66-ой Каннский фестиваль открылся экранизацией романа Фитцжеральда о надрывной жизни американской богем: миллионер Ди Каприо притворился миллионером Гэтсби

Проливной дождь подгадал точно к церемонии открытия. Он раскрыл над Круазетт тысячу разноцветных зонтиков. Модницы в вечерних нарядах у входа в Фестивальный дворец переобували резиновые сапоги на шпильки. Мокнущей публике автографов досталось меньше обычного: звезды спешили из черных авто скорей под прозрачный навес. Над жюри, словно над пионеротрядом, высилась Николь Кидман. Обнимавший ее Данэль Отей едва доставал до ее обнаженного плеча. За несколько минут до начала подъехали ретро-машины обсыпанные наряженными в пестрые костюмы двадцатых годов танцорами. Плясать «группа разогрева» начала еще в машинах, продолжила на красной дорожке и лестнице. В кульминационный момент взвыла набережная — значит, появился сам Леонардо Ди Каприо. В окружении густо «зонтированной» охраны он пошел «в народ», вопящий от радости. В лучезарной тени звезды первой величины как-то стушевались и режиссер фильма Баз Лурман, и Тоби Магуайр, и Кэри Маллиган, и Амитабх Баччан в серебряном пиджаке.

Базу Лурману удавались музыкальные киношоу, его трилогия «Красный занавес» («Танцы без правил», «Ромео и Джульетта», «Мулен Руж») снискала зрительский успех, была обласкана критикой. Удивительно, что и из канонической книги Фитцжеральда — «певца потерянного поколения» режиссер решил устроить карнавальный 3d канкан.

Новый «Великий Гэтсби» стоимостью в $100 миллионов — тяжеловесная, более чем двухчасовая модернистская криминальная мелодрама с шикарными костюмами, прическами, гримом, сложносконструированной хореографией, многослойным саундтреком, в котором не прирастая друг к другу смешались: Гершвин, фокстрот, хип-хоп, Бетховен, джазовое соло чернокожего трубача и конечно же, знаменитая Love in blindness. Примерно то же можно сказать и о самом фильме: перенасыщенный важными и лишними подробностями вещественный мир на экране не воплотился в летучий дух эпохи, китч не стал стилем.

Грустная философская сказка джазового века, рассказанная от лица Ника Каррауэя (Тоби Магуайр), неприкаянного огрызка Первой мировой, вместе со сверстниками пережившего войну как внутреннюю катастрофу, превратилась в клубное «зажигалово». В пару натужного веселья растаял дым философской истории про травмированное сознание потерянного поколения, утоляющего боль в неистовом эпикурействе; про неразрешенный конфликт между приверженностью идеалам и битвой за личное процветание. Конфликт, раскалывающий фундамент американской мечты.

Вот таинственный сосед Ника богач Гэтсби, выстроивший огромный замок на песке неутоленной влюблённости в ломкую принцессу золота Дэзи. В исполнении повядшего Ди Каприо он теряет ореол тайны. Никакой он не фантом, перепутавший реальность и мечту. Не ночное привидение, магнитом притягивающее взоры праздной толпы. Гэтсби Ди Каприо в своем знаменитом розовом костюме — действительно нувориш с темным бутлегерским прошлым — нарядный фасад, за которым проделывает свои делишки мафия. Из последних сил пытается делать искусственное дыхание давно утонувшему прошлому (эта нежизнеспособная романтическая идея точнее была воплощена Редфордом в лучшей из киноверсий фитцжеральдовского романа Джека Клейтона — тот фильм был продюсирован Копполой).

Вот фарфоровая Дэзи в исполнении Кэри Маллиган — инфантильная, чудесно декорированная пустышка (Не могу удержаться, и не провести параллели между ней и Миа Фэрроу, воплотившей Дэзи под присмотром Клейтона; без всякого 3d ее сверкающие серые глаза переливались неподдельным переживанием, обещанием и… обманом).

Вот ее муж, брутальный самец, беспечный ездок Том, без зазрения совести посылающий к Гэтсби его убийцу. Кажется, все литературные перипетии сохранены (у фильма были серьезные литконсультанты). Есть прямые цитаты вроде незабываемого финала: «Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое». Но фильм в большей степени обращен не к ценителям американской литературы. Лурман понимает, что среди миллионов посетителей мультиплексов знатоков творчества Фитцжеральда найдется немного. Поэтому его ставка — на «красивую любовь в декорациях», и, если забыть о первоисточнике, можно счесть его картину оригинальной дизайнерской вариацией на тему «двадцатых». 3d рассыпается в бликах сверкающего хрусталя и бриллиантов, брызгах фонтанов-фейерверков-шампанского-конфетти. Блистающая изобилием роскошь подается в чрезмерной, изобильной, концентрации. Танцы, оргии ведут свой нескончаемый канкан.

Всего много, слишком много.

Символична сцена, в которой Гэтсби наконец приводит в свой замок Дэзи. После знаменитой демонстрации сотен разноцветных рубашек — знак нуворишского благополучия — магнат подводит девушку к органу, расположенному в гостиной. «Отлично, — радуется Дэзи, — будем танцевать всю ночь». Под аккомпанемент органа они танцуют… чарльстон. Свой визуальный чарльстон неожиданно для себя танцует и один из самых печальных американских романов, исчезает атмосфера, хрупкая поэзия, потаенная меланхолия. Герои ведут себя, словно они все время на сцене. Вместо отстранения и внутренней иронии актеры играют почти карикатурно. Гэтсби бросает на Дэзи столь испепеляющие страстные взгляды, что впору испугаться за психическую состоятельность взрослого человека. Такой же визуальный напор, фрондерство, компьютерный эпатаж, упоение каскадным, лихо смонтированным зрелищем с горизонтально-вертикальными пролетами над строящимся Нью-Йорком — присущ всему фильму. Это художественный способ выражения Лурмана, как-то признавшегося, что в значительной мере экранизирует не столько Шекспира или «Орфея и Эвридику», сколько картинки своего воображения. Воображение у него богатое в прямом смысле слова.

Режиссер проводит параллель между эпохой Великой депрессии и нынешним устоявшимся кризисом. «Как можно, — писал Фицджеральд, — брать на себя ответственность романиста, не обладая острым и осознанным взглядом на жизнь, — для меня остается загадкой». То же самое можно сказать о режиссуре. Острого и осознанного взгляда на жизнь продвинутому эстету Лурману не хватает. Его фильм похож на глянцевый фантик, из которого выпала конфета.

Лариса Малюкова

обозреватель «Новой»