«Я открываю дверь и вдруг вижу, что на пороге стоит Максимилиан Шелл. Я отталкиваю его и бегу прочь — по длиннющему пятнадцатиметровому коридору. Он идет за мной, не сняв ботинок, оставляя грязные следы на всем своем пути. А я кричу: «Нет, нет, нет!» — вспоминает актриса Наталья Андрейченко.

«Мне ввели в вену лекарство. Подождали минуту. «Теперь лекарство против алкоголя у вас в крови, — сказал врач. — Что вы любите больше из алкогольных напитков?» Я почему-то соврала, что пиво. Мне дали буквально глоток. Я выпила — и стала задыхаться. Примерно минуту это происходило, неприятно, честно говоря, но не страшно. И вдруг я понимаю, что задохнулась. Совсем. Я больше не дышу. И выскакиваю из своего тела куда-то далеко вверх, под потолок. Реаниматоры внизу начинают суетиться, теребят меня, кричат: «Дышите, дышите!» Вот странные, думаю, ну как же я могу дышать, если я умерла?

Это случилось, когда мне было 24 года. Все началось с того, что министр кинематографии Филипп Тимофеевич Ермаш лично позвонил моему папе и пригласил на беседу. И сказал, что девочка хорошая и вообще наша надежда, но надо ее спасать. Пьет, гуляет, режиссер Кончаловский по три дня ее найти не может, съемки «Сибириады» срываются. «Мы можем дать команду, ее повяжут и отвезут на принудительное лечение», — сказал Ермаш. Спасибо моему великому папе, который слишком хорошо знал эту девочку. Он ответил: «Я вас прошу, я умоляю, не делайте этого! Она должна все понять и прийти сама. Иначе мы ее потеряем. Вы же не знаете характер моей дочери, она просто выпрыгнет с любого этажа. Ее нельзя в наручники, нельзя принудительно. Она слишком свободна, она же птица!»

Я ведь и правда из дома с балкона третьего этажа упорхнула. Сбросила сумку с несколькими нижними штучечками и кофтой-водолазкой и ушла жить к подружке. Мама у меня была крупным начальником в министерстве просвещения, а папа работал инженером на военном заводе. И в семье всю жизнь был закон: к 11 вечера обязательно быть дома. Ну а какие там 11 вечера, если у нас в общежитии ВГИКа в это время только самая туса начиналась? А я ведь возвращалась. Снималась с 17 лет, меньше 400 рублей в месяц не зарабатывала, на съемках в гостиницах жила, а в Москве — к одиннадцати домой возвращалась! Но в какой-то момент протест зашкаливает. Ведь ты же маленькая, ты же ничего не понимаешь еще, ты еще не готова — ни ум, ни душа еще не готовы к самостоятельности, но они протестуют, и все. И я ушла из дома. А характер-то русский, необузданный, тут тебе и широта, и размах. Вот я с размахом и погуляла. Помню, как мы стоим с моей подружкой Гражиной Байкштите в магазине и Гражинка покупает крем «Пондс». 3 рубля 17 копеек. И мне говорит: «Купи себе крем, хороший. Или тебе не надо?» А я отвечаю: «Мне надо, но я себе сейчас просто не могу позволить…» При этом я прошлым вечером прогуляла в ресторане ровно 317 рублей. В этот момент моя актерская ставка уже составляла 56 рублей за съемочный день, и иногда шли по два фильма в параллель, да еще и концерты по стране — по пять концертов в день просто за нереальные деньги

. В то время 300 рублей заработать за день — это очень серьезно. А я зарабатывала все больше и больше — и у меня не было ни копейки. Помню, зима, Новый год, я стою и ловлю машину. На мне роскошные сапоги, дорогущие, французские. И на большом пальце — дырка. Денег починить нет, очень холодно и очень-очень стыдно.

И вот в феврале я не выдержала. Пришла к папе и сказала: «Мне все это надоело, помоги!» И папа тут же устроил мне встречу с врачом. А они в то время только закупили эти ампулы американские — нет, не ампулы, как-то по-другому это называлось, не помню. Помню только, что одна штука 150 рублей стоила. Их еще у нас никто не применял, и это был первый эксперимент — на мне его и провели. Три недели в моем организме не было ни грамма алкоголя, ходила чистилась, а потом мы поехали куда-то далеко, в какую-то однокомнатную квартиру очень странного происхождения. Был мой отец, врач и я. А в квартире оказалось еще два человека. Это я потом узнала, что они были реаниматоры, тогда меня никто не предупредил. Положили на кровать, подключили к каким-то машинам и ввели лекарство. А потом дали тот самый глоток пива.

Знаете, я даже передать не могу, как мне было хорошо, когда я вышла из своего тела. У меня тут же другое тело образовалось: кругленькое такое, очень комфортабельное, замечательное. Папу только жалко: он кричит на них, у него истерика, бьется. Я летаю вокруг, все пытаюсь ему сказать, как у меня все хорошо, — а он не слышит. Реаниматоры волнуются, потеют. Одна капля пота упала мне на щеку. Очень странное было ощущение, интересное… Я смотрю на эту женщину, которая там лежит внизу, и понимаю, что она такая старая, толстая и некрасивая. Ну да, мне 24 года, но я действительно вижу свое тело некрасивым и толстым. И понимаю, что ни за что не хочу в него возвращаться, потому что по-настоящему мне хорошо «здесь и сейчас», в моем новом теле. В нем я могу путешествовать. Я научилась этому в долю секунды. Просто увидела свою маму, она тогда в командировке была в Германии, — я видела, как она сидит и что-то пишет. Потом оказалась в Нью-Йорке, где никогда не была. Потом увидела, как моя бабушка на Коровинском шоссе в это время жарит котлеты…

И тут уже у врачей начинается серьезная истерика, и они хватают электрошок — или как там называется эта штука? С первого разряда не подействовало, только со второго… Знаете, это вылетела я из своего тела легко, быстро и без всякой боли, а обратно, сверху вниз, в физическое тело, я летела долго, и это было больно. Я не могу вам описать эту нечеловеческую боль. Никакие роды с этим сравнить нельзя. Может, только ребенок испытывает такую боль, когда рождается.

Я упала в свое физическое тело, простите, как в «мешок с дерьмом». И помню первую мысль после падения: «Вот я и в тюрьме». Потом мне объяснили: «Ты поняла, что с тобой будет, ежели ты выпьешь?» — «О да, я поняла!» Хотя я уже знала, что все равно пить больше никогда не буду. Дело ведь не в страхе, дело в понимании... Нет, я как-то попробовала. Почему-то подумала, что это возможно, — и убедилась, что невозможно. Я не хочу снова скатываться туда, где я была до лечения. Поэтому и пробовать больше никогда в жизни не буду.

Я никогда не забуду выступление Джона Леннона в Центральном парке в Нью-Йорке. Ему было уже ближе к 40 годам, и молодежь визжала: «Что самое лучшее?! Ты можешь нам сказать?!» И он ответил: «Нет ничего лучше, чем быть на чистяке!» Вот я так теперь и живу — в звенящем таком чистяке. И это действительно самое лучшее.

Через восемь месяцев после клинической смерти я вышла замуж. Странно, но я как-то никогда особенно к этому не рвалась. Если я любила человека, если мне было хорошо с ним — то чего же еще надо? Я правда не понимала. И в первый раз меня Максим Дунаевский буквально вынудил, чуть ли не силой в загс притащил.

С Максимом вообще удивительно все получилось. У меня ведь совсем с другим человеком был роман. Это потрясающий человек, сегодня он очень известный сценарист, режиссер и к тому же большой начальник в нашем кино, очень-очень известная личность. Карен Шахназаров. И я очень сильно в него влюблена была. А он… Он вдруг однажды сказал, что ему нужно писать сценарий, — и исчез. Даже звонить мне перестал. Я переживала, конечно, плакала неделями. А мудрая моя бабушка мне сказала: «Да что же ты так убиваешься, внученька, судьба придет, на печке найдет!» И так получилось, что в ту же ночь я уехала в Ленинград — я там снималась.

Приехала, поселилась в гостинице, и оказалось, что за стенкой в соседнем номере живет композитор Дунаевский. Кто-то из его музыкантов пригласил меня, сказал, что будут петь песни, и я пришла. И оказалась в «люксе», где за пианино сидел Максим Исаакович Дунаевский, который на меня не произвел вообще никакого впечатления, вот просто по нулям. Но когда он начал петь — все эти песни, которые я так любила, что знала наизусть каждое слово... Когда он закончил петь, я себе сказала: «Все, я умираю, я его люблю».

В этот же вечер он оказался у меня в номере. Но знаете как? Его просто затолкнули ко мне его друзья-музыканты. Он не шел ни в какую, а они стали дурачиться и насильно втолкнули. Он скромный, растерянный, очки все время сваливаются, мялся-мялся, так ничего и не сказал толком. Ушел, и я не задержала. Ничего тогда не произошло. А произошло, когда мы встретились в Москве через неделю. И дальше вдруг понеслось на такой сумасшедшей скорости, что еще недели через две-три мы уже снимали вместе квартиру на «Полежаевской».

И вот тут наконец-то вдруг позвонил Шахназаров. Трубку снял Максим, позвал меня. Я слышу голос Карена: «Натуся, я закончил сценарий. Что делать будем? И кстати, кто это там у тебя? Твой брат, кузен?» Я говорю: «Нет, это Максим Дунаевский, и мы с ним живем вместе». Короче говоря, права была бабушка: судьба придет, на печке найдет. Вот так у нас случилось с Максимом.

Знаете, про Максима много чего говорят, про его колоссальную любвеобильность. Семь жен, да и кроме жен тоже все в порядке… И все же никакой он не ловелас. Просто талантливая, потрясающая личность и обожает женщин. Он — художник, и ему абсолютно необходимо вдохновляться. Но это же понимать надо. Я понимаю это сейчас. А тогда ничего я не понимала, я только ревновала. Это была ревность на таком... диком, безумном, знаете ли, плебейском уровне.

При этом ничего «такого» не происходило. Мы, например, просто едем с ним в машине, а по улице проходит женщина с божественной фигурой. И я же вижу, чувствую просто, что он уже ее в мыслях своих ..., как только мог. И я выпрыгиваю из машины на полном ходу.

Но и любила его очень. Мне было с ним хорошо. Настолько хорошо, что ничего больше и не надо было. И я была уже глубоко беременная, когда Максим сам стал меня убеждать выйти за него замуж. А я никуда не спешила, говорила: «Максим, ну зачем мне выходить замуж с таким животом. Давай потом это сделаем». — «Да ты с ума сошла? Как это можно так родить ребенка...» Такой порядочный, с ума сойти! И я сказала: «Ну хорошо». На седьмом или восьмом месяце беременности мы пошли с ним в загс и расписались. Просто расписались, и все. Помню, я была в белой юбке хлопковой и в белой венгерской кофте с цветами. Даже ничего не покупала себе специально...

А в роддом меня чуть не увезли из ресторана Дома композиторов. Я там танцевала ровно три часа подряд — со своим-то животом! А потом случилось что-то странное, я плохо себя почувствовала и очень захотела апельсинового сока. Мы все-таки добрались домой, там была мама Максима и ее муж, Орест. Я чего-то ей с трудом сказала, и она в ответ: «Так, срочно в больницу!» — «Нет-нет, вы не понимаете, это мне просто сока хочется». — «Это ты не понимаешь, в больницу срочно!» Она посмотрела на сына: «Мася, ты же пьян! Что делать? Орик, ты повезешь Наташу в больницу». Я уже и не помню, кто меня вез, но помню, что не Максим, потому что он точно не в состоянии был.

Потом мне рассказывали, что якобы в эту самую ночь Максим дома не задержался. И что когда нашему сыну Мите исполнилось ровно 9 месяцев, у Максима где-то родился другой ребенок, девочка… Женщины — они почему-то очень любят что-то такое важное вам про вашего мужа доложить... Мне много таких вещей рассказывали. Максим, конечно, всегда говорил, что ничего такого не было. И я верила ему. Всегда. Потому что влюблена в него была безумно. Но и переживала из-за этого так, что передать не могу.

А потом в моей жизни появился Максимилиан Шелл. Когда я в первый раз увидела его — не знала, кто он такой. Видимо, когда у нас во ВГИКе показывали «Нюрнбергский процесс» или другие знаменитые фильмы с ним, я сильно загуляла. Тем более что кино у нас обычно показывали в 9-15 утра, а это, сами понимаете, для студента непросто. Особенно когда студент и сам уже в кино снимается. В общем, «Нюрнбергский процесс» я не смотрела. Я просто встретила на лестнице мужчину безумной красоты. И подумала: «Боже, никогда такого не видела!» Шепотом спросила, кто это. Мне отвечают: «Да вы что, как вам не стыдно, это же Максимилиан Шелл, вы с ним работать будете, он Петра Первого играет». «А! — думаю. — Вот, оказывается, кто мужем-то моим будет».

Через несколько дней нас повезли в Суздаль, смотреть декорации. Художник Александр Попов, гениальный человек, выстроил там Кремль в натуральную величину! И там мы увиделись снова. Как сейчас помню, Максимилиан был верхом на лошади. И вот когда он слез с коня, я вдруг резко, быстрым шагом к нему подошла и выпалила по-английски: «Я на тебя очень зла!» Он растерялся ужасно: «Почему?» «За что ты меня в монастырь сослал?» — спросила я словами Евдокии Лопухиной… Нас ведь за полгода до начала съемок готовить начали, педагоги с нами английским занимались. Но словам учили только тем, что нужны для роли. Потом Макс часто смеялся: «Вместо того чтобы сослать ее в монастырь, я ее привез в Голливуд».

В тот же вечер он пригласил меня в ресторан. Русским артистам не положено было без переводчика с иностранцами общаться, и я четыре часа искала себе переводчика! Но, видимо, сама судьба распорядилась, чтобы мы с Максимилианом пообщались в тот вечер вдвоем. Переводчика свободного не было, и я решила, что пойду одна. Общаться мы толком не могли, не все же мне текстом Лопухиной было разговаривать, поэтому Макс все время рисовал мне на салфетках. Я жалею, что не сохранила эти салфетки.

А потом возвращались в гостиницу. Ночь, холодно уже, а мы стоим на каком-то мостике, и он мне объясняет: «Вот видишь, это мост, это мы стоим, а вон там, вверху — луна». И как-то вдруг я поняла, что он хотел сказать. Что это не важно, где ты находишься — в Москве, в Мюнхене или в Лос-Анджелесе, что вот через эту луну мы всегда можем передать друг другу самое важное. Например: «Я скучаю по тебе».

Потом было несколько его прилетов и отлетов — фильм ведь снимался блоками. В феврале мы закончили все в Суздале и перебрались в Москву. Иностранцы жили сначала в гостинице «Националь», потом их поселили в «Космосе». И вот когда я навещала Макса в «Национале», встретила там Родиона Щедрина, он тоже к кому-то приходил. И он мне сказал: «Если ты хочешь иметь в этой стране карьеру, никогда здесь не показывайся». И был, конечно, прав. А я, конечно, его не послушала.

В «Космосе» за нами уже следили в открытую. Мы с Максом гуляли вокруг памятника космонавтам, а за нами постоянно ездили мотоциклетки. Я даже, когда входила-выходила, здоровалась с этими ребятами, кагэбэшниками. Долго так продолжаться не могло. И мы вроде бы договорились с Максом, что нужно, наверное, что-то сделать. Зафиксировать как-то наши отношения.

А знаете, что удивительно? Что я ведь и Максима продолжала любить. Возвращалась от Макса в три часа ночи, говорила что-то про репетиции… Я в тот момент любила их двоих одновременно. Искренне любила, правда. Макса — с той самой минуты, как впервые его на лестнице увидела. И Максима тоже. Знаете, как я плакала, когда от него уходила? Просто так звезды сложились, судьба…

Дальше, ближе к весне, началось уже безумие. У Макса случился инфаркт, я не выходила из его номера, прилетел его личный врач и сказал, что Максу больше нельзя сниматься. А у Макса был еще и контракт с Берлинской оперой, и он улетел ставить туда спектакль как режиссер. Приезжал в театр в кресле-каталке и работал. За что компания NBC, снимавшая «Петра Великого», подала на него в суд. На суде потом удалось доказать, что ставить спектакли в кресле-каталке можно, а играть Петра Первого нельзя, это разные все-таки вещи. А третьего мая Макс прилетел на мой день рождения. И мы договорились, что дальнейшую жизнь планируем вместе.

Я пришла к Максиму и все рассказала. Он был в шоке, я и сама была в шоке. Но Максим все понял и согласился на развод. Вот только на развод нужно было не меньше двух месяцев — у нас же ребенок, машины какие-то, совместное имущество. Я иду к судье. Даже не помню, что я наговорила. Естественно, от всего имущества отказалась. Нас развели за 48 часов.

А вот дальше началось самое интересное. Потому что, как только я оказалась свободной, Максимилиан Шелл впал в очень серьезную депрессию и сказал мне, что не может жениться. Он же вообще убежденный холостяк, и у него три главных жизненных правила: никогда не жениться, никогда не жениться на женщине с ребенком и никогда не жениться на женщине-актрисе. Ну как же он может со мной все три правила сразу нарушить? Ему нужно время, чтобы на такое решиться.

Это был ноябрь, квартира моей подруги. Он сказал все это, мы съели с ним два яйца на завтрак, я не проронила ни слова, как всегда, проводила его в аэропорт. Вернулась в квартиру и несколько суток, кажется, просидела перед этой яичной скорлупой без сна и без еды. И приняла решение, что больше никогда его не увижу и больше никогда-никогда не отвечу на его телефонные звонки. Определителей номера тогда, конечно, еще не было, но звонок из-за границы звучал по-особому, и я понимала, когда звонит Макс, и просто не снимала трубку. А он звонил каждый день по десять раз...

А где-то через месяц… Он очень хитро все устроил! Мне позвонила моя знакомая (Макс дружил с ее мужем) и сказала, что заедет в гости. Посмотрев в дверной глазок, я увидела эту свою знакомую. А вот когда открыла дверь, на пороге стоял Максимилиан Шелл. Я оттолкнула его и, пятясь, глядя ему прямо в глаза и повторяя каждую секунду слово «нет», двинулась прочь.

Это была моя квартира в Дегтярном переулке, в старинном доме. Там длиннющий пятнадцатиметровый коридор мимо всех комнат идет, закручивается и выходит на кухню. На велосипеде можно ездить по этому коридору. И вот я бегу по этому коридору, а Макс идет за мной, не сняв грязных ботинок, оставляя черные следы на всем своем пути. Я кричу: «Нет, нет, нет!» Добегаю до кухни, где сидит моя подруга Юля, которой я дала слово, что с Шеллом у нас уже ничего никогда не будет. И вот он хватает меня в охапку, целует на глазах у Юли. Я как-то сникаю, ведь у меня больше нет сил бороться. Но мне очень стыдно, как будто я предала и русских своих друзей, и свое собственное слово. И я вся в слезах поворачиваюсь к ней и выдаю в собственное оправдание гениальную фразу: «Запах родной». Объясняю таким образом и своей подруге, и себе самой, и всему миру: простите меня, но запах-то родной.

Мы прожили вместе 21 год — если официально, по штампам. А так и все 23. Почему расстались? Наверное, это была расплата за мой ум, за красоту, за силу духа — за то, кто я есть. Потому что Макс мне тогда сказал: «Я встретил женщину. Она простая, примитивная, некрасивая и неинтеллигентная, и я останусь с ней». Тогда я подумала, что он надо мной издевается, я просто не верила, что такое может быть. А когда увидела эту женщину на похоронах сестры Макса, Марии Шелл, я поняла, что он ни словом меня не обманул.

Я не хотела развода. И все время говорила ему: «Ну зачем разводиться? Ну живи с ней, если тебе хорошо, ради бога». Когда он впервые при мне открыто поехал к ней, я попросила Кристалл, нашу замечательную ассистентку и помощницу по хозяйству, подобрать красивый букет цветов. И абсолютно искренне Максу сказала: «Отвези эти цветы своей женщине от меня и скажи ей: «Welcome to the family». Он подумал, что я издеваюсь, а я — на полном серьезе. Ведь если ты любишь человека по-настоящему, то ты желаешь ему добра и не хочешь ничего плохого… Я не собиралась ни с кем выяснять отношения, я просто думала: ну, значит, она достойна того, чтобы мой муж ее любил. Значит, эта женщина делает его счастливым... Бедный Макс! Он был в таком шоке. Уже и не знал, когда уезжал, куда этот букет девать. Даже в багажник засовывал.

Самое интересное — они расстались через три недели после нашего развода. Хотя потом почему-то долго еще играли в эту историю для прессы. Наверное, ей так хотелось, не знаю. Знаю только, что они расстались.

Я никогда не хотела уезжать из России. Хотя, когда я только вышла за Макса замуж, меня сразу вызвали куда следует и сказали: «Вот и хорошо. А теперь — вперед и с песней». Но я им ответила: «Я, Наталья Андрейченко — заслуженная артистка России, лауреат Государственной премии и премии Ленинского комсомола. И это же не я сама себе все эти награды выдавала — это вы мне их дали. И никуда я отсюда не уеду, а вы меня не выгоните!»

И первые пять лет мы прожили так: Макс приезжал сюда, а я очень изредка приезжала к нему. Мне было некогда. Я за эти годы снялась в пяти фильмах и играла у Васильева в спектакле «Серсо». Мы долго эту ситуацию с Максом обсуждали. Он знал, что я настоящий патриот. Но он сказал: «Ты понимаешь, если бы я был только писателем, я мог бы купить хорошую дачу в Переделкино, недалеко от Пастернака, и жить в России». Но он же не писатель, он еще и актер, и режиссер, и сценарист, и музыкант, и дирижер, и пианист. Он не мог оставаться здесь. А я не могла быть все время там.

Мы не виделись с ним месяцами. И даже когда работали вместе на одном и том же фильме, жили в разных номерах. Естественно, это рождало бешеные сплетни, но как иначе? Мне надо встать в пять утра, пойти на грим. А он до двух не ложится, потому что сидит, переписывает сценарий, и у него то художник картины, то оператор. Он же достанет всех: сам не спит и никому не даст и всех заставит работать. Это безумие полное, что у него там творилось.

У нас был закон: один из родителей обязательно остается с детьми. С Митей и нашей дочерью Настей. И часто бывало, что Макс брал детей на себя, о для этого ему обязательно должен был понравиться мой проект. Так просто, если бы я захотела какой-то ерундой заниматься, он бы не согласился.

В 1996 году я впервые не была с семьей на Рождество и Новый год. Это был первый удар, Макс тогда очень сильно обиделся: Рождество для него — святое. Да, я понимаю, что виновата, но я тогда занималась музыкой и должна была — впервые в истории! — создать музыкальную паузу в программе «Что? Где? Когда?» у Ворошилова. И у меня была группа, семь человек, из них четыре американца. Ну не могла же я их бросить и улететь? Интересно, что я так и не выступила. Помню, я тогда ужасно боялась заболеть. Выступать надо было в легком шифоновом платье на улице! А мороз — минус 28. И я все твердила: только бы мне там не заболеть воспалением легких. И что? Я заболела воспалением накануне съемок. Космос не слышит частицы «не». Хотела — получи! Я чуть не умерла тогда и просто никак не могла приехать к семье на Новый год.

А потом… Я все больше времени проводила в России. У меня было безумное желание помочь своей стране. Я создала РУФИС — Русский благотворительный фонд исследования СПИДа, Лиз Тэйлор меня вдохновила. Это сейчас на таких делах деньги отмывают, а тогда я же искренне спасать хотела! А Макс меня ревновал. Он вообще не ревнивый, это ниже его достоинства. А тут ревновал, хотя и не к чему было…

Видимо, так должно было случиться. Я не могу без креатива, без творчества. Мне все время нужно что-то создавать. Может быть, если бы я превратилась в скучную серую мышку и была всегда рядом с ним, все было бы по-другому? Может быть. Но я думаю, что тогда он бы гораздо раньше от меня ушел. Да я бы никогда и не превратилась в мышку... Помните, я рассказывала, как Шахназаров исчез из моей жизни? Перед тем как уйти, он сказал одну вещь: «Ты относишься к женщинам, которые занимают всю жизнь целиком, без остатка. Просто раз — и все мое время занято. Это нечестно, поэтому я должен уйти, чтобы написать сценарий». Не знаю, честно это или нет, но, может быть, все дело как раз в этом. И с Максом тоже...

Еще лет в 25 я догадывалась, что мы сами выбираем свою жизнь. Выбираем тот опыт, который нам еще только предстоит пережить. А если так, то какое право мы имеем страдать и жаловаться? Мы выбрали сами, мы должны радоваться! Уже потом, каждый год уезжая в Тибет, я все это очень ясно поняла. Кстати, это был еще один момент, который Макс очень трудно принимал, — мой духовный путь. Но именно Тибет меня и спас во время развода. Я сказала тогда: развестись — не значит разрушить. Никто никогда не разрушит то, что послано мне Богом: мою семью. И этого не случилось. Я люблю Максимилиана, у нас прекрасные отношения, полностью восстановились и его отношения с Митей и Настей. Я довольна своей жизнью.

А если в ней остаются какие-то вопросы, я посылаю их небу, космосу. Вот совсем недавно, сидя ночью на террасе своей московской квартиры и любуясь видом на Кремль и храм Христа Спасителя, я задумалась: почему у меня не складывается с моей любимой работой в моей любимой стране? И получила ответ. Мне подсознательно так и не простили моего отъезда. Наверное, слишком глубоко это сидит: уехала — значит, предала.

Но это не так. Я никого не предавала. А мой отъезд… Знаете, трудно объяснить, но я точно знаю, что со мной должно было случиться чудо. Я столько добра и радости подарила людям, столько света в душах зажгла. Особенно фильмом «Мэри Поппинс, до свидания!». Судьба подарила мне счастье сыграть эту роль. И нет в стране людей, от трех лет и до ста, которые бы этот фильм не любили. Рождаются новые дети, и те родители, которым я смогла подарить вот эти крупицы счастья, радости, любви, они хотят показать фильм своим детям и своим внукам. Со мной случилось чудо, я действительно стала волшебницей. Ну как же я могла не улететь? И как могу не возвращаться?