Понимаете, никто не виноват. Никто не рожал детей, чтобы их мучить. Это все - про любовь. Про то, что люди - живые и ранимые, даже если могут вынести невозможное. Про то, как странно искажается поток любви под влиянием травмы. И про то, что любовь, когда она искажена, может мучить хуже ненависти.

Живет молодая любящая семья, ждут ребеночка. И тут случается катастрофа. Маховики истории сдвинулись с места и пошли перемалывать народ. Чаще всего первыми в жернова попадают мужчины. Революции, войны, репрессии - первый удар по ним. И вот уже молодая мать осталась одна. Ее удел - тревога, непосильный труд, никаких особых радостей. Похоронка, «десять лет без права переписки», долгое отсутствие без вестей. Может быть, это и не про мужа, а про брата, отца. Каково состояние матери? Она вынуждена держать себя в руках, она не может отдаться горю. На ней дети и еще много всего. Изнутри раздирает боль, а выразить ее невозможно, плакать нельзя. И она каменеет. Застывает в напряжении, отключает чувства, живет, стиснув зубы и собрав волю в кулак. Или погружается в скрытую депрессию, делает, что положено, а хочет одного - лечь и умереть. Ей больно отвечать на улыбку ребенка, она минимизирует общение с ним. Ребенок проснулся ночью, окликнул ее, а она глухо воет в подушку. Иногда прорывается гнев. Он подошел, теребит ее, хочет внимания и ласки, она когда может, отвечает, но иногда вдруг как зарычит: «Да, отстань же», как оттолкнет, что он отлетит. Нет, она не него злится - на судьбу, на свою поломанную жизнь, на того, кто ушел и оставил и больше не поможет.

Только ребенок не знает всей подноготной происходящего. Ему не говорят, что случилось. Или он знает, но понять не может. Единственное объяснение: мама меня не любит, я ей мешаю, лучше бы меня не было. Его личность не может полноценно формироваться без постоянного эмоционального контакта с матерью, без обмена взглядами, улыбками, звуками, ласками, без того, чтобы читать ее лицо, распознавать оттенки чувств в голосе. Это заложено природой, это задача младенчества. А что делать, если у матери на лице маска? Если ее голос однообразно тусклый от горя, или напряжено звенящий от тревоги? Пока мать рвет жилы, чтобы ребенок элементарно выжил, он растет уже травмированный. Не уверенный, что его любят, не уверенный, что он нужен, с плохо развитой эмпатией.

Конечно, у всех все по-разному. Запас душевных сил, острота горя, характер у женщин разный. Хорошо, если у матери есть источники поддержки - семья, друзья, старшие дети. А если нет? Если семья оказалась в изоляции, как «враги народа», или в эвакуации в незнакомом месте? Тут или умирай, или каменей, а как выжить? Идут годы, женщина научается жить без мужа. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Человек нес непосильную ношу и привык. Адаптировался. По-другому не умеет. При ужасном стечении событий такая женщина превращалась в монстра, "страшную бабу", способную убить своей заботой. Самое страшное в этой патологически измененной женщине - любовь. У меня была подружка, поздний ребенок матери, пережившей блокаду. Она рассказывала, как ее кормили, зажав голову между голенями и вливая в рот бульон. Потому что ребенок больше не хотел, а мать и бабушка считали, что надо. Их так пережитый голод изнутри грыз, что плач живой девочки, голос этого голода перекрыть не мог.

Черты монстра носит вся наша система защиты детей до сих пор. Медицина, школа, органы опеки. Главное - чтобы ребенок был «в порядке». Чтобы тело было в безопасности. Душа, чувства, привязанности - не до этого. Спасти любой ценой. Накормить и вылечить.

Но оставим в стороне крайние случаи. Просто женщина, мама. Просто горе. Просто ребенок, выросший с подозрением, что не нужен и нелюбим, хотя это неправда и ради него только и выжила мама и вытерпела все. И он растет, стараясь заслужить любовь. Помогает. Ничего не требует. Сам собой занят. За младшими смотрит. Добивается успехов. Очень старается быть полезным. Только полезных любят. Только удобных и правильных. Ребенок был травмирован, но душу ему не отморозило. А тут вообще мир и оттепель, и в космос полетели, и так хочется жить и любить. Впервые взяв на руки собственного ребенка, мама понимает: вот тот, кто полюбит ее по-настоящему, кому она действительно нужна. С этого момента ее жизнь обретает новый смысл. Она живет ради детей. Она ссорится с матерью, которая пытается отстегать внука крапивой. Она обнимает и целует дитя, и спит с ним вместе, и осознает, как многого она была лишена в детстве. Она поглощена этим чувством, все ее надежды, чаяния - в ребенке. Она «живет его жизнью», его чувствами, интересами, тревогами. С ним ей лучше, чем с кем бы то ни было другим. И только одно плохо - он растет.

А что происходит с ребенком? Он не может не откликнуться на страстный запрос его матери о любви. Это выше его сил. Он сливается с ней, заботится, боится за ее здоровье. Самое ужасное - когда мама плачет или когда у нее болит сердце. Только не это. «Хорошо, я останусь, мама. Конечно, мама, мне совсем не хочется на танцы». Но на самом деле хочется, ведь там любовь, самостоятельная жизнь, свобода, и обычно ребенок все-таки рвет связь, рвет больно, жестко, с кровью, потому что добровольно никто не отпустит. И уходит, унося с собой вину, а матери оставляя обиду. Ведь она вложила всю себя, предъявляет вексель, а ребенок не желает платить. Где справедливость? Тут и наследство "железной" женщины пригождается, в ход идут скандалы, угрозы, давление. И это не худший вариант. Насилие порождает отпор и позволяет отделиться, хоть и понеся потери. Некоторые ведут свою роль так искусно, что ребенок не в силах уйти. Зависимость, вина, страх за здоровье матери привязывают тысячами прочнейших нитей. А лучший - с точки зрения матери - вариант, если дочь все же сходит ненадолго замуж и останется с ребенком. И тогда сладкое единение можно перенести на внука и длить дальше.

Это поколение женщин гораздо менее здорово, они часто умирают раньше, чем их матери, прошедшие войну. Потому что стальной брони нет, а удары обиды разрушают сердце, ослабляют защиту от самых страшных болезней. Часто свои неполадки со здоровьем начинают использовать как неосознанную манипуляцию. При этом сами они выросли без материнской заботы, а значит, заботиться о себе не умеют, не лечатся, не считают себя ценностью, особенно если заболели и стали «бесполезны».

А где мужчины? Где отцы? С этим сложно. Девочка и мальчик, выросшие без отцов, создают семью. Они оба голодны на любовь и заботу. Она оба надеются получить их от партнера. Но единственная модель семьи, известная им - самодостаточная «баба с яйцами», которой, по большому счету, мужик не нужен. «Посиди в сторонке, а то мешаешь полы мыть. Не играй с ребенком, ты его разгуливаешь, потом не уснет. Не трогай, ты все испортишь. Отойди, я сама». А мальчики мамами выращены. Слушаться привыкли. Психоаналитики бы отметили, что с отцом за маму не конкурировали и потому мужчинами себя не почувствовали.

Некоторые мужчины в самом хорошем варианте превращались в «дядю Федора»: мягкого, заботливого, чуткого, все разрешающего. В промежуточном - в трудоголика, который сбегал на работу от всего от этого. В плохом - в алкоголика. Потому что мужчине, который не нужен своей женщине и слышит только «отойди, не мешай», остается или поменять женщину или уйти в забытье. С другой стороны, сам мужчина не имеет никакой внятной модели ответственного отцовства. На их глазах или в рассказах старших множество отцов просто встали однажды утром и ушли - и больше не вернулись. И ничего. Поэтому многие мужчины считали естественным, что, уходя из семьи, они переставали иметь к ней отношение, не общались с детьми, не помогали. Искренне считали, что ничего не должны «этой истеричке», которая осталась с их ребенком.

О, разводы семидесятых - болезненные, жестокие, с оскорблениями и обвинениями. Мучительное разочарование двух недолюбленных детей, которые так хотели любви и счастья, столько надежд возлагали друг на друга, а он/она - обманул/а. Они не умели налаживать в семье круговорот любви, каждый был голоден и хотел получить власть. Они боялись одиночества, но к нему шли, потому что кроме одиночества никогда ничего не видели. В результате - обиды, раны, разрушенное здоровье, женщины зацикливаются на детях, мужчины пьют. У мужчин на все это накладывалась идентификация с погибшими и исчезнувшими отцами. Потому что мальчику жизненно необходимо походить на отца. А что делать, если единственное, что о нем известно - что он погиб? Был очень смелым, дрался с врагами - и погиб? Или известно только, что умер? И о нем в доме не говорят, потому что он пропал без вести или был репрессирован? Сгинул - вот и вся информация? Что остается молодому парню, кроме суицидального поведения? Выпивка, драки, сигареты по три пачки в день, гонки на мотоциклах, работа до инфаркта.

В конце 60-х матери получили возможность сидеть с детьми до года. Дети миновали самую страшную угрозу депривации, самую калечащую - до года. А еще отдельно жилье стало появляться. Хрущобы, которые прикрыли семью от всевидящего ока государства и общества. Граница. Защита. Берлога. Шанс на восстановление.

Третье поколение начинает свою взрослую жизнь со своим набором травм, но и с большим ресурсом. Нас любили. Пусть не так, как велят психологи, но искренне и много. У нас были отцы. Пусть пьющие и/или «подкаблучники» и/или «бросившие мать козлы» в большинстве, но у них было имя, лицо и они нас тоже по своему любили. Наши родители не были жестоки. У нас был дом, родные стены. Не у всех все одинаково, конечно, были семье более и менее счастливые и благополучные. Но в общем и целом.

"С нас причитается" - девиз третьего поколения. Поколения детей, вынужденно ставших родителями собственных родителей. Недолюбленные дети войны распространяли вокруг столь мощные флюиды беспомощности, что не откликнуться было невозможно. Поэтому дети третьего поколения были не по годам самостоятельны и чувствовали ответственность за родителей. При разводах дети - миротворцы, душу готовы продать, чтобы помирить родителей. Не жаловаться, не обострять. Научиться предвидеть, сглаживать углы, разряжать обстановку. Быть бдительным, присматривать за семьей. Ибо больше некому. Так все детство. А когда настала пора вырасти и оставить дом - муки сепарации, и вина со злостью, и выбор: отделись - и это убьет мамочку, или останься и умри как личность сам. А если останешься, тебе будут говорить, что нужно устраивать собственную жизнь, и что ты все делаешь не так, иначе уже давно была бы своя семья.

Еще были детский сад, часто с пятидневкой, и школа, и лагеря. И насилия там было немало, и унижений, а родители-то беспомощные, защитить не могли. Могли бы, но дети к ним не обращались, берегли. Это вечная проблема - ребенок некритичен, он не может здраво оценить реальное положение дел. Он все всегда принимает на свой счет и сильно преувеличивает. И всегда готов принести себя в жертву. Так же, как дети войны приняли усталость и горе за нелюбовь, так же их дети принимали невзрослость пап и мам за уязвимость и беспомощность. Хотя не было этого в большинстве случаев, и вполне могли родители за детей постоять. Но дети перестраховывались. Иногда потом, когда все раскрывалось, родители в ужасе спрашивали: «Ну, почему ты мне сказал? Да я бы, конечно…» Потому что - нельзя. Так чувствовалось, всё.

Третье поколение стало поколением тревоги, вины, гиперответственности. У всего этого были свои плюсы, именно эти люди сейчас успешны в самых разных областях, именно они умеют договариваться и учитывать разные точки зрения. Предвидеть, быть бдительными, принимать решения самостоятельно, не ждать помощи извне - сильные стороны. Беречь, заботиться, опекать. Еще заметно сказываются последствия «слияния» с родителями. Дети, выросший в ситуации нарушения границ, потом блюдут эти границы сверхревностно. Редко ходят в гости и редко приглашают к себе. Напрягает ночевка в гостях. Не знают соседей и не хотят знать. Не умеют ставить границы легко и естественно, получая удовольствие от общения, а ставят «противотанковые ежи» на дальних подступах. Большинство в сложных отношения со своими родителями (или их памятью), у многих не получилось с прочным браком, или получилось не с первой попытки, а только после отделения (внутреннего) от родителей. Появилась способность «выяснять отношения», слышать друг друга, договариваться. Разводы стали чаще, поскольку перестали восприниматься как катастрофа, они менее кровавые, все чаще разведенные супруги могут потом конструктивно общаться и вместе заниматься детьми.

Часто первый ребенок появлялся в быстротечном браке, воспроизводилась родительская модель. Потом ребенок отдавался бабушке в виде «откупа», а мама получала шанс отделиться и жить своей жизнью. Здесь еще играет роль многократно слышанное в детстве «я на тебя жизнь положила». Люди выросли с установкой, что растить ребенка - это нечто сложное и героическое. Часто приходится слышать воспоминания, как тяжело было с первенцем. А как же не тяжело, если известны условия задачи: «жизнь положить, ночей не спать, здоровье угробить». Эта установка заставляет бояться и избегать ребенка. В результате мама, сидя с ребенком, с ним не общается. Посмотрите на детей в дорогом пансионе. Тики, энурез, вспышки агрессии, истерики, манипуляции. Детдом, только с английским и теннисом. А у кого нет денег на пансион, тех на детской площадке в спальном районе можно увидеть. «Куда полез, идиот, сейчас получишь, я потом стирать должна, да?» Ну, и так далее, «сил моих на тебя нет, глаза б мои тебя не видели», с ненавистью в голосе. Почему ненависть? Так он же палач! Он пришел, чтобы забрать жизнь, здоровье, молодость, так мне сама мама сказала! Другой вариант сценария разворачивает, когда берет верх еще одна коварная установка гиперответственных: все должно быть правильно! Рано освоившие родительскую роль часто бывают помешаны на сознательном родительстве. Быть последовательными, находить общий язык, не выходить из себя, все объяснять, заниматься ребенком. И вечная тревога, привычная с детства - а вдруг что не так? А вдруг что-то не учли? а если можно было и лучше? И почему мне не хватает терпения? И что ж я за мать (отец)? Поколение гиперотвественных почти поголовно поражено «родительским неврозом». Они уверены, что они чего-то не учли, не доделали, мало «занимались ребенком (еще и работать посмели, и карьеру строить), они тотально не уверенны в себе как в родителях, всегда недовольны школой, врачами, обществом, всегда хотят для своих детей больше и лучше.

Результат невеселый, сейчас вал обращений с текстом «Он ничего не хочет. Лежит на диване, не работает и не учится. Сидит, уставившись в компьютер. Ни за что не желает отвечать». А чего ему хотеть, если за него уже все отхотели? За что ему отвечать, если рядом родители, которых хлебом не корми - дай поотвечать за кого-нибудь? Хорошо, если просто лежит на диване, а не наркотики принимает. Но это поколение еще только входит в жизнь. Жизнь покажет.

Поколение горя и стоического терпения. Поколение обиды и потребности в любви. Поколение вины и гиперответственности. Вот уже прорисовываются черты поколения пофигизма и инфантильности. Что же делать, когда поток засорен, забит, запружен, искажен? Чистить. Разбирать, разгребать, по колено, по пояс, по сколько надо в грязную тухлую воду лезть и руками чистить. Вытаскивать оттуда обиды, вину, претензии, неоплаченные счета. Промывать, сортировать, что-то выбрасывать, что-то оплакивать и хоронить, что-то оставлять на память. Давать место и путь чистой воде. Можно делать это самому, с психологом, индивидуально, на группе, просто обсуждая с друзьями, супругами, сестрами-братьями, читая книги, кто как может и хочет. Главное - не сидеть на берегу мутного потока, надув губы и не бухтеть про "плохих родителей". Потому что так можно всю жизнь просидеть, а поток дальше пойдет - детям, внукам. Экологически нечистый. И дальше придется сидеть и бухтеть про никуда не годных детей. Мне вот кажется, что это именно нашего поколения задача. Потому что, напомню, ресурса у нас много. Брать на себя ответственность - не привыкать. Образованные мы все, опять-таки. Сдается, эта задача нам вполне по силам. Ну, и вообще, сколько можно, хватит уже.

Людмила Петрановская