Что бы вы сказали, если бы открыли современное издание «Евгения Онегина» и на первой же странице прочитали:

Мой дядя самых честных правил,

Когда серьёзно занемог,

Он ублажать себя заставил

И лучше выдумать не мог.

Ну, конечно, если вам не повезло «проходить» Пушкина в школе, возможно, вы ничего и не скажете – стихи как стихи. Но если для вас ещё осталось хоть что-то «нетленное» или, проще говоря, хрестоматийное в нашей отживающей своё культуре, вы наверняка заметили лихую редакторскую правку: «не в шутку» почему-то стало «серьёзно», а «уважать» превратилось в «ублажать». И если «серьёзно», ладно, будем считать буквальным упрощением выражения «не в шутку», то замена слова «уважать» есть ломка первоначального смысла, поскольку в то время «заставить себя уважать» означало всего-навсего «умереть»…

Надеюсь, Александр Сергеевич простит меня за столько вольное обращение с его наследием, а вы, надеюсь, поняли, что это всего лишь шутка: ни одному даже нынешнему редактору не придёт в голову переделывать «Евгения Онегина», что-то заменяя, что-то упрощая, что-то подвергая цензуре. Пушкин и есть Пушкин. Наше всё, как говорится.

Для английской культуры, как мы догадываемся, их «всё» – это Шейкспир. Для кого-то, правда, безграмотный ростовщик из городка Стратфорд на речке Эйвон, но того звали (и зовут знающие литературоведы) вообще-то Шакспир, а иногда и вовсе – Шакспёр. Шейкспиром (и ни в коем случае не нашим привычным Шекспиром – такого слова в английской литературе просто нет) подписывались изданные сразу типографским способом сборники и отдельные произведения, авторами которых кто-то считает разных поэтов, драматургов и просто интеллигентных людей того времени, а я – так целый кружок, могучую кучку товарищей, возглавляемых гением Фрэнсиса Бейкона (или Бэкона в нашей вечно кривой транскрипции) и называвших себя «Рыцарями шлема». Здесь я не стану распространяться об этом подробно, поскольку мне хочется обратить ваше внимание на совершенно другую проблему.

Даже когда я не знал английского языка, до меня доходили слухи о том, что англичане испытывают определённые сложности при чтении таких произведений, как «Гамлет», «Трагедия Ромео и Джульетты» и прочих, хотя при этом сами они – произведения – считаются не просто классикой, а вершиной английской литературы. Потом я, как, вероятно, и большинство моих читателей, стал учить английский язык, однако тот же монолог Гамлета услышал и прочитал в русском переводе, чем на долгие годы остался вполне доволен. Когда же я отважился заглянуть в первоисточник, то пришёл в ужас от того, что не понимаю вообще ничего: даже если со строчек на меня смотрели знакомые слова, расставлены они были бог знает как и бог знает почему. С тех пор я долго оригинального Шейкспира избегал. В студенчестве, балуясь художественным переводом, внёс, конечно, свою скромную лепту в прочтение некоторых сонетов, но как-то не слишком задумываясь над более тонкими материями:

И вот в один, пожалуй, прекрасный день, почти случайно, я столкнулся с тем, что признанные классики переводов, причём не только поэтических, оказывается, большие выдумщики, то есть мы с вами, увы, никогда не читали и не прочтём ни Байрона, ни Уайльда, ни Шелли, ни того же Шейкспира – если не сделаем это сугубо на языке оригинала. Проза, ладно, ещё куда ни шло, там работают совершенно другие законы: ты читаешь оригинал, видишь картинки, как фильм, и передаёшь увиденное русским языком, желательно правильным, образным и т.п. Поэтический перевод, как ни верти, этого подхода лишён напрочь: ты привязан к размеру и рифмовке, поэтому в итоге ничего не передаёшь, а в меру вкуса, честности и даровитости сочинительствуешь «на тему», заданную автором, и в им же определённых рамках.

Всё, что я сейчас сказал, к делу не относится. А если относится, то постольку, поскольку таков бы мой личный путь от потребителя русского «полуфабриката» до шахтёра, вскрывшего оригинальную жилу. Вскрытие Шейкспира показало много интересного и неожиданного, чем я и делюсь время от времени. Но вернёмся к вопросу изданий…

В отличие от упомянутого «Евгения Онегина» и 99,9% произведений русской литературы, история проекта «Шейкспир» крайне запутана ещё и тем, что всемирно известные сегодня драмы добрались до нашего времени в разных изданиях. Причём не различных, а именно разных. В качестве примера, если вы обратили внимание на заголовок, я собираюсь остановиться на «Гамлете», которым увлечённо занят в настоящий момент и который разделил судьбу многих шейкспировских произведений.

Я не стану подробно касаться его первого, отдельного издания 1603 года, о котором литературоведы и тем более критики стараются громко не говорить, поскольку оно так же похоже на финальный вариант, как «Квадрат» Малевича на «Лунную ночь на Днепре» Куинджи: язык корявый, похож на стенографический набросок сюжета, передана разве что общая канва (как мы знаем, тоже не оригинальная, а взятая из скандинавских легенд, изложенных Саксоном Грамматиком и пересказанных за век до «Гамлета» выходцем из Гаскони, писателем, поэтом и переводчиком Франсуа де Бельфоре), да и короче итогового варианта аж на 1 600 строк. То издание так теперь и называют – «плохое кварто» (под «кварто» подразумевается формат в четверть типографского листа). Тема эта сама по себе крайне интересная, притом, что всего через год в свет вышло «хорошее кварто», в котором «Гамлет» стал таким, каким мы (читающие по-английски) его сегодня знаем. Почти. Потому что ещё через девятнадцать лет, в 1623 году, вышло знаменитое «первое фолио» (под термином «фолио» в типографском деле скрываются аж три разных понятия, включая размер листа) – первый сборник всех произведений, в том числе сонеты, подписанный, как видно на репродукции обложки, Шейкспирами во множественном числе (конечно, можно сказать, что это моя натяжка, мол, просто в типографии не хватило лишнего апострофа, но согласитесь, что читается однозначно – Shakespeares).

И дальше началось самое интересное, ради чего я сегодня, под перестук дождя за окном, и взялся за перо. Практически все последующие издания драм (здесь и далее я говорю исключительно об оригинальных английский текстах) в той или иной мере подвергались редакторской правке. Частично это было вызвано «производственной» необходимостью, поскольку талантливые ребята из кружка Фрэнсиса Бейкона писали явно не для сцены, отчего опускали столь важные и столь привычные для пьес ремарки, которые заботливым редакторам приходилось вставлять самолично, ориентируясь на реплики персонажей. Например, когда Полоний (теперь я ещё больше конкретизирую и перехожу исключительно на «Гамлета») говорит, оправдываясь перед королём Клавдием и его женой Гертрудой…

Take this from this, if this be otherwise

… то есть…

Снесите это с них, коль я не прав

… редакторам приходится предварять эту фразу ремаркой: «указывает на свою голову и плечи». И так если не постоянно, то ну очень часто.

Но это лишь полбеды. Настоящая загадка, которую приходится, не покладая рук, разгадывать не только редакторам и актёрам, но и читателю, заключается в прочтении самих слов. Честно говоря, для меня это стало одной из нескольких причин желания подойти к «Гамлету» (а до этого – к «Ромео и Джульетте») с лопатой и пинцетом и как следует разобраться, что же такое скрывается в этой словесной игре, заставляющей всех отзываться о ней с придыханием, хотя, если разобраться и быть до конца откровенным, с точки зрения русского читателя, выросшего на том же «Евгении Онегине», на «Горе от ума», на «Коньке-горбунке», на «Василии Тёркине», всё нерифмованное наследие Бейкона-Шейкспира звучит, простите, примитивно. Тем более что в то же самое время на Британщине жил такой поэт, как Эдмунд Спенсер, которого у нас, конечно, кое-кто знает, но почитать может разве что в убогих переводных отрывках, тогда как одна его «Королева Фей» - это огромное произведение, насчитывающего 40 000 строк (для сравнения, в фолианте «Божественной комедии» Данте, если кто не считал, их «всего» 14 233), причём не просто идеально рифмованных, но рифмованных по сложнейшей схеме, по сравнению с которой онегинская строфа – детский лепет.

Но ведь не могут же англичане, американцы, австралийцы, англоязычная публика, ошибаться! Если тем же «Гамлетом» восхищаются и посвящают его разборам увесистые монографии, фильмы и передачи, значит, это я чего-то не понимаю и, как нынче принято говорить, туплю. Наверное, да. Правда, мне приходилось слышать из уст некоторых не слишком закомплексованных исследователей полушутливые призывы к аудитории признаться в том, что, когда они смотрят «Шейкспира» на сцене, то умный и понимающий вид – вещь напускная: в действительности они пропускают мимо ушей добрую половину сказанного. И это притом, что – и вот тут, наконец, я вплотную подхожу к своей исходной теме – современные издатели и постановщики стараются привлекать больше читателей и зрителей и потому максимально упрощают текст. Скажем, трудясь над переводом, я постоянно держу открытыми сразу четыре сайта с четырьмя вариантами «Гамлета», причём один из сайтов называется «Не Бойтесь Шейкспира» – No Fear Shakespeare – и параллельно с английским оригиналом в вылизанном современном написании даёт… толковый перевод на английский. Не комментарии, а именно перевод. Правда, иногда со смысловыми ошибками, что я вижу хотя бы потому, что у меня под рукой ещё три сайта с разжёвыванием наиболее сложных мест.

Есть, правда, и противоположная тенденция: возрождение исконного языка елизаветинской поры, включая произношение. Можете сами найти по этой теме много интересной информации, если погуглите интернет на фамилию отца (Дэвида) и сына (Бэна) – Crystal. Честно говоря, их выступления и заставили меня в своё время задуматься о том, что «фишка» произведений Шейкспира – это как раз двойное дно, двойной смысл слов, чем по своей сути так славен и сложен английский язык до сих пор. Именно поэтому я уже давно продвигаю идею того, что для правильного понимания английских текстов и речи важно не упускать из виду концепцию английского слова как китайского иероглифа, который 1) не читается, а только узнаётся и который 2) безсмысленен в отрыве от контекста.

А теперь всё то, о чём я говорил выше, я покажу вам на двух простеньких примерах, взятых «на одном пятачке», чуть ниже приведённой реплики Полония про отсечение головы. Перед нами по-прежнему акт 2, сцена 2, только король с королевой должны уже уходить, чтобы не мешать Полонию общаться с «сумасшедшим» Гамлетом, который, по мнению Полония, потерял голову из-за послушной аскезы его дочери, Офелии. Вот как выглядит это место (Полоний переключается с вельможных собеседников на Гамлета) в оригинале, но со специально убранными мной ремарками (это реплика Полония):

Away, I do beseech you, both away:

I'll board him presently. O, give me leave:

How does my good Lord Hamlet?

Теперь давайте вместе разбираться. Первые полторы строки явно обращены к королю с королевой, которых он умоляет (beseech), обоих (both) сразу, уйти (away), поскольку ему нужно поговорить (board, не в смысле «бортануть», а скорее уж «взять на абордаж», но этого никто уже не знает, поскольку сегодня этот глагол понимается как «подниматься на борт» или «столоваться», то есть, «жить в пансионе», поэтому все делают вид, что понимают Полония в смысле «поговорить») с ним (him), с Гамлетом. Последняя строчка тоже вопросов не вызывает, будучи прямым обращением к новому собеседнику, читающему на ходу какую-то книжку. А вот что делать с O, give me leave? И что он вообще хочет этим сказать? Что здесь означает иероглиф leave?

Забавы ради заглянем в вариант Пастернака, который английского не знал и пользовался подстрочником профессора Морозова:

Уйдите оба, оба уходите.

Я подойду к нему. Прошу простить.

(Король, королева и свита уходят. Входит Гамлет, читая)

Как поживает господин мой Гамлет?

Не отходя от кассы, посмотрим, что предлагает перевод Гнедича:

Вы уйдите оба. Я 

Прошу вас. Я начну сейчас...

(Король, королева и придворные уходят. Входит Гамлет, читая.) 

Ну, как здоровье ваше, дорогой принц Гамлет? 

Ну и до кучи давайте посмотрим, что решил сделать Лозинский, чей перевод считается самым близким к оригиналу:

Я вас прошу, вы оба удалитесь;

Я подойду к нему.

(Король, королева и слуги уходят. Входит Гамлет, читая.)

Прошу прощенья;

Как поживает добрый принц мой Гамлет?

Заметили? Половина второй строки перескочила через ремарку и оказалась обращённой к Гамлету. Причём если у Пастернака Полоний через give me leave «просит простить», у Гнедича вообще несуразно-гоблинское «хочу начать», то у Лозинского, либо пользовавшегося тем же подстрочником Морозова, либо всё-таки знавшего язык оригинала, снова «прошу прощенья».

Вы могли подумать, что я привожу этот пример, чтобы поглумиться над своими по-своему знаменитыми предшественниками. Отчасти, но вообще-то, скорее, нет. Потому что, оказывается, постановка ремарки про уход королевской четы и приход Гамлета зависит сугубо от того, как редактор того или иного издания понял приведённый мной в самом начале отрывок и как перевёл с английского на английский это самое leave. Потому что когда я сличаю оригинальные тексты, представленные упомянутыми четырьмя сайтами, то убеждаюсь в том, что ремарка и leave пляшут относительно друг друга точно так же, как в русских переводах. Если английский редактор оставляет leave до обращения к Гамлету, то на полях интерпретирует give me leave как leave this to me или leave me alone to handle this. Если же после, то видит в тех же словах смысл excuse my interrupting you, что тоже понятно, поскольку Гамлет поглощён чтением.

И самое противное, что никто в этой путанице не виноват. В упомянутом «первом фолио» (1623) этот фрагмент в тогдашней орфографии выглядит так:

Away I do beseech you, both away,

Ile boord him presently.

Exit King & Queen.

Oh giue me leaue. How does my good Lord Hamlet?

Видно, что leave Полоний произносит уже после ухода начальников.

Полюбопытствуем «вторым кватро» (1605) и увидим следующее:

Away, I doe beseech you both away,               Exit King and Queene.

Ile bord him presently, oh giue me leaue,

How dooes my good Lord Hamlet?

Хитрюга-редактор (или автор, или авторы) отодвинул ремарку в сторону – как хочешь, так и понимай!

А что же сам Кирилл Шатилов, панимаш, спросит настойчивый читатель. Что он-то предлагает или только критиковать горазд? Ну, во-первых, в данном случае я никого не критикую, а показываю лишь то, насколько английский язык иероглифичен и в силу этого витиеват. Надеюсь, на красноречивом примере. Во-вторых, обдумав всё вышеизложенное, включая «абордаж», блуждающую ремарку, и исключая русские варианты (в официальные переводы я в процессе своих трудов не заглядываю принципиально, чтобы они не мешали видеть оригинал, и делаю отступление от этого правила лишь когда пишу вот такие заметки на полях), я сделал свой вариант таким, чтобы ему ремарка была так же не важна, как авторам исходного текста:

Ступайте! Умоляю вас уйти!

Я им займусь. Простите за вторженье.

Как поживает мой достойный Гамлет?

Второй пример ожидает нас буквально двумя строчками ниже, когда Гамлет отрывается от книги, здоровается с Полонием и начинает нести как бы сумасшедший бред, однако бред этот получается каким-то уж больно красноречивым для озабоченного судьбой своей несмышлёной дочери отца. Кстати, Гамлет резко сворачивает всякие ямбы и переходит на сухую прозу:

For if the sun breed maggots in a dead dog, being a god kissing carrion,--Have you a daughter?

Здесь интересно всё, но особенно слово god, то бишь «бог». Потому что в 1605 году редактор эту фразу представил так:

For if the sunne breede maggots in a dead dogge, being a good kissing carrion. Haue you a daughter?

Из чего получается, что «солнце» не «бог, целующий падаль», а сам труп собаки является «хорошей целующей падалью», иначе говоря, куском падали, который не грех и поцеловать. Примечательно, что в редакции 1623 года мы по-прежнему бога не видим:

For if the Sun breed Magots in a dead dogge, being a good kissing Carrion - Haue you a daughter?

Но почему же тогда Лозинский переводит:

Ибо  если  солнце  плодит  червей  в  дохлом псе, - божество, лобзающее падаль... Есть у вас дочь?

Да потому, что в одной части ныне существующих изданий написано a good kissing carrion, а в другой – a god kissing carrion. Здесь можете сделать привал и вернуться к моей идиотской переделке начала «Евгения Онегина»: представьте себе, чтобы она ходила по полным собраниям сочинения А.С. Пушкина наравне с той, которую мы все (или почти все) помним с детства. А с наследием авторов проекта «Шейкспир» - не вопрос, вернее, вопрос только в весомости имени того редактора, который запросто позволил себе подчистить некоторые не слишком внятные для него места.

Как вы понимаете, я бы не стал говорить о собачьих трупах в качестве примера, если бы подобные, мягко говоря, разночтения ни встречались мне по мере закапывания в «Гамлета» по две-три штуки на страницу…

Может быть, я слишком неискушён в оригинальной английской литературе, может быть, заменять одни слова другими и интерпретировать авторские мысли на свой лад – в порядке вещей на Солнечном Альбионе и имеет под собой неизвестную исключительно мне историческую традицию, но кто-то всё это представляется, мягко говоря, странным. И уж раз я сам себя уподобил шахтёру и копателю, то по мере продвижения вглубь мне всё чаще начинает казаться, что любая последующая лопата либо ударится в крышку сундука с драгоценностями, либо провалится в никуда, встретив пустоту и бездонную пропасть.

P.S. А вы заметили, дополнительную многозначность последней фразы Гамлета? Ведь иероглиф Sun (солнце) читается точно так же, как иероглиф Son (сын). Разница видна только читателю, но не слушателю, коим в данном случае является Полоний. Тогда как Гамлет в своём деланном сумасшествии запросто мог подразумевать как раз не солнце, а сына, то есть себя. Но это так, к слову.

Частный репетитор по английскому языку