Архимандрит Савва (Мажуко), размышляя над евангельским чтением о смерти и воскрешении сына вдовы, пытается найти слова для тех, кто пережил потерю родного человека.

Речь священника должна быть возвышенной. Он говорит о высоком, касается вечных истин, глубоких смыслов, величественных трагедий. Но когда мы, священники, говорим о смерти – а об этом приходится говорить часто, – то слов порой не хватает, потому что каждая смерть зорко хранит своё целомудрие и каждая трагедия имеет своё лицо и неповторимый облик.

Нет смерти вообще. Каждая смерть – лична, каждое горе – конкретно. Все слова утешения бессильны и бесцветны там, где уместно одно лишь молчание.

Что такое смерть? Кто может осмелиться говорить о ней? У кого есть такое право? Оттуда никто не возвращался. А те, кто вернулся, – что могут сказать они, не испившие этой чаши до дна?

Однако есть люди, пережившие смерть и живущие с этой смертью, знающие слишком хорошо, что это такое. У моего друга умер сын – красивый талантливый мальчик. Умер у него на глазах. Неожиданно. Внезапно. Нелепо. Я не знаю, что испытывает человек, у которого появляется дитя. Мне это недоступно. Но когда я думаю об этом, у меня кружится голова от восхищения и благоговения перед этим чудом Божиим.

Однажды пережить таинство нового, которого могло и не быть – никогда не быть! – но есть. Ясноглазый малыш с тёплым дыханием, ребёнок, подобного которому никогда не было и не будет, и ты к этому причастен, он – мой, ветвь нового рода, неведомой семьи, плодоносная отрасль моего дерева.

Когда просто думаешь об этом, холод восторга и священного трепета накрывает с головой, ведь ты теперь – у основания нового дерева, нового рода, отец, патриарх. Какое это чудо и честь – быть отцом! Как это свято и величественно – быть матерью!

Но жадная, завистливая, ненасытная смерть дышит холодом где-то рядом. У неё нет благоговения, ей претит священный трепет живого, она хватает своё, не извиняясь.

Тяжело хоронить родителей. Бесконечно трудно пережить супруга. Невыносима утрата любимого друга. Но ребёнок. Это что-то совсем другое. Этого даже понять нельзя, невозможно себе представить, вообразить, помыслить, если сам такого не пережил. Потому что испытать смерть ребёнка – то же, что умереть самому.

Но это еще не всё. Ты не просто умрёшь, это было бы слишком легко, – ты будешь жить с этой смертью, с этой болью, глубокой, пронизывающей, ноющей. Она заберётся в самую глубину. Смоет все краски. Отравит смех. Вой – единственная роскошь, оставленная мертвецу. Боль, которую ни с кем не разделишь.

Мне так совестно подымать глаза на моего друга. У меня нет слов утешения. Даже смотреть на эту постоянную боль невыносимо – целомудренно и неумело скрываемую муку, которая с ним навсегда.

Как он живёт? Живёт ли он? Не знаю. Иногда мне кажется, что его просто нет. Его заменила тень. И это не душевные страдания, не лихорадка эмоций. Боль эта – чистая физическая боль. Так болит тело на своей самой последней незримой глубине. Когда умирает друг, с ним гибнет часть души. Но твой ребёнок – воистину часть тебя, продолжение твоего тела. И смерть убила его. А умерли вы вместе.

Евангелист Лука рассказывает о подобной трагедии, только Лука, и больше никто из евангелистов и историков.

Женщина похоронила мужа. Рядовое житейское обстоятельство. Обычно супруги знают, чувствуют, что, скорее всего, кто-то из них умрёт первым. Взрослым быть больно. Такова жизнь, и мудрые люди готовятся это пережить уже со дня свадьбы.

Но это были не последние похороны в доме наинской вдовы. Умер ее сын – молоденький юноша. Единственный сын. Это случилось две тысячи лет назад в далёкой и непонятной стране. Мы не знаем имя этой женщины, что было дальше, чем закончилась ее история. Ведь все эти тысячелетия вдовцы и вдовицы, отцы и матери хоронили своих детей, и такие истории не новость, этим трудно кого-то удивить. Но каждая такая трагедия – единственная в своём роде.

Мать хоронит не просто ребёнка, но своего сына, умирает вместе с ним, несёт его смерть в себе. Когда умирает ребёнок, отец знает, что есть кто-то, кому тяжелее, чем ему – матери больнее. Всегда есть кто-то, кому больнее. Окружающие сострадают её горю, но они видят не всё. Умер кормилец, прервался род, мать осталась одна и без наследника. Только никто не заметил или не посмел заметить её смерти. Только Один увидел её смерть.

И Христос воскресил сына наинской вдовицы. Совершил чудо. Одно из многих. И мы не знаем, кем потом стал этот мальчик, где он жил, были ли у него дети, вспоминал ли он о своём чудесном воскресении. Несомненно одно: в конце концов он всё таки умер, как и его родители.

Невозможно написать пособие «Как пережить смерть своего ребёнка», то есть написать можно всё, но написанное будет, скорее всего, враньём и наглостью. Потому что трагедия всегда конкретна: если умер ребёнок – это конкретный ребёнок конкретных родителей. Их можно утешать, но нельзя утешить, ведь вместе с сыном умерла его мать, чьей смерти не заметили.

Может ли утешить такого человека евангельская история о воскрешении сына вдовы? Нет. Эта история совсем о другом. Воскрешение сына вдовы – знамение власти Христа над смертью. Он воскресил сына этой женщины, но ведь все остальные дети остались в гробах. Каждый из них ждёт своего часа пробуждения, и этот час, мы знаем, однажды наступит.

Каждый умерший – чей-то сын, чья-то дочь. Каждое кладбище – кладбище детей. Они все умерли и продолжают умирать, потому что смерть еще царствует в этом мире, хотя ее всевластие уже поколеблено. И будут умирать дети. А вместе с ними познают смерть оставшиеся жить родители. И всем надлежит пройти этим скорбным путём.

Но у каждого из нас – своя неповторимая и несравнимая боль, вкус которой известен только нам, её нельзя ни с кем разделить. И очень много нужно мужества и надежды человеку, чтобы вынести эту боль.

Чего же я хочу? Не наглость ли с моей стороны что-то говорить о смерти детей, мне, монаху, человеку, защищённому от этой невыразимой боли, неуязвимому от такого опыта умирания? Пусть я не познал вкус этой горечи, но мои глаза видят, а сердце способно сострадать, и единственное, чего бы я хотел, это плакать с моим другом, как плакал один пятилетний малыш, который приходил грустить к своему соседу – несчастному старику, похоронившему любимую жену. Малыш забирался на коленки к дедушке и молча плакал вместе с ним.

Позвольте друзьям делить с вами вашу грусть. Не прячьтесь, они все равно всё поймут и всё заметят без всяких слов. Мы не слепы. Мы умеем сострадать, пусть даже глубина этой боли нам непостижима, а трагедия требует целомудренного молчания.

Я просто хочу сказать нехитрые и понятные слова: вашу боль видят, ее не нужно скрывать, разделите свои слёзы пополам с друзьями, раздайте по капле грусть, смерть нужно учиться изживать вместе.

Каждое горе – это урок от Бога. Близкие учатся состраданию и отзывчивости, но и сам скорбящий должен научиться принимать участие своих друзей. Сострадать – значит учиться делить с близкими не только чужую боль, но и своей болью делиться, а милосердие – это не только готовность помочь другому,