* * *

А.А. Ярцев

Подмосковные прогулки

История Подольска

I

За Царицыным. - Прошлое Подольска. - Уездный город Никитск. - Подольск при графе Закревском. - Подольск теперь. – «Подольская Швейцария». - Парк. - Виды с берега Пахры.

Подольск, Ивановское, Дубровицы и их окрестности - чудесный уголок «Московской Швейцарии»1.

В некоторых отношениях «Подольская Швейцария» превосходит даже и «Звенигородскую Швейцарию». Но многим ли москвичам знакома эта живописная местность и замечательный памятник древнего зодчества - дубровицкая церковь? Для большинства пределом путешествия по Московско-Курской железной дороге служит Царицыно, - правда, красивое местечко, связанное с историческими воспоминаниями, но слишком уже пропитанное духом и нравами подгородного увеселительного места. Заглянуть дальше излюбленного Царицына – это целый подвиг, на который решаются немногие. Но кто совершит этот приятный подвиг и проедет от Царицына еще 20 верст до Подольска, тот не раскается и увезет оттуда в Москву самые лучшие впечатления и долго не забудет «Подольской Швейцарии» и необыкновенного дубровицкого храма.

За Царицыным придорожные картины совершенно меняются: начинается веселый пейзаж, рощицы, перелески, ягодные садики, точно плантации, тянущиеся около дорожного полотна. Между Царицыным и Подольском одна станция Бутово, окруженная лесом, с уютною и чистенькою полянкой перед вокзалом. Недалеко от Бутова, влево – Екатерининская пустынь и село Суханово, имение светлейшего князя Волконского. Вправо – известное Остафьево, поместье князя П.А. Вяземского, где когда-то у гостеприимного хозяина-писателя бывали светила русской литературы и где теперь, в наглухо закрытых ставнями залах нижнего этажа барского дома, находится целый музей исторических и редких предметов, целая галерея замечательных картин, архив, библиотека и другие следы жизни покойного князя, много пережившего и перевидевшего.

Перед самым Подольском – высокий мост через реку Пахру, на одной стороне которой, у самого моста, на огромной береговой круче, высится цементный завод, живописно раскинувшийся со всеми своими постройками, крытыми серовато-белою пылью. Это место красиво, но помимо обычного заводского оживления, оно мертво, как мертв и бездушен камень, наполнивший собою здешные земные недра.

Поезд стал, наконец, на подольской станции, от которой до города версты полторы. Ехать по тряской мостовой среди облаков пыли, конечно, не стоит. Спросите дорогу в городской парк и отправляйтесь туда, а я пока расскажу о Подольске кое-что из его истории.

Немного больше ста лет назад Подольск или, как его тогда называли, Подол, был селом, составлявшим вотчину Даниловского монастыря. Как теперь город, так и тогда село было расположено по реке Пахре, по высокому берегу и по низменному, по долу, и принадлежало сначала к Серпуховскому уезду. Но 5 октября 1781 года, при московском генерал-губернаторе Еропкине, Подол был удостоен прав и преимуществ города «к доставлению жителям ближайшего суда и расправы и к споспешествованию их блага». При открытии города ему был дан герб, в нижней части которого изображены два каменотесные молотка. Это указывало на главное занятие жителей Подола и других селений на берегу реки Пахры – добывание и обделывание белого камня, неистощимые залежи которого находились в берегах Пахры. Здесь кстати сказать, что в тот же день, как открыт был город Подольск, верстах в 20 от него, ниже по течению Пахры, был учрежден из двух сел, существующих и теперь, Шестова и Колычева, тоже уездный город Московской губернии, Никитск. Селения эти, говорят, некогда принадлежали боярину Никите Романову, и по его-то имени Екатерина Великая и назвала город Никитском. В гербе этого города были изображены три камня. Город Никитск существовал всего лет 15 и в 1796 году снова превращен в селение.

Подольск был счастливее Никитска и благополучно пользуется правами и преимуществами города до сих пор и, конечно, значительно вырос за сто лет. При учреждении города в нем было всего 856 человек жителей, а теперь, по календарным сведениям, до 10 тысяч человек. Впрочем, вряд ли все 10 тысяч живут в этом маленьком на вид городке; большинство, вероятно, только к нему приписаны и проживают в других местах. Приток населения, по-видимому, усилился в последнее время, потому что лет 50 тому назад в Подольске не числилось и 2 тысяч жителей.

Церковь при открытии была одна – во имя Воскресения Христова, существующая и теперь, как кладбищенская. Затем был выстроен и большой собор во имя Cв. Троицы. Собор заложен в 1819 г. и освящен в 1825 г. Был когда-то в Подольске и путевой деревянный дворец Екатерины II, но он давно уже исчез с лица земли.

Самою достопамятною эпохой в общественной жизни Подольска было время генерал-губернаторства в Москве графа А.А. Закревского, у которого близ Подольска было имение, село Ивановское. При нем Подольск обогатился многими каменными постройками и украсился парком около Воскресенской церкви, на высоком берегу Пахры. В парке устраивались праздники, разные увеселения и танцевальные вечера, на которые собирались горожане, съезжались окрестные помещики, а из Москвы для желающих погулять в Подольске устроено было сообщение на линейках. Тогда весело жилось Подольску. Теперь и парк запущен, и развлечений никаких нет, кроме гулянья и балаганов, устраивающихся в неделю после Троицына дня в том же парке. В глубине парка раскинулись десятка два дач в самых благоприятных условиях красивой и сухой местности, на берегу реки. Самый городок представляет две большие улицы, на которых сосредоточиваются трактиры и вся торговля, и несколько боковых. Две улицы вымощены, но, несмотря на обилие камня, вымощены они очень скупо: как будто жители и приезжие долгое время отбрасывались от подольских собак камнями и нашвыряли этих камней столько, что получилось подобие мостовой с ямами, рытвинами и огромными плешинами. Если вам придется быть в Подольске в субботу, вечером, то остерегитесь выходить на две главные улицы. В этот, единственный в неделе день, Подольск прихорашивается: главные улицы подметаются после бывающего по субботам базара и усердию метельщиков нет границ, а пешему и конному нет прохода и проезда от серых туч накопившейся за неделю пыли.

Пока я передавал исторические и современные сведения о Подольске, вы добрались уже до парка. Сам по себе он ничем особенным не отличается, но виды с его береговой окраины или еще лучше от кладбищенской церкви, а то и с самой колокольни, прекрасные. Отсюда вид, сравнительно с другими подмосковными местностями, особенно хорош, потому что в него, как частичка, входит и «Городок», придающий всей картине большое оживление.

Берег Пахры в этом месте чрезвычайно крут и обрывист.2 У подножия его весело извивается неширокая, но светлая, глубокая и быстрая речка. Другой ее берег, низменный, представляет собою заречную часть Подольска, по-видимому, более бедную, чем на этой стороне.

По самому берегу тянется луговая полоска, за нею ряд домиков и между ними, отделившись от общего порядка, две типичные, похожие на малорусские, хатки, обмазанные белою глиной, с соломенными кровлями, приветливо глядящие на свет Божий своими маленькими окошечками. И они вносят свою прелесть в общий вид, вместе с прибрежными ветлами, отбрасывающими тень своими светло-зелеными шапками. Между домами и по задворкам проходят и копошатся люди, занятые мелочами своей повседневной жизни. Вы их видите, как на ладони, и при некоторой доле фантазии легко создаете себе и картину их внутренней несложной жизни…

Все остальное пространство до горизонта, прямо и направо, заняло огромное взгорье с зелеными полями, пашнями, с широкою песчаною полосой большой дороги, подымающейся в гору, с бархатно зеленою прорезью овражка и с каменною церковью на самом горизонте. Налево по эту сторону Пахры теснится по скату к реке город, с своими белокаменными постройками, оттеняемыми зеленью садов. За ним опять поля и леса, и все вместе, насколько охватит глаз, очень красиво.

По пути из парка в город остановитесь у моста через Пахру и взгляните назад на парк, край которого лепится на высоком обрывистом берегу, на церковь, увенчавшую огромный зеленый надбережный холм, на зеркальную поверхность реки, разлившуюся широкою полосой в своем изгибе.

II

Ивановское. – Из жизни графа А.А. Закревского – Блестящая военная карьера. – Близость к императору Александру I. Женитьба. – Получение графского титула. – Холерный год и царская опала. – Граф Закревский в Москве и в Ивановском. – Его жена. – Графиня Л.А. Нессельроде. – Жизнь в Ивановском: праздники, гости, спектакли. – Эксцентричность графини. – Фабрика и госпиталь. – Последние годы жизни графа Закревского. – Ивановское теперь.

Путь в сельцо Ивановское и в село Дубровицы лежит мимо городского собора, величественного снаружи и светлого, обширного внутри. До Ивановского от города версты три по живописной дороге. Выйдя за город, вы увидите за большим полем темнеющий лес. В нем-то и скрылось Ивановское.

История Ивановского и Дубровиц связана с именами выдающихся людей своего времени, графа А.А. Закревского и графов А.М. и М.А. Дмитриевых-Мамоновых. Сначала поведу рассказ о прежнем владельце Ивановского, о памятном Москве и москвичам графе Арсении Андреевиче Закревском, московском генерал–губернаторе 1848-1859 гг. Судьба этого человека, служившего последовательно трем императорам, была замечательна.

Закревский родился в бедной дворянской семье (Тверской губернии), воспитывался в кадетском корпусе и 16 лет (в 1802г.) вступил на службу прапорщиком в Архангелогородский пехотный полк. Казалось бы, что юношу ожидает обыкновенная карьера армейца, но вышло не так. Молодой офицер носил в себе задатки превосходного служаки и своим усердием, исполнительностью и исправностью скоро обратил на себя внимание полкового командира, графа Н.М. Каменского. Он назначил Закревского сначала батальонным, потом полковым адъютантом, приблизил к себе и выдвинул в люди. Закревский всю жизнь питал глубокую благодарность к графу Каменскому; он чтил память его и после его смерти.

И теперь в Ивановском вы увидите вещественный знак этого чувства признательности. Против дома, на скате к реке, стоит воздвигнутый Закревским гранитный памятник в виде саркофага на ступенчатом пьедестале. Когда-то, как видно, на памятнике были какие-либо металлические украшения, а теперь сохранилась только одна рельефная надпись: «Благодетелю моему графу Николаю Михайловичу Каменскому». Со своим начальником Закревский участвовал в битве при Аустерлице, где уступил ему свою лошадь вместо убитой под графом, и в других сражениях в Западной Европе, потом в Финляндской войне и, наконец, в Турецкой, - в Молдавской армии, которою начальствовал граф Каменский. Тут Закревский был контужен под Рущуком. В 1811 г. граф умер. Закревский с его бумагами и рекомендательным письмом прибыл к Александру I. В Петербурге его ожидала блестящая будущность. Скоро он сделался адъютантом, а потом правителем канцелярии военного министра, Барклая де Толли, и в 1812 г. участвовал с ним по всех боях Отечественной войны. В следующем году Закревский зачисляется в свиту государя, после Лейпцигской битвы назначается генерал-адъютантом и вскоре становится одним из самых приближенных к императору лиц и занимает высшие государственные должности <…>

Около того же времени (1817-1818 гг.) Закревский упрочивает и свое материальное благосостояние. Он женится на дочери графа Ф.А. Толстого, Аграфене Федоровне, и берет за нею богатое приданое, в число которого попало и Ивановское.

До этого времени, не имея родового наследства, он всегда нуждался, даже и тогда, когда был уже генералом. Доходило до таких случаев. Однажды Закревский получил орденскую звезду с бриллиантами. Он приказал своему адъютанту отнести звезду к ювелиру и вставить вместо настоящих поддельные бриллианты.

- Настоящие-то, брат, продай, - добавил Закревский, - заплатим кое-какие долги, а на остальные будем пока жить.

Говорят, что император Александр Павлович, зная недостаточность средств Закревского, устроил женитьбу его на графине Толстой, в то время одной из богатейших невест. Брак этот был, однако, с препятствиями. Графиня любила другого и лишь исполняя волю императора решилась выйти за Закревского, но и то условно… Впоследствии отношения эти изменились к лучшему, и плодом их была единственная дочь, которую Закревский любил до обожания <…>

В 1823 году Закревский был назначен финляндским генерал-губернатором. Для него управление Финляндским краем ознаменовалось тем, что финляндский сенат пожелал причислить его к высшему финляндскому дворянству и просил об этом впоследствии императора Николая Павловича, который и возвел Закревского в графское достоинство Великого Княжества Финляндского. С воцарением Николая I царская доверенность к Закревскому не только не ослабела, но возросла и укрепилась. В 1828 году он был назначен министром внутренних дел. Но тут счастье и удача изменили графу Закревскому.

Случилось это так. В 1830 году в Россию подвигалась с юго-востока неожиданная и страшная гостья - холера. Навстречу ей с самыми широкими полномочиями отправлен был императором граф Закревский. Борьба предстояла упорная и жестокая. Главною мерой против холеры были карантины, устроенные на границах губерний. Сама по себе мера эта даже и в наше время считается полезною, а тем более это должно было быть тогда, когда о холере имели самое смутное понятие. Но из полезной меры, по неумению применить ее, сделали вредную, а из карантинов – очаги заразы, откуда она распространялась дальше. Государь остался сильно недоволен действиями своего уполномоченного, и граф Закревский в 1831 г. сошел с поприща государственной деятельности.

Возможно, что были и другие причины удаления графа Закревского от государственной службы. Как на него смотрели в высших сферах, может свидетельствовать следующее обстоятельство. Когда он был еще министром внутренних дел, то начальник III отделения, граф А.Х. Бенкендорф, писал о нем в Москву жандармскому полковнику Волкову: «Закревский, который просится в отпуск на несколько месяцев, будет также в Москве. Я боюсь, чтоб его привычка кричать против всего, не произвела дурного впечатления; этого человека совершенно губит тщеславие, что очень жаль. Напишите мне весьма секретно, как он будет держать себя, кого он будет посещать и увидит ли своего друга Ермолова».

Надо было иметь много твердости духа, чтобы перенести такую опалу и жить частным человеком в течение 17 лет. После этого долгого периода милость царская была возвращена графу Закревскому, и он получил назначение на пост московского генерал-губернатора (1848 г.). Снова ему было оказано неограниченное доверие…

Москвой граф Закревский правил 11 лет и оставил по себе за это время много рассказов, которые и теперь можно слышать от московских старожилов.3 Режим его был крутой, и вот как сам граф отзывался об этом: «Меня обвиняют в суровости и несправедливости по управлению Москвой. Но никто не знает инструкции, которую дал мне император Николай… Такое было тогда время и воля императора, и быть суровым, по виду, мне было необходимо…» Московская знать того времени не особенно охотно поддерживала знакомство с графом Закревским <…>

Купечество ощущало на себе тяжелую руку Закревского, хотя официально, конечно, оказывало ему все знаки почтения. А как Закревский относился к купечеству, можно судить по следующему случаю. Во время торжеств при коронации императора Александра II московское купечество пожелало устроить обед государю в Манеже и ассигновало на это сто тысяч рублей. Накануне обеда Закревский посетил Манеж. Тут его встретил городской голова с сословными представителями. Указывая на выборных купечества, граф спросил:

- Кто это?

- Это, ваше сиятельство, хозяева и распорядители обеда, - отвечали ему.

- Место таких распорядителей на кухне, - заметил Закревский.

И лишь с трудом упросили Закревского дозволить присутствовать на обеде двадцати выборным. Государь, говорят, был недоволен такими распоряжениями Закревского.4

Внешность графа была оригинальная, а особенно его голова, украшенная единственною прядью сохранившихся волос, которую ему ежедневно завивал парикмахер. Эта прядь, начинаясь от самого затылка, завивалась вверх, на маковку, и тут, завитая кольцом, должна была держаться на совершенно обнаженном черепе. Фигура у графа была полная, осанистая, лицо гладко выбрито, а нижняя губа выдвигалась вперед. Тон и речь графа отличались необыкновенным лаконизмом. Обращение его с подчиненными, особенно с адъютантами, было самое патриархальное. Он разговаривал только отрывистыми фразами, больше спрашивал, чем отвечал, избегая длинных рассуждений, но все, что он высказывал, было обдумано и имело тон решающий.

Ивановское служило для графа Закревского только дачей; хозяйства большого здесь никогда не было, так как в поместье почти вся земля занята лесом. Барский дом в Ивановском был выстроен еще графом Толстым, и Закревский получил его в приданое за женой вместе с имением. Дом построен на высоком берегу Пахры, старинной архитектуры, как все дома в богатых барских усадьбах: с колоннами, балконами, антресолями и флигелями, с помещением не на одну сотню своих домочадцев и приезжих гостей. При графе Закревском в доме была устроена церковь, а к одному из боковых флигелей, связанных с главным корпусом галереями, был пристроен небольшой театр.

Во время управления графом Закревским Москвой, Ивановское, как подмосковная всесильного генерал-губернатора, процветало, и весело там жилось в летнее время не только в барском доме, но и на деревне, тесно примыкающей к господской усадьбе. Оживление Ивановскому придавала, главным образом, любимая и балованная дочка Лидия Арсеньевна, по мужу графиня Нессельроде. Она была очень известна в свое время, и о ней сохранилось рассказов, пожалуй, не меньше, чем об ее отце, рассказов, большей частью, пикантного характера. Единственная дочь у отца, она не знала от него никогда отказа ни в каком желании. Так была она воспитана и так жила с отцом в то время, когда, <...> разошлась со своим мужем. Тогда и проводила она лето в Ивановском, весело, беспечно и бурно - так гласит молва.

Ивановские крестьяне, как рассказывают теперь старики, встречали всегда с радостью графскую семью. Мужики били челом барину, поднося ему хлеб-соль, а бабы кланялись разными деревенскими гостинцами. Граф милостиво принимал подношения и отдаривал их ассигнацией, нередко даже сотенной. В течение лета граф нередко хаживал по деревне, заглядывал в избы, интересовался крестьянским хозяйством и, если видел в избе чистоту, в хозяйстве трудолюбие и порядок, то очень одобрял, а нерадивым делал выговоры. Строгостей, а тем больше жестокости, крепостные ивановские никогда от графа не терпели.

Молодая графиня имела, при всей своей ветренности и избалованности, чрезвычайно доброе сердце и не раз через нее смягчался и суровый граф-отец <…>

С нуждой или с какою просьбой все шли к графине и отказа, говорят, не бывало. Кто был именинник из крестьян, тот обязательно шел к барыне и получал щедрый подарок. И выходило так, что в Ивановском все были именинники, лишь бы в святцах приходились на известный день те или иные подходящие имена. В праздники вся деревня сходилась к барскому дому, водили хороводы, веселились, а от господ получали гостинцы, платки, ленты и разные подарки.

Особенное торжество устроила графиня в тот день, когда праздновала новоселье на своей даче, построенной недалеко от главного дома. Этот уголок она назвала Mon plaisir. Дача внутри была красиво отделана, графиня очень любила в ней жить, и весело она тут проводила время. Рассказывают, что из дачи подземный ход вел на реку, и через этот ход совершались тайные прогулки и похождения. Теперь нет тут никаких следов былого и в Mon plaisir’e, носящем прозаическое название дачи № 17, мирно проживают дачники. В большом доме у графини была любимая комната с ванной, сохранившаяся и теперь, вся отделанная раковинами.

Понятно, что гости не выезжали из Ивановского, а в дни праздников их собиралось по несколько сот на балы и обеды. В театре давались спектакли любителей и настоящих актеров. Театрик, прекрасно сохранившийся, и теперь очень мил, с просторною сценой, с хорошими уборными, с небольшим, но уютным залом. В нем и до сих пор дачники устраивают спектакли. Крестьянам в прежнее время тоже разрешалось ходить в театр посмотреть, как господа представляют комедию.5

В одной из надворных построек была при графе Закревском фабрика – суконная и ткацко-прядильная. Во время войны 1877-1878 годов нынешняя владелица Ивановского, графиня Келлер, преобразила фабричный корпус в госпиталь для раненых воинов, а теперь в этом здании обитают дачники. И другие хозяйственные постройки переделаны тоже в дачные помещения. Дачников здесь каждое лето живет семей до двадцати.

Последние годы жизни граф Закревский провел в грустном одиночестве. Говорят, что нежная любовь к дочери была причиною переворота в его судьбе и, может быть, ускорила его смерть. Любимица-дочка была за границей, куда выехала не по своему желанию. Расположение государя к старому сановнику изменилось и привыкнувший к постоянным занятиям граф скучал в бездействии. Продолжаться этому суждено было недолго. В 1859 г. граф А.А. Закревский был уволен от должности московского генерал-губернатора, а 11 января 1865 г. умер на чужбине, во Флоренции.

Недалеко еще от нас время графа Закревского, но оно миновало безвозвратно и следы его, чем дальше, тем быстрее сглаживаются. А Ивановское хорошо еще помнит своего старого барина и с добрым чувством вспоминает о нем. И барский дом все также красуется среди леса, на вершине крутого ската к реке, и также весело глядит своими бесчисленными окнами.

Мимо нас пронеслась в Ивановском целая эпоха, вспомнились вам типичные представители прежнего времени. Пройдемте дальше в другую замечательную местность, где придется вспомнить о людях не менее выдающихся. Направимся в Дубровицы, куда над самою рекой, проложенная по скату, по красивым местам, идет тенистая и ровная дорожка.

IV

Барская усадьба. – Живописные места. – Владельцы Дубровиц: князь Б.А. Голицын, князь Г.А. Потемкин-Таврический и графы А.М. и М.А. Дмитриевы-Мамоновы. – Роды Мамоновых. – Фаворит Екатерины II. – Его женитьба и жизнь в Дубровицах. – Граф М.А. Мамонов. – Его детство и вступление в жизнь. – 20 - летний обер-прокурор сената. – Столкновение с графом Гудовичем. – Граф Мамонов в войну1812 года. – Мамоновский полк. – Неудачи и удаление от света. – Сумасшествие графа Мамонова и жизнь его в Дубровицах. – Переселение в Москву. – Митька – любимец графа. – Трагическая смерть графа М.А. Мамонова.

Вблизи церкви расположена барская усадьба: огромный дом старинной постройки и разные флигели и хозяйственные здания, занятые, так же, как и некоторые из домов священнослужителей, дачниками. Барский дом стоит пустой, исключая времени приезда сюда владельца имения. Прежде, говорят, дом был великолепен по убранству. Еще лет сорок тому назад тут были следы прежней роскоши: картины, семейные портреты, бронза, статуи, бюсты; показывали тогда комнату с золоченою, крытою пунцовым бархатом мебелью, изготовленную некогда для приема Екатерины II. Две пристройки по бокам дома имели своим назначением хранить архив и библиотеку дубровицкого владельца.

Не знаю, что сохранилось теперь из следов старины в доме. Доступ туда, по-видимому, очень труден. По крайней мере, я два раза был в Дубровицах, но не добился позволения посмотреть внутренность дома, несмотря на очень усердные просьбы.

Церковь и усадьба расположены на очень высокой горе. Это прелестный полуостровок, образуемый полноводными речками – Пахрой и впадающею в нее Десной. Берег Десны особенно красив: с этой стороны он утонул весь в свежей зелени прибрежных деревьев, а на той стороне темнеет огромная масса векового соснового бора, покрывшего весь гористый берег реки. В этом лесу много красивых местечек, много их и за барскою усадьбой, и за парком, по берегам Пахры и Десны.

С дубровицкою усадьбой связано много интересных воспоминаний, из которых я приведу самые главные.

У одного из потомков князя Бориса Алексеевича, у князя Сергея Алексеевича Голицына, Дубровицы были приобретены в 1782 году светлейшим князем Потемкиным-Таврическим. Но ему недолго пришлось владеть Дубровицами, и он волей-неволей должен был уступить это поместье своей августейшей повелительнице. О том, как это случилось, я слышал в Дубровицах такое предание.

Императрица Екатерина II была в 1787 году в поместье князя Потемкина и пришла в восхищение от красоты тамошней местности. Задумав приобрести Дубровицы, она спросила у Потемкина, сколько они стоят. Князю Потемкину не хотелось расставаться с прелестным уголком, а не сказать цены императрице было нельзя. И вот он, думая отвлечь ее внимание от Дубровиц, назначил за них огромную, чуть не баснословную, сумму. Но Екатерина не смутилась этим и тотчас же объявила, что она покупает поместье. Делать было нечего: князь Потемкин принужден был получить деньги и уступить Дубровицы государыне. Досада его, конечно, возросла во много раз, когда оказалось, что императрица купила его имение не для себя, а затем, чтобы подарить другому своему фавориту, графу А.М. Дмитриеву-Мамонову, бывшему тогда в полной силе своего влияния на Екатерину.

Судьба обоих графов Дмитриевых-Мамоновых, Александра Матвеевича и его сына Матвея Александровича, владевших Дубровицами, была замечательная, и сами они были выдающимися людьми не только по родовитости и богатству, но и по редким качествам ума и натуры. Род Мамоновых был одним их самых древних русских дворянских родов, сама Екатерина II, занимавшаяся родословными изысканиями, находила, что они происходят от Мономаха. А[лександр] М[атвеевич] (род. 1758г.) три года пользовался особенным расположением императрицы. Явившись к ней на поклон в июле 1786 года, он вслед за тем был произведен из капитан-поручиков во флигель-адъютанты, потом в генерал-адъютанты и получил титул графа Римской империи. Во время известного путешествия Екатерины II в Крым, А.М. Мамонов все время ехал в карете императрицы, тогда как другие спутники менялись. Этим выражалось отменное к нему благоволение царствующей путешественницы. На память об этой поездке императрица приказала написать портреты свой и Мамонова в дорожных костюмах. С того времени А.М. Мамонов стал принимать участие и в государственных делах. Гордый своим значением и силой при дворе, граф, однако, недолго удержался на высоте своего положения. Он женился по любви на фрейлине княжне Д.Ф. Щербатовой и вскоре, в июле 1789 года, переехал на жительство в Москву. Здесь и в Дубровицах он жил безвыездно до самой своей смерти, переписываясь иногда с императрицей. О жизни его в Дубровицах рассказывают, что он и здесь сохранил всю свою прежнюю гордость. Во время сельских праздников он надевал парадный мундир с бриллиантовыми эполетами, навешивал на себя все имевшиеся у него регалии и в таком блестящем наряде являлся перед соседями и простым народом. Гордость его проявлялась и в обращении с окружающими; например, из многих учителей своего сына он приглашал садиться в своем присутствии только учителя русского языка да гувернантку–француженку, которой платил огромные деньги. При восшествии на престол Павла I граф А.М. Мамонов пожалован был графом Российской империи. Умер он еще молодым, в 1803 году, через два года после смерти своей жены, и погребен в Донском монастыре.

Единственный сын и наследник этого представителя екатерининской эпохи, граф Матвей Александрович, этот «несчастный счастливец», по выражению князя П.А. Вяземского, был одарен от природы всеми качествами и поставлен обстоятельствами в самые благоприятные условия, чтобы блестяще прожить свой век. Но ему пришлось лишь только начать так жизнь, а кончить ее отвержением от людей в течение нескольких десятилетий. Граф (род. 14 сентября 1790 года) получил домашнее воспитание и был, конечно, баловнем родителей. Они уже при самом его рождении позаботились о его будущем счастье: в крестные отцы пригласили к ребенку первого встречного, которым оказался горбатый зеленщик Семен, навещавший впоследствии своего знатного крестника, за что и получал каждый раз по золотому. После смерти отца граф и его сестра поступили под опеку своего деда, скупого старика-сенатора; имущество их тогда заключалось, кроме денег, в 8 тысячах душ крестьян и в разных домах и движимости на миллион рублей.

Вступив в жизнь с таким богатством, знатный юноша скоро обнаружил самые обширные дарования, подмеченные в нем тогдашним министром юстиции И.И. Дмитриевым. Восемнадцати лет граф был уже советником Московского губернского правления, а вскоре и обер-прокурором уголовного департамента сената. Рассказывают, что М.А. Мамонов, в первый же приезд свой на службу в сенат, поразил своею талантливостью стариков-сенаторов, привыкших к медленному ходу канцелярской волокиты. Постановлен был приговор по какому-то важному делу. Но молодой обер-прокурор не согласился с этим решением, приказал тотчас же набело написать новое, им составленное, и все с ним согласились.

Красивый собою, высокого роста, стройный, с громадною физическою силой, граф М.А. Мамонов напоминал, говорят, собою портреты Петра Великого. К тому же, он был большой щеголь: он, например, носил бобровую шубу, стоившую 15.000 руб. Вместе с красотой, знатностью и богатством в нем соединились обширный ум, таланты и безмерное самолюбие. Важный и сосредоточенный граф и в молодости не увлекался светскими развлечениями. Он не танцевал на балах и, когда однажды об этом заметил ему император Александр Павлович, он отвечал, что никогда не танцует, то государь добавил: «Да, да, я знаю, вы больше любите заниматься делами».

Свою непомерную гордость граф Мамонов особенно проявлял по отношению к знатным людям и не стеснялся в своих порывах и на служебном поприще. Много шума наделал такой случай. Какой-то чиновник из подчиненных графа Мамонова сочинил пасквильную книжку, за что и был арестован по приказанию тогдашнего московского генерал-губернатора графа Гудовича. Мамонов страшно оскорбился этим и, приехав в общее собрание сената, загородил при выходе дорогу старику Гудовичу и в присутствии всех с раздражением спрашивал генерал-губернатора, как он осмелился арестовать его чиновника. Гудович жаловался по этому поводу на Мамонова государю, и тот прислал гордому и горячему графу выговор за оскорбление заслуженного Гудовича.

Одно лицо, занимавшее высокое административное место, прислало как-то графу Мамонову письмо, в котором, по обычаю того времени, обращалось к нему с воззванием: «Милостивый государь мой». Последнее слово «мой» возмутило графа, и он в ответном письме этому лицу обратился к последнему с таким же воззванием, но слово «мой» повторил множество раз, исписав этим словом несколько страниц.

Подобные странности указывали на ненормальное состояние болезненно развитого самолюбия графа, перешедшее потом в острый период, начавшийся с эпохи войны 1812 года. Граф явился тогда одним из тех патриотов, которые не жалели своего достояния для блага отечества. Жертва его была огромная: на его средства был сформирован особый казачий Мамоновский полк. Командиром полка назначен был сам граф Мамонов, переименованный из камер-юнкеров в генерал-майоры. Молодой шеф полка, почти еще юноша, был совершенно неопытен в военном деле и не мог установить строгой дисциплины в своем войске. Своеволие и беспорядок доходили до того, что мамоновцы или, как их стали называть «мамаевцы», сожгли целое селение, когда были уже за границей вместе с остальными русскими войсками. Хотя граф и уплатил все убытки погорельцев, но получил строгий выговор государя. Вообще военное поприще графа Мамонова было неудачно и не удовлетворило его самолюбивых стремлений, и он в 1816 году вышел в отставку. Даже высочайшая награда в виде золотой сабли за храбрость «в воздаяние ревностной службы и отличия, оказанного в сражениях при Тарутине и под Малоярославцем», пожалованная в декабре 1816 года, была утверждена указом только в 1820 году, а грамота на нее дана только лишь в 1825 году. После неудач оскорбленный граф сделался человеком всем недовольным, увлекался магией, масонством, мистицизмом, вел строгий образ жизни, сделался строптив и угрюм.

Выйдя в отставку, граф Мамонов поехал за границу и, возвратясь оттуда, поселился в Дубровицах. С этого времени начинается странная жизнь этого «несчастного счастливца», в которой и до сих пор еще многое не разъяснено. В Дубровицах граф жил в полном смысле слова затворником и невидимкой. Не только посторонние, но даже прислуга никогда его не видела. Чай, обед и ужин подавались ему в его отсутствие в комнату, соседнюю с той, где он находился; слуга тотчас удалялся, а граф выходил из своей комнаты. Точно так же подавалось ему платье и белье. Управление имением велось по письменным приказаниям и запискам, которые граф передавал, оставаясь невидимкой своим слугам.

Рассказывают, что днем он занимался составлением чертежей и планов укреплений Дубровиц, а по ночам выходил из дома, осматривал местность и втыкал колья на месте предполагавшихся стен и башен. Наутро приходил подрядчик, который вел работу, и граф из соседней комнаты разъяснял ему чертежи и планы. Днем производилась постройка, а ночью граф выходил уже осматривать работы. Стены эти, которыми странный отшельник хотел отгородиться от ненавистных ему людей, целы и теперь, а ворота, напоминающие собою какой-нибудь въезд в средневековый замок, невольно обращают на себя внимание. Может быть через эти ворота въезжали члены общества «русских рыцарей», которые, говорят, учредил граф Мамонов.

Крепостные стены, вероятно, должны были предохранять затворника и от врагов и завистников, которым у него был составлен особый список под заглавием Catalogue des gens qui ont contribue a ma perte. В этом каталоге было записано около 30 лиц, более или менее значительных в то время по своему общественному или служебному положению, но имена лучших людей той эпохи (Строгановых, Воронцовых, Шуваловых, Кочубеев, Сперанского, Ермолова и др.) в этом каталоге не значились.

Ведя странный образ жизни, совершенно чуждаясь людей и оставаясь всегда сам с собою, граф Мамонов шел постепенно по пути к окончательному расстройству своего рассудка. В это время, как говорят, стали обнаруживаться его жестокости по отношению к своим крестьянам, возбудившие толки, жалобы, а потом следствие и опеку над графом. Рассказывают, что он исколотил одного из своих лакеев за то, что тот захотел подсматривать за ним. Лакей пожаловался тогдашнему московскому генерал-губернатору князю Д.В. Голицыну, который и послал в Дубровицы своего адъютанта произвести следствие. Адъютант без доклада вошел к графу и предъявил ему предписание генерал-губернатора. Граф в это время обедал и, оскорбленный таким появлением незваного гостя, взял, недолго думая, официальную бумагу и, не читая, отправил ее в суповую чашку, а адъютанта не совсем учтиво попросил убираться восвояси. Тогда был дан полный ход делу о сумасшествии графа, и жандармы взяли и отвезли его в Москву. Граф не хотел уезжать из своих Дубровиц, и надо было употребить силу. Говорят, что уезжая из Дубровиц, он сказал собравшимся крестьянам: «Неужели, православные, меня выдадите»; но когда крестьяне бросились его выручать, он успокоил их, говоря, что он «пошутил».

Графа поместили в Москве в его доме и первое время, как можно судить по некоторым обстоятельствам, жестоко обращались с ним, пуская в ход горячечные рубашки, бинты, обливание головы холодной водой, приводившие больного в исступление. Это было в конце двадцатых годов, а в начале тридцатых графа перевели на дачу около Воробьевых гор, купленную для этой цели у князя Юсупова, которая с тех пор стала называться Мамоновскою, а в последнее время Ноевскою дачей.11

Лет через десять после этого один врач, наблюдавший больного графа, поместил в Военно-Медицинском Журнале12 историю и определение его болезни. В помешательстве графа Мамонова врач видел случай помешательства от самолюбия и славолюбия, к которому главным поводом были неудачи с полком. Главная идея бреда была самолюбие. Граф считал себя Папой и римским императором и беспрестанно писал приказания. Лицо его в этот период уже выражало одичалость, но видно было в нем сознание собственного достоинства, движения были то важны, то порывисты. Разговор носил на себе печать обширного ума, но перемешивался с бредом. Самым привычным восклицанием его было: «Этакие они, Боже мой!» Женат граф не был и не любил женщин, но маленьких детей очень любил. Особенным его расположением пользовались также собаки, голуби и воробьи, которым он всегда давал корму. Обедал, обыкновенно, граф в 3 часа дня, а в три часа ночи ужинал и всю ночь не спал. Дом по ночам весь освещался.

В таком состоянии граф Мамонов прожил около 35 лет. И над ним и над его имуществом все время была опека. К концу жизни графа под опекой было около 15 тысяч душ крестьян, 90 тысяч десятин земли, дача, в которой жил он сам, дом в Петербурге и 200 тыс. рублей капитала. Все ценное движимое имущество сдано было в Дворянскую опеку и ценилось тоже тысяч в двести.

Один из последних опекунов графа его правнучатый племянник Н.А. Дмитриев-Мамонов так описывает жизнь старика. Содержали его в то время соответственно его званию и богатству. Тогда он представлял неизлечимого больного, страдающего манией величия. Жизнь вел он вполне регулярную. При нем постоянно был дежурный доктор, наблюдавший за здоровьем и пищей графа. Как и прежде, он бывал особенно неспокоен после обеда и мог придти в ярость, если что-нибудь его раздражало. Было, впрочем, одно существо, которое делило с графом его печальную участь. Это был двадцатипятилетний полуидиот Митька, которого принял граф еще семилетним ребенком и с тех пор не расставался, полюбив его безгранично. Когда Митьке минуло 16 лет граф выпросил ему у опекунов военную фантастическую форму с толстыми эполетами. Обращался он с Митькой всегда очень вежливо и даже нежно говорил ему «вы». Митька же, напротив, обращался со стариком грубо, иногда называл его «старым чортом», но был беспредельно ему предан. За обедом, готовившимся всегда на десять персон, сидели всегда двое: граф и напротив его Митька.

В начале 1863 года Митька простудился, заболел и умер. Страшно поразила графа потеря любимого существа: он совершенно опустился, стал еще мрачнее и безучастнее к жизни. Мощная натура его, впрочем, выдержала бы и еще много лет существования, но случилась неожиданная катастрофа. Закуривая однажды трубку, он заронил искру на рубашку, пропитанную одеколоном. Рубашка вспыхнула и, пока успели унять огонь, граф получил сильные ожоги, от которых и умер 11 июня 1863 года. Похоронен он рядом с отцом в Донском монастыре.

Умирая, граф Мамонов сказал: «Вот я и умираю; ну что ж, я довольно пожил!» Но как печальна была жизнь этого человека, сгубленного чрезмерной гордостью и завистью и злобой людей, как говорят близко к нему стоявшие. А жизнь его могла бы быть иная; по своему уму, образованию, энергии, доброте, по своей рыцарской честности он мог бы быть замечательным деятелем. После графа остались его записки, из которых напечатаны отрывки. Исписывал он целые вороха бумаги, перемешивая проблески рассудка с безумием.

Перейдя после смерти графа М.А. Дмитриева-Мамонова к его дальним родственникам, теперь Дубровицы принадлежат князю С.М. Голицыну.

V

Остафьевский музей князя П.А. Вяземского.13

Прошлым летом, путешествуя по отдаленным окрестностям Москвы, я был как-то в Подольске, а оттуда прошел в Ивановское, бывшую подмосковную графа А.А. Закревского, и в Дубровицы, известные своим храмом с украшениями в итальянско-католическом вкусе. Из Дубровиц я с моим спутником решил отправиться в Остафьево, о котором мне много приходилось слышать как о поместье покойного князя Петра Андреевича Вяземского. От Дубровиц до Остафьева напрямик не больше пяти верст, но извилистая Десна не дает прямого хода, и волей-неволей приходится пройти добрый десяток верст, да еще русских верст, которых никто не мерял и которые часто обладают тем чудесным свойством, что отмериваешь, отмериваешь их ногами, а они все не убавляются. По левому берегу Десны дошли мы, наконец, до лощины, за которою поднимался отлогий холм, а на его вершине виднелась колокольня сельской церкви. Это и было Остафьево.

Мимо церкви, мимо дачных построек прошли мы к господской усадьбе, на большом дворе которой белел старинный дом с широким каменным крыльцом, с колоннами, барский дом, похожий на сельский дворец, в котором в былые годы жилось просторно и весело. Но не одна беззаботная и беспечальная жизнь царила когда-то в этом доме: тут жила мысль, тут зарождались и созревали духовные стремления одного из видных русских людей, тут проводили время друзья хозяина, из которых многие были передовыми деятелями своего времени и неразрывно соединили свои имена с историческим развитием России. Остафьево было любимою деревенскою резиденцией князя П.А. Вяземского. Он любил свое Остафьево, как все мы любим родной уголок, с которым связаны лучшие воспоминания, в котором хочется и жить и умереть. Остафьеву князь П.А. Вяземский посвятил целое стихотворение, в котором в самых задушевных словах воспел этот «давнишних дней моих приют, души моей Помпею».

Здесь и природа мне так памятно знакома,
Здесь с каждым деревом сроднился, сросся я,
На что ни посмотрю, все быль, все жизнь моя.

...........................................................................
Я слышу голоса из-за глухой могилы;
За милым образом мелькает образ милый...

Но для поэта его святыня « не развалина, не пепел древних лет»; изменился он, но не она со своею «красою неизменной».

Все те же мирные и свежие картины:
Деревья разрослись вдоль прудовой плотины,
Пред домом круглый луг, за домом темный сад,
Там роща, там овраг с ручьем, курганов ряд -
Немая летопись о безымянной битве;
Белеет над прудом пристанище молитве,
Дом Божий, всем скорбям гостеприимный дом.

Кругом просторная панорама прелестных сельских видов.

И осень тихая все так же хороша.

.............................................................................
Мне все сочувственно, все пища тайным думам,
Все в ум приводит мне, что осень и моя
Оборвала цветы былого бытия.

................................................................................

Вдоль блещущих столбов прозрачной колоннады
Задумчиво брожу, предавшись весь мечтам;
И зыбко тень моя ложится по плитам -
И с нею прошлых лет и милых поколений
Из глубины ночной выглядывают тени.

Я вопрошаю их, прислушиваюсь к ним -
И в сердце отзыв есть приветам их родным.

Остафьево расположено всего верстах в 25-ти от Москвы (теперь верст шесть от станции Бутово Московско-Курской железной дороги) и потому князя П.А. Вяземского посещало в его поместье много друзей и знакомых. Особенно памятны были для князя Вяземского и остались памятными для Остафьева посещения историографа Н.М. Карамзина и поэта А.С. Пушкина.

Карамзин трудился здесь над своею «Историей Российского Государства». Пушкин бывал здесь не раз. В 1831 г. князь П.А. Вяземский жил в Остафьеве; в Москве свирепствовала тогда холера. В этот промежуток времени князь П.А. Вяземский, живя в Остафьеве, написал капитальнейшее из своих литературных произведений - монографию о Фонвизине. Пушкин посетил Остафьево уже «при последних издыханиях холеры», по выражению князя Вяземского. «Не отпустил я его от себя, - добавляет князь Вяземский в одной из своих «Записных книжек», - без прочтения всего написанного мною». Пушкин слушал Фонвизина и критиковал.

Не знаю, к этому ли или к другому приезду Пушкина в Остафьево относится анектодический каламбур нашего гениального поэта. Я слышал рассказ об этом от одного известного знатока русской старины и собирателя данных по ее истории. Пушкин как-то раз приехал в Остафьево на ямщицких лошадях. Вышедши из экипажа, он направился по ступеням каменного крыльца в парадную дверь княжеского дома. Но ямщик не хотел с ним расставаться и, по русскому обычаю, стал просить «на чаек». Слуга Пушкина хотел было вступить в соответствующий случаю крупный разговор с возницей, но поэт, переступавший в этот момент порог дома, громко прекратил их препирательства.«Оставь его! Оставь его!» - воскликнул он, отвечая на просьбу ямщика и приветствуя Остафьево.

Все эти воспоминания промелькнули в голове, когда я по обширному двору, поросшему травой, подходил к остафьевскому дому. Старый дом глядел на нас лишь своими верхними окнами, а весь нижний этаж опоясан был рядом наглухо закрытых деревянных ставень. На крыльце стояли старинные пушки и сидели горничные и няньки дачников, наслаждавшиеся летними прелестями вечера. По нашей усердной просьбе управляющий имением приказал отпереть двери, и мы вошли в дом князя П.А. Вяземского.

Сумерки быстро спускались и налагали свои темные тени на все предметы, которые мы бегло осматривали в целом ряде комнат, по мере того, как постепенно отворялись массивные ставни. Ощущение нежилого помещения, легкий холод и влажность охватили нас, лишь только мы переступили порог дома. И вместе с тем сразу, с первой же комнаты, установилось впечатление, которое мы вынесли после осмотра всего дома. Это было впечатление тоже нежилого дома, но какой-нибудь художественной галереи или, точнее, музея. Не было возможности подробно осмотреть в этих анфиладах комнат картины и разные художественные вещи. Характер музея носит остафьевский дом, то-есть нижний этаж его, и в том отношении что все, что здесь есть, размещено очень тесно, как будто многое принесено и из других помещений.

Интересна большая круглая зала, в которой живопись на потолке, как говорят, принадлежит кисти покойного князя Павла Петровича Вяземского; интересен и его кабинет. В этом же этаже помещается и обширная библиотека, которая, как видно, находится не в особенном порядке. Наш чичероне, управляющий имением, мог очень мало сообщить нам на интересовавшие нас вопросы о музее. Мы не узнали также, существует ли подробная опись всему, что там хранится.

Услыхав, что на верху, который занят дачными помещениями, есть комнаты Карамзинская и Пушкинская, мы поторопились туда. Но уже поднимаясь по лестнице, мы должны были испытать некоторое разочарование. Наш слух поразило сообщение, связанное как будто с секретностью в тоне и голосе: Пушкинская комната, увы, оказалась под какою-то хозяйственною надобностью, остафьевский приют поэта отведен под какую-ту кладовую...

Пришлось удовольствоваться Карамзинскою комнатой, в которую перенесены и вещи из Пушкинской. В коридорчике перед Карамзинскою комнатой на полках мы заметили целый склад огромных фолиантов, надпись на которых гласила: «Автографы». В самой Карамзинской комнате мы успели осмотреть некоторые вещи, напоминавшие Карамзина и Пушкина. Тут находятся, между прочим, портреты их, трость Пушкина с набалдашником из пуговицы Петра Великого, жилет Пушкина, в котором он был убит на дуэли, жилет Карамзина, сшитый перед смертью до отъезда за границу, тут же стоит письменный стол Пушкина с его же письменным прибором.

Многие, конечно, хорошо знают Остафьево и остафьевский музей, многие совсем ничего об этом не знают. Первым моя заметка напомнит, а вторым поведает об этом памятном уголке и интересном художественно-историческом собрании разных памятников старины. Меня лично посещение Остафьева навело на некоторые размышления, которыми я позволю себе поделиться с читателями, надеясь найти и в них отголосок своих мыслей.

При осмотре остафьевского музея выступала на первое место какая-то не скажу заброшенность, но как будто невнимательность по отношению к нему: скученность вещей, осевшая на них пыль, закрытое ставнями помещение, исчезновение Пушкинской комнаты наводили именно на эту мысль. Хотелось также, чтобы доступ в остафьевский музей был свободный для всех интересующихся им, на общем в подобных случаях основании, как, например, открыт вход в кусковский дворец графа С.Д. Шереметева, представляющий тоже своего рода музей изящных искусств. К таким домам, вмещающим в себя художественные и исторические коллекции, было бы несправедливо слишком строго применять право личной собственности, тем больше, если в них не обитают их владельцы. Я уже заметил, что нам пришлось усердно попросить о впуске в дом и при этом указать на прикосновенность к печатному слову. Это, как видно, подействовало, но в то же время мы узнали, что вход в дом все-таки всегда зависит от нашего путеводителя, от его личных соображений, в которых меньше всего можно ожидать уважения к старине и искусству.

Неизвестно, какая судьба ожидает остафьевский музей: останется ли он навсегда в частном владении, поступит ли куда-нибудь на пополнение наших государственных хранилищ, сберегающих исторические памятники и произведения искусства. Но при настоящем положении дела хотелось бы, чтобы все интересующиеся им могли свободно проникать в него и выносить оттуда то отрадное впечатление, которое производят обыкновенно все вполне благоустроенные общественные и частные музеи.