15
Спал я недолго; кажется, было часов десять, когда я проснулся.
Выкурил сигарету и сразу почувствовал, как я проголодался. Последний раз я
съел две котлеты, когда мы с Броссаром и Экли ездили в кино в Эгерстаун.
Это было давно - казалось, что прошло лет пятьдесят. Телефон стоял рядом,
и я хотел было позвонить вниз и заказать завтрак в номер, но потом
побоялся, что завтрак пришлют с этим самым лифтером Морисом, а если вы
думаете, что я мечтал его видеть, вы глубоко ошибаетесь. Я полежал в
постели, выкурил сигарету. Хотел звякнуть Джейн - узнать, дома ли она, но
настроения не было.
Тогда я позвонил Салли Хейс. Она училась в пансионе Мэри Э. Удроф, и
я знал, что она уже дома: я от нее получил письмо с неделю назад. Не то
чтобы я был от нее без ума, но мы были знакомы сто лет, я по глупости
думал, что она довольно умная. А думал я так потому, что она ужасно много
знала про театры, про пьесы, вообще про всякую литературу. Когда человек
начинен такими знаниями, так не скоро сообразишь, глуп он или нет. Я в
этой Салли Хейс годами не мог разобраться. Наверно, я бы раньше сообразил,
что она дура, если бы мы столько не целовались. Плохо то, что если я
целуюсь с девчонкой, я всегда думаю, что она умная. Никакого отношения
одно к другому не имеет, а я все равно думаю.
Словом, я ей позвонил. Сначала подошла горничная, потом ее отец.
Наконец позвали ее.
- Это ты, Салли? - спрашиваю.
- Да, кто со мной говорит? - спрашивает она. Ужасная притворщица. Я
же сказал ее отцу, кто спрашивает.
- Это Холден Колфилд. Как живешь?
- Ах, Холден! Спасибо, хорошо! А ты как?
- Чудно. Слушай, как же ты поживаешь? Как школа?
- Ничего, - говорит, - ну, сам знаешь.
- Чудно. Вот что я хотел спросить - ты свободна? Правда, сегодня
воскресенье, но, наверно, есть утренние спектакли. Благотворительные, что
ли? Хочешь пойти?
- Очень хочу, очень! Это будет изумительно!
-"Изумительно"! Ненавижу такие слова! Что за пошлятина! Я чуть было
не сказал ей, что мы никуда не пойдем. Потом мы немного потрепались по
телефону. Верней, она трепалась, а я молчал. Она никому не даст слова
сказать. Сначала она мне рассказала о каком-то пижоне из Гарварда -
наверно, первокурсник, но этого она, конечно, не выдала, - будто он в
лепешку расшибается. Звонит ей день и ночь. Да, день и ночь - я чуть не
расхохотался. Потом еще про какого-то типа, кадета из Вест-Пойнта, - и
этот готов из-за нее зарезаться. Страшное дело. Я ее попросил ждать меня
под часами у отеля "Билтмор" ровно в два. Потому что утренние спектакли
начинаются в половине третьего. А она вечно опаздывала. И попрощался. У
меня от нее скулы сворачивало, но она была удивительно красивая.
Договорился с Салли, потом встал, оделся, сложил чемодан. Выйдя из
номера, я заглянул в окошко, что там эти психи делают, но у них портьеры
были опущены. Утром они скромнее скромного. Потом я спустился в лифте и
рассчитался с портье. Мориса, к счастью, нигде не было. Да я и не старался
его увидеть, подлеца.
У гостиницы взял такси, но понятия не имел, куда мне ехать. Ехать,
оказывается, некуда. Было воскресенье, а домой я не мог возвратиться до
среды, в крайнем случае до вторника. А идти в другую гостиницу, чтоб мне
там вышибли мозги, - нет, спасибо. Я велел шоферу везти меня на
Центральный вокзал. Это рядом с отелем "Билтмор", где я должен был
встретиться с Салли, и я решил сделать так. Сдам вещи на хранение в такой
шкафчик, от которого дают ключ, потом позавтракаю. Очень хотелось есть. В
такси я вынул бумажник, пересчитал деньги. Не помню, сколько там
оказалось, во всяком случае, не такое уж богатство. За какие-нибудь две
недели я истратил чертову уйму. По натуре я ужасный мот. А что не
проматываю, то теряю. Иногда я даже забываю взять сдачу в каком-нибудь
ресторане или ночном кабаке. Мои родители просто приходят в бешенство. Я
их понимаю. Хотя отец довольно богатый, не знаю, сколько он
зарабатывает, - он со мной об этом не говорит, - но, наверно, много. Он
юрисконсульт корпорации. А они загребают деньги лопатой. И еще я знаю, что
он богатый, потому что он вечно вкладывает деньги в какие-то постановки на
Бродвее. Впрочем, эти постановки всегда проваливаются, и мама из себя
выходит, когда отец с ними связывается. Вообще мама очень сдала после
смерти Алли. Из-за этого я особенно боялся сказать ей, что меня опять
выгнали.
Я отдал чемоданы на хранение и зашел в вокзальный буфет позавтракать.
Съел я порядочно: апельсиновый сок, яичницу с ветчиной, тосты, кофе.
Обычно я по утрам только выпиваю сок. Я очень мало ем, совсем мало. Оттого
я такой худой. Мне прописали есть много мучного и всякой такой дряни,
чтобы нагнать вес, но я и не подумал. Когда я где-нибудь бываю, я обычно
беру бутерброд со швейцарским сыром и стакан солодового молока. Сущие
пустяки, но зато в молоке много витаминов. Х. В. Колфилд. Холден Витамин
Колфилд.
Я ел яичницу, когда вошли две монахини с чемоданишками и сумками -
наверно, переезжали в другой монастырь и ждали поезда. Они сели за стойку
рядом со мной. Они не знали, куда девать чемоданы, и я им помог. Чемоданы
у них были плохонькие, дешевые - не кожаные, а так, из чего попало. Знаю,
это роли не играет, но я терпеть не могу дешевых чемоданов. Стыдно
сказать, но мне бывает неприятно смотреть на человека, если у него дешевые
чемоданы. Вспоминается один случай. Когда я учился в Элктон-хилле, я жил в
комнате с таким Диком Слеглом, и у него были дрянные чемоданы. Он их
держал у себя под кроватью, а не на полке, чтобы никто не видел их рядом с
моими чемоданами. Меня это расстраивало до черта, я готов был выкинуть
свои чемоданы или даже обменяться с ним насовсем. Мои-то были куплены у
Марка Кросса, настоящая кожа, со всеми онерами, и стоили они черт знает
сколько. Но вот что странно. Вышла такая история. Как-то я взял и засунул
свои чемоданы под кровать, чтобы у старика Слегла не было этого дурацкого
комплекса неполноценности. Знаете, что он сделал? Только я засунул свои
чемоданы под кровать, он их вытащил и опять поставил на полку. Я только
потом понял, зачем он это сделал: он хотел, чтобы все думали, что это
е г о чемоданы! Да-да, именно так. Странный был тип. Он всегда издевался
над моими чемоданами. Говорил, что они слишком новые, слишком мещанские.
Это было его любимое слово. Где-то он его подхватил. Все, что у меня было,
все он называл "мещанским". Даже моя самопишущая ручка была мещанская. Он
ее вечно брал у меня - и все равно считал мещанской. Мы жили вместе всего
месяца два. А потом мы оба стали просить, чтобы нас расселили. И самое
смешное, что, когда мы разошлись, мне его ужасно не хватало, потому что у
него было настоящее чувство юмора и мы иногда здорово веселились.
По-моему, он тоже без меня скучал. Сначала он только поддразнивал меня -
называл мои вещи мещанскими, а я и внимания не обращал, даже смешно было.
Но потом я видел, что он уже не шутит. Все дело в том, что трудно жить в
одной комнате с человеком, если твои чемоданы настолько лучше, чем его,
если у тебя по-настоящему отличные чемоданы, а у него нет. Вы, наверно,
скажете, что если человек умен и у него есть чувство юмора, так ему
наплевать. Оттого я и поселился с этой тупой скотиной, со Стрэдлейтером.
По крайней мере у него чемоданы были не хуже моих.
Словом, эти две монахини сели около меня, и мы как-то разговорились.
У той, что сидела рядом со мной, была соломенная корзинка - монашки и
девицы из Армии Спасения обычно собирают в такие деньги под рождество.
Всегда они стоят на углах, особенно на Пятой авеню, у больших универмагов.
Та, что сидела рядом, вдруг уронила свою корзинку на пол, а я нагнулся и
поднял. Я спросил, собирает ли она на благотворительные цели. А она
говорит - нет. Просто корзинка не поместилась в чемодан, пришлось нести в
руках. Она так приветливо улыбалась, смотрит и улыбается. Нос у нее был
длинный, и очки в какой-то металлической оправе, не очень-то красивые, но
лицо ужасно доброе.
- Я только хотел сказать, если вы собираете деньги, я бы мог
пожертвовать немножко, - говорю. - Вы возьмите, а когда будете собирать, и
эти вложите.
- О, как мило с вашей стороны! - говорит она, а другая, ее спутница,
тоже посмотрела на меня. Та, другая, пила кофе и читала книжку, похожую на
Библию, только очень тоненькую. Но все равно книжка была вроде Библии. На
завтрак они взяли только кофе с тостами. Я расстроился. Ненавижу есть
яичницу с ветчиной и еще всякое, когда рядом пьют только кофе с тостами.
Они приняли у меня десять долларов. И все время спрашивали, могу ли я
себе это позволить. Я им сказал, что денег у меня достаточно, но они
как-то не верили. Но деньги все же взяли. И так они обе меня благодарили,
что мне стало неловко. Я перевел разговор на общие темы и спросил их,
куда они едут. Они сказали, что они учительницы, только что приехали из
Чикаго и собираются преподавать в каком-то интернате, не то на Сто
шестьдесят восьмой, не то на Сто восемьдесят шестой улице, - словом,
где-то у черта на рогах. Та, что сидела рядом, в металлических очках,
оказывается, преподавала английский, а ее спутница - историю и
американскую конституцию. Меня так и разбирало любопытство - интересно бы
узнать, как эта преподавательница английского могла быть монахиней и
все-таки читать некоторые книжки по английской литературе. Не то чтобы
непристойные книжки, я не про них, но те, в которых про любовь, про
влюбленных, вообще про все такое. Возьмите, например, Юстасию Вэй из
"Возвращения на родину" Томаса Харди. Никаких особенных страстей в ней не
было, и все-таки интересно, что думает монахиня, когда читает про эту
самую Юстасию. Но я, конечно, ничего не спросил. Я только сказал, что по
английской литературе учился лучше всего.
- Да что вы? Как приятно! - обрадовалась преподавательница
английского, та, что в очках. - Что же вы читали в этом году? Мне очень
интересно узнать!
Приветливая такая, добрая.
- Да как сказать, все больше англосаксов - знаете, Беовульф и
Грендель, и "Рэндал, мой сын", ну, все, что попадается. Но нам задавали и
домашнее чтение, за это ставили особые отметки. Я прочел "Возвращение на
родину" Томаса Харди, "Ромео и Джульетту", "Юлия Це..."
- Ах, "Ромео и Джульетта"! Какая прелесть! Вам, наверно, очень
понравилось? - Она говорила совсем не как монахиня.
- Да, очень. Очень понравилось. Кое-что мне не совсем понравилось,
но, в общем, очень трогательно.
- Что же вам не понравилось? Вы не припомните, что именно?
По правде говоря, мне было как-то неловко обсуждать с ней "Ромео и
Джульетту". Ведь в этой пьесе есть много мест про любовь и всякое такое, а
она как-никак была монахиня, но она сама спросила, и пришлось рассказать.
- Знаете, я не в восторге от самих Ромео и Джульетты, - говорю, - то
есть они мне нравятся, и все же... сам не знаю! Иногда просто досада
берет. Я хочу сказать, что мне было гораздо жальче, когда убили Меркуцио,
чем когда умерли Ромео с Джульеттой. Понимаете, Ромео мне как-то перестал
нравиться, после того как беднягу Меркуцио проткнул шпагой этот самый
кузен Джульетты - забыл, как его звали...
- Тибальд.
- Правильно. Тибальд. Всегда я забываю, как его зовут. А виноват
Ромео. Мне он больше всех нравился, этот Меркуцио. Сам не знаю почему.
Конечно, все эти Монтекки и Капулетти тоже ничего - особенно Джульетта, -
но Меркуцио... нет, мне трудно объяснить. Он был такой умный, веселый.
Понимаете, меня злость берет, когда таких убивают, - таких веселых, умных,
да еще по чужой вине. С Ромео и Джульеттой дело другое - они сами
виноваты.
- В какой вы школе учитесь, дружок? - спрашивает она. Наверно, ей
надоело разговаривать про Ромео и Джульетту.
Я говорю - в Пэнси. Оказывается, она про нее слышала. Сказала, что
это отличная школа. Я промолчал. Тут ее спутница, та, что преподавала
историю и конституцию, говорит, что им пора идти. Я взял их чеки, но они
не позволили мне заплатить. Та, что в очках, отняла у меня чеки.
- Вы и так были слишком щедры, - говорит. - Вы удивительно милый
мальчик. - Она сама была славная. Немножко напоминала мать Эрнеста Морроу,
с которой я ехал в поезде. Особенно когда улыбалась. - Так приятно было с
вами поговорить, - добавила она.
Я сказал, что мне тоже было очень приятно с ними поговорить. И я не
притворялся. Но мне было бы еще приятнее с ними разговаривать, если б я не
боялся, что они каждую минуту могут спросить, католик я или нет. Католики
всегда стараются выяснить, католик ты или нет. Со мной это часто бывает,
главным образом потому, что у меня фамилия ирландская, а коренные ирландцы
почти все католики. Кстати, мой отец раньше тоже был католиком. А потом,
когда женился на моей маме, бросил это дело. Но католики вообще всегда
стараются выяснить, католик ты или нет, даже если не знают, какая у тебя
фамилия. У меня был знакомый католик, Луи Горман, я с ним учился в
Хуттонской школе. Я с ним там с первым и познакомился. Мы сидели рядом в
очереди на прием к врачу - был первый день занятий, мы ждали медицинского
осмотра и разговорились про теннис. Он очень увлекался теннисом, и я тоже.
Он рассказал, что каждое лето бывает на состязаниях в Форест-хилле, а я
сказал, что тоже там бываю, а потом мы стали обсуждать, кто лучший игрок.
Для своих лет он здорово разбирался в теннисе. Всерьез интересовался. И
потом ни с того ни с сего посреди разговора спрашивает: "Ты не знаешь, где
тут католическая церковь?" Суть была в том, что по его тону я сразу понял:
он хочет выяснить, католик я или нет. Узнать хочет. И дело не в том, что
он предпочитал католиков, нет, ему просто хотелось узнать. Он с
удовольствием разговаривал про теннис, но сразу было видно - ему этот
разговор доставил бы еще больше удовольствия, если б он узнал, что я
католик. Меня такие штуки просто бесят. Я не хочу сказать, что из-за этого
весь наш разговор пошел к чертям, нет, разговор продолжался, но как-то не
так. Вот почему я был рад, что монахини меня не спросили, католик я или
нет. Может быть, это и не помешало бы нашему разговору, но все-таки было
бы иначе. Я ничуть не обвиняю католиков. Может быть, если бы я был
католик, я бы тоже стал спрашивать. В общем, это чем-то похоже на ту
историю с чемоданами, про которую я рассказывал. Я только хочу сказать,
что настоящему, хорошему разговору такие вещи только мешают. Вот и все.
А когда эти две монахини встали и собрались уходить, я вдруг сделал
ужасно неловкую и глупую штуку. Я курил сигарету, и когда я встал, чтобы с
ними проститься, я нечаянно пустил дым прямо им в глаза. Совершенно
нечаянно. Я извинялся как сумасшедший, и они очень мило и вежливо приняли
мои извинения, но все равно вышло страшно неловко.
Когда они ушли, я стал жалеть, что дал им только десять долларов на
благотворительность. Но иначе нельзя было: я условился пойти с Салли Хейс
на утренний спектакль, и нельзя было тратить все деньги. Но все равно я
огорчился. Чертовы деньги. Вечно из-за них расстраиваешься.
