Все, что свойственно старости, мне довелось пережить в ранней юности, когда был болен и обездвижен. И наоборот. Потому что сегодня я — счастлив и любим, бодр и молод как никогда. Но если человеку под восемьдесят, как бы благополучен и обласкан судьбой в настоящем он ни был, огромная часть его жизни — воспоминания. Приятные и не очень, иногда такие, которые не хочется ворошить, а иные не дурно было бы и вовсе вычеркнуть из памяти, но от них никуда не деться. Путь приобретений и потерь, радостей и скорбей, преданности и предательств, побед и ошибок, любви и ненависти — суть бесценный дар жизни, данной человеку Богом на пути возвращения к Нему. Все гениально продумано, ни один эпизод, ни одно нечаянно брошенное слово — не случайны. Каждый встреченный человек, плох он или хорош, — посол великого режиссера человеческой жизни. И на моем пути художника, сценариста, режиссера и продюсера их было немало. Но сейчас мне хочется рассказать о не самом любимом ребенке и самом любимом друге.
Бывает, что нечаянный плод минутной страсти становится возлюбленным чадом своего родителя. А бывает иначе. Желанное, выношенное в мечтах задолго до рождения детище, появившись наконец на свет, не приносит ожидаемой радости. Так случилось со мной и с фильмом «Д’Артаньян и три мушкетера».
Ну как, скажите, мне его любить, если он рождался на моем горбу, — и отнюдь не в переносном смысле. Бюджет был нищенский, техники нормальной нема, мало того что снимали «Конвас-автоматом», самой поганой в мире — ручной! — камерой, из-за отсутствия операторской машины, чтобы снять что-то в движении, я высовывался в окно такси, ложился на живот, а оператор Саша Полынников мне на спину ставил этот самый «Конвас» в пятнадцать-двадцать килограммов весом. Мы ехали параллельно скачущим или бегущим героям и снимали.
А д’Артаньян всех времен и народов? Так бы вы его и видели! Боярский же чуть не погиб! Когда делали через десятки лет «Возвращение мушкетеров, или Сокровища кардинала Мазарини», у нас был целый год на то, чтобы актеры научились фехтовать. Но на первом фильме — ни сном ни духом! Нет, Миша-то блистательно фехтовал, а вот тот, кто бежал ему навстречу (известный всем деятель, не стану его называть), совсем наоборот. В азарте он размахался шпагой и... проткнул Боярскому небо: два сантиметра до мозга оставалось! «Скорая» еле кровь остановила, наложили швы и объявили, что голоса у него не будет. А нам для съемок нужен был Дом моряка — старинное здание, одно из самых красивых в Одессе. Накануне директриса, не будь дура, заявила: «Если Боярский вечером даст концерт, разрешу. На нет — и мое нет». Ну и Миша собирался петь... Вот вам и «Пора-пора-порадуемся на своем веку...»! Место съемок в полном пролете ровно в тот момент, когда Фрейндлих и Трофимов уже в полете, то есть на пути в Одессу. Такой дурдом начался!
Но Боярский сотворил невозможное. В тот же вечер, после операции, пошел и спел. Гениальный парень! И вот что удивительно, точно Господь его за этот подвиг вознаградил: к изумлению врачей, от того, что Миша пел, у него зарубцевался шов и он не потерял голос.
Все это здорово звучит, когда рассказываешь как об уже пережитом, тогда же было совсем не здорово — мне с актерами-мушкетерами вообще пришлось нахлебаться всякого. Михаил Боярский сказал однажды: «Хил сделал меня, вытесал, как папа Карло — Буратино. А это не особенно приятное занятие». Так оно и было — отчасти.
Надо сказать, что режиссером этого фильма я стал, только чтобы отдать свой личный долг великому французскому фантазеру Александру Дюма за «Трех мушкетеров», вложив в свою картину всю любовь к произведению, благодаря которому не спятил, пролежав, как мумия, год в гипсе. В ранней юности интенсивными занятиями спортом я заработал серьезную болезнь. Сначала улегся в гипс, потом еще два года скакал то в гипсе, то в кожаном саркофаге-туторе. Практически всю жизнь хромал, ходил с палочкой, пока уже в преклонном возрасте мне не заменили таз и тазобедренный сустав на титановые.
Но в свои четырнадцать я лежал неподвижно, как кусок железяки. Сказать, что это очень тяжело, — не сказать ничего. Единственной радостью были книги и рисование, чем я и занимался после падения температуры и прекратившихся диких болей — круглые сутки. Перечитал книг за три года болезни несметное количество. И наконец мне попался Дюма. Его тогда не переиздавали — не нужен был советской власти Дюма со своими романами. Но моя героическая и мудрая мама каким-то образом достала старую книжку в продранном на углах переплете из коричневого картона, на котором вязью было написано «Три мушкетера».
И этот роман стал моим спасением не только в моральном, но и в физическом смысле. Перечитывая его бесконечно, я просто жил в нем совершенно полноценной и захватывающей жизнью. Любил, целовал, дрался, фехтовал, скакал на лошади — и все было настолько реально, что у меня на самом деле напрягались и развивались мышцы! Это помогло не только выжить, но и избежать атрофии. Через много десятилетий я узнал, что учеными изобретен способ мысленного накачивания мышечной системы. Просто лежишь, вот так представляешь — а мышцы работают!
К сожалению, не помню имени художника, иллюстрировавшего ту книгу, но его черно-белые гравюры подтолкнули меня к их перерисовыванию. И не просто копированию, а к добавлению и переделыванию, то есть, как принято выражаться сейчас, созданию ремиксов. Первыми моими творениями были, конечно, портреты мушкетеров и сцены из их жизни, которые я сам придумывал. Это был мой собственный театр с персонажами Дюма. Позже я свою профессиональную карьеру начинал как художник: сначала в театре, потом в кино.
Так что мечта экранизировать спасительный роман вполне закономерна. Став режиссером, я снял на Одесской студии несколько фильмов, первый из них по идейным соображениям положили на полку, все остальные были обруганы в прессе, но почему-то одновременно руководство телевидения сочло фильмы удачными и расположилось ко мне доверием и уважением. Решив не упускать момент, я пришел со своей мечтой к одному из редакторов Гостелерадио. Израиль Григорьевич Кацев, уважаемый мной умнейший человек, честно пытался охладить мой пыл, предупредив, что мушкетеры ни в коей мере не продвинут карьеры, потому что — как сегодня принято говорить — «не формат».
Я ответил: — Это меня вообще не волнует.
— Что ж, постараюсь вам помочь, но не обещаю ничего.
И не обманул. Когда через какое-то время я снова пристал к нему:
— Израиль Григорьевич, что с мушкетерами? — он сказал:
— У меня возникла идея, которая может тебя обрадовать в том случае, если хватит дарования.
— В смысле?
— Объясняю: телевидение купило сценарий фильма, написанный Розовским и Ряшенцевым по оперетте о трех мушкетерах, которую они поставили в ТЮЗе. Сам не слышал, но говорят, там хорошая музыка. А сценарий сделан как капустник, он для кино совсем плохой. Если сможешь переделать, я наверху договорюсь, чтобы тебе дали его снимать. Дерзай.
Я, конечно, впал в абсолютную эйфорию. Срочно связался с Ряшенцевым и Розовским, пригласил в Одессу. Мы встретились, переговоры прошли в дружеской, согретой изрядным количеством алкоголя обстановке. И я, опьяненный и радостный, не придал значения тому, что Юра Ряшенцев сидел весь такой таинственно-подозрительный. Они уехали. А их сценарий был создан в непереносимом для меня стиле: там кардинал Ришелье разговаривал по телефону, д’Артаньян ездил на велосипеде, а Миледи лежала на палубе парохода в спальном мешке, и в этом мешке у нее происходил секс с д’Артаньяном, и прочее тому подобное. Я придумал, как это все переделать, вернуть дух Дюма, поделился идеями с Кацевым, тот одобрил: «Классно, связывайся с авторами».
Даю им телеграмму: «Приезжайте работать над сценарием». А Розовский с Ряшенцевым отвечают, что никуда не поедут, так как считают свою работу над сценарием законченной, вполне совершенной, и переписывать они ничего не будут. На меня словно ушат холодной воды вылили, а главное — абсолютно неожиданно: вроде мы так сдружились, скрепили все водкой. Подстава полная. Еду в Москву, опять к Кацеву за поддержкой. Тот:
— Да пошли они, пиши сам!
— Как, авторы же — они?
— Тебе важно получить гонорар, быть в титрах?
— Да мне ничего не надо, лишь бы фильм вышел.
— Вот и пиши, мы примем твой новый сценарий, а они получат деньги и заткнутся, — говорит он мне прямым текстом.
Что оставалось делать? Для того чтобы начать писать, стал в пятьдесят первый раз перечитывать, казалось бы, изученное вдоль и поперек произведение и... был просто сражен тем, что мои любимые герои мушкетеры все как один — подонки, самые настоящие подонки, люди без совести совершенно! Вам не приходило это в голову? Судите сами.
Портос — натуральный альфонс, живущий за счет женщины и не стесняющийся ни этого, ни того, что ждет смерти ее супруга господина Кокнара, чтобы завладеть его баронством и поместьем. И он дождался и получил все — и титулы, и состояние.
Теперь Атос — беспросветный алкаш и заросшим, помятым и совершенно невменяемым настолько, что тот не узнал друга. Хронический алкоголик! И когда он поет свою «трагическую исповедь» — та-ра-та-ра, он тоже пьян, потому и разоткровенничался.
Арамис — пьянь и страшный ханжа, который назывался священнослужителем, когда это ему было удобно. А на самом деле просто циничный прелюбодей и наемный убийца, как, впрочем, и все мушкетеры. Кто они как не наемники? Король им не платил ни хрена, вот и возникали дуэли. «О! Мне нравятся его сапоги!» — придрался к пустяку, вызвал, убил, сапоги с трупа снял, на себя надел и дальше пошел — хвастаться друзьям своим приобретением. Это страшные люди! Им ничего не стоило убить любого, что они и доказали, приговорив женщину. Наняли палача и без суда и следствия отрубили Миледи башку. Ну, куда дальше-то?!
А что она сделала более подлого, чем сам д’Артаньян? Хотела убить его и, не сумев, отравила Констанцию, по-женски отомстив за свое унижение, когда он трахнул ее под чужой маской и именем. Разве не естественно, что женщина его за это возненавидела?
Вот вам кумир миллионов д’Артаньян — отпетый негодяй и беспринципный карьерист, которому все равно кому служить, за кого убивать. Королю он служил не по убеждению. Помните сцену, где д’Артаньян встречается с кардиналом и тот говорит: мол, вы приехали в Париж продать подороже свой меткий глаз, сильную руку? Хочет его перекупить. А д’Артаньян отвечает, что безусловно, если бы он встретил кардинала раньше, то ему бы и продался. Дескать, все равно было, кому служить, но он встретил сначала королевских мушкетеров. Чистейшая психология наемника — существование «по понятиям».
Я просто обалдел: как же Дюма так удалось провести миллионы читателей? И меня осенило! Я понял, что сделал Дюма! Считаю, что открыл его страшный секрет, и был потрясен фокусом, который сотворил великий француз.
В начале романа есть уникальная фраза об «идальго» д’Артаньяне: «Представьте себе Дон Кихота в восемнадцать лет. Дон Кихота без доспехов, без лат и набедренников, в шерстяной куртке...» Вот ключ к разгадке! Дон Кихот! Каждый из мушкетеров в отдельности не больше чем подонок, но вместе — один за всех и все за одного! — они будто превращаются в Дон Кихота, совершая воистину благородные поступки, проявляя отчаянную, переходящую всякие разумные границы смелость. Чем не борьба с ветряными мельницами? А возлюбленная главного героя Констанция Бонасье, которую он, по Дюма, даже не поцеловал ни разу — чем не Дульсинея Тобосская? Едва д’Артаньян собирался прикоснуться к ней, она просила: «Закройте глаза» — и смывалась. «Ну куда вы все время исчезаете?» — говорил д’Артаньян. То есть абсолютно Дульсинея, витающий в облаках воображения образ. Дюма украл у Сервантеса тему Дон Кихота и гениально построил на ней захватывающую приключенческую историю.
Никто, ни один ребенок не играет в Дон Кихота, но все дети играют в мушкетеров! Идеалистический образ не привлекает, он недостижим и, скорее, развивает комплексы. Человек ведь по сути порочен, порой — до ужаса! Поэтому нам нравятся такие же, как мы сами, несовершенные, со всем внутренним мусором люди, но которые могут-таки при определенных условиях совершать благородные поступки. Александр Дюма дает нам надежду, и это нас вдохновляет.
Когда любимый роман открылся мне своей истинной сутью, я понял, как это надо снимать: ни один из героев не будет монументом. Вернув дух Дюма и суть мушкетерства, в течение месяца написал новый сценарий, который был одобрен, и с воодушевлением приступил к воплощению наших с Дюма открытий. Но, увы, на этом пути одного энтузиазма, очевидно, недостаточно. Начались сложности. Например в выборе актеров.
Мне важно было оправдать действия Миледи, чтобы отношение к ней несло оттенок противоречивости, двойственности, иначе, на мой взгляд, фильм мог не получиться. Для этого я хотел показать вершину мужской подлости, всю грязюку дартаньяновскую. Мне нужны были эротические сцены с обнаженкой, чего не делали в нашем кино. На роль Миледи на том этапе была утверждена Соловей, но она была беременна, и грудь у Лены стала такой, что вариант с раздеванием отпадал.
Ее служанка Кэтти должна, с одной стороны, быть полным антиподом Миледи, но с другой — такой же сексуально привлекательной, чтобы д’Артаньян захотел с ней переспать. Мы уже снимали вовсю во Львове, а Кэтти у меня все не было. И тут на пробы прислали Цыплакову, действительно такую хорошенькую, с изящной родинкой — стопроцентное попадание.
Я ей говорю:
— Есть сцена, где ты должна быть обнаженной. Смотрю на тебя и не уверен...
— Ну, хотите, я разденусь.
— Мне неловко. Давай тебя сфотографируют, покажем фото в Гостелерадио, они решат: подходишь ты на роль или нет.
Я наврал, мне было ясно, что ее налитая объемная грудь негармонично смотрится на тщедушном в те времена теле. И для обнаженки Цыплакова тоже не годилась. Но на роль утвердил.
В итоге все эти перипетии кончились тем, что я снял в роли Миледи Терехову и не стал раздевать никого, не было постельных сцен, и о том, что д’Артаньян с ними переспал, можно было догадаться с трудом — образ выходил романтическим и подонком упорно становиться не желал. Я не стал его насиловать. И тут отошел от Дюма. Фильм, как взрослеющий ребенок, начинал жить своей жизнью, все дальше уходя от первоначальных замыслов родителя.
Но зато вне кадра актеры стараниями Миши Боярского, Игоря Старыгина, Вали Смирнитского и Володи Балона (он сыграл де Жюссака) вполне соответствовали логике Дюма. Дебоширили, пили безбожно, жили разгульной жизнью и оплодотворяли все, что шевелится, вызвав после нашего отъезда во Львове и его окрестностях просто демографический взрыв. Тут уже мне пришлось выступать не папой Карло, а Бармалеем с кнутом — боролся с ними нещадно. Принципиально даже жил в другой гостинице и никогда не участвовал в попойках. И дело не в разнице в возрасте или тем более в статусе. Но если бы я вместе с ними пил, разве имел бы потом моральное право взять бутылку водки, найденную в гримерной, и расколотить ее о подоконник? А я это делал. Вот такие были отношения. Что любви их ко мне не добавляло.
И это при том, что сам тогда был таким же алкоголиком. Хотя слово «был» в принципе неверно — по моему глубокому убеждению, несмотря на то, что не пью ни капли уже пятнадцать лет, алкоголики бывшими не бывают. Именно потому, что тогда смог «завязать» на время работы, считал, что они тоже должны, мы же общее дело делали. И драконовскими методами добился, чтобы разгул стал возможен только в свободное время. Ребята прекрасно работали, не жалея себя. А что происходило потом... Это уже их личное дело.
Но пару раз все-таки чуть не сорвали съемку. Мы два дня снимали сцену бала, а мушкетеры в это время гудели так, что сотрясалось все вокруг. На утро у нас запланирован эпизод, когда король Табаков завтракает «на траве». Снимали в Пидгирцах, местечко такое подо Львовом.
Тащимся туда по колдобинам на студийном транспорте, за нами два шикарнейших автобуса-лимузина — след в след.
Я спрашиваю:
— Это что за почетный эскорт нас сопровождает?
Артисты глазки отводят.
— Ты ж понимаешь, Хил, мушкетеры не могут отказать дамам в легком капризе.
Девушки — красотки как на подбор, одна другой лучше, думал, манекенщицы. Я и предложил им запросто: «Давайте, красавицы, поснимайтесь в массовке». — «Нет, мы не будем». Дамы-то оказались обкомовскими, то есть буквально — дочки-жены партийных начальников. Расположились поблизости, накрыли «поляну». И вот то один мушкетер исчезнет, то другой, бегают на «поляну», прикладываются. А сцена снимается, где Портос скачет и д’Артаньян на полном ходу должен вскочить к нему на круп коня — опаснейший кусок. Боярский только с «поляны» спустился, смотрю и в ужасе понимаю, что он лошади не видит вообще. У меня ступор. Все-таки он вскочил! Миша — уникальный тип. Но мне этой минуты хватило. Собрал всех, пришлось апеллировать к совести, чего я не выношу делать. Они спрашивают: «За что? Мы ж снялись. Георгий Эмильевич, вы просто придираетесь!» И конечно, тихо ненавидели меня за то, что портил им жизнь и не давал развлекаться.
А во время сцены завтрака под неприятельскими пулями на бастионе Сен-Жерве ребята решили, видно, повторить подвиг своих героев и вместо обычного реквизиторского чая в бутылках начали в кадре глушить реальное вино. Пошла натуральная пьянка, при этом они четверо, как вы, наверное, помните, отбиваются от целой армии. Я вижу — все в дупель. Особенно Игорь, бедный, он быстро пьянел: «Скока-скока там человек? Ничо, мы их постреляем». И я: «Стоп, стоп, стоп!» Пришлось прекратить съемку и доснять на следующий день. Но это был финал картины, экспедиция заканчивалась... Все рыдали и стонали: и мушкетеры, и сотни любопытных, и съемочная группа — и я простил подлецов. Самого подмывало напиться!
Я был не против, когда актеры по чуть-чуть прикладывались, даже на пользу: глаза блестят, дух мушкетерский просыпается. Но так Боярский мог, Смирнитский, а Старыгин выпивал два бокала шампанского или сто граммов водки, забывал текст и постоянно, обращаясь к д’Артаньяну, говорил: «Арамис, как вы скажете?» Все пришлось переозвучивать.
А сколько раз было, что Игорь стоять не мог совсем, поддерживать приходилось: ассистент ложился и шваброй его спину подпирал. На «Мушкетерах двадцать лет спустя» у нас дикие конфликты были. Старыгин перед сложнейшим эпизодом с лошадьми совсем никакой лежал в гостиничном номере. Финал картины, а Игоря нет, все пришлось снять с дублером. Я распорядился отправить его в Москву. А Старыгин, горемыка, когда за ним пришли ассистенты, схватил вешалку-стойку в номере гостиницы и заявил, что она его единственный друг и без нее он никуда не полетит. Игорь был тоненький, но сильный, так, с этой вешалкой в обнимку, его посадили в самолет, с ней он домой и улетел. Об ушедших плохо не говорят, но так было.
И Боярский, и Валя, и я — все, кроме Вени, сильно пьющие, это беда наша. Смехов приезжал редко, очень мало дал мне времени для съемок. С ним, как со всеми актерами «Таганки», в этом смысле было трудно. Я Веню отдельно доснимал, он лишь пару раз с мушкетерами на площадке встречался. Все монтажно, и мое личное достижение, что этого никто не замечает. Поэтому Атос всю картину снят крупно, из-за чего остальные обижались и даже злились.
Алкоголизм был не только моей проблемой или проблемой мушкетеров — творческий, мыслящий и остро чувствующий человек не мог ту говенную советскую действительность воспринимать иначе как через градус. Но и Боярский, и Смирнитский, и я сумели остановиться, ни грамма никто из нас уже не пил, когда «Возвращение мушкетеров» снимали. Игорь не смог, и боюсь, что это главная причина его раннего ухода из жизни.
Работа же была тяжелая и опасная. Боярский попадал в разные сложные ситуации, но ни одного дня съемок не пропустил. Он вообще относится к своему телу наплевательски. На «Двадцать лет спустя» руку сломал при завале лошади и продолжал играть: обратите внимание, весь фильм правая рука в перчатке, потому что она в гипсе. А на «Возвращение...» Миша ко мне с других съемок с переломанными пальцами явился, лошадь его понесла, кажется. В этот раз гипс не стал накладывать, так и играл через муку и боль.
Я ему:
— Миш, разве можно так к себе относиться?
А он:
— Тело не имеет никакого значения. Я вообще считаю, что в гроб должны ссыпать оставшийся мусор. Другое дело — душа.
Отчаянной смелости человек, ему под шестьдесят было, а он все трюки выполнял сам.
Мне картина далась кровью, было не до возлияний и утех. Есть точка зрения, что тот ребенок, что особенно тяжело достается, больше любим, но мне кажется, это про женщин. Я же — мужчина, мне нравятся картины, которые снимались легко, такие как «Узник замка Иф», «Выше радуги» или «Искусство жить в Одессе». Последняя — самая любимая, у нас ее не пустили на большой экран, показывали по клубам, никто почти не видел. Но на кассеты в очередь записывались. А в странах дальнего зарубежья эта картина есть практически у каждого российского эмигранта: раньше на кассете, а теперь на диске. Прогресс!
Впрочем, в то время государству не нужны были и мои «Мушкетеры», мне буквально сделали одолжение, разрешив их снимать. Денег на картину дали очень мало: сто сорок тысяч на все — с лошадьми, каретами. Насколько это ничего, сейчас представить себе невозможно. Ужом выкручивался, сам придумал, как должны выглядеть пресловутые подвески королевы, пошел на толкучку, купил кольца, стекляшки, ленточки. Всю ночь паял, присобачивал. Клинок для шпаги д’Артаньяна был натуральный, старинный, а эфес тоже сам паял из кусков настольной лампы. Всего не перечислишь!
Чтобы Боярский стал д’Артаньяном, мне пришлось снимать Ирину Алферову. И это стало моей личной катастрофой и бедой для фильма. Но из ЦК давили жестко: «Боярский будет играть, если возьмешь Алферову». Не знаю доподлинно почему, но она пользовалась особыми привилегиями, получила квартиру и была назначена в «Ленком». Насколько мне известно, за двадцать или тридцать лет Марк Захаров не занял ее в своих спектаклях ни в одной главной роли. Не сговариваясь, мы оба оскорбились действиями совковых чиновников, и наше к ним отношение срикошетило в Алферову. А если принять во внимание, что и актрисой хорошей я ее не считал, можно представить мою к ней «любовь».
Она была замужем за болгарским дипломатом, вернулась из Болгарии с дочкой, сыграла в «Хождении по мукам». Как раз с этой картиной Алферова в компании работников ЦК ездила в Германию. Поездка сблизила их настолько, что Лапин, возглавлявший Гостелерадио, вынужден был подчиниться указаниям сверху. И это несмотря на то, что на Констанцию уже была утверждена фантастическая актриса Женя Симонова в паре с Костолевским в роли Бэкингема. Костолевский из солидарности, по праву сочтя меня предателем, отказался играть, и я потерял этих людей навсегда, они перестали со мной общаться. Теперь понимаю: не надо было прогибаться перед начальством, покочевряжились бы, как с Высоцким на «Опасных гастролях», а потом некуда было бы деваться. Ну что, расстреляли бы меня за то, что я не снимаю Алферову? Но тогда, каюсь, не ошибочка, а прямо несчастье вышло.
Оскомина до сих пор. Эта Констанция мне всю картину испортила, она же типичная кухарочка из приличного дома, хорошенькая, но вовсе не приближенная фрейлина королевы Франции. Актриса Алферова, по-моему, никакая. Она, например, не могла, танцуя, петь, то есть рот открывать. Пела за нее Дриацкая из питерского театра оперетты. Балетмейстер фильма — великий Юлий Плахт, промучившись с Алферовой около двух часов, написал заявление о расторжении договора и отказался от дальнейшей работы на фильме. Еле уболтали продолжать. В результате она только танцует в картине. А рот не открывает! Ну, не смогла. Плахт называл ее «инвалидом 1812 года». Может, я и стал для Боярского папой Карло, но не знаю, кем надо быть, чтобы из такого полена, как Алферова, что-нибудь вытесать. Говоришь ей: «Помаши, уходя, рукой д’Артаньяну, но незаметно для господина Бонасье, — она пальчиками перебирает. — Ну чего ты пальчиками-то? Ручкой помаши вот так, чуть-чуть», — показываю как. Не может! Это тоже осталось в фильме. Ей, конечно, тяжело: не своей профессией занимается. Поэтому мне, в отличие от многих, Алферова красивой не кажется. И мне понятно, почему Абдулов изменял ей на всех углах.
Но не со всеми на картине было тяжко. Вот Алиса Фрейндлих — совсем другой случай. Веня Смехов даже романс написал: «Алиса мыла голову холодною водою». Великая Алиса Бруновна — человек совершенно непритязательный. Мой неумный директор картины поселил ее в Доме колхозника, где даже горячей воды не было. Она приходила со съемок, мыла голову холодной водой — ни одной претензии, ни слова. Когда я об этом узнал, устроил дикий скандал, ее переселили к мушкетерам, жившим как крезы в обкомовской гостинице. Но чтобы сама начала что-то выяснять? Никогда.
Олег Павлович, уникальнейшая личность, тоже чудеса героизма проявлял. Запланировано было девятнадцать съемочных дней, он приехал ко мне во Львов, но из-за его занятости надо было успеть за три дня отснять все натурные съемки. В последний, третий день мы работали двадцать пять часов не останавливаясь, падали от усталости, на эту съемку даже пришлось пригласить еще одного оператора, так как мой соратник Саша Полынников упал в обморок от головной боли. Табаков все двадцать пять часов простоял рядом со мной. Я ему: «Олег Палыч, пока мы переезжаем, отдохните». — «Нет-нет, Юрочка». Больше суток на ногах в костюме и гриме, по-прежнему веселый, бодрый, еще и всю группу заводил.
Такой же по характеру Антон Макарский, который сыграл сына Арамиса в «Возвращении мушкетеров». Сорок градусов жары подо Львовом, лошади в обморок падали. Все — голые, но еле сидели, я, ташкентский житель, то и дело забегал в автобус с кондиционером отдышаться. Антон ни разу не снял ни костюма, ни парика, всегда готовый к команде «Мотор!» Даже Миша, который ненавидел всех молодых, это отметил и оценил: «Ну прям как я...» Макарский услышал и был на вершине счастья. Удивительный парень, такой красоты и харизмы... На него же девки лезут как бульдозеры, теряя рассудок и совесть, а он как кремень — на грани святости человек.
Был еще один совершенно отдельный герой фильма — песни, которые любят и поют до сих пор. Я настоял на том, чтобы практически полностью переписать и переаранжировать музыку театральной постановки. Остались лишь кое-какие мелодии, например песня, которую в начале фильма поет сам Розовский: «Лилон лила, лилон лила».
Марк с Ряшенцевым просто взбесились, когда узнали о моих условиях и требованиях, о том, что прошу Дунаевского написать шлягер, который бы пели все. «Нам не надо, чтобы нас на улицах пели! Это должен быть высокий уровень музыки и песен, без шлягеров в понимании Хилькевича!» — заявил Розовский. На что я возразил категорически: «Если в музыкальном фильме нет песни, которую запоет народ, это не фильм, а говно!» Максиму же объяснил, что мне нужен шлягер типа того, что был в американских «Трех мушкетерах», и буквально напел: «Вар-вар-вара уи а гоуинг ту Париж». То есть практически «Пора-пора-порадуемся...» Дунаевский оказался дальновиднее, пошел против своих близких друзей и принял мою сторону, одному бы мне с ситуацией не справиться. После того как я пригрозил, что слова напишет другой автор, Марк сказал Ряшенцеву: «А слабо написать?» И написали. Так в муках рождалась песенка д’Артаньяна.
Поборники высокого искусства, они жрали меня поедом, всю кровь выпили. Смотрели отснятый материал втихаря от меня и писали Лапину письма: дескать, все ужасно, Юнгвальд-Хилькевича надо срочно снять с картины, потом еще и в суд на меня подали за нарушение авторского права. А я ведь боролся не с авторами, а с текстом, чтобы сделать картину, о которой мечтал. Поэтому оставил то, что меня устраивало, то есть практически всю вторую серию, и полностью переписал первую и третью.
Скверные были отношения. Позже помирились, когда фильм стал тем, чем он является по сей день.
Кроме того что картина далась мне мучительно и трудно, я еще принадлежу к числу тех «родителей», которые разочаровываются в своих чадах, если они получаются не совсем такими, какими ты хотел бы их видеть. Мне не удалось воплотить и половины своих мечтаний в «Мушкетерах» из-за отсутствия денег. Это как если у тебя тянется долгий красивый роман: ожидания, предвкушения, надежды, а потом — бац! — вы в койке, но ничем не кончилось. Вот такое у меня чувство — недостигнутого финала.
Стремился к одному — отдать Александру Дюма дань своей благодарности, для него старался, и когда картина вышла, я думал, что у меня это не получилось. Потому что все поносили последними словами, ноги об меня вытирали, с дерьмом мешали — пресса, критики и... народ наш неуемный! Теперь успокаивают: мол, нет, Хил, народ сразу принял. Неправда! И народ плевался, говорил: такое говно! Вот как про «Возвращение мушкетеров». Один к одному, то же самое. Почему? Потому что у каждого человека, знакомого с романом, в голове — свое кино, а он увидел кино другое, мое.
Кроме того, мужское население не принимало «Трех мушкетеров» еще и потому, что ненавидело Боярского. Он — такой супермужчина, имеющий невероятный успех у женщин и детей. Это подсознательная, патологическая ненависть, замешанная на ревности, зависти к выдающемуся, главному представителю своего мужского клана. По этой же причине его безумные поклонницы были почти единственными почитательницами фильма. Кто-то недавно сказал: мол, представляю, сколько женских сердец он разбил. Ответственно заявляю: не представляете!
Обиднее и больнее всего на «Возвращении...» было колебание некоторых мушкетеров. Если их «дети» были настоящими соратниками и до сего дня благодарны мне, как говорится, за доставленное удовольствие, то некоторые «отцы» поступили, увы, не по-мушкетерски. Впрямую меня не ругали, но когда их спрашивали: «Ну, как вам фильм?» — отвечали: «Вы к режиссеру обращайтесь, он всем заправляет». Вот такие скользкие слова! Если главные герои, мои сподвижники, не верят в успех, так чего ждать от других? Увы, это началось на первых, главных «Мушкетерах». Некоторые из них не выдержали массовой критики, дали трещинку и стали подвывать, соглашаться с руганью. «Да, — говорил Миша в одном тогдашнем интервью, — в картине очень много недостатков, ошибок». Потом, когда меня начали хвалить, он тоже пересмотрел свое отношение, даже написал: «Я проткну любого, кто скажет плохо о «Мушкетерах».
Не то моя верная подружка — Ритка Терехова, знаю ее с детства, еще в Ташкенте рядом жили. В отличие от мужиков она показала себя настоящим мушкетером, от начала и до конца была со мной, ни разу не предала и не поставила под сомнение свое отношение к фильму. Считала и считает по сей день, что мы сотворили шедевр. Умудрилась даже протолкнуть в «Правде» статью о гениальности нашей картины. Вот это характер!
Я всегда дружил с актрисами, но кроме Володи Высоцкого, друзей среди актеров у меня почти не было. Что легко объяснимо. Для мужчин эта женская, по сути, профессия противоестественна. Не может настоящий мужик хотеть нравиться, а артисты обязаны этого хотеть. Даже такой супермен и мачо, как Боярский, проходя мимо зеркала, обязательно остановится, чтобы что-то подправить. Поэтому у артистов психика сдвинута, там идет борьба мужских гормонов с женскими ощущениями. И с ними очень трудно, потому что или ты с мужиком дружишь, или с женщиной. И знаешь, как себя вести в одном случае и как в другом. Как себя вести с актером — неизвестно.
Премьеру «Мушкетеров» мы с Высоцким смотрели у него дома, так же как потом «Место встречи изменить нельзя». И несмотря на то, что я совершенно открыт, есть вещи, которые никогда не рассказывал и не расскажу. А именно — реакцию и комментарии Высоцкого по поводу работы коллег во время этих просмотров, это было бы трагедией для людей, которые его боготворили. Могу только о себе.
Мы оба тогда были «в завязке». Так вот, всю картину Володя промолчал, будто воды в рот набрал, злой ужасно. Ни слова не вымолвил. И что, вы думаете, это значило? Он ревновал меня к Боярскому! Поверите, страдал, буквально ненавидел Мишу за то, что снимаю его то в одной картине, то в другой. Это — чистейшее актерское поведение, хотя об ориентации и любви к женщинам этого потрясающего человека и говорить нечего. Утверждаю, что всегда актеры ревнуют режиссера к другим актерам, если чувствуют к ним его предпочтение, даже в капельной дозе.
Однажды, после того как с премьеры прошло достаточно времени, мы с Володей сидели в любимом ресторанчике рядом с «Елисеевским», слушали великого ударника Лаци Олаха, жрали самые вкусные в Москве блины с икрой. И Высоцкий вдруг бросил между прочим, ни с того ни с сего: «А хорошую ты картину снял «Д’Артаньян и три мушкетера». И Мишка твой хорош. Но я бы сыграл лучше», — и захохотал счастливо.
Высоцкий был не просто другом, он был для меня всем. Мир вокруг делился на две части: на одной — Володя, на другой — остальное человечество.
Познакомился я с ним случайно и нехотя. Дело было в Одессе во время жестокого простоя, который случился после скандала с закрытой Госкино картиной «Формула радуги». Я сидел без дела в «Куряже», легендарной гостинице Одесской киностудии, и пил водку. Почему познакомился нехотя — расскажу. Терпеть не могу бардовскую песню. Спокойно, без отвращения, относился только к Окуджаве. Поэтому когда второй режиссер Говорухина пригласил меня: «Приходи, сейчас у Славы Высоцкий будет петь», я отказался. Это было что-то вроде проб на «Вертикаль». К тому моменту единственное, что знал о Володе, что он актер Театра на Таганке, который поет под гитару блатные песни. Настроение было пакостное — перспектива не вдохновляла.
Но проходя по коридору, услышал раздирающий душу фантастический голос, который нельзя описать словами, и замер. Я много хороших голосов слышал, и хриплых в том числе, в конце концов еще жив-здоров был Луи Армстронг, но эта глотка меня потрясла! «Протопи ты мне баньку» он пел так, что это была фантасмагория какая-то! Потом Марина Влади мне рассказывала, что влюбилась в него, тоже услышав, как Володя поет — «Речечка да по песочечку, да бережочки моет».
Я просто слетел по лестнице, приоткрыл дверь, помню, как увидел его, повернутого в три четверти, — ухо и кусок красной от напряжения щеки. Нас познакомили. Все пили, Высокий пел, но не пил, потом я узнал, что он «в завязке». Володя как раз написал Говорухину новые песни. И когда я услышал: «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так» — меня перевернуло всего. Это одна из лучших его песен и исполнение, разрывающее селезенку. Я таких стихов вообще не знаю, может, у Маяковского есть что-то подобное. Это был шок, истерика, не описать словами то состояние глубокого потрясения, катарсиса, который не испытывал ни до ни после — ни от чего.
Потом они со Славой стали обсуждать все серьезно, я ушел и не мог найти себе места, меня просто колбасило, необходимо было поделиться пережитым. В тот же день вечером встретил Высоцкого с гитарой и сказал: «Володь, пошли к морю, мне есть что тебе сказать». И мы пошли. И я стал взахлеб рассказывать ему о том, что во мне происходит, он взял гитару и пел всю ночь под шум моря. Не знаю, как я выжил, у меня глаза выпрыгивали из орбит и сердце выскакивало, как у Джима Керри в фильме «Маска». Это была не просто любовь с первого звука, это было обожание и абсолютное преклонение.
Моя жизнь так сложилась, что с детских лет видел огромное число известных и выдающихся людей. С папой, который был знаменитым оперным режиссером, мы ходили в гости к Эйзенштейну, Калинин заходил к родителям чайку попить, Самуил Яковлевич Маршак водил меня в школу. Для меня все они были обычными людьми — так воспитали, не относился с пиететом ни к кому. Тут же у меня появилось ощущение, что родился новый Пушкин, новый гений. Он всех и вся затронул в своих песнях и рассказал обо всем. В его поэзии каждое слово кровоточит. Я понял, что теперь хочу одного — снять фильм, и не просто с участием Высоцкого, а по сделанному специально под него сценарию. Мы с Володей обнаружили, что на подавляющее количество вещей у нас сходные точки зрения, и с этой ночи на берегу моря в Одессе родилась наша очень близкая, просто потрясающая дружба.
Я стал одержим идеей фильма для Высоцкого, и приехав к маме в Ташкент, поделился ею с Михаилом Мелкумовым, сценаристом номер один на «Узбекфильме». Тот откопал историю в журнале «Юность» про Жоржа Бенгальского из воспоминаний Коллонтай. Я завопил: «Гениально!» — и мы сели за сценарий «Опасных гастролей». Нам безумно повезло: советской власти как раз понадобился такой революционный фильм, на который бы народ пошел, и такой герой, чтобы ему стали подражать, как выразился первый зампред Госкино Баскаков: «Мы должны изобрести свои советские джинсы в кино». Наш сценарий почти моментально утвердили, понравился он и Высоцкому, но вот его-то снимать никак не разрешали. Баскаков сказал:
— Ну что ты вцепился в этого хрипуна, его ненавидят в ЦК, а ты уперся. Учти, с ним к картине будет очень суровый подход, а без него можешь первым человеком в Союзе кинематографистов стать!
— Без него фильма нет, он весь придуман ради Высоцкого.
— Ну смотри, я тебя предупредил, время нас рассудит.
Я ему этот разговор напомнил лет через двадцать. Баскаков посмотрел мне в глаза и сказал: «Нет, брат, прав был я — ты не получил Народного артиста СССР и вообще еле удержался в режиссуре. А если б послушался — получил бы. Народ эту картину и без Высоцкого бы смотрел».
Ошибся бывший зампред! Из-за таких ошибок их всех вместе с СССР и не стало.
А меня все искушали! Пригоняли Юру Каморного, Славу Шалевича, заставляли снимать Славу Тихонова — я всем говорил, что это будет подставой для Высоцкого. И к их чести, надо сказать, они все сделали для того, чтобы не занять его место.
Мое ли патологическое упорство или что другое сыграло роль, но через полгода Высоцкого утвердили. Счастью не было предела. Но не обошлось и без ложки дегтя. Как раз в этот момент умер Пырьев, меня вызвали и объявили: «Будешь снимать Высоцкого, если возьмешь на главную роль Лионеллу Пырьеву». Ну куда деваться? Я с ней познакомился — нормальная девка, выпить любила, что, впрочем, вдохновляло. Как говорил Володя, алкоголик не может быть плохим человеком.
Володя Высоцкий жил в гостинице «Аркадия», и я туда же переехал из своей квартиры. Вечерами сидели в тамошнем кабаке с актерами, среди которых были снимавшиеся у меня цыгане — Рада и Коля Волшаниновы. Однажды уговорили спеть Володю. Он трезвый как стеклышко, «в завязке» был. А его только заведи — не остановишь. И вдруг грохот жуткий: толпа, неизвестно откуда собравшаяся на улице, выдавила стеклянную витрину ресторана напрочь. Удивительно, но шума никто не поднял, все, включая администрацию гостиницы, были в состоянии апоплексического удара — Одесса замерла. Люди заполнили улицу перед рестораном, и шел концерт на весь город, через снесенную витрину смотрели и слушали запрещенного Высоцкого, а он с эстрады под оркестр пел «Идет охота на волков»! Это как в сказке было по тем временам.
На следующий день в ресторан лом был, места спекулянты продавали по сто рублей, все надеялись, что сказка повторится. Но мы с Володей переехали ко мне домой. Настроение у нас было прекрасное: запустили картину, денег дали. Мы замечательно проводили время, вечерами он нам с женой пел, а все Черемушки (в Одессе тоже есть свои Черемушки) стояли под окнами, огромные толпы людей. Володя периодически выходил на балкон, как Ленин, и вся улица Новоселов взрывалась аплодисментами. В Одессе был шок, Одесса просто распухала от гордости. Все потом рассказывали, как пили с Высоцким водку, а он на самом деле где-то две трети картины совсем не пил. Затем начались разовые возлияния, в какой-то момент Володя уехал в Москву, должен был вернуться через неделю и пропал. А в Советском Союзе за три отмены съемок выгоняли режиссера и закрывали картину, был план ежедневной сдачи определенного количества отснятых метров.
Я звоню Севке Абдулову, его ближайшему другу, и боясь услышать утвердительный ответ, в ужасе спрашиваю:
— Севочка, дорогой, скажи мне, я в жопе? Это оно?
— Оно!
— Еще пьет?
— Нет, уже в больнице.
Кому как не мне понимать, что это значит. Жуткая абстиненция, когда мочишься, какаешь и харкаешь кровью. Когда ломка — человек в аду реальном, с потерей своего «Я», со всеми харями этими рогатыми, чертями, которые тебе являются. Нескончаемой чередой перед тобой возникают ужасные морды, морды, изъеденные червями. И не можешь отличить — то ли это сон, то ли явь.
И я понял, что попал. Но не мог потерять картину с Высоцким. В результате занялся уголовщиной, за которую могли посадить и меня, и директора Одесской киностудии Гену Збандута. Каждый день с его ведома я, как положено, сдавал рапорты, но фальшивые, об отснятых метрах, группа честно целый день сидела в павильоне, будто съемка идет. Это было поразительно, никто не протрепался, не стукнул. Все готовы были рисковать ради Высоцкого. И через полмесяца он приехал — бледный, слабый, но готовый работать. И мы все зажгли по-стахановски, вместо плановых тридцати пяти метров в день снимали по сто пятьдесят, пока не выравнялись до сданного по рапортам метража.
Когда закончили, Высоцкий посмотрел картину и сказал: «Ну, нам дадут. Кожу снимут». Так и дали. Все «Правды» и не «Правды» захлебывались в собственном паскудном визге. Мне было безразлично, я был счастлив, что сделал то, что хотел: снял Высоцкого.
Чем ближе я узнавал Володю, тем больше мне открывалась его мягчайшая чистейшая душа, необыкновенной, истинно христианской доброты. Вся повседневная жизнь его была посвящена друзьям, он беспрерывно решал чужие проблемы. Вот мы с ним садились в машину, и начиналась езда: кого-то он из милиции вытаскивал, кому-то квартиры выбивал, доставал лекарства. Ездили, ездили днями напролет, ему многое удавалось благодаря тому, что перед ним втихаря преклонялись те сволочи, которые публично его травили. Все они имели и слушали по домам Володины записи. Высоцкий был уже тогда абсолютным кумиром. Когда по весне открывались окна, отовсюду несся его хриплый голос. Тем, кто этого не видел, нельзя даже представить себе ту степень обожания, которую получал Володя, люди сходили по нему с ума от Дальнего Востока до Средней Азии.
Он всюду таскал меня за собой, мы не расставались даже когда расставались. Если я приезжал в Москву, жил всегда у Высоцкого, он, само собой, у меня — и в Одессе, и в Ташкенте. Если бывал в Узбекистане, у него был номер в гостинице, он там набивал полную ванну фруктами и потом заходил каждый день поливать их холодной водой. Я спрашивал:
— Зачем?
— Пусть лежат. Где еще полюбуешься на такое изобилие?! Остался еще островок нормальной человеческой жизни.
Он обожал Азию.
В Одессе тоже всегда был забронирован номер в «Аркадии», но вдруг раздавался родной голос на пороге моего дома:
— Привет, Ангвальд! — так он меня называл. Я радостно бросался навстречу:
— Володя, какими судьбами?
— Соскучился! Не ждали?
Его ждали. На случай приезда у меня в запасе всегда были мед и сливочное масло. Все жены мои знали: первое, чем нужно угостить Высоцкого, — любимым бутербродом, сразу мазали маслом хлеб и поливали медом. Вообще, ел он все подряд и безумно быстро, прямо так — брым! — и стопки блинов нет. Никогда не видел, чтобы с такой скоростью и так своеобразно кто-то питался. Мог намазать хлеб маслом, положить на него колбасу, сверху селедку, потом блин и все это вареньем намазать. Причем сколько ему навалишь, столько и сожрет. Страдает: «Ну что вы мне столько положили? Умираю, дышать не могу», но доест до последнего кусочка, хоть тарелку не мой. Так все мы, дети военного времени. Правда, без ложной скромности скажу, что очень вкусно готовлю, особенно замечательно удаются узбекский плов и жареная утка. Володя меня щедро нахваливал, я тут же свое гнул: мол, спой. Он — свое: «А узбекскую историю расскажешь?» У меня сотни всяких забавных азиатских баек, Володя обожал их слушать. Вот так он меня шантажировал. После брал гитару и пел, а я балдел.
В то время когда стал появляться в его московской квартире на улице Телевидения, он уже был разведен с Люсей Абрамовой, своей первой женой. Я ее видел один-единственный раз на сдаче в Госкино картины «Интервенция», куда притащил меня Володя. Были Полока, режиссер картины, Высоцкий, Люся и я — сбоку припека. Люся очень красивая женщина, глаза огромные, как у лемура. И очень впечатлительная, в патетические моменты плакала, к концу просмотра вся была залита слезами, обнимала и целовала и Гену, и Володю.
Я был готов сделать то же самое, так потрясла картина, ее ироническое отношение ко всему на свете запало в душу и стало основным моим режиссерским методом на всю жизнь. Так что я Полоке благодарен: это было очень вовремя, как раз перед тем как начал снимать «Опасные гастроли».
Никогда не лез к Володе с расспросами, тем более про личную жизнь, знаю лишь то, что мог наблюдать или он рассказывал сам. По его репликам у меня сложилось впечатление, что Люся все время лежала, покуривая сигарету, а Высоцкий носил ей кофе в постель. Наверное, было что-то еще кроме этого и двоих детей, но больше ничего от него про Люсю не слышал. Догадывался, что там не все мирно, сложные были отношения с ней, со старшим сыном Аркадием, не желавшим видеться с отцом после развода. В отличие от младшего Никиты, который отца обожал и стоял наготове в воротах детского сада, когда мы с моей дочкой Наташкой воровали его оттуда, потом все вместе гуляли по ВДНХ или зоопарку.
А про отношения с Татьяной Иваненко и Мариной Влади Володе и говорить ничего не нужно было, потому что я и так видел все как есть. Марина была официальной женой Высоцкого, и их громкий роман воспет и тысячу раз обмусолен со всех сторон всеми и ею самой (после книги Влади «Владимир, или Прерванный полет» я не хочу с ней ни общаться, ни встречаться. Высоцкий, которого она описала, мне незнаком и неприятен). Единственной истинно и глубоко любящей Высоцкого женщиной была, конечно, Таня Иваненко, актриса Театра на Таганке. Вокруг ее имени и их загадочной любви до сих пор ходят слухи и сплетни. А я знаю эту историю не понаслышке.
Они с Высоцким никогда не жили в одной квартире, не оформляли свои скрытые от посторонних глаз отношения, но Таня была с ним еще до появления Влади и продолжала быть рядом практически все годы нашего с ним общения. Вот у меня, как уже сказал, был Володя и остальное человечество, а для Иваненко ничего, кроме Высоцкого, не существовало в жизни, он был центром Вселенной, нет — вся Вселенная. Остальное — ерунда. Это та любовь, о которой мечтает любой мужик. И когда Высоцкий для нее умер, а это случилось до его физической смерти, она исчезла из реальной жизни, будто растворилась.
Начало романа Володи с Мариной (при том, что отношения с Иваненко не прекращались) совпало с моим романом с Таней Черновой, хотя формально я еще был женат — ситуация зеркальная. В тот момент мы были наперсниками друг для друга, делились, рассказывая, как сильно влюблены. Вдобавок обе не рядом: моя — в Ташкенте, его — в Париже. И мы часами ворковали с возлюбленными по телефону, я с Таней, он с Мариной, жил я тогда у Володи. А его линия, естественно, прослушивалась. Высоцкий говорил в трубку гэбистам: «Ребята, это очень личное. Прошу, не слушайте. Я вам потом спою». Щелчок — и отключились. Он: «Мариночка, любимая...» Закончил разговор, минут через десять-пятнадцать — звонок. Беру трубку, там: «Володь, мы ждем обещанного». Кричу ему: «Володя, тебя — кагэбэ!» Ну и все. Часа два он им пел, а я стоял рядом, работая микрофоном для чекистов, трубку держал.
И вот когда Володя говорил с Мариной по телефону — это были самые яркие сцены в их отношениях. Когда они находились рядом, ничего подобного не было, ну, или это бывало не при мне. Никогда не видел его страстным с Мариной. С Таней он не скрывал своих чувств, был самим собой, а с Мариной вел себя как западный человек: сдержан, предупредителен. Я не узнавал Володю и тяготился, когда мне приходилось быть с ними обоими одновременно. Мы были открыты друг перед другом. Я говорил:
— Володь, ну не получится ничего, такие вы разные, это просто невозможно. Вы оба играете в какую-то игру.
— Что ты х... несешь? Как ты можешь? — Высоцкий обижался на меня, но эти перепалки не меняли наших отношений.
Мне Марина как женщина не нравилась совсем, ни внешне, ни внутренне, что, впрочем, наверное было взаимно. Хотя она никогда не демонстрировала своего истинного отношения к кому-либо, в том числе и ко мне. Как французы обычно: о, фантастик! А что они там на самом деле думают — поди знай. Все это было в Марине в полной мере, она очень холодная женщина, истинная француженка, а они эмоции дальше пуговицы не пускают. Ни капли русских страстей, жертвенности — легкость во всем.
У Высоцкого запой, желудочное кровотечение, его рвало собственной печенкой. Лежал на кровати бледнее смерти, слабый, худенький, совсем маленьким казался под белой простыней, как ребеночек. Марина уезжала в пресс-клуб, вызывала Таню Чернову, тогда уже мою жену, та ночью приезжала и сидела с Володей, подтирала там за ним. Влади потом подарила Тане золотое колье, по тем временам таких вещей ни у кого в помине не было, разве что у дочери Брежнева. Но как можно уехать в пресс-клуб, курить сигареты и болтать, когда любимый валяется при смерти? Вот вам любовь по-французски. Чтобы Танька Иваненко его на кого-то бросила, когда он болеет? Да она скорее бы себе руку отрубила! Готова была и летела к нему с уколами по первому звонку, бросив все, хоть на край света. Это была вот такая, как в кино, самоотверженная любовь — по-русски. Наверное, Марина любила его по-своему. Но мне трудно это понять.
Мое отношение к ней не имело значения, для меня она была любимой женщиной Володи, и этим все сказано. Я старался не мешать Высоцкому жить, и без того ему было муторно. Он мучился, что я в курсе его продолжающегося романа с Таней в период, когда уже есть Марина и вся шумиха вокруг их небывалой любви. Окончательно это понял, когда в последние годы жизни у него параллельно с Влади появилась Оксана, нынешняя жена Ярмольника, с которой он меня упорно не знакомил. Я спросил:
— Володь, ты чего, скрываешь ее от меня?
Он ответил:
— Ну, пусть для тебя будет только Марина.
Почему, имея Танину любовь, такую, о которой всякий нормальный мужик может только мечтать, Высоцкий сделал выбор в пользу Влади — для меня загадка. Тем более что, судя по всему, Володя не так уж сильно ее любил. Говорил, что обожает, но я-то вместе их ви-дел! И так же видел их вместе с Таней: какие там были страсти как с одной, так и с другой стороны. Он ей, сидя за столом в ресторане, руку невзначай на бедро клал, она загоралась вся и трепетала так, как иные женщины не способны на вершине самого великолепного секса. Она и без того невероятной, божественной красоты девочка, но от малейшего его прикосновения преображалась. Невозможно было это наблюдать — завидно.
А как она смотрела на него, половичком готовая стелиться у ног! Я как-то вместе с Иваненко пошел на «Гамлета» второй раз, она — в сто двадцать второй, наверное. В результате весь спектакль глядел не на сцену, а на Таньку. Она, конечно, очень соблазнительна, но дело совсем не в этом. Надо было видеть, как она погружена была полностью в Высоцкого-Гамлета, будто играла вместе с ним — необыкновенное впечатление.
Прекрасно его, как мужчина, понимаю: можно влюбиться и захотеть какую-то женщину, а та, которая была до этого, еще какое-то время тянет, тянет, и трудно очень с ней порвать. Вот влюбился он во Влади! Но была Танька с ее нечеловеческой любовью, к тому же глубокий доверенный друг, и он продолжал тайно с ней встречаться. Ему было стыдно, что Марине изменяет, он мучился, все время мучился. Скорее всего понимал, что надо разрубить этот гордиев узел, хотел порвать с Иваненко, но не мог. Как выпьет — так к Тане. Марина ему другом не стала. Володе все время в ней чего-то не хватало. И сильно не хватало. С Влади он себя насиловал, уподоблялся ей, застегивался, ограничивался и метался, потому что его самого все это тяготило и не могло не раздражать.
Володя был до мозга костей русский человек, и эти французские цирлихи-манирлихи — не наши! — его напрягали.
Ведь почему народ сходит с ума по моим «Мушкетерам»? Потому что гениальный фильм? Нет. Что там актеры — все Николсоны? Нет. Потому что мушкетеры все — наши! Они получились до мозга костей русские — не французы. Ничего там нет французского. Так и тут. Высоцкому необходимо было отдохнуть, питаясь беззаветной жертвенной любовью — по-нашему, которую дарила только Таня. Любой мужик тянется к такому безусловному чувству, когда без вопросов, что бы ты ни сделал. Марина так любить не могла. Ему нужна была другая женщина не потому, что он был развратен по натуре, а потому, что ему необходимо было то, без чего он просто не мог дышать, — русский дух. Тот, что ему давала Таня, а когда он с ней расстался, давала Оксана. И была бы еще третья, если бы с ней что-то не вышло, четвертая — но здесь, в нашей стране. К слову, к этой не знакомой мне Оксане он привязался очень сильно, вплоть до того, что уже хотел разрывать отношения с Мариной, все к тому шло, если бы не смерть...
Влади говорила: дескать, ах какая я молодец, вывела Володю из запоя, и он не пьет. И это истинно бывало так. Всегда привозила с собой лекарства, даст ему шипучую таблеточку, вычистит и уезжает. Понимаю, она живет в Париже. Но понимаю и то, что с Таней он бы не начинал пить снова и снова. Знаю, о чем говорю, потому что происходило все у меня на глазах в моем доме в Одессе. Марина уезжала, Володя опять начинал пить, приезжала Таня, возилась с ним как с дитем малым, ни на минуту не оставит без присмотра, чтобы, не дай бог, не соблазнился, не выпил где-то с кем-то.
А что Влади? С ней рядом больной человек, алкоголик, и он «в завязке», а у нее при этом в холодильничке всегда бутылочка хорошего вина, к которой она вечерком по западной традиции прикладывается под сигарку! Ее привычки были выше любви, Марина не отказывалась ради него ни от чего. И Володя запивал снова и снова. Ну, терпел человек месяц-другой, а потом, конечно, думал, что выпьет как она — всего бокальчик из ее бутылочки, и понеслось. Даже я, чтобы не провоцировать, за все долгие годы нашей дружбы не пил рядом с Володей никогда. Алкоголик со стажем, но ради него — не пил. А потом совсем перестал — ради любимой моей девочки, жены, ради Надиры. Она так меня любила, мне стало ее настолько жалко, что я завязал. А Володе незачем было жалеть Марину, она уезжала восвояси во Францию, а он опять начинал употреблять и в запое валялся тут. И этого я не могу ей простить.
Только Таня Иваненко могла бы помочь ему соскочить с этого чертова круга своей преданной любовью. Я снимал ее в фильме «Внимание, цунами!» по просьбе Володи. Было непросто пробить кандидатуру никому не известной актрисы опального Театра на Таганке. Начал снимать очень довольный: у нее там такие портреты в картине — чокнуться можно. Все женщины Володи хороши, но самая красивая — Таня. И вдруг, когда работа была в разгаре, Володя приехал ко мне на съемочную площадку нетрезвый и заявил:
— Не снимай Таню!
— Володь, это невозможно.
— Не снимай, и все.
— Не могу. Я тебя обожаю, преклоняюсь, но поезд ушел.
Действительно, процесс уже был запущен, а потом — к Тане я относился исключительно хорошо. Высоцкий обиделся жутко.
Выяснилось, что он озверел, узнав, что Иваненко забеременела, и потребовал сделать аборт, пригрозив самым для нее страшным: что она больше никогда его не увидит. Таня ответила: «Я не могу убить твоего ребенка и готова за его жизнь заплатить любую цену».
После этих слов, распалившись, Высоцкий заявил, что если Таня родит, он для них обоих — и для нее, и для ребенка — умрет! «Что ж, я буду нести этот крест и исчезну из твоей жизни».
И исчезла начисто, испарилась как призрак. Ушла из театра, мой фильм стал первым и последним. Никто не знает, где она, не знают ничего и об их с Володей родившейся и уже повзрослевшей дочери. Таня никогда ни слова не написала и не сказала о романе с Высоцким.
За четверть века с тех пор был один звонок. В своей статье о Володе в день какой-то годовщины его смерти я написал о Тане то, что на самом деле думаю. Что она не только самая преданная и любящая женщина Высоцкого, но и просто великая женщина. И у меня дома раздался звонок, снял трубку и услышал ее голос: «Спасибо. Это Таня Иваненко». И — ту-ту-ту — отключилась. Я даже сказать ничего не успел. Как Володя хотел, так она до сих пор себя и ведет, ни разу не нарушив данного ему слова.
Таким же хозяином своему слову был и сам Высоцкий — до фанатизма. Сказал, что не увидит больше ни ее, ни дочь, так и сделал. При том, что страшно страдал, наличие этого родившегося существа его терзало. И вот все вместе взятое: Оксана, Марина, Таня, брошенный им ребенок — выбило из него остатки жизненных сил. Он был совсем не таким, как многие думают по его песням: «Я тыкался в спины, блуждал по ногам, шел грудью к плащам и рубахам. Чтоб список вещей не достался врагам, его проглотил я без страха». Это называется лирический герой, который на что-то там шел грудью, а Володя был очень трепетным и грустным человеком с серьезными проблемами со здоровьем, на которые он не обращал внимания. В последние год-полтора состояние усугубилось наркотиками, теми, что кололи и мне, чтобы вывести из запоя, но Володя на них подсел.
Опасные гастроли любимого всеми поэта и певца по этой земле завершились внезапно. Через пару лет после произнесенных им Тане Иваненко слов о том, что умрет для нее и ребенка, он умер для всех.
Это был ужас, беда для целого поколения. Всю жизнь посвящая нам, своим друзьям, он оказался эгоистом. По-детски, как брошенный, осиротевший ребенок, я думал: «Как он мог!» Володя продолжал топить свое страдание в пьянстве и наркотиках, не подумал обо всех нас, каково нам будет без него. Ведь он «завязывал», у него был этот опыт, и он завещал его мне: «Хватит, Хил, для этих сук счастье, когда мы квасим». Я-то сумел, а он сильнее и круче, чем я, но вот с собой не совладал. Потому что не было в результате рядом с ним той женщины, которая спасла бы его.
У гроба Высоцкого на сцене театра стояли и Марина, и Таня, и Оксана. А я так и не смог туда подняться, знал: увижу его — грохнусь в обморок, уже в зале сознание терял, впервые со мной такое было, Валера Янклович подхватил и на воздух вытащил.
Узнал о его смерти в Одессе, Севка Абдулов позвонил:
— Слава богу, нашел вас, Говорухину дозвониться не могу. Володя умер.
У меня ноги подкосились, в глупейшей надежде пролепетал:
— Ну, может, опять чудо произойдет... он оживет?
— Нет, Хил, не оживет, уже сутки.
За год до этого он так же сообщил, что Володя умер в Бухаре, потом раздался звонок, что жив. Фактически воскрес, потому что Высоцкий восемь минут был мертв, такого вообще не бывает, а он выжил, вернулся к нам.
В шоке, совершенно невменяемый, бросился в аэропорт, улететь не могу — Москва закрыта, Олимпиада. Билеты продают только с разрешения обкома партии, мотанулся туда, выбил разрешение, прилетел на сорок минут раньше Марины Влади к Володе домой на Малую Грузинскую. Но не смог пересилить себя, зайти в комнату, где он лежал, так и не видел его мертвым — только издалека. Как объяснить... Это было то же самое, что для кого-то увидеть себя умершим. Казалось, жизнь в тот момент кончилась, я самого себя хоронил вместе с Володей.
Театр завалили цветами. Рыдающая толпа в сотни тысяч человек стояла от Таганской площади до Котельнической набережной, другой поток давил с обеих сторон Садового кольца, плотно, плечом к плечу, и из уст в уста передавалось, что происходит. Многотысячным гулом раздалось: «Володю вынесли» — и все это человеческое море всколыхнулось и двинулось девятым валом. Все понимали, что сейчас будет настоящая Ходынка, смятка из человеческих тел и гроб с телом Володи уронят, и случится что-то несусветное. И Юрий Петрович Любимов влез на крышу автобуса, его все увидели, и ближние и дальние, поднес палец к губам: «Тсс-с...» Мол, что вы орете, толкаетесь, нельзя — он спит. И все замерли. Это было что-то совершенно запредельное — у меня даже сейчас мурашки по коже — после всех воплей, гвалта в одно мгновенье наступила тишина гробовая... И я так — э-э-э — и второй раз сполз кому-то на руки.
Его на кладбище везли со скоростью сто двадцать — сто тридцать километров, машины летели со свистом, так коммуняки боялись Володю умершего. Все Садовое кольцо до самого кладбища было заполнено народом, еле сдерживаемым милицейским кордоном. Из всех окон по всему пути на всю мощь орал его хриплый голос, машина с телом двигалась от одной песни к другой — и все люди плакали. Это было светопреставление. Россия хоронила свою душу... Катастрофа. Ничего не было страшнее для меня, только смерть матери. Огромного куска жизни, куска меня самого не стало, нет и уже не будет.
Это страшная судьба художника в совковые времена, когда все мало-мальски творчески стоящие люди были алкашами. Нельзя было жить нормальному человеку в том театре абсурда, невозможно. И это гениально сделано в фильме «Высоцкий. Спасибо, что живой». Увидел в нем Володю, не блестяще игравшего артиста, а настоящего живого Высоцкого таким, каким он был. А Оксана Акиньшина просто взлетела в моих глазах. С такой проникновенной силой и так выразительно она сыграла не просто любовь той конкретной женщины к Володе, она сумела показать и любовь Тани Иваненко, и мою, и любовь всего нашего народа. Безусловную любовь по-русски, потому что нам не важно было, чтобы он любил нас в ответ. Нам нужно было только, чтобы он жил. И наплевать, что фильм ругают, так ругали и не любимое мной детище, моих «Трех мушкетеров». Его много ругали, а потом сильно полюбили. До сих пор любят — еще как! — и это тоже по-русски.
Автор - Георгий Юнгвальд-Хилькевич
