Крестоношение – это тяжело. Такая вот банальность. Если, конечно, это крест, а не одно название, и если это несение своего креста, а не блеф. Господь под крестом падал. Крест был для Него чрезмерно тяжел. Поэтому Симон Киринейский разделил с Ним скорбь крестного пути, символизируя, тем самым, заповеданное нам крестоношение.

Крестом человека принято называть скорби, которые приходится ему терпеть вследствие превратностей судьбы, болезней, физических или психических недостатков. Так называют всевозможные обстоятельства, которых или не избежать, или трудно, а то и невозможно преодолеть. В частности, это как вынужденное, а то и принудительное общение с чуждыми по духу, досаждающими людьми, так и невозможность общения, необходимость его прервать или ограничить с теми, кто близок по сердцу и чрезвычайно дорог.

Реже под крестом понимают недостатки человека: его плохой характер, порочные наклонности, вредные привычки, низкое интеллектуальное и культурное развитие. А вот зря… Одно дело, когда он идет у своих недостатков на поводу, руководствуется ими, и совсем другое – когда старается противостоять своему внутреннему злу, пытается ограничивать и преодолевать в себе страстные стремления «ветхого человека», превозмогая связанные с этим страдания.

Один Господь видит, как тяжело ему терпеть себя, какой кровью ему даются эти, кажущиеся со стороны ничтожными, а то и вовсе невидимые, победы над собой, а лучше сказать, над своей порочностью.

Господь видит покаяние, т.е. переосмысление грешником себя в свете заповедей, его подвижки вперед. А люди? А благочестивые люди, начитавшиеся житийной литературы, в которой встречаются, вообще-то, и примеры высочайших подвижников, вырвавшихся, без преувеличения, из глубин адовых, ведут себя так, словно порочность у всех должна преодолеваться по модели преподобной Марии Египетской. Да они, окажись среди тех, кто пересекался с ней в Александрии, и в ее обращение тоже не поверили бы, решив, что она лицемерит.

И кающийся грешник, оставляя прежнюю порочность, должен преображаться на счет «раз!», во-первых, в корне меняя образ жизни, поведение, словарный запас и привычки, а во-вторых, со смирением принимая, по инерции продолжающиеся (или только лишь теперь начинающиеся) порицания, унижения, оскорбления, и, что особенно обидно, открыто выражаемые недоверие к искренности покаяния и убежденность в непрочности его добрых намерений.

Помните чудесный эпизод из «Человека с бульвара Капуцинов», когда возлюбленная энтузиаста-кинопрокатчика просит его сделать ей «бэби», причем «сегодня, сейчас», ведь в его фильмах «люди целуются, а через минуту у них появляется бэби…» Герой А. Миронова начинает ей буквально на пальцах объяснять, что в синематографе время, которое уходит на ухаживания, свадьбу и ожидание ребенка, выбрасывается: монтаж. Девушка понимает по-своему: «О, Джонни! Я хочу, как в синематографе. Прошу тебя, сделай монтаж!»

Смешно, да? Какая глупая девушка, не понимает элементарных вещей! А когда мы, глядя на грешника, пытающегося выкарабкиваться из своей ямы, тычем пальцев в его рецидивы, пренебрегая пусть небольшими, но все же достижениями? Это не глупость?

А когда, в ответ на наше недоверие, он обижается и делает очередную глупость, тем самым показывая свою непоследовательность и как бы подтверждая наши сомнения в его благонадежности, на что мы обращаем внимание всех вокруг – это не глупость? Разве мы, по сути, не говорим ему: «Хочу, как в житии бывшего разбойника /имярек/: вот он – грабитель и убийца, а вот он – сама кротость да смирение! Сделай монтаж!» Жизнь – не синематограф, простите вновь за банальность…

Как бы нам хотелось, чтобы все, взявшие свой крест, несли его бодро и радостно, ни на секунду не забывая о его спасительности, благодушествуя и благодаря Бога! Как бы нам хотелось, чтобы наше крестоношение было таким же… Так не бывает. Вернее так не бывает сразу, если только речь не идет о ком-нибудь святом от утробы матерней.

Вот и Господь, «взявший на Себя наши немощи понесший наши болезни» (Ис. 53; 4), под крестом выглядел весьма непривлекательно, «ни вида, ни величия» (Ис. 53; 3), и был настолько ослаблен издевательствами, что не мог уже нести орудие Своей мучительной казни.

Он и без креста выглядел жалко: избитый, а потому окровавленный, с местами распухшим лицом, в шутовском облачении – этакая пародия на Мессию, ходячее издевательство над национально-религиозным идеалом – из-за чего и осатанели, буквально, собравшиеся во дворе Пилата… А уж под крестом и вовсе «Муж скорбей и изведавший болезни» (Ис. 53; 3) был неуклюж и бессилен. Так же, как и те, кто за ним последуют, взяв свои кресты.

И Симон Киринейский – это образ несения своего креста, в том смысле, что истинное крестоношение – это сопричастность крестоношению Христову. Сопричастность и сообразность Тому, Кто «был презрен и умален пред людьми», ибо о Нем думали, что «Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились» (Ис. 53; 4–5).

Мы исцелились Его крестной жертвой, будучи искуплены ею, благодаря чему стало возможно наше рождение свыше (Ин. 3; 3) в Таинстве Крещения, и исцеляемся, приобщаясь ей, следуя за Христом, неся сообразно Ему свой «трехсоставный» крест (по М.В. Барсову: 1) немощи нашего естества, 2) труды и неприятности житейские, 3) труды по исполнению обязанностей).

Сообразно: «Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих» (Ис. 53; 7). Если Симон Киринеянин явил нам образ личного крестоношения, приобщающего, в случае должного следования за Христом, к Его спасительному Кресту, то образ спасительного сораспятия явил нам благоразумный разбойник.

Из Евангелия мы знаем, что одновременно со Христом, по обе стороны от Него были распяты два разбойника. До казни вряд ли кто-то мог бы увидеть в них существенное различие. Впрочем, не только до, но и в начале своих крестных страданий они оба злословили Того, Кто, в том числе и за них, взошел на Крест (Мф. 27; 44 и Мк. 15; 32). И только спустя некоторое время, один из них меняется и, покаянно укорив другого, просит Господа помянуть его в Царствии (Лк. 23; 39–43).

Это очень важный момент: можно вместе страдать, но не со-страдать. И дело не только в безжалостности. Одной жалости для сострадания мало, хотя она, как начальное осуществление милосердия, конечно, необходима. Сострадание – это страдание сообразное страданию того, кого жалеешь, это принятие скорби его, как своей. Разница только в том, что принимая скорбь своего ближнего, мы разделяем ее с ним, облегчая его страдание, а принятие скорби Христовой вводит нас в спасительное понимание своих скорбей, побуждая принять свой крест, сообразуясь тем самым Христову распятию, сораспинаясь Ему, с той, конечно, существенной разницей, что Господь взошел на Крест, не имея в нем нужды, ради нас, а мы, принимая свой крест, делаем это ради своего спасения.

Святитель Игнатий Брянчанинов отмечает, что «суетен и бесплоден крест свой, как бы он ни был тяжек, если через последование Христу он не преобразится в Крест Христов». Так вот, благоразумный разбойник символизирует человека, чей крест преображается в Крест Христов. Странно, да? Где тут «последование Христу», о котором говорит свт. Игнатий?

А вот в том стремительном пути, который проделал этот человек, в начале своей казни злословивший Его, а в конце исповедовавший себя грешником, говоря: «мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал» (Лк. 23; 11).

Суетен и бесплоден был крест разбойника, который мучился рядом со Христом, но не с Ним; который, срывая на Нем свою злость, торжествовал: ведь именно то, чем укорял его благоразумный разбойник, служило в его глазах поводом для злорадства. Он в страдающем рядом с ним Праведнике видит не обличение своей порочности, а подтверждение своей правоты: нет смысла в праведности, если у грешника и праведника один конец – позорная и мучительная смерть, а вот в самоугодливой жизни, стало быть, есть! Ибо, если конец один, так он хоть пожил в свое удовольствие, не обременяя себя никакими правилами, законами, заповедями, идеалами… Как, однако, находясь вплотную ко Христу, можно быть Ему чуждым!

Покаявшийся разбойник не просто пожалел Христа, но в благодатном свете Его праведности увидел себя грешным, а страдания свои – справедливыми. Принятие своих страданий в свете страданий Христовых, в духе Его смирения, кротости, праведности и любви, пробудило в нем сострадание Христу, и будучи распят с Ним, внутренне понес Его крест, потому что, согласно преподобному авве Исаие, «несение… креста заключается в отречении от всех видов греха и рождает любовь, без которой не может состояться несение креста».

«Крест дотоле тягостен, – пишет святитель Игнатий Брянчанинов, – доколе он пребывает крестом своим. Когда же он преобразится в Крест Христов, то получает необыкновенную легкость: Иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть (Мф. 11; 30), сказал Господь».

Любовь возвела Сына Божия на Крест, поэтому изменение креста своего в Крест Христов происходит, согласно святителю Игнатию, «когда ученик Христов несет его с деятельным сознанием своей греховности», благодаря и славословя Бога; когда заповеди Христовы «соделываются для него крестом, на котором он постоянно распинает своего ветхого человека со страстьми и похотьми его (Гал. 5; 24). «Деятельное сознание своей греховности» – это образ жизни по Евангелию, главная заповедь которого – триединая любовь к Богу, себе и ближнему. Если любовь – венец добродетелей, а смирение – их основа, то безропотность, как проявление смирения, – основополагающий принцип крестоношения и сораспятия Христу.

Что, впрочем, следует понимать под безропотностью? Сама по себе неспособность к негодованию? Природная или естественно-приобретенная неспособность к чему бы то ни было – не добродетель. А если уж говорить об отношении к греху, то неспособность к негодованию – явление противоестественное и безнравственное.

Речь совсем о другом: о вышеупомянутом «деятельном сознании своей греховности», выражающемся в безропотном принятии своего креста, благодушном перенесении скорбей и следовании путем заповедей Христовых в простоте сердца. Одного признания себя грешником еще мало. Кто, будучи в здравом уме, имея самые общие представления о вере и нравственности христианской, не признает себя грешником?

Но признание признанию – рознь. Признаёт ли себя человек грешным, проявляется в его отношении к своему кресту. Точней сказать, в отношении к своему кресту выявляется, насколько искренне и глубоко он осознает свою греховность. Как замечает свт. Игнатий, «признающий себя грешником и вместе с тем ропщущий и вопиющий с креста своего, доказывает тем, что он поверхностным сознанием греха лишь льстит себе, обманывает себя».

Вот, в каком смысле следует понимать его слова о том, что «ропот и негодование при скорбях и напастях есть отречение от креста»? Вспомним, как святитель Иоанн Златоуст учит о кротости:

«Когда мы, видя других оскорбленными, не защищаем их, а молчим, это – малодушие; когда же, сами получая оскорбления, терпим, это – кротость. Что такое дерзновение? Опять то же самое, т.е. когда мы ратоборствуем за других. А что дерзость? Когда мы стараемся мстить за самих себя. <…> Кротость есть признак великой силы; чтобы быть кротким, для этого нужно иметь благородную, мужественную и весьма высокую душу. <…> Раб Христов более познается по кротости своего нрава, нежели по имени, которое дали ему родители. <…> Кроткий есть отец сирот, защитник вдовиц, покровитель бедности, помощник притесняемых, всегда защищающий справедливое».

Если вдуматься, то в общепринятом понимании ропота – все шиворот-навыворот. Его усматривают в недовольстве начальствующими, возвышении голоса в защиту притесняемых и деятельном противостоянии несправедливости. Отчасти можно согласиться, что в этих случаях тоже можно погрешить ропотом, но лишь, если страстно увлечься происходящим, или же лукаво использовать ситуацию, чтобы дерзить под предлогом дерзновения. Как и малодушием часто грешат, прикрываясь смирением и кротостью.

Ропот проявляется зачастую в настроениях, словах и делах, никак не посягающих на субординацию и не направленных против мирских или церковных властей. Он всегда, в конечном итоге, против Бога, но крайне редко осознается таковым. Сознательно он далеко не всегда адресуется «куда-то наверх». Мы настолько привыкли роптать против обстоятельств, которыми Господь нас лечит, что не замечаем этого.

В повседневной жизни мы, как правило, ведем себя благоразумней, чем в духовной. Только совсем уж маленький ребенок или сумасшедший может закрыть рот, когда стоматолог сверлит ему зуб или удаляет нерв. Мы не хватаем врача за руку со шприцом или скальпелем, не уворачиваемся от него, но доверяемся, стараясь, по возможности, не мешать ему делать свое дело, так? Если уж обращаемся к врачу, то стараемся выполнять его предписания, принимая соответствующие лекарства и соблюдая прописанный им режим.

Что ж мы, в таком случае, Врачу душ и телес постоянно мешаем? Ропот – это ведь, по сути, брыкание и лягание, плевание, рычание, царапание и кусание Того, Кто исцеляет нас с одной стороны Своей крестной жертвой, а с другой – приобщением нас к Своему Кресту.

Наши проблемы со здоровьем, или превратности жизни, связанные с работой или учебой, материальным положением и бытовыми условиями, карьерным ростом или творческими амбициями, да и просто со стремлением к самореализации; обиды со стороны ближних, вне зависимости от их положения (хоть от вышних, хоть от нижних, хоть от равных), всевозможные пакости и разочарования, не говоря уже о неудачах в личной жизни, создающих постоянный тоскливый фон – поводы для ропота можно перечислять до бесконечности. Только все эти поводы – на самом деле, инструменты нашего лечения в руках Божиих.

Это не значит, что нам не надо лечиться (и в случае надобности, менять специалиста), защищать свои интересы, добиваться к себе уважительного отношения, устраивать личную жизнь и т.д. Вопрос, как это делать: по заповедям ли Христовым, храня сердце свое неоскверненным гневом и ненавистью, злословием и осуждением, унынием, отчаянием и прочими грехами, в основе которых гордыня и тщеславие, или же, идя на поводу у своих страстей, все время, как в помешательстве каком, норовя навязать Богу свою волю?

Святитель Иоанн Златоуст всегда делал то, что подсказывала ему совесть, просвещенная Евангелием, и закончил жизнь гонимым со словами: «Слава Богу за все». Святитель Арсений Мацеевич, по преданию, на стене своей камеры нацарапал: «Благо мне, яко смирил мя еси».

Мы же постоянно ропщем, даже когда просто расстраиваемся по разным «уважительным» поводам. Да, это естественно: огорчаться и унывать от неудач, раздражаться от боли физической или душевной, взрываться, когда кто-то назойливо испытывает наше терпение, и отчаиваться, когда всему этому края не видно…

Естественно, да. Только давайте не будем забывать, что мы – христиане и символ наш – Крест, через который Распятый и Воскресший возносит нас выше естества. Если, конечно, мы Ему это позволяем, пресекая в себе ропот и проявляя милосердное снисхождение к ропоту немощных ближних.