Говорят, люди придумали Бога себе в утешение...

Уже в XVIII веке передовым умам было ясно, что просвещение и прогресс покончат с религией — причем очень быстро, однако ничего подобного не произошло. У нас есть наука, чтобы отвечать на вопросы о происхождении; психотерапевты и транквилизаторы, чтобы бороться с душевной болью; психологи, чтобы избавлять нас от чувства вины; торговые центры, чтобы предаваться современному культу — культу потребления; мощная индустрия развлечений, чтобы снабжать нас эмоциями, — но религия и не думает умирать. Почему? Потому, что мы по природе своей — существа, ищущие смысла.

Знает ли кто-нибудь, зачем мы живем?

Мне доводилось читать о том, что религия — продукт страха перед смертью. Когда в глубинах эволюции в обезьянах пробудилось сознание, они сделались способными предвидеть свою смерть и пришли от этого в столь глубокое огорчение, что не могли ни нормально добывать еду, ни плодиться и размножаться, отчего и вымерли. Точнее, вымерли обезьяны, преданные плоскому материализму; благочестивые же обезьяны, придумавшие чаять воскресения мертвых и жизни будущего века, благодаря этому научились справляться со стрессом своей смертности и передали свои «религиозные гены» потомству, почему человек и оказался существом религиозным. Эта история отчасти верна в том смысле, что атеизм — это тупиковая ветвь эволюции. Однако в человеке есть и более глубокая потребность, чем потребность избежать личного уничтожения.

Пушкин спрашивает:

«Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?»

Фредди Меркьюри, вероятно, не знакомый с Пушкиным, тоскливо вопрошает: «Знает ли кто-нибудь, зачем мы живем?», а вокалист Iron Maiden ревет в голос: «Скажи мне: почему мы существуем?» В самом деле — зачем все это? Яростный безбожник Фридрих Ницше говорит: «Тот, у кого есть зачем жить, может вынести любое как», а психолог Виктор Франкл, переживший нацистский концлагерь, рассказывает, что выжить в невыносимых условиях могли только те, кому было зачем выживать. Одновременно он же рассказывает о людях богатых, превосходно устроенных в жизни, пресыщенных всеми удовольствиями, которые можно купить за деньги, но при этом борются они с мучительным искушением совершить самоубийство — потому что им незачем жить.

Эта потребность в смысле значительно сильнее, чем страх перед уничтожением: камикадзе, шедшие на заведомую смерть ради императора и Японии, ни в какую загробную жизнь, как правило, не верили, как и коммунисты, умиравшие за дело, которое представлялось им достойным и правым. Потребность в смысле — хотя они и утоляли ее на очевидно ложных путях — была сильнее, чем потребность в выживании. Мы можем предполагать, что подобная потребность в смысле — это какой-то сбой, психологический «глюк», которому ничто не соответствует в реальности мироздания. Некоторые люди, похоже, обретают смысл жизни именно в том, чтобы всячески уверять себя и других, что никакого объективного смысла в жизни нет, и если уж он вам так нужен — придумайте его сами.

Но апостолы говорят о том, что у вселенной определенно есть цель, смысл и предназначение, что история движется от начала к исполнению, к тому времени, когда совершится замысел Создателя и все небесное и земное соединится под главою — Христом (см. Еф 1:10), а мертвые воскреснут, чтобы принять участие в торжественном пире за Его столом и войти в блаженную жизнь преображенного мироздания. То предчувствие Радости, которое иногда посещает нас, осуществится — и, как обещает Спаситель: и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин 16:22).

Самый важный вопрос, который стоит перед нами, — это вопрос о смысле и надежде. О надежде на то, что мироздание не бессмысленно, что наша жизнь имеет предназначение и цель, что нас ждет что-то более достойное, чем вечное небытие. Английский писатель Джон Толкин, автор знаменитой трилогии «Властелин колец», называет эту надежду — «эстэль»:

«— Что такое надежда? Когда ждешь чего-то хорошего, и знаешь, что оно может не сбыться, но может и сбыться, ибо есть основания тому? Нет у нас такой надежды.

— Есть две надежды, — ответил Финрод. — То, что зовут «надеждой» люди, мы называем «амдир», «взгляд вперед» (букв. «взгляд вверх». — С. Х.). Но есть еще другая надежда, ее основания — глубже. «Эстэль», «вера», зовем мы ее. Никакие события в мире не могут поколебать ее, ибо она зиждется не на опыте, но на нашем естестве и изначальном бытии. Ибо если мы воистину Эрухини, дети Единого, Он не позволит лишить Себя Своего достояния — не позволит ни Врагу, ни даже нам самим. Вот первооснова эстэль, и мы не теряем ее даже в предвидении Конца: что все Его замыслы неизменно ведут к радости Его детей».

«Амдир» может быть обоснованной надеждой (например, освоить специальность и получить работу) или необоснованной (выиграть в лотерею или что наша команда станет чемпионом). Или еще какими-то надеждами, относящимися к веку сему — обоснованными или нет, добрыми или дурными. Но когда поезд отходит, все эти надежды остаются на перроне — а с нами остается только «эстэль», упование на Бога. И когда мы обретаем эту надежду здесь, на земле, она меняет всю нашу жизнь — и мы становимся гражданами небесного Отечества, которых с любовью примут дома, когда наша миссия здесь закончится.

Нам скажут, что люди придумали все это себе в утешение; что бессмыслица, отчаяние и смерть — реальны, а вот смысл, надежда и воскресение — сомнительны. Но почему мы должны с этим соглашаться? Почему это уныние имеет больше прав, чем надежда? Обе позиции требуют веры. Можно полагать человеческий поиск смысла и надежды никуда не ведущим, иллюзорным, каким-то побочным эффектом бесконечной эволюционной грызни за еду и самок, но считать так — есть акт веры, а никоим образом не достоверного знания. Это акт личного выбора: человек полагает, что мироздание бессмысленно, а любой опыт, который говорит об обратном, — иллюзорен. Почему именно этот выбор мы должны по умолчанию принимать? Почему проповедники бессмыслицы и отчаяния претендуют на большее доверие, чем проповедники веры и надежды? Есть ли у них какие-то серьезные аргументы? Есть. Как говорит Калигула в пьесе Альбера Камю: «Люди умирают, и они несчастны». Мир полон тоски и боли. Иногда — ноющей, иногда — острой. Если считать «надеждой» розовый оптимизм, то реальная жизнь очень скоро не оставит от него камня на камне. Евангельская надежда не игнорирует реальность боли и скорби; напротив, она спускается на самое дно человеческого горя и превращает символ предельного ужаса и отчаяния в знамение спасения. Все видели этот символ — это знак Креста.

Знамение спасения

Сейчас мы смотрим на Крест как на символ нашей веры. За советские годы многими он стал восприниматься как кладбищенский символ, но до революции — как это видно из надписей на старых могилах — крест был символом надежды воскресения и жизни вечной. Изображение Креста и Распятого на Нем находится в каждом православном храме, он венчает каждую церковь, крестом украшены богослужебные предметы и облачения.

Однако время от времени насмешливые скептики напоминают христианам, что крест есть орудие мучительной и позорной казни и что делать его почитаемым религиозным символом как-то странно. Как бы мы отнеслись к религии, главным символом которой была бы виселица, дыба или электрический стул? Те, кто задают этот вопрос, обычно не догадываются, насколько он серьезен. Еще апостол Павел говорит: А мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие (1 Кор 1:23). Нам не совсем понятен смысл его слов — какой еще Христос может быть, как не распятый? Но для современников апостола, для тех, кто впервые услышал Благую Весть, она действительно звучала как богохульство или безумие. Чтобы понять почему — нам надо будет вспомнить, что из себя представлял римский крест.

Крест не был почитаемым религиозным символом, и уж точно он не был символом надежды. Он был символом ужаса, отвращения, бесчестья и полного, окончательного отчаяния. Когда человека прибивали к деревянному кресту или к столбу в виде буквы «Т» — и оставляли его висеть, медленно, очень медленно умирая в невыносимых муках, то это не было просто актом садизма. Это была тщательно разработанная, достигшая совершенства технология уничтожения всякого достоинства и всякой надежды. Она складывалась веками. На ассирийских барельефах мы видим пленников, насаженных на колья — так, чтобы кол, вонзенный в живот и вышедший из спины, не задевал жизненно важных органов и человек долго умирал на глазах тех, кто когда-нибудь мог осмелиться, или помечтать, или в мыслях иметь поставить под вопрос ассирийское владычество.

В Персидской империи осужденных стали прибивать к столбам; потом такой обычай переняли греки и карфагеняне; этот способ казни широко применял и Александр Македонский, однажды распявший две тысячи пленных.

Могущественные империи — Карфагенская, Македонская и, наконец, Римская — постепенно превратили практику демонстративного и мучительного умерщвления в эффективный инструмент утверждения своей власти. Везде, где раздавалась поступь римских легионов, римляне были готовы показать, что ожидает тех, кто оспаривает их владычество. Эта казнь была настолько чудовищной, что римский закон запрещал предавать ей римских граждан, поскольку подобная смерть римлянина, хотя бы и преступника, наносила бесчестье Риму. Так казнили мятежников и разбойников, и их смерть стремились сделать как можно более наглядной.

Сначала человека привязывали к низкому столбику так, что он стоял согнувшись, и долго избивали так называемыми флагрумами, особыми бичами, которые делали из нескольких ремней твердой кожи и вплетали в них свинчатки и острые кусочки кости или камня, раздиравшие тело до костей. Делалось это с вполне обдуманной целью: люди должны были увидеть на кресте не гордого героя, но сочащийся кровью, обезображенный кусок плоти. Затем человека заставляли нести — на разодранной бичами спине — к месту казни горизонтальную перекладину того самого креста, на котором он должен был быть распят. Потом человека прибивали за руки и за ноги таким образом, чтобы гвозди проходили через разветвления нервов и человек все время испытывал невыносимую боль — особенно невыносимую оттого, что его грудная клетка вытягивалась, а для каждого вдоха он должен был приподниматься на пробитых конечностях.

Те, кто выступал против римлян, надеялись на свою доблесть, на друзей и союзников, на своих богов — и послание, которое передавал крест с умиравшим на нем человеком, было совершенно ясным. Никакие друзья и союзники, никакие боги не приходили спасти обреченного от мучительной агонии. Никакая доблесть не могла помочь: сильный, гордый человек превращался во что-то, чему нет названия. Но в Иерусалиме, находившемся под властью римлян, поклонялись одному, истинному Богу — и надеялись на Него. На то, что Бог наконец воздвигнет Мессию (по-гречески — «Христа»), праведного Царя, Который, согласно ожиданиям людей того времени, изгонит ненавистных язычников и утвердит Царство мира и изобилия. Пророчества указывали на то, что времена Мессии уже вот-вот должны были наступить, и народные вожди, охваченные отчасти религиозным, отчасти патриотическим энтузиазмом, пытались поднять людей против римлян. Однако в результате восставшие оказывались на крестах, а их разочарованные последователи рассеивались. В самом деле, что могло быть убедительнее смерти на кресте: Бог Израилев допустил, чтобы этот человек потерпел полное поражение, оказался в руках язычников, умер худшей из смертей. Значит, это кто угодно, но не Мессия!

Иисус, Которого духовные и мирские власти сочли опасным смутьяном, принял именно такую смерть. Как задолго до этих событий предвещал псалмопевец: Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий (Пс 21:15–19).

Он умер под язвительные насмешки: И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого (Лк 23:35–37). В самом деле, никакого Царства, никаких легионов ангелов, спешащих на помощь, — только грубая очевидность безнадежности и смерти. Та самая грубая очевидность, с которой сталкивается каждый, кому приходилось хоронить близких и любимых людей, каждый, кто слышал собственный диагноз, кто сталкивался с болью, жестокостью, предательством и чудовищной бессмысленностью жизни.

Христианство должно было умереть не родившись. Но произошло нечто, чему скептики до сих пор не находят внятного объяснения. Ученики, совершенно раздавленные смертью Иисуса, люди, у которых не могло остаться ничего, кроме отчаяния, вдруг преобразились, преисполнились радости, уверенности и надежды и вышли навстречу народу и тем самым властям, которые предали Его смерти, с неслыханным возвещением — Иисус воскрес, они видели Его живым. Он есть предреченный пророками Мессия, Господь, Спаситель, Тот, в Ком Бог дарует прощение грехов и вечную жизнь каждому верующему. Это возвещение: «Христос воскресе из мертвых!» — с тех пор звучит по всему миру как гимн победы. Мы знаем, что смерть побеждена, Господь воскрес — и мы воскреснем, смертная тень обратится в ясное утро, мы возрадуемся, и радости нашей никто не отнимет у нас.

Добродетель надежды

Возвещение апостолов ставит нас перед выбором — мы можем поверить ему и открыться навстречу надежде, надежде, которая преобразит нашу жизнь, или спрятаться, отвернуться, запереться в нашем мирке — да, душном, да, унылом, да, обреченном, но зато нашем. Как поступить? Что нам делать перед лицом колебаний и сомнений?

Есть простой совет: когда не знаете, как поступать, поступайте правильно. Правильно — это выбирать смысл, а не бессмыслицу, надежду, а не отчаяние, то есть — выбирать веру. В наше время люди с трудом воспринимают мысль, что надежда — это то, что мы выбираем. Многим кажется, что надежда — просто такое теплое чувство, которое приходит (или не приходит) само собой. Но христианская надежда — это нечто совсем другое.

Надежда активна, даже воинственна: человек выбирает надеяться, он присягает известной стороне, становится под определенное знамя. Надежда — как стяг, поднятый посреди битвы, как боевой клич, который выкрикивают в лицо смерти. Как в сказке К.-С. Льюиса «Серебряное кресло», где герои оказываются во власти колдуньи, правительницы подземного мира. Она пытается заставить их забыть о надземном мире и поверить, что подземелье — единственная реальность. Один из героев, Лужехмур, шагает босыми ногами в горящий камин и, когда одуряющие чары спадают от резкой боли, говорит: «Может, и правда все, что вы тут говорили. Не удивлюсь. Лично я из тех, кто всегда готов к худшему. Так что не стану с вами спорить. Но все-таки одну вещь я должен сказать. Допустим, мы и впрямь увидели во сне или придумали деревья, траву, солнце, луну, и звезды и даже самого Аслана. Допустим. В таком случае вынужден заявить, что наши придуманные вещи куда важнее настоящих. Предположим, что эта мрачная дыра — ваше королевство — и есть единственный мир. В таком случае он поразительно жалкий! Смешно. И если подумать, выходит очень забавно. Мы, может быть, и дети, затеявшие игру, но, выходит, мы, играя, придумали мир, который по всем статьям лучше вашего, настоящего. И потому я за этот придуманный мир. Я на стороне Аслана, даже если настоящего Аслана не существует. Я буду стараться жить как нарниец, даже если не существует никакой Нарнии. Так что спасибо за ужин, но если эти двое джентльменов и юная леди готовы, то мы немедленно покидаем ваш двор и побредем через тьму в поисках Надземья. Этому мы и посвятим свою жизнь. И даже если она будет не очень долгой, то потеря невелика, если мир — такое скучное место, каким вы его описали».

Человек, который говорит: Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово Его уповаю (Пс 129:5), принимает решение и твердо его держится — особенно когда это нелегко. Пророк говорит: Хотя бы не расцвела смоковница и не было плода на виноградных лозах, и маслина изменила, и нива не дала пищи, хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в стойлах, — но и тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего (Авв 3:17–18).

Мы приходим в Церковь, чтобы засвидетельствовать перед Богом, друг перед другом и перед всем миром нашу веру и надежду: Распятый — воскрес, и мы — воскреснем. Последнее слово не за распинателями, а за Богом. И, как возвещает пророк: Поглощена будет смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц, и снимет поношение с народа Своего по всей земле; ибо так говорит Господь. И скажут в тот день: вот Он, Бог наш! на Него мы уповали, и Он спас нас! Сей есть Господь; на Него уповали мы; возрадуемся и возвеселимся во спасении Его! (Ис 25:8–9).

Автор: ХУДИЕВ Сергей