тогда и сдохну. Вы вот тоже уже
не молоденькая. Или вы вечно жить собираетесь?
     -- И зачем ты такой нужен, без рук, без ног? Гвоздя вбить не можешь.
     -- У вас химический карандаш есть?
     -- Есть.
     -- Вы  пройдитесь  по квартире и везде, где вам гвозди нужны, поставьте
точки. Поверьте, гвозди будут вбиты.
     Так, в задушевных беседах, мы коротаем время. Бабушка  рассказывает мне
о своей  молодости, о родственниках.  Из ее рассказов  выходит,  что  вся ее
родня -- подлецы и мерзавцы.
     Через некоторое время она идет на кухню, гремит посудой. Приходит.
     -- Рубен. Я тут борща сварила. Жрать будешь или боишься, что отравлю?
     -- Давайте борщ, а отравиться я не боюсь. И не такое ел.
     Она  приносит мне борщ. Борщ очень  вкусный. На дне тарелки  -- большой
кусок утиного мяса.




x x x



     Когда  Алла  была беременна,  мы  жили  совсем  плохо. Алла  ела хлеб с
перетопленным  жиром. Я жир есть не мог,  ел хлеб с подсолнечным маслом.  (В
детдоме  хлеб,  политый  подсолнечным  маслом,  посыпанный  солью,  считался
лакомством.) В тот год у меня впервые в жизни заболел желудок. Еще мы варили
гороховый суп. Суп Алла не ест, я ел его один. Мне было в сто раз легче, чем
ей, я  мог  есть суп и не  был беременным.  Когда родилась Майя, Алла решила
выкармливать  ее грудью. Естественное кормление очень полезно. Но Майя плохо
ела. Молоко у Аллы было зеленоватого цвета. И какашки у Майи были с зеленью.
Все это время  Алла питалась одной картошкой. Алла --  здоровый человек,  ей
нужно во много раз больше  еды, чем мне. То, что она может съесть за  раз, я
съем за день. Мы решили,  что перевести  Майю на искусственное питание будет
дешевле, чем обеспечить нормальное питание Алле.




x x x



     Пришел знакомый.
     -- Как живешь?
     -- Нормально.
     -- Что ешь?
     -- Гороховый суп.
     -- С картошкой?
     -- Конечно.
     -- А мы вторую неделю едим гороховый суп без картошки.
     Я ем гороховый суп всего три дня. У меня есть мешок картошки.




x x x



     Майе полтора года. Она  отказалась есть кашу.  Я беру, спокойно доедаю.
Майя  просит  сначала колбаски, потом пряников.  Нет ни того, ни другого, но
дело  не  в этом.  Если  ты  голоден  --  будешь есть  все, нет  -- ходи так
(детдомовское правило).  Майя  ходит  по  квартире, думает.  Потом  спокойно
подходит к Алле и говорит: "Мама, свари картошки". Мы  едим картошку с солью
и подсолнечным маслом, и я вспоминаю, как в детдоме мы варили картошку после
отбоя  при помощи  самодельного  кипятильника.  То, к  чему  я  пришел лет в
пятнадцать (варить картошку могли только старшеклассники), Майя имела уже  с
рождения.




x x x



     Алла  приводит  Майю  из  садика.  Смеется. Встретила  повариху.  Та  с
гордостью рассказывает,  что сегодня  в садике на обед была  курица. "Жирная
такая,  большая, всем досталось  по  кусочку". В  садике больше  ста  детей.
Курица была одна, вернее, полторы. Я смеюсь тоже.
     Я рад, что Майя ходит  в садик. Там у нее много друзей,  они все вместе
лепят из пластилина, рисуют красками. К тому же, приходя из садика, Майя ест
все, что ей дадут, и не выделывается.




x x x



     По  пути  из  садика  Майя  просит  Аллу  купить  ей сухариков. Обычные
ванильные сухарики.
     -- Да что ты, у нас  сейчас есть деньги,  хочешь, я куплю тебе пирожное
или еще что-нибудь?
     -- Нет, сухарики.
     Алла  покупает сухарики. Майя садится за стол и весь вечер грызет  свои
сухари. Оказывается, им на  полдник дали по  сухарику, а Майе  хотелось еще.
Нам в детдоме давали по два сухарика.




x x x



     Когда я жил в  доме престарелых,  меня поразила одна  вещь.  В столовой
после обеда раздавали кости. Обычные говяжьи кости из супа. Кости полагались
только ветеранам  войны.  С костей  было  тщательно  срезано  мясо,  но  при
достаточной ловкости что-то еще можно было срезать. Ветераны толпились перед
окошком раздачи, ругались, перечисляли заслуги и  звания.  Недавно я спросил
своего знакомого из интерната, как там кости, все еще раздают?
     -- Да что ты. На костях уже давно ничего не варят. Нет костей.




Нянечки



     Их было  мало. Настоящие нянечки, именно няни, заботливые и ласковые. Я
не помню  их имен, вернее, не  помню всех имен всех  добрых  нянечек.  Между
собой мы делили их на  "злых" и  "добрых". В том, детском, мире  грань между
добром  и  злом казалась  отчетливой и  простой.  Долгое  время  я  не  могу
избавиться от  дурной  детдомовской  привычки делить  всех людей на  своих и
чужих, умных  и глупых, добрых  и злых.  Что делать?  Я там вырос.  Там, где
грань между жизнью и смертью тонка, где  подлость и  мерзость  были  нормой.
Нормой  также  были  искренность  и   доброта.  Все   вперемешку.  Наверное,
необходимость каждый раз делать выбор  между плохим и  хорошим и породила во
мне эту категоричность.
     Хорошие нянечки были верующими. Все.  Вот написал и опять поделил людей
на категории. Никуда мне от этого не деться.
     Верить было запрещено.  Нам говорили, что Бога нет.  Атеизм был нормой.
Сейчас это кажется неправдоподобным,  но так  было.  Не знаю,  были ли среди
учителей  верующие  люди.  Может  статься,  были.  Учителям  было  запрещено
говорить с  нами об  этом. За крестное знамение или пасхальное яйцо  учителя
могли  выгнать с работы, нянечку -- нет. Зарплата  у нянечек была маленькая,
работы  много. Желающих  мыть полы и менять штаны  детям  было мало. На веру
нянечек  просто  закрывали глаза. И они верили. Верили, несмотря ни на  что.
Они  долго  молились  во время ночных дежурств, зажигая  принесенную с собой
свечку. Они крестили нас на ночь. На Пасху они приносили нам крашеные яйца и
блины. Приносить продукты в  детдом было  запрещено,  но что  могло поделать
строгое начальство с неграмотными женщинами?
     Хороших  нянечек было  мало. Я  помню  их  всех.  Сейчас  же постараюсь
рассказать об одной из них. Это действительная  история,  услышанная мною от
одной  из нянечек. Постараюсь пересказать то, что сохранила  детская память,
насколько возможно точно...




x x x



     Я  здесь  уже  давно  работаю.  Когда пришла,  посмотрела, а тут  детки
маленькие, кто без ножек, кто без ручек. И все грязные. Его помоешь, а он по
полу поползает -- и опять грязный. Кого с ложки кормить надо, кого подмывать
каждый  час. Уставала  очень. В  первое  ночное дежурство ни  на  минуту  не
прилегла.  Еще  новенького  привезли, он  всю  ночь маму звал.  Я  к нему на
кровать присела, взяла его за руку, так и просидела над  ним до  утра. И все
плакала,  плакала. А  наутро  пошла  к батюшке  благословения просить, чтобы
уволиться. Не могу, говорю, на это смотреть, всех жалко, душа разрывается. А
батюшка благословения и не дал. Говорит, что  это теперь крест твой до конца
дней. Я уж его так просила,  так просила.  А потом поработала, притерпелась.
Но все  равно тяжело.  Я  имена  всех  деток, за кем  ухаживала,  на бумажку
выписываю.  У меня дома  тетрадка есть, так я туда  всех вас записываю. И за
каждого на Пасху  свечку ставлю.  Много  свечек уже получается, дорого, но я
все равно за каждого ставлю и  за каждого Отче наш читаю. Потому что за всех
невинных  деток  Господь  велел молиться. А  у  тебя имя какое-то  странное,
Рубен, армянин, наверное. Армяне -- христиане, это я точно знаю. Не армянин,
говоришь? То-то я сразу и подумала, что раз родители к нему не приезжают, то
басурмане какие-то. Крещеная  душа дитя своего не оставит. Суки  они, прости
меня  Господи, дуру старую,  тут и  не захочешь,  а согрешишь.  А  ты у меня
будешь в тетрадке без фамилии записан. Фамилия  у  тебя какая-то чудная, я и
записать не сумею. Все с фамилиями записаны, а ты без. На молитве только имя
читать положено, но все равно нехорошо, что без фамилии.




x x x



     Что добавить к  этому рассказу? Я вырос, прочитал кучу разных книжек  и
кажусь себе  очень  умным. Спасибо учителям, научившим  меня читать. Спасибо
советскому   государству,  вырастившему  меня.  Спасибо  умным  американцам,
создавшим компьютер, за возможность печатать этот текст указательным пальцем
левой руки.
     Спасибо всем добрым  нянечкам за  то, что  научили меня доброте,  за то
тепло в  душе, что я  пронес через  все  испытания.  Спасибо  за то,  что не
выразить  словами,  не просчитать  на компьютере  и не измерить.  Спасибо за
любовь и христианское милосердие,  за то,  что я католик, за деток  моих. За
все.




Пацаны



     В палате нас  было  десять человек.  Вернее --  девять.  Вовочку мы  не
считали.  Вовочка  не  говорил.  Он  не  мог ничего,  только кушал  и какал.
Просыпались мы часто от его крика. Он, как всегда, хотел есть. Съесть он мог
много,  сколько  дадут.  Давали  как всем,  но ему не хватало, и  он кричал.
Двенадцатилетний младенец.
     Еще были я и Василек. Васильку было на  вид лет  двадцать. У него  были
парализованы ноги. Здоров он был как бык. Вернее, как все умственно отсталые
люди. Как-то раз  он ухватил за ногу дразнившую его нянечку -- она не смогла
вырваться, и на ноге у нее еще долго не заживал синяк. Нянечки дразнили его,
безобидного бугая,  шлепали по спине походя или говорили что-нибудь сальное,
а  он потом  шумно дрочил всю ночь, давая  повод для новых шуточек. Впрочем,
относились они к нему хорошо, двойную порцию накладывали всегда.
     Я -- девятилетний мальчик. Представьте себе  парализованного человечка.
Он  лежит локтями  на полу и раскачивается из  стороны  в сторону. Он что-то
делает, но вы еще  не понимаете что. Он ползет. Ползал я быстро,  за полчаса
мог   проползти  метров  триста,  если  бы  не  уставал.   Но  через  каждые
десять-пятнадцать метров приходилось отдыхать.  Но я мог  ползать! Ползать в
палате могли только я и Василек, -- это и отличало нас от остальных.
     Их было семеро.  Всех  имен не  помню. Да и не  полагалось мне знать их
имена. Только Сашка  Поддубный мог сидеть, и по  утрам нянечки сажали его на
пол перед низеньким столиком. Остальные лежали на кроватях круглые сутки. Их
называли "пацаны".  Уважение к ним в детдоме  было  абсолютное,  даже  пахан
детдома приходил к ним советоваться. Только у нас в комнате стоял телевизор,
и мы могли смотреть его когда захотим.
     Я в эту палату попал случайно.  Когда меня привезли, как раз один пацан
умер.  Это была  несчастливая койка номер три. До меня на ней спали  трое, и
все умерли. Никто не хотел ее занимать, а я был новенький. Потом меня хотели
перевести в другую палату, но Сашка Поддубный попросил, и меня оставили. Это
отдельная история.




x x x



     Как-то Сашка захотел в туалет, а Василька не было в комнате.
     У  меня  был  выбор:  ползти  за  нянечкой  или  попробовать помочь ему
самостоятельно.  Я взял  резинку  его  шаровар  в зубы, оттянул,  пододвинул
горшок, и он пописал. Теперь,  по негласному закону детдома, я мог  тоже его
попросить  о чем-нибудь. Набравшись наглости, я  попросил его  дать почитать
одну из его  книг.  Книг у него было  много.  Он  постоянно что-то читал или
переводил с немецкого.
     -- Возьми "Три мушкетера".
     -- "Три мушкетера" я уже читал, и она детская, дай "Солярис".
     -- Ты ничего в ней не поймешь.
     -- Пойму.
     -- Ты  упрямый, это  хорошо. Возьми  "Солярис", потом  расскажешь,  что
понял.
     Я прочел "Солярис" за воскресенье. Когда Саша спросил меня, что я понял
из книги, я  ответил: главному  герою незачем было лететь,  ведь с  женщиной
надо было разбираться раньше и на Земле. Саша сказал, что я еще  маленький и
ничего не понимаю. Но книги с тех пор стал мне давать. В общем, мне повезло.
Пацаны относились ко мне хорошо.




x x x



     К нам пришли шефы. Шефами у нас были студенты из пединститута.
     Нас собрали  в  актовом  зале,  шефы попели нам песенки и ушли. Вернее,
ушли не все. По плану шефской  помощи, студенты должны были проводить с нами
какие-то мероприятия, помогать  делать уроки  и  так  далее.  Но большинство
смотрели на  нас как  на прокаженных. Это выражение "как  на прокаженных"  я
вычитал потом,  и  оно  мне  очень понравилось.  А как  еще  можно  передать
выпученные глаза и плохо скрываемое отвращение?
     Но  некоторые приходили.  Как ни странно,  это были  студентки, звезд с
неба не хватавшие.  Природная доброта и жалость, а  может  быть, любопытство
приводили их к нам снова и снова.
     Одна такая девочка зашла и к нам.
     -- Мальчики, вам чем-нибудь помочь?
     -- Чифир будешь пить?
     -- Что?
     -- Чай крепкий.
     -- Буду.
     -- Тогда достань у  меня из-под матраца кипятильник, банку из тумбочки,
сходи за водой и заряди все это под кроватью.
     Это говорил Вовка Москва. Кличка такая у него была: "Москва". Почему --
не знаю.
     Эта студентка была  у нас  несколько раз, пацаны угощали ее шоколадными
конфетами, травили анекдоты. С ней было хорошо и весело.
     Как-то  раз  она  задержалась у нас, и ей было пора идти. Отпускать  ее
никому, конечно, не хотелось.
     --  Мальчики, ну мне  надо  еще  физику делать и математику, а  списать
сразу не дадут.
     -- Ты на каком курсе?
     -- На втором.
     -- Учебник с собой?
     -- В сумке.
     -- Доставай, читай задание.
     А это говорил Генка с угловой койки.
     Достала, села читать.
     -- Но я тут ничего не понимаю.
     -- Я тоже. Я только год вышку учу. Читай вслух.
     -- А формулы?
     -- И формулы читай.
     Она читала  свой учебник,  мы радовались, что она  еще не уходит, и  не
сомневались, что Генка решит все ее задачи.
     Она читала долго, а потом Генка велел ей сесть за стол и писать.
     -- Но ты же не видишь, что я пишу!
     -- Но ты видишь?
     -- Вижу.
     -- Ну и пиши.
     Он продиктовал ей решения всех ее задач и замолчал.
     -- А можно я с ответом сверю? Тут у меня ответы выписаны.
     -- Сверяй.
     --  Все  сошлось!  Но как ты это? Не  глядя  в  тетрадку. Ты ведь такой
маленький!
     Генка весил килограммов десять.  Кроме  того, что  он не мог ходить,  у
него  что-то еще  было с  щитовидкой,  он не рос.  Обычно его  накрывали  до
подбородка  одеялом,   и  из-под  одеяла  выглядывало  личико  восьмилетнего
мальчика. Впрочем, это было  и к лучшему. Его иногда выносили на улицу. Мы с
Васильком могли выползать на асфальт сами, а остальные улицы не видели.
     -- Мне восемнадцать. Я такой же маленький, как и ты.
     -- Ой, мальчики (она называла  их "мальчики", больше их  так  никто  не
называл). А я думала, вы еще в школе учитесь.
     --  Официально учимся. Второгодники. А  некоторые по два  года в  одном
классе сидели. Это просто у нас директор детдома добрый. Не хочет нас  в дом
престарелых отвозить. Там за нами ухаживать будет некому, и мы умрем.
     -- А чего же вы в институт не поступите? Вы же там отличниками были бы.
     -- В институт только ходячих берут.
     Она быстро-быстро засобиралась и ушла. Я выполз в коридор. Шел дождь, и
я хотел подползти к выходу.
     Было  прохладно -- поздняя осень или ранняя  весна.  Входные  двери  не
закрывали,  и я любил  подползать к самому выходу, смотреть на дождь. Редкие
капли дождя попадали внутрь, падали на меня. Было хорошо и грустно.
     Но в тот раз мое место у  двери было  занято. Тяжело опираясь на косяк,
стояла та самая студентка и жадно, взатяг, курила. И плакала. Я не помню, во
что она была одета. Помню только туфли на каблуках. Она была очень красивая.
Мне показалось, что такой красивой девушки я  никогда больше  не  увижу. Она
курила и плакала. Потом докурила и пошла под дождь. Без плаща и зонтика.
     Больше она к нам не приходила.




x x x



     Приехала комиссия из  Москвы.  Директору влепили выговор, всех  пацанов
отвезли в дом престарелых. Их воспитательница пришла в наш класс:  "Теперь я
буду у вас  работать до самого  выпуска". Я  пошел в пятый  класс, начальная
группа закончилась, и теперь  нам полагался  "свой"  классный руководитель и
"своя" воспитательница.
     Через  месяц  после  того, как пацанов  отвезли в дом престарелых,  она
поехала навестить "своих" подопечных. Приехала и рассказала все нам.
     Из  восьми  человек  выжил  один  Генка.  Дом  престарелых  состоял  из
отдельных   помещений   барачного   типа.   Престарелые   и   инвалиды  были
рассортированы по  степени  инвалидности. "Наши" лежали в отдельном бараке с
доходягами. Вдоль стен тянулись ряды кроватей, с которых стекала моча. К ним
никто  не  подходил.  Воспитательница  привезла им компот ассорти в  больших
банках. Про  Генку она  сказала:  "Злой какой-то".  "А компот заберите,  все
равно ходячие съедят".
     Я спросил ее, что будет со мной,  когда  я вырасту. Меня тоже отвезут в
дом престарелых, и я умру?
     -- Конечно.
     -- Но мне тогда будет пятнадцать, я не хочу  умирать так рано. Выходит,
все зря? Зачем же тогда учиться?
     -- Ничего не зря. Учиться вы должны потому, что вас кормят бесплатно. И
вообще, ты уроки выучил?
     С тех пор я очень  изменился. По малейшему поводу у меня наворачивались
слезы, и я плакал. Не помогали ни уговоры, ни угрозы. Я кричал в голос.
     Мне вызвали врача.  Пришел молоденький парнишка, присел ко мне на  пол,
улыбнулся  и что-то  спросил.  Я  улыбнулся ему в ответ.  Я не  хотел  с ним
разговаривать. Но пришлось.
     -- Почему ты часто плачешь?
     -- Я не часто плачу.
     -- Почему ты плакал вчера?
     -- Я полз, ударился головой и заплакал.
     --  Я  тебе не  верю. Мне все рассказала твоя  воспитательница. Ты  все
время плачешь. Это ненормально. Почему ты не хочешь со мной говорить?
     --  Потому  что  вы  психиатр. Они  все такие добрые  сначала, а  потом
забирают в  больницу. А в больнице  колют уколы и дают такие таблетки, чтобы
ты стал как Василек.
     --  Кто  тебе сказал  эту  ерунду? Никто тебя  не  заберет.  Кто  такой
Василек?
     -- Про больницу мне Вовка Москва рассказал.
     -- И где сейчас этот твой Вовка?
     -- Умер. Они все  умерли.  Они  были добрые и  умные. А Сашка Поддубный
давал мне свои книжки читать. А теперь их нет, а Василек живой. Его в другой
интернат отвезли, хороший, потому что он ползать может и сам в туалет ходит.
     -- А кто тебе рассказал, что они все умерли?
     -- Воспитательница. А еще она мне сказала, что меня тоже отвезут, когда
мне будет пятнадцать. А сейчас мне десять.
     Улыбающаяся воспитательница недоуменно смотрит на врача и говорит:  "Ну
и что? Что тут такого? Я  это  всему классу  рассказывала". Врач закурил.  Я
впервые видел,  как  взрослый человек курит прямо в палате. Он мне почему-то
нравился.
     -- Ты меня боишься?
     -- Да.
     Он был совсем не злой. Докурил, посмотрел на меня и ушел.
     А Генка умер очень скоро.




Америка



     Страну  эту   полагалось  ненавидеть.  Так   было  принято.  Ненавидеть
следовало все капиталистические страны, но Америку особенно. В  Америке жили
враги,  буржуи,  пьющие  кровь  рабочего  класса.  Американский  империализм
готовил  для  нас  атомную  бомбу.  Рабочие в Америке  постоянно голодали  и
умирали,  перед  посольством Советского  Союза в  США  нескончаемым  потоком
лилась очередь желающих сменить гражданство. Так нас учили, мы верили.
     Я  Америку  любил,  любил  с  девяти  лет.  Именно  в  девять  лет  мне
рассказали, что  в Америке  инвалидов  нет. Их убивают.  Всех.  Если в семье
рождается инвалид, врач делает ребенку смертельный укол.
     -- Теперь вы понимаете, дети, как вам  повезло родиться в нашей стране?
В  Советском  Союзе  детей-инвалидов  не  убивают. Вас учат, лечат и  кормят
бесплатно. Вы должны хорошо учиться, получить нужную профессию.
     Я не  хочу, чтобы меня кормили бесплатно, я никогда  не смогу  получить
нужную профессию. Я хочу укол, смертельный укол. Я хочу в Америку.




Дебил



     Я  дебил.  Это не  обидное прозвище, просто констатация  факта. Уровень
моего  интеллекта недостаточно  высок  для  самостоятельного  существования,
элементарного   выживания.   С   детства   знаю,  что   дебильность   бывает
компенсированная  и  некомпенсированная.   Компенсированная  дебильность  --
умственная недостаточность, при которой человек способен жить в обществе без
посторонней   помощи.   В  качестве  стандартного  примера  компенсированной
дебильности обычно приводят людей с ментальными проблемами, которых усилиями
педагогов и медиков удалось обучить  профессии маляра или дворника. Педагоги
научили   меня  решать   сложные   уравнения,  медики   старательно  пичкали
лекарствами,  заботливо накладывали  жесткие  гипсовые повязки  -- их усилия
оказались напрасными. Малярную кисть я до сих пор поднять не в состоянии.



x x x



     Одно из первых воспоминаний детства -- подслушанный разговор взрослых.
     -- Ты говоришь, что он умный. Но он же ходить не может!
     С  тех пор  ничего не  изменилось.  Всю мою жизнь  о моей  инвалидности
говорили  как  о  возможности  или  невозможности  производить  механические
действия:  ходить,  есть,  пить, пользоваться  туалетом.  Но  самое  главное
оставалось всегда  самым главным: я не  мог ходить. Остальное взрослых почти
никогда не интересовало. Не можешь ходить -- ты дебил.
     Очередной  детдом,  очередное  переселение.  В  тот  детский  дом  меня
перевезли из клиники,  где два года  безуспешно  пытались поставить на ноги.
Лечение  было  простым.  Мои  согнутые  в  коленях  ноги загипсовали,  затем
периодически разрезали гипс в нужных местах, давили на суставы и фиксировали
ноги  в  новом  положении.  Через  полтора  года  ноги  стали прямыми.  Меня
попытались поставить  на костыли, поняли, что  это бесполезно, и выписали. В
процессе лечения ноги постоянно  болели, я плохо соображал. По закону каждый
школьник Советского Союза имел право на образование; те,  кто  мог, посещали
школьные классы при клинике, к остальным учитель приходил прямо в палату. Ко
мне тоже пару  раз приходила учительница, но, убедившись в моей непроходимой
тупости,  оставила меня в покое. Учителя жалели бедное дитЈ и ставили мне по
всем предметам оценку "посредственно". Так я и переходил из класса в класс.
     В  клинику  меня  взяли  из  второго  класса,  из  клиники  выписали  в
четвертый. Все нормально, все по закону. Принесли в класс, положили на пол.
     Шел  урок  математики. Мне  повезло.  Именно в  тот день  классу давали
контрольную работу. Контрольная работа по математике  -- вещь ответственная,
под такое серьезное мероприятие педагогический совет школы выделил два урока
подряд, по сорок пять минут каждый.
     Учительница задала мне пару вопросов, выяснила, что мальчика необходимо
перевести во второй  класс,  и  успокоилась. Позвала  нянечку, распорядилась
отнести меня в спальный корпус.
     Пришла нянечка. Посмотрела на меня.
     -- Я ж  его  только что носила, опять носить?  Я вам  не лошадь, у меня
тоже права есть. Тоже мне, грамотные. Они не разобрались, а мне надрываться?
Я, может быть, если бы не война, тоже учительницей стала.
     Нянечка  говорила все  громче,  учительница внимательно  выслушала ее и
наконец смирилась. Очень  вежливо  она  попросила  нянечку выйти, извинилась
перед  ней за  причиненное беспокойство. Нянечка ушла, можно  было  начинать
контрольную работу.
     Учительница быстро писала на доске задания. Дописала, села за стол.
     Я  смотрел  на доску и  ничего не понимал.  Вместе с  цифрами в задачах
стояли буквы. Что такое плюс и  минус, я  знал хорошо -- до клиники я учился
лучше всех, -- но знаки умножения казались простыми описками.
     -- Здесь ошибка в примерах, -- начал я без предупреждения. -- Почему вы
написали буквы вместе с цифрами? Нельзя же складывать буквы.
     --  Это  не ошибка.  Эти буквы  на  самом деле цифры обозначают.  Какие
именно цифры  стоят  вместо букв, нам  и  нужно найти. Это называется решить
уравнение.
     -- Получается, если один плюс "ха" равен трем, "ха" равно двум? Это как
в головоломке в журнале.
     -- Не "ха", а "икс". Но, в общем, ты прав.
     -- А почему тогда во втором примере "икс" написан между двумя цифрами?
     -- Это не "икс",  это знак умножения. Он пишется либо  как  точка, либо
как русская буква "ха". На доске я написала знак умножения  крестиком, чтобы
его лучше было видно тем, кто сидит на задних партах.
     Что  такое умножение, я  не  знал. Врачей в больнице  почему-то  больше
всего  на свете беспокоило, сколько  будет дважды  два, трижды  три.  Если я
отвечал неправильно, они громко смеялись, называли правильный  ответ, иногда
давали мне конфету или печенье. Если бы  они сразу объяснили, что  умножение
есть последовательное сложение, легче бы мне от этого не  стало. Ноги болели
сильно, врачей я не любил.
     Учительница объясняет мне про умножение.
     -- Зачем я тебе все это объясняю? -- продолжает учительница. -- Ты даже
таблицы умножения не знаешь.
     -- Знаю,  но только  до пяти. Еще помню, что шестью шесть  --  тридцать
шесть.
     -- А семью восемь?
     -- Сейчас.
     Я начинаю вслух складывать цифры. Даю правильный ответ.
     -- Молодец, -- хвалит меня учительница
     --  Это  просто,  -- говорю  я. --  Когда  вы  объясняете,  все просто.
Расскажите еще.
     -- Ты не поймешь.
     -- Пойму. Вы же сами сказали, что я молодец.
     Учительница бодро  подходит к доске и начинает урок. Она пишет и пишет.
Время от времени останавливается  и  переспрашивает: "Понял?" Я все понимаю.
Она рассказывает  мне математику,  я  перебиваю  ее речь вопросами.  Дальше,
прошу я, дальше. Мы улыбаемся друг другу. Все так просто.
     -- Все. Это все. Я рассказала тебе  все, что ты должен знать на сегодня
как ученик четвертого класса.
     -- Я могу писать контрольную работу?
     -- Не уверена в успехе, но попробуй.
     Я пробую.
     Два  часа  проходят  очень  быстро,  класс  сдает  контрольные  работы.
Учительница  нагибается, берет у меня  листок бумаги,  быстро просматривает.
Смотрит  на меня. У  нее холодный и чужой  взгляд,  не такой, как  недавно у
доски. Я все понимаю.
     Быть дебилом не так уж и трудно. Все смотрят мимо тебя, не замечают. Ты
--  не   человек,  ничто.  Но   иногда  из-за  природной   доброты  или   по
профессиональной необходимости  собеседник выясняет, что внутри ты такой же,
как и все. В одно мгновение безразличие сменяется восхищением, восхищение --
глухим отчаянием перед реальностью.
     Я не смотрю  на учительницу.  Все  они одинаковые.  Уверен, что  в этот
момент она думает  о том же, что и все на ее месте, -- про мои ноги. Ноги --
главное, а математика -- это так, ерунда, развлечение.




Саша



     Мы знакомы лет  с пяти. Он обижал  меня. Потом мы подружились. Его мама
часто  угощала  меня  конфетами,  а  один  раз  подарила  заводную  игрушку.
Властная,  сильная и  очень  добрая женщина, она  воспитала  хорошего  сына.
Совсем недавно -- лет  пять назад -- я узнал, что она хотела усыновить меня.
Ей не дали.  Когда я, уже  взрослый человек,  спросил ее:  "Зачем?", она все
поняла и просто ответила:
     -- Саше было бы не так скучно. Вы  бы  играли вместе. Ты бы  в институт
поступил,  ты же умный, не то  что  мой оболтус.  Я  бы  из  тебя профессора
сделала.
     Я  смотрел в глаза этой умной русской женщине и  верил, что, если бы ей
разрешили, она бы пробила все стены, прошла все испытания, носила бы меня на
руках на  лекции,  но сделала бы  из  того черноглазого испанского  мальчика
профессора  математики.  Не врач  и  не  педагог, она  разглядела  в  глазах
пятилетнего  ребенка  то,  что  многочисленные  медицинские  комиссии  будут
безуспешно  пытаться  распознать.  Я знаю,  что она не  стала  бы читать мои
диагнозы  об "остаточной деятельности мозга" или "дебильности".  Она  видела
мои глаза.
     Но писать я буду о Саше, ее сыне. О мальчике, у которого была мама.




x x x



     Я плохо помню то далекое детство, когда мы были малышами. По-настоящему
я узнал Сашу, когда судьба свела нас в очередном из моих детдомов.
     Он полз по коридору и пел.

     ...Выходят на арену силачи,
     И цепи рвут движением плеча.

     Саша сильно отличался  от  нас. Его мама,  большой начальник в торговой
системе,  воспитывала  его  просто.  Она  брала  его  с  собой  на  работу и
показывала  ему  действительную  сторону  жизни.  Он  знал  все  про  счета,
накладные,  как  распределяется дефицит  и почему  нам  на завтрак дали мало
каши.
     Он полз  по  коридору  и  пел. Голос  у него был  громкий,  слышно было
далеко. Громко здоровался  с идущими навстречу  нянечками  или учителями. Он
называл их "персонал".
     Его поздно отдали  в  школу, мама потратила много времени  и сил, чтобы
попытаться  его  вылечить. Как  и все мамы,  она  хотела видеть  своего сына
здоровым и счастливым. Так что он был гораздо старше своих одноклассников.
     Меня  коробила  его манера  громко  петь.  Мне  не  нравилось,  как  он
разговаривал с  нянечками. Очень  часто  он говорил  им "ты". "Ты,  Маня, не
жилься,  побольше каши  клади. И пацану  подложи.  Ты думаешь,  если у  него
родителей нет и заступиться за него некому, так его вообще кормить не надо?"
Я  еще не понимал тогда, что за нарочитой грубостью он прятал свое смущение.
Я считал нянечек полубогами, а он в ответ  на матерную брань или хамство мог
ответить тем же.
     Ничего я тогда не понимал.




x x x



     Саше прислали посылку. Сашина мама понимала, что жизнь в детдоме не мед
и слала ему огромные посылки с продуктами. Любящая мать, она хотела, чтобы у
Саши  были  друзья, чтобы он мог учиться в школе,  поэтому  и привезла его в
детдом. Она  забирала его домой на все школьные каникулы и  на лето,  а  его
детдомовскую  жизнь скрашивала  как  могла  -- слала  посылки, оставляла ему
деньги.
     Мамы были  разные. Совсем  глупые  мамы  привозили  и  присылали  детям
конфеты. Умные мамы привозили сало,  чеснок,  домашние консервы --  в общем,
нормальную еду.
     Сашина мама  была не  просто  умной  мамой,  она  была  еще  и  большим
начальником.  Она  присылала  роскошные  посылки  с  шоколадом  и  тушенкой,
консервированными ананасами и соком авокадо.
     В тот день ему прислали сразу  две  посылки по  одиннадцать килограммов
каждая. Этим весом Саша гордился особо.
     -- По правилам советской почты частным  лицам разрешены посылки весом в
десять  килограмм,  но... (тут он  делал  паузу)  в  исключительных  случаях
принимаются посылки весом до одиннадцати килограмм.
     Мы  ничего не понимали  тогда в  почтовых правилах,  но радость  Сашину
разделяли полностью. Чем больше посылка, тем лучше, это понятно.
     Воспитательница  принесла  ему  две   посылки,  тяжело  пыхтя  и  ругая
чадолюбивых родителей.
     --  Саша, по правилам детского дома я могу  выдать тебе за  один раз не
более двухсот грамм продуктов. Ваш рацион сбалансирован, и переедать вредно.
Предварительно я должна убедиться в их качестве.
     Зря она это сказала.
     -- А проверять вы  будете специальным прибором или,  извините, на вкус?
Прибора я что-то не вижу. Тогда договоримся так. Вы проверяете банку тушенки
и  банку   консервированных   ананасов,  оставляете  мне   остальное,  и  мы
расходимся. Идет?
     -- Как ты мог такое подумать?  Не  нужна мне твоя тушенка. Выбирай, что
тебе нравится, и я уношу твои посылки.
     -- Тогда  так. Я сейчас  ничего  не  выберу, вы унесете посылки. Завтра
принесете снова, и я тоже ничего  не  выберу. Носить эти посылки вы обязаны.
Вы будете  носить  их мне каждый день  -- пару месяцев, пока не приедет  моя
мама. И уже моей маме вы будете объяснять про переедание и контроль качества
продуктов. Поверьте, она торговый работник и про контроль качества продуктов
знает все.
     Перспектива беседовать с Сашиной мамой воспитательницу не радует.
     Саша умный мальчик. Он понимает, что противнику  надо оставлять  пути к
отступлению.
     -- Идея!  Вы сейчас  просто  проверите на всех банках и  коробках  дату
изготовления,  просроченные  продукты изымете. А  насчет  двухсот  грамм  не
волнуйтесь. Я буду есть консервы не один и не в один вечер.
     Воспитательница рада  такому повороту дел. Ссориться с Сашиной мамой не
хочет никто. К  тому же  она понимает,  что мама не станет посылать сыну что
попало.  Она  добросовестно  проверяет  все  продукты   --  просроченных  не
оказывается.  Посылки  остаются  Саше,  и  он  от  своих  щедрот  предлагает
воспитательнице тушенку. Воспитательница отказывается. Тогда Саша достает из
коробки банку консервированных ананасов.
     -- У вас же дети есть. Передайте это им.
     Воспитательница колеблется. Она хотела бы отнести детям ананасы, но еще
сердита на Сашу, на  его манеру говорить  с  ней -- представителем  власти и
взрослым человеком. "Детям,  детям", -- повторяет Саша и смотрит ей в глаза.
Внезапно воспитательница улыбается, берет ананасы и уходит. Она добрая тетка
и понимает, что Саша на нее не злится.




x x x



     Советский Союз  --  страна всеобщего  дефицита. Дефицит  --  это  когда
чего-либо  нет в продаже и это нельзя  купить ни за какие деньги. Сотрудники
детдома  часто обращаются  к Саше  с  просьбой "достать" дефицит. Чаще всего
Саша отказывает. Он  не хочет  играть в  эти  взрослые игры. Он не злой и не
жадный, просто  знает, что его  мама не в состоянии снабдить дефицитом всех.
Воспитательница  просит  его  "достать" гречневую крупу.  Гречка -- дефицит.
Крупа  нужна ее маме, больной диабетом. Мама ничего не ест, вернее, ей нужна
строгая  диета. Среди разрешенных продуктов  --  гречневая  каша. Саша пишет
письмо своей маме, та высылает гречку.
     Воспитательница приносит Саше посылку.  В  посылке  --  два  килограмма
гречки. Она смотрит на Сашу. Ждет.
     -- Гречневая крупа, первый сорт, -- говорит Саша, --  цена сорок восемь
копеек за килограмм. Здесь два килограмма. С вас -- девяносто шесть копеек.
     -- Хорошо, Саша, я запишу, что у тебя есть девяносто шесть копеек.
     Дело  в  том,  что воспитанникам  детдома  запрещалось  иметь  наличные
деньги.
     Глупые  мамы  и  папы  давали  деньги  воспитательнице. Детдомовец  мог
попросить воспитательницу, и та в следующее дежурство приносила заказ. Таким
образом   можно   было   купить,   например,   конфеты   или   карандаш.  Но
воспитательницу  нельзя было  попросить купить  что-либо запрещенное.  Кроме
вина и  сигарет,  запрещены  были  рыбные  консервы,  яйца,  пирожные и  все
продукты домашнего  приготовления. Не надо объяснять, что наличные деньги  у
нас ценились значительно выше.
     -- Нет. Так не пойдет. Это не бизнес. У вас и так моих рублей пятьдесят
лежит. Вы же мне их не дадите?
     -- Не дам. Это запрещено. Да и что ты будешь делать с сырой крупой?
     -- Продам тете Дусе. Она нянечка, ей ваши запреты до лампочки.
     -- Но мне гречка нужна для мамы. Ты же обещал.
     --  Я ничего не  имею против вашей мамы.  Пусть  ест  гречневую кашу  и
радуется. Но я обещал продать вам крупу, а не подарить.
     -- Хорошо. Бери рубль, и мы в расчете.
     --  Нет. Вы мне  должны именно девяносто шесть копеек. Четырех копеек у
меня нет.
     Воспитательница включается в игру. Она идет за мелочью.
     Сделка состоялась.




x x x



     На  завтрак нам  дают  гречневую  кашу.  Гречневая  каша  -- редкость в
детдоме. Нам дают по две ложки каши, мы рады.  Не рад один Саша. Он ругается
матом, жилы на его шее вздуваются, он коротко  бросает: "Сволочи",  берет со
стола свою порцию каши и ползет к комнате, где едят нянечки.
     У Саши  торс здорового  человека. Его ноги скрючены  в немыслимый узел,
одна рука парализована.  Он подползает  к комнате нянечек, открывает головой
дверь и своей здоровой рукой бросает в комнату тарелку с кашей.
     В комнате нянечек за  столом сидят нянечка, ее дочь и муж. Перед каждым
-- полная тарелка каши.
     Мужчина поднимает голову  от тарелки. Он видит Сашу и слышит его слова.
Саша  высказывается в том роде,  что нянечка не только сама жиреет на  чужом
горе, но  еще и  кормит  свою  толстомордую дочку и  хахаля.  Конечно,  Саша
высказывает  все это  не  такими словами.  Он выражается нормальным  русским
языком, сдобренным отборным матом. Я не берусь повторить  эти слова. Мужчина
роняет ложку с  кашей  и просто говорит: "Маня, выйдем".  Саша  отползает от
входа в комнату, и они выходят.
     Маня  возвращается  с   фингалом  под  глазом  и  полным  ведром  каши.
Оказывается, каши в столовой много, просто ей лень было нести полное ведро.




x x x



     Сашу обвинили в том,  что он курит. Деньги у него были всегда, и он мог
бы покупать даже дорогие сигареты. Но он не курил. Не курил принципиально.
     В тот  день он предварительно запасся сигаретами, подполз к учительской
и  закурил.  Курил  он  серьезно, глубоко затягиваясь.  Учителя  подходили к
учительской, смотрели на наглеца, но ничего не предпринимали. Дым от сигарет
заполнил коридор и уже перетекал в  учительскую. Наконец дождались директора
школы.
     У нас был хороший директор.
     Он присел перед Сашей на корточки.
     -- Потуши сигарету.
     Саша загасил окурок.
     -- Наконец-то. Я уж думал, придется все выкурить.
     -- Что ты куришь?
     -- "Космос". Гадость, конечно, но все-таки с фильтром.
     -- Почему ты курил возле учительской?
     -- Вас ждал.
     -- Зачем? Ты же знаешь, что курить вредно. Даже сигареты с фильтром.
     -- Я не курю. Что я, дурак, травить себя, да еще за это деньги платить?
Просто  меня  обвинили в том, что  я курю. Мне все равно, но воспитательница
уверена, что я  ее обманываю. Если я решу курить, я буду курить открыто. Мое
здоровье -- мое личное дело. Но подозревать меня в обмане я не позволю. Если
она так хочет, чтобы я курил, -- я буду курить прямо перед ней.
     --  То  есть  тебя оскорбили недоверием, и ты  решил протестовать прямо
здесь?
     -- Да.
     -- Хорошо, я поговорю с ней. У тебя еще остались сигареты?
     -- Две с половиной пачки.
     -- Ты отдашь их мне?
     -- Вообще-то это дорогие сигареты.
     Директор улыбается, лезет в  карман за  деньгами. Он забирает сигареты,
дает Саше деньги и проходит в учительскую.
     В этом детдоме был очень хороший директор.




x x x



     У   нас  работали  очень  хорошие   учителя.  Люди,  увлеченные   своей
профессией.  Конечно,  учителям  было  намного легче,  чем  нянечкам. Им  не
приходилось ухаживать за нами. Мнение учителя по сравнению с мнением нянечки
для  меня  ничего не значило. Но  все  равно,  учителя  оставались взрослыми
людьми,  нужными  обществу,  а  я  --  бесполезным  куском мяса. Саша так не
считал.
     Однажды  к  ним  в  класс  пришла  новая  учительница  русского  языка.
Случайные  люди при работе  с  нами быстро отсеивались, не помогало  ничего,
даже  существенные  надбавки  к  зарплате  "за  вредность".  Эта  же  пришла
"подменной", то есть временно замещала заболевшую учительницу.
     Диктант. Все ученики сидят за партами. Саша лежит  на полу. Опираясь на
больную руку, здоровой он  старательно выводит крупные некрасивые буквы. Его
тело выворачивают судороги, но он честно старается.
     -- Извините, вы не могли бы диктовать помедленнее?
     --  Я диктую со скоростью,  предусмотренной  программой шестого  класса
средней школы.
     Саша улыбается.
     --  Понимаете, если  бы у меня еще  и  руки были как  у ученика шестого
класса средней школы, я бы вас не беспокоил.
     -- В таком случае тебе следовало бы учиться во вспомогательной школе.
     Саша не обижается. Он откладывает ручку и лезет в портфель за книгой.
     -- Что ты собираешься делать?
     --  Читать.  Писать  я  не  успеваю,  а  мешать другим  делать  задание
запрещено.
     -- Прекрати немедленно.
     -- Вы будете диктовать медленнее?
     Ее терпение лопается. Этот мальчишка просто  хам. Он мог бы  просто еще
раз попросить,  в  его  положении  выбирать  не  приходится. Он должен  быть
наказан. Она что-то долго пишет в классном журнале.
     -- Я вызову твоих родителей.
     -- Из Ленинграда? Мама не поедет. В крайнем  случае позвонит  директору
детдома.
     --  Хорошо.  Тогда  я  не  допущу  тебя к самоподготовке,  и завтра  ты
получишь двойки по всем предметам.
     В этот день ей выпадает вечернее дежурство.
     Учительница  идет  за  нянечками.  Три  здоровые тетки  сажают  Сашу  в
инвалидное кресло и пытаются отвезти в спальный корпус.
     -- Что же вы сама не везете? Надорваться боитесь?
     И уже нянечкам:
     -- Ладно, девочки, вы люди подневольные, поехали.
     Он  вцепляется  здоровой рукой  в  колесо  коляски.  Его тело  выгибают
судороги, ему очень больно, но отцепить его руку от спиц коляски практически
невозможно.  Нянечкам  приходится  тащить коляску  с  намертво  закрепленным
колесом. Они в голос ругают учительницу, но тянут коляску,  незлобиво матеря
Сашу.
     А   Саша  поет.  Он  поет  про  русский  корабль,  не  сдавшийся  перед
превосходящими силами противника.

     Врагу не сдается наш гордый "Варяг".
     Пощады никто не желает

     Его привозят  в спальный корпус,  выгружают  на пол.  Учительница рада.
Назавтра двойки Саше обеспечены.
     Вечером, когда дети  поели и  сотрудники детдома  садятся ужинать, Саша
выползает во двор и ползет в школу.
     Зима. Снег. Вечер.
     До  школы  недалеко  -- метров триста. Здоровой рукой он загребает  под
себя снег и осторожно переставляет  больную руку. Хуже всего  то, что  снега
намело совсем немного, и его больная рука все время скользит по обледенелому
асфальту, быстро ползти не получается.
     Одет  он  как и все  мы, неходячие. На нем  трико  и  рубашка.  Рубашка
расстегнута.  Расстегнута она  не для  форсу  --  просто  рубашка  все время
сползает на одно плечо, и пуговицы отваливаются.
     Он  заползает  в  здание школы, затем в свой класс и  читает  уроки  на
завтра.
     Нянечки обнаруживают пропажу ребенка, идут по следу, зовут учительницу.
     -- Иди сама с ним разбирайся.
     Она заходит в класс, смотрит на Сашу.
     -- Что ты тут делаешь?
     -- Реализую свое конституционное право, готовлю уроки.
     -- Но зачем ты полз по снегу?
     -- У  меня не было другого  выхода. Я должен был доказать вам, что меня
невозможно  победить грубой  силой.  Да, и  распорядитесь насчет транспорта,
назад я не поползу.
     Учительница выбегает.  Нам  рассказывают  потом, что  у  нее  случилась
истерика,  она  долго плакала,  но  мы  не верим. Мы не верим,  что  учителя
способны плакать из-за такой мелочи.




x x x



     Через несколько лет я приезжаю к Саше в гости.
     -- Мама, неси водку, мы с Рубеном немного выпьем.
     -- Но ты же даже на Новый год не пил.
     -- Новый год каждый год бывает, а Рубена я шесть лет не видел.
     Мы пьем водку, разговариваем, и я задаю ему самый главный вопрос:
     -- Саша, ты рад, что в твоей жизни был детдом?
     -- Нет. После детдома я стал другим человеком. Лучше бы его не было.
     -- Но в детдоме у тебя друзья были, ты со мной познакомился.
     Саша думает.
     -- Ты извини,  Рубен. Ты хороший  парень, мой друг, я  рад, что с тобой
познакомился. Но лучше бы детдома не было.




Нью-Йорк



     В очередной раз классный руководитель проводит с нами политзанятия. Нам
рассказывают  об  ужасах западного образа жизни. Мы уже привыкли и ничему не
удивляемся.  Я абсолютно  уверен,  что большинство людей в  Америке живут на
улицах   в   картонных  коробках,   что  все  американцы   поголовно  строят
бомбоубежища, что в стране очередной кризис.
     На  этот  раз  нам  рассказывают  о  Нью-Йорке.  Приводится  статья  из
"Нью-Йорк  таймс" про  бесплатную раздачу  сыра  безработным.  Было  роздано
несколько  тонн   сыра  по   100  граммов  на   душу.  Учительница  особенно
подчеркивает,  что  эти  бедолаги  в  течение следующего  месяца  ничего  не
получат.
     Я спрашиваю, не умрут ли они тогда все от голода.
     -- Конечно  умрут,  -- отвечает учительница.  -- Но им на смену  придут
новые толпы уволенных рабочих.
     Я верю.




x x x



     Мы одни  в  классе  -- я и учитель  истории. Он что-то пишет в классном
журнале,  я  читаю.  Он  сидит  за  учительским  столом,  я --  лежу на полу
неподалеку от него.
     -- Вы очень заняты?
     -- Что ты хотел?
     Он поднимает голову от работы. У  учителя  очень добрые и умные  глаза,
чуть седые волосы. На лацкане пиджака -- значок.
     -- Вопрос задать.
     -- Задавай.
     --  Нам  на политинформации рассказывали, что люди в  капиталистических
странах  живут в глубокой нищете  на грани  голодной смерти.  Я  тут немного
подсчитал, все сходится. Миллиардеры в Америке есть, но их очень мало. Так?
     -- Так.
     -- Миллионеры тоже есть, их немного, но все-таки во  много  раз больше,
чем  миллиардеров.  Людей  среднего достатка -- лавочников, парикмахеров  --
должно быть во много раз больше, чем  миллионеров,  рабочих -- во  много раз
больше, чем лавочников, а  безработных  -- во много раз больше, чем рабочих.
Так?
     -- Так. Ничего удивительного. Люди живут там очень плохо.
     --  Согласны?  Тогда  получается,   что   по  приблизительным  расчетам
ежедневно  на  улицах,  например,  Нью-Йорка  умирает  несколько  сот  тысяч
безработных, есть-то им нечего. И это не  считая умерших от  голода рабочих.
Нью-Йорк просто завален трупами!  Кто-то их должен  все время убирать. Я  не
понимаю  этих  американцев. Ходить по  улицам среди  умерших  и умирающих от
голода. Почему они до сих пор не свергли своих помещиков и капиталистов?
     Учитель встает  из-за стола, подходит ко мне, присаживается передо мной
на корточки. Он как-то странно смотрит на меня и улыбается. Он почти смеется
над моей серьезной задачей.  Наверное, у  него  сегодня просто очень хорошее
настроение.
     -- Сколько тебе лет?
     -- Вы же знаете, десять.
     -- Знаю, знаю,  -- говорит он уже совсем весело. -- А не рано тебе  еще
над такими вещами задумываться?
     Я молчу.
     -- Не сердись. Это просто еще слишком сложно для тебя.
     Учитель встает, берет  со стола классный журнал и  идет к выходу. Перед
дверью оборачивается,  серьезно и  строго  смотрит,  как будто  впервые меня
увидел.
     -- Ни с кем, слышишь, ни  с кем не говори на эту  тему.  Ты уже большой
мальчик, должен понимать.
     На следующий день  подходит  ко мне, нагибается, кладет на пол  толстую
красивую книгу.
     -- Почитай. Серьезный исторический роман. Знаю: тебе понравится.




Котлета



     Я слушался старших, всегда слушался  старших. В конце каждого  учебного
года  мне  торжественно  вручали  почетную  грамоту  "За  отличную  учебу  и
примерное поведение".  Учился  я действительно  отлично, а термин "примерное
поведение" означал, что я никогда не спорил  с  преподавателями. Общаться  с
учителями  было  легко  --  они  всегда  несли   полную  чушь.   Часами  нам
рассказывали  о совершенно  ненужных  и бесполезных  вещах. От нас требовали
пересказывать  все это  на уроках. Память  у меня  была хорошая, пересказать
урок я  мог запросто.  Учителя думали,  что я очень стараюсь. Странные люди.
Мне нравилось учиться в школе, там все было  понарошку. Нам давали  книжки с
красивыми картинками, тетради в линейку и клеточку.  Это  была такая игра --
школа. Я играл в нее с удовольствием.
     Но  слушаться  надо  было всех  старших. Труднее  всего было  слушаться
нянечек. То,  что  написано  в  умных книжках с красивыми картинками, их  не
интересовало.  Выученное наизусть стихотворение Пушкина  или  математическая
формула  не меняли ничего. От  меня  требовали  одного -- как  можно  меньше
обращаться за  помощью. Примерно  с  пяти  лет мне  говорили,  что  я  очень
тяжелый, потому что  много ем. "Все  жрет и жрет, а нам носи. Совесть совсем
потерял. Нарожали негры, теперь таскай его всю жизнь. Нам-то что мы, русские
бабы-дуры, добрые, вот и  терпим  от  них, заботимся. А  родители  их умные,
уехали в свою Африку". И так изо дня в день,  бесконечно, я  слушал  про  их
доброту и жалость и  про моих чернокожих родителей. Немного смешно, но текст
этот  мне приходилось  слышать  во  всех  учреждениях  Советского  Союза,  в
детдомах,  больницах,  доме  престарелых.  Словно  читали его  по  неведомой
таинственной шпаргалке, как школьный урок, как заклинание.
     Я старался как  мог. Но все, что я мог, -- это меньше  есть и пить. Как
жить  совсем  без  еды,  я не  знал.  Спросить было  не  у кого. У  учителей
спрашивать не имело смысла, они были ненастоящие, им не приходилось выносить
за  нами  горшки. От нянечек я знал, что работа у учителей гораздо легче,  а
зарплата -- выше. С точки зрения нянечек, платили учителям ни за что. В этом
я  с нянечками соглашался полностью. Рассказывать сказки из  красивых книжек
легко, выносить горшки тяжело. Это я понимал хорошо.
     Но от  учителей иногда  тоже была какая-то  польза.  Добрые учительницы
приносили мне из дома книги и журналы. В одном из женских журналов я вычитал
про  диету.  Чтобы  не толстеть, нужно было исключить  из рациона  мясные  и
мучные продукты.  Я  перестал  есть хлеб и макароны. Мясными продуктами  нас
баловали  не  часто,  но изредка  давали котлеты.  Отказаться от котлет было
трудно, но я  смог. Мне помогла умная книга про  разведчиков.  В этой  книге
говорилось, что настоящий мужчина должен тренировать силу воли каждый  день.
Я  и  тренировал. Сначала  очень  хотелось  есть,  потом привык.  Когда  нам
приносили  еду, я  автоматически выбирал то, что есть можно, и ел, если мог.
Чаще   всего  приходилось   ограничиваться  компотом  и  парой  ложек  каши.
Настроение у меня улучшилось. Теперь я делал все правильно, только все время
хотелось спать, а в школе к третьему уроку я переставал  соображать,  голова
кружилась. Несколько раз я терял сознание прямо на занятиях.
     В тот  день у меня  заболел  живот,  и я не успел доползти  до туалета.
Нянечка отнесла меня в туалет, положила  на пол  и  стала  воспитывать.  Она
орала  на  меня, говорила, какой  я плохой, повторяла про "черножопую суку",
про то,  как они  все обо  мне заботятся, какой  я  неблагодарный. Я молчал.
Говорить что-нибудь  было  бесполезно.  Подобная  история  повторялась не  в
первый раз. Плакать и просить о  снисхождении было бессмысленно,  все  слова
разбивались о  единственный довод -- мои  испачканные  штаны. Она орала  все
сильнее и сильнее, наклонялась ко  мне,  трясла обвислыми  щеками,  брызгала
слюной. Я  молчал. Что  я мог  сказать?  Она действительно была права. Я был
слишком толстый и все время думал только о еде. К своим  одиннадцати годам я
весил уже  почти  семнадцать  килограммов. Я  не мог оправдываться.  Я и сам
ненавидел себя за  слабость. Два  дня  назад я  съел котлету.  Я не хотел ее
есть,  действительно не хотел.  Я  думал, что только  понюхаю, потом откусил
кусочек. Так и не заметил, как съел всю.
     Я молчал. Тогда она сжала мою голову жирными  пальцами  и стала  тыкать
меня в грязные штаны.
     --  Молчит и молчит. Хоть бы слово  сказал. Проси прощения, обещай, что
больше так не будешь. Говори хоть что-нибудь.
     Она тыкала меня носом в говно  и повторяла уже  тихо:  "Говори, говори,
говори". Что я мог сказать? Я прекрасно понимал, что все, что от меня нужно,
это  не какие-либо  слова  -- все слова я  уже перепробовал.  Нянечка хочет,
действительно  хочет только одного:  чтобы я научился  сам ходить  в туалет.
Пообещать этого я не мог, поэтому и молчал.
     -- Говори, говори, говори. Будешь  говорить,  будешь? --  повторяла она
монотонно.  "Говори,  говори". Как  в фильме про  войну, в  котором немецкий
офицер допрашивал храброго русского разведчика. Немецкий офицер. Немец.
     Внезапно из меня вырывается простая немецкая фраза: "Русиш швайн".
     -- Ду бист  русиш швайн, --  кричу я в  отчаянной  наглости. -- Ду бист
русиш  швайн.  Русиш  швайн.  Русиш  швайн.  Русиш  швайн.  Правильно  твоих
родителей немцы расстреляли. И тебя надо бы расстрелять.
     Это  слова,  всего  лишь  слова.  Но они действуют.  Женщина  теряется.
Ребенком  она пережила немецкую  оккупацию, послевоенный голод.  Я знаю, что
бью по больному.
     Я привык к  своей  инвалидности.  Только  иногда  на минуту  появляется
непреодолимое  желание  встать на ноги. Желание это, как правило,  всплывает
спонтанно,  откуда-то  из   глубины  животного  нутра.  В   тот  момент  мне
сильно-сильно захотелось взять острый нож в правую руку  и бить лезвием в ее
толстый живот. Бить и бить. Распороть ее всю, хотелось мстить.
     Я  заплакал.  Плакал  и  кричал.   Кричал  в  рожу  этой   глупой  бабе
несправедливые и гнусные вещи. Кричал матом, стараясь задеть ее побольнее.
     Мимо проходила учительница. Зашла на крик, увидела меня, лежащего голым
на цементном полу в говне и слезах. Поняла все, подняла шум. Добрые взрослые
умыли меня, отнесли в постель. Пришла медсестра со шприцем.
     -- Успокойся, мальчик, все будет хорошо. Сейчас я сделаю тебе укольчик,
ты заснешь.
     --  Уйди  от  меня, сука, тварь. Ты русская.  Я тебя  ненавижу. Я  всех
русских ненавижу.  Фашисты, сволочи. Укольчик? Давай  сюда  укол, только  не
такой, а настоящий, чтобы умереть навсегда. Я --  черножопый, вы -- русские.
Тогда  убейте  меня  и не мучайте. Вам  даже  яда  для  меня жалко. Вы  хуже
фашистов. Фашисты всех инвалидов убивали, а вы издеваетесь.
     Мне делают укол. Я ору и ору. Рассказываю все: про диету, про то, что я
толстый.  Обещаю им, что больше  никогда ничего не буду есть. Учительница  и
медсестра слушают меня, не понимая. Пытаются успокоить.
     Укол подействовал.  Я  быстро заснул и проспал  до  середины следующего
дня. На душе было хорошо и спокойно. На обед дали котлету. Я решаю есть все.
Ем  котлету, съедаю  борщ с хлебом. Пусть я буду толстым, пусть. Мне уже все
равно.




Немец



     Он вошел в  класс  быстрой,  слегка семенящей походкой, выдвинул  стул,
сел.  Не глядя на нас, громко и отчетливо  начал  читать стихи. Читал долго.
Встал, оглядел класс.
     -- Это ГЈте. Я читал по-немецки. Может  быть, и вы сможете когда-нибудь
читать ГЈте в оригинале. Я ваш  новый учитель иностранного языка. -- Подошел
к  столу, открыл учебник. -- Прежде всего я должен извиниться перед Рубеном.
Рубен, я очень сожалею, что не могу научить тебя испанскому языку. Я не знаю
испанского.  Учи пока  немецкий. Если  выучишь  немецкий --  сможешь выучить
любой другой язык, запомни это.
     Я запомнил.
     Странный  учитель,  очень странный.  Иногда  забывался посреди  урока и
подолгу  читал стихи. Увлеченно и  живо рассказывал нам о Германии. Светился
от счастья, когда немецкая футбольная  команда выигрывала матч. Все немецкое
считал лучшим. Настоящий учитель, чокнутый, фанатик.




x x x



     Урок  немецкого языка. Класс завелся, мы спорим  с учителем. Тема спора
неизменна:  превосходство  Германии.  Спорить  можно  о  чем  угодно,  кроме
поражения  Германии  во Второй  мировой.  Если напомнить про войну,  учитель
замолчит, начнет суетливо протирать очки, сухим бесцветным голосом предложит
открыть  учебники  на  указанной  странице  и  повторять  вслух  бесконечные
немецкие глаголы.
     Глаза горят, щеки  покраснели. Он торжествующе бросает  в класс фамилии
немецких  композиторов,  философов,  поэтов.  Почти  кричит  о  преимуществе
немецких корабелов. Он счастлив,  доволен. Нам нечего возразить. Переходим к
обсуждению  сельского  хозяйства.  Мы  восхищенно  слушаем  про  центнеры  и
гектары, объемы производства и невиданные урожаи.
     Все портит чей-то тихий вопрос:
     -- А финики?
     -- Какие финики?
     -- Финики в Германии выращивают?
     Он  сникает, настроение испорчено. Мы читаем вслух бесконечные немецкие
глаголы.




x x x



     Подошел ко мне, присел. В руке -- бумажный кулечек с финиками.
     -- Хочешь?
     -- Спасибо.
     Мы  едим,  молчим. Доели. Он тяжело поднялся  с пола,  отряхнул  брюки,
вздохнул.
     -- А в Германии финики не растут. Это правда. Совсем не растут.




Музыка



     Музыка  была  не наша, чужая.  Ее записывали на  рентгеновских пленках.
Детдомовцы  привозили  пустые  рентгеновские  пленки  из  своих  бесконечных
поездок по больницам, затем меняли их на пленки с записью из  расчета один к
двум. Бизнес.
     Безобидные западные шлягеры внушали воспитателям ужас.
     -- Вы знаете, о чем они поют?
     Мы  не знали. Пластинки отбирали, поведение нарушителей обсуждалось  на
педагогическом совете школы,  борьба с капиталистическим влиянием шла вовсю.
Бессмысленная борьба.
     Мальчики стали носить длинные волосы.  Из Москвы прислали инструкции по
борьбе  с "заразой".  Волосы воспитанников  не должны  были опускаться  ниже
середины ушей.  Уши  измеряли  линейкой,  середину определяли  на глаз.  Шла
бесконечная борьба за право иметь прическу чуть шикарнее, чем у товарища.
     Споры  из-за длины волос  меня не волнуют. Меня  всегда стригут наголо,
потому что я не ходячий.
     Мне очень хочется узнать, о чем поют люди на пластинках. Я хочу выучить
их язык.




Письмо



     Это был плохой  детдом, очень плохой. Плохая  еда, плохие взрослые. Все
плохо. Детдома, как и тюрьмы, бывают разные. Этот был особенно плох. Тяжелее
всего  было  переносить  холод, детдом не отапливался.  Зимой было  особенно
трудно. В  авторучках  замерзали  чернила.  Холодно  в  классах,  холодно  в
спальнях,  везде холодно, куда бы  я ни заползал.  В других детдомах холодно
было только в коридоре, в этом  -- везде, в других детдомах  даже в коридоре
можно  было  подползти  к  батарее   отопления,  в  этом  --  батареи   были
бесполезными кусками холодного металла. Плохой детдом, очень плохой.
     Привезли  новенького.  Церебральный  паралич.  Очень  крупный,  сильный
парень  бился в судорогах.  Такие сильные  постоянные судороги бывают редко.
Взяли под руки, отвели в спальню, посадили на кровать.
     Лицо искажено, речь неразборчива, почти неразборчива. Я понимал все. Он
был не очень умный, но  и не  полный дебил, каким его считали  почти все, от
воспитателей до сверстников. Он сидел на кровати,  все время  как заклинание
повторяя странный звук, почти птичий клекот: "клск",  "клск".  Слов из одних
согласных  в русском языке не бывает. Я знал  это и читал гласные по  губам,
точнее, по движению лицевых мышц. Мальчик  не был сумасшедшим. Днем и  ночью
он  повторял простое  слово:  "коляска".  Нормальным его назвать  было также
трудно. Он еще не понял, ничего не понял. В этом детдоме жрать было  нечего,
какие коляски?
     Детдомовцы имели  право  переписываться  с  родителями.  Каждую  неделю
воспитательница упорно уговаривала детей писать  письма. Каждую  неделю дети
упрямо отказывались писать домой. Глупые дети. Им давали бесплатный конверт,
чистый листок бумаги.
     В младших классах письма  писали почти все.  Листки с детской писаниной
отдавали  воспитательнице, она  исправляла грамматические ошибки, вкладывала
письмо  в конверт и  отправляла  домой.  Все знали, что именно надо писать в
письмах.  Все  писали  про школьные отметки,  заботливых взрослых и  дружный
класс. Каждый праздник детям выдавали красивые открытки, всем одинаковые, --
чтобы поздравить  родителей.  Открытки взрослым особенно  нравились.  Каждую
открытку нужно было  расчертить под линейку карандашом, затем написать текст
поздравления  в черновике. Воспитательница  исправляла  в  черновике ошибки.
Теперь можно  было  переписать  текст на открытку карандашом,  а потом, если
написано без ошибок, обвести карандашную  заготовку  цветными чернилами. Все
знали также, про что писать нельзя. Нельзя было писать про  плохое, например
было запрещено писать про еду. Особенно про  еду. Но глупые родители в своих
письмах  почему-то  именно про  еду всегда и спрашивали. Поэтому  все письма
часто начинались  стандартно:  "Здравствуй,  мама!  Кормят нас  хорошо".  За
хорошие письма детей хвалили,  за  плохие -- ругали.  Особенно плохие письма
зачитывали вслух всему классу.
     Старшеклассники  писем  не  писали.  Что такое  детдом, родители и  так
знают. Зачем заставлять их  волноваться лишний раз? А если кому и  надо было
написать письмо, то конверт всегда можно купить, были бы деньги. Отдавать же
письмо воспитательнице могли  только не совсем умные дети. Все знали, что по
инструкции она должна отнести  письмо домой, прочитать и  лишь затем решать,
отправлять  письмо  или  нет.  Опустить  письмо в  почтовый ящик  мог  любой
взрослый. Чаще всего об этой нехитрой услуге просили нянечек, а один мальчик
приноровился  отправлять письма через  водителей хлебовозов. Каждый  день на
территорию детдома привозили  хлеб.  Он  подходил к шоферу,  шепотом говорил
ему:  "Письмо опустите в  почтовый ящик, пожалуйста". Шофер  оглядывался  по
сторонам,  молча  брал  письмо  и  садился в  машину.  Письма этого мальчика
отправлялись  в тот же день, его родители  знали это по  почтовому штемпелю.
Мальчик с гордостью  убеждал нас, что  все шоферы -- хорошие  люди. Его папа
был шофером.
     Может быть, воспитательница  действительно  верила, что старшеклассники
писем не писали, может  быть,  что-то и подозревала, но упорно  раз в неделю
уговаривала всех писать письма. Она говорила, все молчали. Так было принято.
Если   воспитательница   особенно   донимала   кого-нибудь  одного,   пацану
приходилось делать вид, что  он  решил  написать письмо. Он  быстро писал на
листке  бумаги "я  балдею  от перловой каши", вкладывал листок  в конверт  и
заклеивал конверт клеем для  сборки  авиамоделей.  Ни  одно такое  письмо до
адресата не доходило, да этого и  не требовалось. Зато во  второй раз к нему
уже не приставали.
     Новенький все сидел на своей кровати, кричал,  плакал. Поначалу нянечки
отнеслись  к нему  неплохо,  утром сняли  с  кровати на пол,  спросили,  как
положить, чтобы  он мог ползать.  Инвалид  лежал  на спине, дрыгал  ногами и
руками в воздухе,  мычал  что-то невразумительное.  Когда его перевернули на
живот,  он закричал  еще сильнее. Нянечки  посадили его обратно на кровать и
ушли. Что им оставалось делать?
     Он  кричал, мычал и плакал.  Днем и ночью. Одноклассники сначала хотели
его побить,  чтобы заткнулся, но не стали. Дебилов не били. Просто попросили
администрацию перевести  его в другую палату.  Никто не хотел  спать под его
ночные  крики.  Пока  взрослые  решали,  куда  отселить  несчастного,  парни
пытались развлечь  дурачка. Ему приносили  надувные мячи, детские игрушки --
ничего  не  помогало.  Парни  не  сдавались.  Что-то  же   должно  было  ему
понравиться.  Кто-то  предложил  ему  тетрадь,  толстую тетрадь  в клеточку.
Дурачок  обрадовался,  закивал. Вцепился  в  тетрадь, успокоился и  внезапно
отчетливо сказал: "Дай".  Неожиданная  удача всех развеселила.  Его  просили
снова и  снова сказать "дай". Он повторял и улыбался. Слово "дай" выходило у
него хорошо. Почти без  запинки он мог проговаривать  слова  "мама", "папа",
"дай",  "да"  и "нет". Слово  "нет"  он  произносил с трудом,  сначала почти
неслышное  "н",  потом  пауза  и  долгое, протяжное  "е-ет".  Но  этого было
достаточно. Он просил  ручку. Ему дали ручку,  уже  не  спрашивая,  принесли
стол, придвинули  к  его  кровати. Положили  на  стол  ручку.  Он  замер  на
мгновенье,  неожиданно ловко подхватил правой рукой  ручку,  уверенно лег на
стол всем телом, зажав под собой тетрадь, открыл тетрадь подбородком и ткнул
ручкой  в  чистый лист. Сел, руки бессмысленно  дергались,  ноги  под столом
отбивали неритмичную дробь. Он смеялся, парни смеялись вместе с ним.
     Жизнь новенького изменилась. По ночам он крепко  спал, а с утра нянечки
совали ему  в  руку  ручку, клали перед  ним тетрадь. Весь день он сидел  на
кровати, то  падая  на  тетрадь всем  телом, пытаясь снова и  снова ткнуть в
чистый листок авторучкой, то разгибаясь в радостном  смехе,  любуясь  своими
рисунками. Две недели  парни  в  палате спали  спокойно. Две недели  дурачок
терпеливо выводил в тетради  странные закорючки, замысловатые узоры, видимые
только ему одному  образы  и  знаки. Когда  в тетрадке не  осталось  чистого
места, он закричал. Опять закричал. Тетради в детдоме ценились, тем  более в
клеточку. Но дурачок хотел рисовать, парни хотели спать по ночам. Купили ему
новую, пусть рисует. Он даже  не взглянул на чистую тетрадь. Бросил ручку на
пол, положил на кровать рядом с собой тетрадь, мятую, бесполезную игрушку, и
закричал.
     Теперь  то, что  он  кричал,  понимали  все.  Он  кричал "мама". Кричал
громко.  Парни уже привыкли  немного  к его  речи. Все пытались  добиться от
него, чего ему еще нужно,  уговаривали не кричать, обещали  принести ему еще
много тетрадей -- ничего не помогало. Ему называли слова одни за другими, на
все он говорил  "нет".  Тогда  стали называть буквы. Просто  читали алфавит,
если буква ему нравилась, он  говорил  "да".  Сложилось  слово "письмо". Все
ясно.  Он  хотел, чтобы  его рисунки  послали маме. Позвали воспитательницу.
Воспитательница  долго  разглядывала  тетрадку.  Мятые  листки  были  плотно
зарисованы  какими-то значками.  В одном  месте знаки  стояли  вразбивку,  в
другом  плотно  сбивались  в  неразличимый  комок  чернильных  переплетений.
Некоторые  страницы  были  покрыты  сплошными  кругами.  Круги были  разного
размера, не всегда  замкнуты, лишь с большой натяжкой их можно было  принять
за букву "о". Но кто станет рисовать букву "о" на двух страницах подряд?
     Воспитательница  отказалась посылать тетрадку  родителям.  Это  письмо,
сказала  она,  я  должна  знать  его  содержание.  Назревал  скандал.  Какое
содержание можно найти в нелепых каракулях? Строгая  воспитательница  пойдет
после  смены к себе домой,  нормально выспится,  а парням опять придется  не
спать  по ночам от криков  дурачка? Воспитательнице срочно  пришлось  искать
выход из неприятной ситуации. Она подошла к новенькому.
     -- Это письмо?
     -- Нет.
     -- Это твои рисунки?
     -- Да.
     -- Ты хочешь, чтобы я послала их маме?
     -- Да.
     -- Может  быть,  мы не будем посылать маме всю тетрадку? Выберем  самые
красивые рисунки и пошлем?
     -- Нет. Нет.
     Он выговорил два раза "нет", слово, которое давалось ему  очень трудно.
Потом закричал. Он  кричал "мама", топал ногами и  пытался сказать "нет" еще
раз. У него не получалось.
     -- Хорошо, хорошо. Я все поняла. Маме очень нравится, когда ты рисуешь.
Я пошлю ей все твои рисунки. Я напишу  письмо  твоей маме. Напишу,  что тебе
здесь  очень  понравилось, у  тебя много друзей  и ты очень любишь рисовать.
Тебе ведь нравится у нас?
     -- Да.
     Так   и  поговорили.  Воспитательница   отправила  тетрадку   родителям
новенького.  Новенький  успокоился.  Ночью  он  спал, днем  сидел  на  своей
кровати, уставившись в одну точку.
     Через месяц в  детдом привезли инвалидные коляски. Колясок было  много,
на всех хватило. Дали коляску и новенькому. Нянечки подхватили его под руки,
он  встал.  Подвели  к  коляске,  посадили. Попытались поставить его ноги на
подножки, он не дал. Подножки убрали совсем. Он оттолкнулся ногами от пола и
поехал.  Очень  быстро  перебирая  сильными  ногами  по  полу, он покатил по
коридору.
     На очередном  классном собрании воспитательница ругала новенького.  Она
говорила обычные в таких случаях глупости. Как надрывается страна, выкраивая
для  нас последний кусок хлеба, какой он неблагодарный.  Доказывала, что она
поступила с новеньким как с человеком, отправила его тетрадку родителям, а в
тетрадке,  оказывается,  он  облил  грязью  весь  коллектив  детского  дома,
расписал жизнь детдома в черном цвете, огульно охаял  педагогический совет и
обслуживающий  персонал. Она говорила и говорила. Новенький не слушал. Когда
она дошла  до обычных в таких случаях обвинений в  черствости и бездушии, он
отодвинул ногой школьную парту и выкатился в коридор.
     Больше писем ему писать не разрешали. Он  и не просил.  После уроков он
катался по коридору, часами играл  надувным мячиком. В обед регулярно просил
добавки. Его нужно было кормить с  ложки, нянечки не хотели скармливать  ему
добавочную порцию.  Пытались объяснить  ему все это, но тщетно. Он  катил за
нянечкой  на своей коляске  до  тех  пор, пока  она  не  сдавалась.  Нянечки
пытались  спрятаться от  его  приставаний  в  своей комнате. Он сидел  возле
комнаты  и кричал. Когда это все им надоедало,  они  выходили  из  комнаты и
давали ему еще одну тарелку супа или  каши. Постепенно все привыкли к нему и
всегда давали двойную порцию, чтобы отвязаться от назойливого инвалида.
     Когда мы оставались  одни,  я разговаривал с ним. Медленно проговаривая
каждое слово, он произносил фразу,  вопросительно и  недоверчиво смотрел  на
меня. Я повторял его слова. Постепенно он стал доверять мне, и повторять его
слова мне уже не требовалось. Мы просто разговаривали. Я спросил его, что же
конкретно было в том письме.
     -- Рубен. Я много думал.
     -- Знаю, ты много думал и написал хорошее письмо. Что ты написал?
     -- "МАМА МЕНЯ ПЛОХО КОРМЯТ И НЕ ДАЮТ КОЛЯСКУ".
     Вся  первая страница его  первого в жизни письма была исписана  буквами
"м".  Большими  и  маленькими. Он  надеялся, что  хоть  одна буква  из  всей
страницы  будет  понятна.  Иногда  на букву  он  изводил несколько  страниц.
Толстая тетрадка в девяносто шесть страниц была исписана полностью.
     Я пытался спорить:
     -- Первые четыре буквы -- лишние.
     -- Я много думал.
     -- Все  равно первые  четыре лишние. У  тебя  могло  не хватить места в
тетрадке.
     Он задумался. Потом широко улыбнулся  и медленно, очень четко произнес:
"Ма-ма".




© Copyright Рубен Давид Гонсалес Гальего
     "Иностранная литература", 2002, No 1

Пишите мне!

Оля.