Когда я знакомилась с нашей новой девочкой в детдоме, она была образцово мила. Ну прям сиротка из романа — смотрит с робкой улыбкой, вежлива, послушна, скромна. Словом, очаровательна. Длилось это ровно до тех пор, пока мы с ней не покинули казенные стены. Уже в гостинице моя новая дочка принялась неистово скакать, безудержно гоготать и вопить «нет!» в ответ на все мои просьбы и предложения. К тому моменту, как мы прибыли домой, моя голова уже шла от нее кругом.

Свое благонравное поведение в первые дни знакомства наша новая девочка позднее прокомментировала так:

— Нам в детдоме всегда говорили: когда кто-то приходит, ведите себя тихо! На гостей не бросайтесь, обнимать и целовать можно, только если они сами захотят. Говорите, когда вас спрашивают, если не спрашивают — молчите и улыбайтесь. Пальцы в рот и нос совать нельзя, материться тоже. Если не слушаешься, ставят на час в угол и никаких подарков!

Она будто с луны свалилась, и ее поражало совершенно все: от лифта (он что, сам едет?!) до моей способности сварить яйцо (ты же не повар!)

Дома же привычные правила рухнули, и наша новая девочка зажгла по полной: она оказалась хулиганистой, дерзкой, взрывной, упрямой — короче говоря, абсолютно расторможенной. В ее голове, как огоньки в запущенном волчке, мелькали самые разные «хочу», и из-за каждой своей идеи она готова была визжать и биться. Но меня напрягало даже не это — ну да, адаптация, привыкание, перевозбуждение, проверка границ, ничего особенного, — а абсолютная инопланетность нашей новой девочки. Она будто с луны свалилась, и ее поражало совершенно все: от лифта (он что, сам едет?!) до моей способности сварить яйцо (ты же не повар!). В ее поведении, эмоциях, словах не было привычной или хоть какой-то понятной логики — все казалось абсолютно хаотичным.

Я много читала про инопланетность детдомовских детей, но не сталкивалась с этим так близко: моя старшая приемная девочка и наш приемный малыш не были такими уж инопланетянами. Старшая до восьми лет жила с мамой и очень неплохо ориентировалась в текущей реальности. Наши с ней трудности возникали в основном из-за разности наших взглядов на жизнь, мне были не близки ее базовые установки «вкалывают только лохи» и «сильный всегда прав», но ее система координат была четкой и понятной, а ее способности ориентироваться где угодно и находить с кем угодно общий язык можно считать просто-таки выдающимися. А малыш был слишком маленьким, когда мы познакомились, он и говорить-то не умел. Что за картина мира у него в голове, я и теперь не знаю, но думаю, ничего особенного, все примерно как у друзей по детсаду, и вместе с освоением языка он совсем одомашнился. Однако наша новая девочка оказалась классической инопланетянкой из книжек про особенности детдомовских детей.

Курицу никто не видел, но курицы — ее, наверное, вообще нет, это мясо так называется — «курица», а мясо делают, кажется, из хлеба

Что с ней было до детдома, дочка не помнила. Она подкидыш, ее нашли в торговом центре, возраст определили на глаз. Точнее, на глаз определили, что ей четыре, а для свидетельства о рождении придумали другой возраст, поменьше, чтоб скорректировать отставание в развитии, — два года. Так что мне достался ребенок без каких-либо корней: прочерки вместо родителей, придуманная фамилия, придуманная дата рождения. Хотя свое имя найденная девочка назвала тогда сама — это было чуть ли не единственным, что она смогла сказать. Попав сначала в дом ребенка, а потом и в детдом, девочка как-то привыкла к тамошним условиям, но они не имели отношения к обычной жизни. До нашей встречи девочка в свои условные восемь лет ни разу не наблюдала готовку еды, ничего не знала про деньги, никогда не ходила в магазин, не ездила на машине, автобусе, поезде. Да чего там — она и по улицам города-то не гуляла. За городом была один раз, видела там корову. А вот утку не видела — утки точно существуют? Говорят: утки, утки — а кого ни спроси, никто утку не видел. И курицу никто не видел, но курицы — ее, наверное, вообще нет, это мясо так называется — «курица», а мясо делают, кажется, из хлеба… или из чего-то еще? А из чего делают мясо? А торт? А бананы? А морковь?

Почему с тобой живут именно эти дети, мамочка? А вот те во дворе — они тоже мои братья? А почему нет?

Наша новая девочка вместе со всеми мечтала в детдоме о настоящем доме и маме, но при этом плохо представляла себе, что такое дом и кто такая мама. «А чем мама отличается от воспитательницы? — почти сразу спросила она. И сама ответила: — А, знаю, воспитательница уходит на ночь домой, а мама нет, она тут же и живет. Да, так удобнее!»

Дом наша девочка воображала себе как мультяшный и хорошенький, с садиком и крылечком, и была разочарована, узнав, что люди чаще живут в довольно тесных квартирах. В этих огромных домах, оказывается, много квартир, вот это да! А почему же говорят «я пришла к себе домой», а не «я пришла в свою квартиру»?

Семья — это тоже непонятно. Почему с тобой живут именно эти дети, мамочка? А вот те во дворе — они тоже мои братья? А почему нет? В какой-то момент моя новая дочка встретилась со своей подругой, которую забрали из детдома еще пару лет назад (мы специально познакомились с ее мамой), ужасно обрадовалась и засуетилась, стала собирать вещички. Что такое? Ну как же, мы давно знакомы, она-то точно моя сестра, я лучше буду жить с ними. Ну а что, ты обиделась? Ну ты не расстраивайся, ты себе другую девочку возьмешь… или мальчика… у нас там один был Саша, очень хороший мальчик, гораздо лучше, чем эти твои мелкие, симпатичнее и послушнее, ты вот его возьми, он будет рад. Почему так нельзя?

Когда наш четырехлетний приемный мальчик не говорил, это казалось мне большой проблемой. С новой девочкой я перестала понимать, на что же я тогда жаловалась

А кто эти люди вокруг — соседи, прохожие? Кто они нам? А они знают, что я приехала? А почему они со мной не здороваются? А как тебя зовут, они знают? Что ж они ничего не знают — они, что ли, не здесь живут? А куда они все идут? А что такое работа? Давай позовем их в гости? Вот того дядю давай позовем? Он может, знаешь, где спать… вот на той кровати или на той. Почему ты не хочешь? А почему ты с ним не дружишь? А ты подружись! А как ты выбрала нам бабушку? А почему мы живем в этом доме, а не в том? А почему машину ты вызываешь, а автобус нет? А почему автобус был там, а теперь он тут? А почему ты не спрашиваешь у водителя, как у него дела? А почему он сидит отдельно, ему же скучно, пусть пройдет к нам! А вот ту штуку (да, точно, это фонарь называется) — это ты включила? А кто? А почему та машина едет быстро, а эта медленно? А почему у девочки не такая куртка, как у меня? А почему та тетя такая толстая? А почему снег то идет, то не идет? А кто его включает? А холодно почему? А так будет всегда? А лето у вас бывает? А почему сейчас утро, а не вечер?

Когда наш четырехлетний приемный мальчик не говорил, это казалось мне большой проблемой. С новой девочкой я перестала понимать, на что же я тогда жаловалась. С ней мне, наоборот, хотелось, чтобы этот поток слов хоть иногда прекращался, но она болтала постоянно и со всеми подряд. Когда вопросы иссякали, она принималась рассказывать о себе — выберет в автобусе более-менее благожелательную даму и вперед:

— А знаете, что я сегодня ела? Сначала я взяла ка-а-ашу… ну, такая бывает растворрримая, малыши ее едят… вот такую взяла ка-а-ашу, налила туда водички… ну, в тарелочку налила, такую желтую, а потом туда сыпала ка-а-ашу… но не очень получилось вкусно, я маленько попррробовала и думаю: нет, гадость какая-то, не буду ее есть. И я тогда взяла соси-и-иски, две сосиски я взяла, в такой пленке, вот я очистила пленку, и это… и я их на тарелочку положила и разогрррела, вот, а потом они разогрррелись, и я их стала есть с ке-е-етчупом, у нас есть о-о-острый и не очень, и я больше люблю ооострый, который не очень – он вообще не вкусный… и вот я съела одну соси-и-иску, а потом думаю, надо съесть еще сосиску, у нас в детдоме давали только одну сосиску, а тут можно взять сколько хочешь, и я обычно две беру, хотя можно и тррри, и даже пять… и вот я съела еще соси-и-иску, у меня закончился ке-е-етчуп, но я добавила себе маленько кетчупа и съела еще сосиску. А потом я еще съела бана-а-ан, и я еще съела сырррник, у нас есть такие сырники, и я хотела съесть еще такой, ну, с вареньем… бе-е-еленький… ну как его… но мама сказала: хватит тебе уже. И я тогда пошла в туалет пи-и-исать, а потом думала еще маленько поку-у-ушать, но мама сказала: а ты вымыла руки? А зачем руки, я же не какала, но она мне так сказала, и я пошла мыть ру-у-уки, а она спррросила: а воду ты спустила? И я пошла еще воду спускать, хотя я даже не какала, я только пи-и-исала… и вот я спустила во-о-оду, а потом опять эти руки, а потом я пррришла опять на ку-у-ухню, и я думала вот тот с вареньем беленький, а мама сказала…

«Ты меня взяла, вот и люби меня, обо мне заботься, а эти тебе больше не нужны»

Я подарила нашей девочке мобильник, но вскоре его отобрала, потому что она беспрерывно звонила всем подряд и повторяла все то же самое.

— Не надо всем рассказывать, что ты ешь и как ходишь в туалет! — говорила я.

— Почему?

Почему не надо шуметь, когда все спят? Мне же скучно! Почему не надо есть много конфет? У нас же они есть! Почему я не могу лазить в твой шкаф? Мне же интересно! Почему нельзя бить мелких? Они же сами пристают! Что, никого нельзя бить?! Даже если пристают?! Но они же тогда не отстанут! А зачем они нам вообще? Мне они не нравятся! Давай их выкинем? Пусть их кто-нибудь подберет потом на улице. Меня же подобрали, пусть и их подберут, отправят в детдом, поживут там, нормально. Думаешь, холодно? А ничего, комбинезон можно надеть, кофту… вон у них сколько вещей, можно прям с вещами на помойку, посидят, не замерзнут… выкинем их на помойку и буду в их игрушки играть, а то достали, возьму что-нибудь — сразу орут.

— Мы никого никуда не выкинем!

— Почему?

— Это мои дети, я их люблю и всегда буду о них заботиться.

— Ну и что? Ты меня взяла, вот и люби меня, обо мне заботься, а эти тебе больше не нужны.

И не то что наша девочка говорила эти слова сердито и обиженно. Вовсе нет, просто поток сознания безо всякой фильтрации, что вижу, о том пою — в детдоме же дети тоже то приходят, то куда-то исчезают, кто-то их забирает, а потом приводит назад. Наверное, и дома так: один прибыл, другой убыл, почему нет. Любовь — вообще непонятно что такое. Вот та воспитательница уж как всех любила, а потом уволилась, и больше никто ее не видел. А когда наша девочка попала в больницу, аж на полгода, к ней туда никто не приходил, хотя вроде все в детдоме обожали и скучали. И в больнице ее очень любили нянечки и другие дети, делились игрушками и сладостями, а где они теперь, даже вспомнить их имена уже не получается.

Моя старшая приемная дочка тоже попала в больницу, когда новая девочка только начала с нами жить, — ничего особенного, плановая госпитализация. И я ездила к ней с продуктами, привозила всякие вещи, встречалась с врачами, как это обычно бывает. Мою новую дочку это ужасно удивляло.

— Зачем ей еда — там же кормят! Зачем тебе говорить с докторами — ты же не доктор! Зачем нужны вещи — ей там найдут что-нибудь!

— Кто найдет?

— Ну, там же есть какие-то… нянечки. Пусть они и ищут.

— Ты знаешь, когда человек попадает в больницу, принято его навещать. Даже если ему не нужны продукты и вещи. Людям нравятся, когда к ним приходят, разговаривают с ними, что-то им приносят. Иначе они чувствуют себя одиноко.

— Почему?

Попав к нам, девочка открыла для себя дивный мир самой разной еды. Творожки! Сырки! Пудинги! Ветчина! Груши! Киви! Селедка!

Я до сих пор не разобралась, дразнила ли она меня или хотела в таком формате поговорить о том, что ей важно. Или ей в самом деле все это было непонятно, потому что в детдоме она привыкла к другому? Наверное, и то, и это, и еще что-то, чего я даже не умею предположить.

В первое время главным интересом нашей новой девочки была еда. Когда мы только познакомились, я спросила, что она любит есть. Девочка ответила: гречку! И я тогда еще удивилась: надо же, какой неизбалованный ребенок. Да, она была абсолютно неизбалованной! И очень тощей. В ее детдоме детей кормили кашей, кефиром, супами, макаронами, котлетами — ну совсем без излишеств, овощи-фрукты по минимуму, почему-то им даже йогуртов не давали. Попав к нам, девочка открыла для себя дивный мир самой разной еды. Творожки! Сырки! Пудинги! Ветчина! Груши! Киви! Селедка! Пельмени! Маринованный чеснок! Цветная капуста! Соленые огурцы! Колбаса копченая! Оладушки с шоколадом! Кукурузные палочки! Фруктовый чай! Не говоря уже о пицце, гамбургерах, шаурме, картошке фри и прочих деликатесах фастфуда — тут восторгу просто не было предела. Большей части привычной для нас еды моя новая дочка в глаза не видела и в продуктовом магазине обалдевала от восторга — кидала в корзинку все подряд, намереваясь все попробовать. Перед тем, как пробовать, она всюду добавляла сгущенку — так же вкуснее.

А еще нашу новую девочку глубоко потрясла опция круглосуточного доступа к холодильнику. Поэтому она целыми днями что-то ела. Поначалу она просто открывала подряд все упаковки, обертки и баночки, пробовала и бросала оставшееся в мусор. После проведенных бесед о том, что так нельзя, наша новая девочка стала доедать то, что берет, но ей было настолько интересно, что она все равно не могла остановиться и лопала до тошноты. Я уже начала из-за этого переживать и думала, не стоит ли посоветоваться с врачами, но через месяц-другой обжорство само собой пошло на спад.

Мои попытки объяснить, что содержимое любой квартиры так или иначе приобретается людьми, которые в ней живут, были подняты на смех

Вторым по значимости интересом были вещи. Мы купили нашей новой девочке все, что, на мой взгляд, ей могло понадобиться, от куртки до ластиков, но ей хотелось все новых и новых вещей, «подарков» — имеющиеся ей быстро надоедали, и она постоянно искала в нашей квартире что-то еще, нечто неучтенно-прекрасное. Моей новой дочке казалось, что наша квартира сверху донизу набита желанными объектами — стоит только хорошенько порыться, и найдешь что угодно. Она никак не могла поверить, что квартира — вовсе не склад, полный случайных сокровищ, и я знаю все вещи, что у нас есть. Мои попытки объяснить, что содержимое любой квартиры так или иначе приобретается людьми, которые в ней живут, были подняты на смех.

— Ты все это купила? Ха-ха! Ты бы никогда столько не унесла!

— Ну, вещи же покупаются постепенно. Когда ты переезжаешь в новую квартиру, там сначала ничего нет, а потом ты привозишь шкаф, диван, стол и все остальное.

— Что, ты даже холодильник купила? Ха-ха! Ты бы его не подняла!

— Я нет, но ты можешь нанять грузчиков, которые тебе помогут. У многих магазинов есть доставка, и они сами привозят тебе то, что ты хочешь.

— Ха-ха, так они и побежали! Мало ли, чего ты хочешь!

— Но ты же платишь за это деньги. И на эти деньги можно купить что-то другое. Вы так обмениваетесь: они тебе — холодильник, ты им — деньги.

— Ха-ха! Вот у меня деньги (показывая монетку) — и что, мне теперь привезут холодильник?

— А зачем тебе холодильник?

— А там всегда будет еда!

— А как она туда попадет?

— Ну холодильник же привезут! А в нем еда — что тут непонятного? Ты что, тупая?

Новая девочка ничего не ценила, ничем не дорожила, упоенно дразнила и провоцировала, эмоционально включаясь только от своих «хочу»

Спорить не имело смысла: наша новая девочка, при всем ее простодушии, была уверена, что я над ней постоянно подшучиваю, говорю заведомую ерунду. Все мои слова она воспринимала очень скептически, взрослым в целом не доверяла — это было мне знакомо и по другим моим приемным детям. Но те не переходили некоторые границы — да, они часто не слушались и вредничали, но моя старшая приемная дочка никогда бы не сказала мне: «Ты что, тупая?» Она не слишком различала нюансы эмоций, но точно сообразила бы: «Ты что, тупая?» — это звучит грубо и обидно, а старшая приемная дочка, при всех наших противоречиях, очень ценила наши добрые отношения.

А новая девочка ничего не ценила, ничем не дорожила, упоенно дразнила и провоцировала, эмоционально включаясь только от своих «хочу» (чужие «хочу» она будто не замечала), и это не слишком способствовало нашему взаимопониманию.

Как только ей что-то не нравилось, она начинала выкрикивать ужасные гадости — не то что она много материлась, все было изощреннее, наша новая девочка подмечала у каждого уязвимые места и начинала прицельно лупить именно по ним. Это было очень неприятно. При этом она обожала петь и выбирала самые сладкие, самые душещипательные песни — залезет ко мне на коленки и давай жалобно пищать прямо в ухо:

Я целую твои руки, моя родна-ая,
Ты нежнее всех на свете, я то-очно зна-аю,
В мире нет тебя дороже, в моем ты се-ердце,
Обними меня покрепче, хочу согре-е-е-е-еться!
Мама-а-а, будь всегда со мною рядом!
Мама-а-а, мне ведь большего не надо!
Мама-а-а, только не грусти!
Ты меня за все, мамочка, прости-и-и!

Какая уж тут программа, когда девочке были неведомы самые базовые представления и значения самых простых слов

Пища, она норовила засунуть свои ручки мне в рот, нос, уши и деятельно поковыряться там в знак своей огромной любви.

— Ох, давай без этого? — говорила я.

Девочка обижалась, но ненадолго.

Как водится, проблемы взаимопонимания усилились из-за проблем с учебой. Выяснилось, что наша новая девочка, которая училась в детдоме во втором классе, не освоила программу даже первого. Да и какая уж тут программа, когда девочке были неведомы самые базовые представления и значения самых простых слов. Для нее были актуальны красочные мультфильмы, объясняющие понятия вроде «высоко и низко», «далеко и близко» — она смотрела их с моими младшими детьми и ужасно радовалась, правильно отвечая на адресованные малышам вопросы. Безусловно, что угодно можно нагнать, но для этого нужны готовность ребенка заниматься и ваш хороший контакт. А мы только искали контакт. Ни малейшей готовности заниматься у ребенка не было, ни в какую школу наша девочка ходить не хотела. На вопрос, чего же она хочет, девочка отвечала: «Ну, там… играть в планшет, мультики смотреть. Погулять могу, на самокате покататься, в прятки люблю еще и качаться на качелях».

Я отдала ее в первый класс дружелюбной негосударственной школы, атмосфера которой скорее напоминала пикник на природе, но даже те минимальные уроки, которые там задавали, наша девочка делала из-под палки, с визгом и воем осыпая меня проклятьями. В школе она плохо слушалась и часто скандалила. Вроде я должна была быть к этому готова, а все же меня это очень расстраивало.

Иногда мне казалось, что никакое взаимопонимание в нашей ситуации вообще невозможно. Потому что взаимопонимание строится между людьми, а тут вместо человека — случайный набор каких-то импульсов, рефлексов, страхов, симптомов, заученных фраз и автоматических действий. Но порой в девочке вдруг проявлялось что-то очень живое, теплое — она могла искренне жалеть плачущего малыша, делиться последней конфетой, увлеченно чинить сломанную игрушку, добровольно мести пол и мыть посуду, раз у старших много других дел. Она бывала задумчивой, внимательной и даже нежной. И тогда я думала, что инопланетность, грубость, невежество — это преходящее, а когда девочка немного освоится, а заодно разберется в наших «можно» и «нельзя», все у нас будет хорошо.

Я и сейчас в это верю.

Яна Соколова