Помочь больному ребенку? А где государство? Почему я должен делать за него его работу? Я же плачу налоги! И вообще – всем не поможешь.

Я читаю социальные сети, как раньше читала газеты, каждый день. Там не только новости, там теперь картина мира и человеческой души. Сегодня я читаю заметку красивого и успешного человека, который уверен, что все, кто плохо устроился в жизни, – просто не умеют или не хотят работать. Он честен, и это подкупает.

И такая жесткая позиция сейчас востребована: государство сокращает расходы на несчастных и неперспективных, стоимость государственных и муниципальных услуг растет, а количество адресатов бесплатных услуг («нахлебников») снижается. Но все это началось, конечно, не сегодня.

Я помню, пару лет назад большую поддержку у читателей соцсетей нашел текст девушки, которая считает, что люди с инвалидностью ущемляют ее право на жизнь – кажется, ей не хотелось терпеливо стоять в очереди, пока человека с инвалидностью поднимет подъемник в автобусе.

Это, конечно, квинтэссенция эгоизма, и, как правило, люди не показывают свое желание жить исключительно для себя так открыто. Но вот многие родители убеждены, что детям с инвалидностью нечего делать в общеобразовательной школе, потому что они мешают обычным детям учиться – на них учитель тратит слишком много внимания. Иногда это завуалировано «разумными» доводами: «детям с инвалидностью самим тяжело в обычной школе», «они себя чувствуют ущемленными рядом с обычными детьми», – ну и так далее.

Но все меняется, как только дело доходит до каждого из нас. Зимой я познакомилась с прекрасной московской мамой Эвелиной Здоровенко и ее дочерью Мариной. У Марины синдром Дауна, и когда она родилась, Эвелина и ее муж были потрясены.

Это хорошая, здоровая, интеллигентная семья, но рождение ребенка с особенностями тогда не вписывалось в их картину мира. «Я проплакала весь первый год», – вспоминает Эвелина. А потом они поняли, что их Марина – обычный ребенок. С такими же потребностями и эмоциями, как у остальных детей. Только любви в ней больше – она обнимает людей, которые ей нравятся. Даже незнакомых.

Марина ходит в обычную школу и занимается в муниципальной танцевальной школе, где она ничем не отличается от других детей. «У каждого человека есть какая-то своя особенность, – говорит Эвелина, улыбаясь. – Мы все разные». Я смотрю в ее светлое, счастливое лицо и понимаю, что у этой женщины нет вопросов, есть ли Бог, в чем смысл жизни и как его найти. Она все уже нашла. Поняв, приняв, почувствовав своего особенного ребенка.

А вообще это же про нас всех. Однажды почувствовав другого человека, с его особенностями и эмоциями, мы становимся к нему ближе, мы принимаем сам факт его существования, а не боремся с ним.

В нашей жизни существует мощнейшая идеологическая база для поколений людей, которые не помнят вот этого: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Мне кажется, так было всегда, но сегодня это чувствуется острее. Может быть, это связано с популяризацией соцсетей, где люди не видят друг друга, не слышат голосов, не так остро чувствуют чужую боль? Мы пролистываем просьбы о помощи, потому что их очень много, а мы устали, и в мире много негатива, а хочется чего-то хорошего и радостного. Но, может быть, где-то здесь и начинается наша беда?

В художественном фильме «Голгофа» (2014) человек, пострадавший от насилия в детстве, выносит собственный приговор «хорошему священнику» только за то, что священник плакал, когда убили его собаку, но не плакал, когда читал в газетах новости о насилии над детьми, которые от насилия умирали. Авторы фильма называют это грехом «отстраненности». Мне кажется, вот эта отстраненность и есть главная беда человечества.

Вполне естественная реакция живого организма – закрыться от внешней угрозы. А любая весть о чужом горе и есть такая угроза, несущая нам смятение, страх, неуверенность, страдание – и подсознательно мы чувствуем, что эти вот страх и смятение принесут нам дискомфорт, разрушат что-то внутри нас. И закрываемся «в домике», выстраиваем стены. Чтобы стены никто не смог пробить, мы укрепляем «домик» изнутри. Придумываем свою собственную идеологию. Она оправдывает нашу отстраненность.

Нужно помочь какому-то старику? Ну, ведь он свое пожил, от судьбы не уйдешь, и лучше детям помочь.

Помочь больному ребенку? А где государство? Почему я должен делать за него его работу? Я же плачу налоги! И вообще – всем не поможешь.

Собрать подписи за кандидата, который тебе симпатичен? Но выходной день, неохота выходить из дома, и все равно кандидат никуда не пройдет, ему не дадут, страна у нас такая.

А ведь на самом деле неважно, кому помогать. Важно – что я неравнодушен. Как в том стихотворении про нищего старика, которому никто не подавал милостыню, и Бог подошел к нему в образе странника, сочувствуя и желая помочь, а старик протянул Ему свою последнюю черствую горбушку: «На, поешь, маленько крепче будешь».

Это, по нашим временам, пример высокого альтруизма. Но ведь и не требуется от человека жизни по принципу: «Я все вытерплю, а другому помогу, потому что ему хуже». Это очень трудно. Почти невозможно. Святые так могут. Простые люди – нет.

Но простые люди могут многое другое. Когда ребенок плачет, потому что ему страшно, мы садимся рядом и успокаиваем его. Когда он кричит, нервничает, – мы делаем то же самое. Мы понимаем, что ему плохо.

Человек в соцсети часто тоже кричит и плачет. Иногда можно только представить его «живьем» – и станет ясно, почему он такой. Но мы очень часто не делаем этого ни в виртуале, ни в реальной жизни. И на ребенка своего порой кричим – в ответ на его крик. И на соседей шумных зуб точим. И мимо нищих проходим, делая вид, что не видим протянутой руки. Так что проблема не в социальных сетях. Она в нашей природе.

Если отстраненность – это первая ступень ко злу, то мы давно там стоим.

Может быть, поэтому мир изменился до такой степени, что ежедневные страдания и смерть не удивляют, все это становится обычным сопровождением нашей жизни. Война, смерть, кровь, боль. Украина, Палестина, Африка, метро, самолет.

Мы с этим просыпаемся, завтракаем, стоим в пробках, наслаждаемся бокалом вина или десертом в компании друзей, слушаем музыку, едем в отпуск. И где-то в глубине сознания, спрятанная подальше от себя самого, живет мысль: «Это не со мной, со мной не случится». Она помогает жить без боли.

Этот ветхозаветный порядок меняется, только когда совсем рядом случается страшное потрясение, и человек вспоминает о Боге. Вспоминает через страдание или сострадание, которое есть «важнейший закон бытия».

Когда я спрашивала осетинского священника о том, почему Бог допустил трагедию в Беслане, он сказал мне вот эту жестокую вещь: «Чтобы все проснулись». Я не верила, спорила, обвиняла. Мы говорили до полуночи.

– Это сделал не Бог, это сделали люди.

– Почему Он не остановил?

– Потому что Он дал нам свободу выбора между добром и злом.

«В мире много зла, и становится больше. Бог может остановить это зло, но тогда мы станем Его рабами. Он не хочет рабства. Он хочет, чтобы мы делали свободный выбор. Мы должны остановить зло сами, – с Его помощью, но сами. Но мы можем это, только когда сердце открыто для страдания и боли». Для своей персональной Голгофы. «Дети Беслана – они теперь ангелы. Они свой срок здесь отбыли. А мы живем, страдаем. Проходим весь свой путь. А Бог плачет вместе с нами. Он всегда рядом».

И только спустя несколько лет я пришла к мысли, что, наверное, он был прав. Его правда была в том, что он не оправдывал смерть – он страдал, и сострадал, и плакал в своих молитвах, – как Господь. Так, как он, могли думать только глубоко верующие люди. К такой вере и приходят наверное только через страдание. Священник этот прошел страшную войну. Исповедовал умирающих. Крестил тех, у кого назавтра принимал последнюю исповедь. Это была его Голгофа. И она, его Голгофа, еще продолжается. Потому что потом был Беслан, теракты во Владикавказе, война в Южной Осетии. Всегда он был рядом с теми, кому плохо. Я всегда стараюсь его помнить.

Он напоминает мне о том, что философия «жизни для себя» не подразумевает Бога. Жить с Богом можно, только научившись принимать чужую боль. Не как свою, потому что это очень трудно. Как чужую, но боль. И еще он сказал: пока любви больше, чем ненависти, наш мир будет жить.

Я не знаю, чего сейчас больше. Но я вижу людей, которые делают что-то большое и важное – работают в хосписе, идут волонтерами в детские дома, воспитывают приемных детей с инвалидностью, спасают брошенных животных… Граждане «враждебного» государства приходят к посольству и кладут цветы в память о погибших в метро твоего города. А кто-то идет сдавать кровь для пострадавших. А кто-то переводит деньги для беженцев. Это большое счастье. Это не старый, ветхозаветный, мир – новый. Потому что в этот мир пришел Христос и сказал главные слова о любви к человеку, который рядом с нами – в метро, на улице и даже в соцсети.

Если не ошибаюсь, митрополит Антоний Сурожский говорил, что Христос – всегда в центре страдания. В центре каждой человеческой души, которая страдает или сострадает. То есть в каждом из нас, когда мы живем не только для себя. Мы пытаемся построить стены, чтобы отгородиться от чужого страдания и туда не идти. Но Христос там и только там. И если мы ищем Христа, если мы за Ним идем, то нам нужно именно туда, в этот центр чужого страдания, где больно, страшно и тяжело. Наверное, другого пути у нас нет.

Ольга Алленова, специальный корреспондент ИД Коммерсант