Прекрасный пример того, как благие намерения не довели до добра. Покойный Хантер Томпсон видел в режиссёрах Брюса Робинсона, и дружище Джонни достал Брюса из-под земли. Тот факт, что Робинсон бросил кинематограф в девяностых, а свою лучшую картину снял в 87-ом, не имел значения.

Создание фильма — это не езда на велосипеде, нельзя пропасть на десятилетие, а потом вернуться и снять что-то бесспорно хорошее, но и это мало кого волновало. Если волновало вообще. Друзья Хантера снимали фильм в память о Хантере — остальное было неважно.

Под нож пошла половина книги. Конечно, что-то пришлось бы вырезать — такой неспешный режиссёр не впихнул бы весь калейдоскоп событий, персонажей и диалогов, которые Хантер уместил в довольно маленьком романе.

Но Робинсон, который довольно долго берёт себя в руки, вспоминая, каково это, руководить съёмками, нечасто возвращается к первоисточнику, предпочитая снимать что-то своё. И вот уже выписываются из воздуха целые сюжетные линии с курицей Салы и сифозом Моберга, а книжные события и персонажи периодически отодвигаются назад перед каким-нибудь пьяным перформансом при жизни мёртвого Моберга. чья окосевшая рожа и бомжеватый вид восходят к «Уитнейлу и я». Он-то может и смешной, только неясно, зачем беспросветному похмелью уделять времени больше, чем эпизодам более важным — таким как безнадёжное гниение в тюрьме или негритянские танцы Шено, полные отчаяния и злости. Вместо оголения нервов режиссёр-сценарист предпочитает устраивать пошлые автозабеги, клоунское вуду и алкогольные заплывы к четырёхста градусам.

Неудивительно, что история вскоре разваливается, и сюжетные линии начинают с равной скоростью удаляться друг от друга. Экхарт и Хёрд, которые так блестяще вписываются в роли, в какой-то момент оказываются ненужными, после чего бледнеют и неестественно исчезают в ночи. Цельность пропадает вместе с ними, остается набор различных сцен, которые спокойнее чувствуют себя по отдельности.

Но есть ещё одна проблема, гораздо более глубокая. Томпсон, которого знали авторы, отличался от того Томпсона, что писал «Ромовый дневник», в перерывах перечитывая Фицджеральда. Тогда, в шестидесятые, не было ещё никаких разговоров о «гибели американской мечты», о том, чтобы стать её «летописцем», о наркотиках, чью коллекцию всегда тянет расширить, и о том, что Никсон — зверь из преисподней, самый отвратительный человек на земле и чернейшее пятно на истории Штатов. Но именно эти темы с трепетом и неуклюжестью вписываются в историю «Дневника».

И вот уже Пол Кемп постепенно превращается в Рауля Дьюка, ловящего приход от ЛСД. А затем он и вовсе начинает бросаться патетическими фразами, которые так любил Томпсон, и которые у Робинсона смотрятся неожиданно глупо и наивно. Впрочем, к финалу всё скатывается в этакий искренний мальчишеский балаган, где дети с блеском в глазах подражают своим кумирам. Где-то там, среди разговоров с аквариумом, молодого Никсона в телевизоре и уплывающего в закат Томпсона-Деппа, тот самый «Ромовый дневник» растворяется окончательно.

Самым неожиданным образом картина ставит нас перед дилеммой, перед которой ставить не должна ни в коем случае. Она заставляет выбирать между ХСТ, которому она посвящена от и до, и романом, от которого практически ничего не осталось. Ведь во всём творчестве автора эта книга, во многом именно художественная, а не автобиографическая, как раз отличается тем, что она полна уникального лиризма и грустной романтики, она — квинтэссенция того, что Хантер любил в Фицджеральде, и «Дневник» — его «Великий Гэтсби». В фильме же есть что угодно, но только не это.

Вот такое кино.

Автор статьи: Гоша Берлинский