От фашистского переворота страну может защитить только своевременно выпущенный пар. В последний раз это было в 80-е, при Горбачеве. И скоро снова повторится.

Леонид Радзиховский в двух недавних постах на «Эхе Москвы», вызванных оправданием полковника Квачкова, предсказал России два наиболее вероятных сценария развития: первый — свободные выборы с гарантированной победой радикальных националистов, второй — победа тех же националистов в результате революции, после долгого стагнационного гниения, начало которого мы наблюдаем уже лет пять, кабы не десять.

Радзиховский во многом прав: в самом деле, русский национализм — значительная, хотя и скрытая до поры сила. О большевиках в 1910 году тоже мало кто знал. Россия прошла все соблазны, кроме коричневого, и он вполне актуален. Других идей, способных увлечь массу, сегодня попросту нет, а критический потенциал — имею в виду оба значения слова «критический» — копится и сегодня-завтра сдетонирует. Неправ Радзиховский только в одном, но эта отдельная неправота, увы, обесценивает почти все его ценные наблюдения. Русский бунт, а тем более победа бунтарей на выборах, — далеко не самый вероятный сценарий. Именно эта ошибка заводит автора в вечный гершензоновский тупик, заставляя покупаться — в который раз! — на простейшую разводку: благословим власть, ибо она штыками своими охраняет нас от худшего (читай: от народа). Нельзя не видеть, что одной-то рукой она ограждает, но другой натравливает; что народный бунт, от которого она нас якобы бережет, ею же инспирируется. Сохранение такой конфигурации власти (якобы «охраняющей штыками») гарантированно приведет к взрыву зверства, что мы один раз уже видели. Не благословлять надо было, а вспомнить, что все революции в России — кроме одной, допущенной по крайней глупости всех ветвей власти и по абсолютной наивности интеллигентов, — совершались сверху, и это оптимальный сценарий. При нем вовсе необязательно бежать отсюда, как читается между строк у Леонида Радзиховского и его единомышленников.

Сценариев этой революции сверху история знает ровным счетом три, и все три позволяют не слишком травматично выскочить из стагнации. Первый вариант — дворцовый переворот: наиболее наглядный случай — убийство Павла I и воспоследовавшее «дней Александровых прекрасное начало». Второй — царь-революционер: Петр I и его большевизм на троне. Третий путь — «крот»-аппаратчик, проникший в систему, играющий по ее правилам, но в нужный момент осознавший, что эти правила пора менять. Насколько он был искренен тогда, насколько честен потом — вопрос отдельный и для результата, боюсь, несущественный. Кстати, Борис Ельцин вписывается в ту же парадигму — иное дело, что в силу разных черт характера он действовал решительнее, а иногда катастрофичнее Горбачева, но Горбачев отчасти сам виноват в таком преемнике.

Рассмотрим альтернативы народному бунту, которые есть у нас сегодня (вариант «Свободные выборы» тоже смахивает на бунт, поскольку в сегодняшней русской власти, как хотите, не видно сил, готовых на такой поворот). Начнем с «царя-революционера»: это в принципе нереально в условиях хоть и ущербной, а все-таки республики. Обэриут Александр Введенский, мотивируя свой монархизм, говаривал: «При престолонаследии к власти случайно может прийти порядочный человек». К сожалению, приход радикального реформатора по социальной лестнице — или приезд в нашем социальном лифте, в который надо входить на четвереньках, — стопроцентно исключен. Порядочный человек, замаскировавшись, прийти туда может, — но мандата на реформы у него не будет: можно допустить перерождение аппаратчика в реформатора, но не в революционера. Сам имидж революционера исключает долгую маскировку, расчетливый конформизм и пребывание в нынешней элите. Петр явился ниоткуда, и мандат на революцию у него был; ни у Горбачева, ни у Ельцина, ни тем более у Хрущева — соучастника многих сталинских кампаний — такого мандата не было. Именно об этом написал Окуджава своего «Павла» (1962): «Но нет, нельзя. Я ж Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя» — объяснение себе и другим, почему у Хрущева «не получится». Да и не видно сегодня фигуры петровского масштаба, и взяться ей на вытоптанном поле неоткуда, а главное — царю-революционеру необходимо внутреннее, династическое, с детства внушенное право на великие перемены и великие жертвы. Сегодня такого чувства — внушаемого как раз не оппозиционностью, а самоощущением хозяина страны — нет ни у власти, ни у ее противников.

Второй сценарий — «дворцовый переворот» — тоже не слишком вероятен, поскольку он, по существу, ничего не изменит. Легко допустить, что в Кремле в самом деле имеются условные «партия бабла» и «партия силы» («партия крови», в терминологии А. Пионтковского), но ни одна из них не обладает интеллектуальным ресурсом, достаточным для серьезной смены повестки. Более того — у обеих был шанс поцарствовать, и ничего радикально-нового из этого не вышло. А впрочем, хоть бы и был такой ресурс — дворцовые перевороты никогда не делаются из высших соображений. Причины у них всего две: либо непосредственная опасность для окружения, исходящая от царя (случай Павла, а по некоторым данным, и Сталина), либо корыстный мотив, захват власти и денег. Опасности, слава Богу, нет, а денег — куда уж больше: башни Кремля могут незначительно различаться риторикой, но не количеством контролируемых денег. Да и власть в России сегодня, страшно сказать, не такая уж ценность — примерно как капитанство на «Титанике» эдак вечером 14 апреля 1912 года.

Остается третий, самый вероятный и несколько раз уже спасавший Россию сценарий. Я говорю, конечно, о Горбачеве. Леонид Радзиховский справедливо отмечает, что опасность фашистского переворота — низового, а возможно, и верхового, — существовала и в середине 80-х; вот только спас от него Россию вовсе не Ельцин, а своевременно выпущенный пар.

Вероятность такого переворота рассматривалась и в 70-е — едва ли не самый интересный период советской истории, наш приплюснутый Серебряный век, — об этом много писалось и говорилось. О неконтролируемой агрессии, которая легко может выплеснуться на улицы, — в «Говорит Москва» Даниэля. О партии русских фашистов — в «Острове Крыме» Аксенова, «Месте» Горенштейна, «Наследстве» Кормера, вообще во всех сколько-нибудь серьезных книгах о диссидентстве. Да и силы были нешуточные, поинтереснее нынешних: в интеллектуальном поле — от Шафаревича до Семанова, а в смысле низовых организаций — опять-таки не было недостатка в подпольных кружках: и любера, и фанаты, и скинхеды ведь не в 90-е зародились. Все было, и все могло сдетонировать — если бы правоверный коммунист Горбачев, рекомендованный не кем-нибудь, а главным гэбистом Андроповым, не взял власть и не начал ее аккуратно переориентировать. Разумеется, реформы столь масштабные не входили в его задачи — тут уж постарался весь народ, которого социализм достал куда сильнее, чем предполагали в Политбюро.

Давайте, стало быть, смотреть, где взять Горбачева. Потому что без него перспектива в самом деле отчетливо напоминает 1915 год, благо и внешняя угроза (кавказская или иная — непринципиально) не заставит себя ждать.

Я прекрасно понимаю, что огромная часть интеллигенции пребывает сегодня в сладостном антигосударственном упоении, категорически отказываясь не только присаживаться «с ними» на одном поле, но и тушить это поле. Присаживаться в самом деле необязательно, как говорит Марья Васильевна Розанова: «Я вообще предпочитаю это делать в одиночестве»; но наслаждаться гордым и тотальным отрицанием — «Я ничего у них не возьму, я не позволю им примазываться к благому делу» — даже и стилистически некрасиво. Упреками в продажности нынче никого не удивишь и, главное, не напугаешь. Все сколько-нибудь удачные реформы в России делались интеллигенцией, создававшей повестку, и властью, предоставлявшей полномочия. Разумеется, на каком-то этапе интеллигенция с властью ссорится, и виновата в этом всегда власть, категорически не желающая понять, что интеллигент — хороший союзник и крайне опасный враг. Не сомневаюсь, что именно ссора с интеллигенцией погубила Хрущева, а во многих отношениях и Горбачева. Реформатор, увы, почти всегда ищет опоры среди товарищей по клану, среди тех, с кем он рвался во власть, — они ему кажутся классово своими, но они-то его и валят. Не забудем, что кулаками-то Хрущев стучал на художников и литераторов, а свалил-то его любимый сподвижник Брежнев. Аналогичной — хотим мы того или нет — была ситуация позднего Горбачева.

Все лучшее, что происходило в России, все, чем она гордится до сих пор, было сделано интеллигенцией и властью если не совместно, то в состоянии кратковременной симфонии. Культура двух «оттепелей» — двух шестидесятничеств — остается непревзойденной, а уж развитие фундаментальной науки без патроната власти, без академгородков, без великого проекта — немыслимо. Иное дело, что для этого надо иметь дело не со всякой властью, Сколково тому порукой, — но отвергать любую власть тоже как минимум безответственно. Поэтому задача интеллигенции, как я ее понимаю сегодня, — выдумать агенду для ближайших перемен, как выдумали ее в свое время Сперанский и Куницын. А задача социально ответственной элиты — которая, я уверен, есть, и даже догадываюсь об именах, — аккуратно продвинуться к власти и обратиться к этой интеллигенции за помощью. Это не гарантирует успеха. Более того: перестройка вообще не получилась — главным образом из-за антагонизма интеллигенции и власти. Но даже такая перестройка — сценарий не в пример лучший, нежели фашистский путч. А в нынешних условиях, когда пропущены все сроки, — это единственная ему альтернатива.

Допускаю я, кстати, что один такой потенциальный Горбачев — проникший к «ним» и подмигивающий нам своими романами, что он вроде бы «наш», — будет назван многими, и кое-кем даже рассматривается как луч света в темном царстве. Ему поют осанну как интеллектуальнейшему интеллектуалу во власти (беда этой власти, если так), но реноме это, увы, пока ничем не подкрепляется. Раздаются голоса о способности этого персонажа скреативить все русское политическое поле — но креативит он что-то главным образом против тех, кто не представляет никакой опасности: например, против Юрия Шевчука, подборка негативных мнений о котором (и говорят-то все коллеги-музыканты, вот изобретательность!) разослана по ведущим СМИ. Против нацистов эта главная голова Кремля и окрестностей отчего-то ничего до сих пор не скреативила, а уж хунвейбинообразная проклемлевская молодежь придумана не просто аморально, это бы полбеды, а еще и с какой-то вызывающей бездарностью. Можно, конечно, предположить, что это все делается в порядке мимикрии, как и Штирлиц вынужден был кричать: «Хайль Гитлер!» — но от Штирлица в Берлине была хоть какая-то польза, а какая польза России от верховного пиарщика и его команды — знают, может быть, только особо доверенные авгуры. Но даже этим авгурам я посоветовал бы не слишком полагаться на людей, склонных к самолюбованию: именно эта черта помешала Михаилу Горбачеву, сколь бы хорошо мы ни относились к нему в десятые, завершить свою миссию в 80-е.

О том, откуда может гипотетически появиться прожектор будущей перестройки, можно сейчас только гадать — но почему же не погадать? Это может быть кто-то из вернейших, ибо и Горбачев был у Андропова на хорошем счету (трудно сказать, кто у нас сегодня Андропов, — возможно, временно ушедший в тень С. Иванов). Это с высокой долей вероятности может быть кто-то из губернаторов или наместников (Михаил Сергеевич был взят из Ставрополя), почему бы и не Хлопонин, скажем. Но несомненно одно: он должен стилистически сильно отличаться от нынешней власти, чтобы резко манифестировать начало новой эпохи. Горбачев отличался тем, что говорил без бумажки. Нынешний реформатор сверху, думаю, должен отличаться стилистически. Почти незаметно. Просто должно быть видно, что пришло нечто совершенно иное. Например, один раз в жизни при разговоре с собственным народом он должен ответить по существу, сказать что-нибудь вроде «извините» или употребить термин, свидетельствующий о знакомстве с серьезной литературой.

Дмитрий Быков