«Константинополь должен быть наш», или Подзабытые опыты русского национализма. Для России они раз за разом заканчивались катастрофой. Почему — выяснял The New Times

Когда говорят об истории русского национализма, то вспоминают почти исключительно малопочтенные плебейские «союзы» начала XX столетия, вроде «Союза русского народа». Отчасти оно и понятно: и идеологией, и методами действий они схожи с нынешней оголтелой массовкой ДПНИ. Однако такой «зоологический» национализм «снизу» большой беды наделать не может: архаический способ деления мира на «наших» и «врагов», определяющий «наших» исключительно биологией, это удел крайних маргиналов.

Беда, когда вирус национализма, или, по формуле Александра Герцена, «патриотический сифилис», поражает «мозг нации». Российская элита разными вариантами этого вируса в прошлом тяжело переболела уже несколько раз, и каждый раз это заканчивалось для страны плохо.

«В царе наша свобода»

Нация — изобретение исторически недавнее. Она была придумана в конце XVIII века, когда вместе с идеологемой богоданной монархии рухнуло и представление о гражданском сообществе страны как совокупности подданных одного государя. Понадобилась другая скрепа. В качестве таковой и была изобретена нация — общность, спаянная языком, культурой и исторической судьбой. Впрочем изъяны обнаружились очень скоро. И главный: здоровое национальное самосознание предполагает критический, «зрячий» патриотизм, но он легко поддается извращению, вырождаясь в национальное самодовольство (стадия «квасного патриотизма»), а следом и в самоубийственный мессианизм, сопряженный уже с полной потерей представления о материальной реальности и прямо ведущий к катастрофе.

Первый такой круг российская элита проделала в первой половине XIX столетия. Тогда, после Отечественной войны 1812 года, возникла потребность в ясной формулировке национального духа. Но «зрячий» патриотизм поколения декабристов, прямых участников войны, после провала восстания сделался, по мнению властей, опасным. И обществу был предложен симулякр, то есть некая придуманная национальная идея, обычно именуемая «официальной народностью ». Этот штамм вируса, выведенный совокупными усилиями последователей Николая Карамзина (идеологема особого пути, связанного с самодержавием, его изобретение, и только была доведена до лозунговой простоты и растиражирована графом Уваровым и Ко), оказался на редкость силен и агрессивен. Он поразил людей безусловно глубоких и сведущих — в значительной мере потому, что не требовал жизнестроительных усилий. Именно те элементы «государственного быта», которые подлежали устранению, по мнению русских интеллектуалов начала века, — самодержавие и крепостничество — объявлены были «якорем спасения» и краеугольным камнем национальной «самобытности ». Доходчивее всех формулировал сам государь Николай Павлович: «Деспотизм еще существует в России, ибо он составляет сущность моего правления, но он согласен с гением нации». Эту державную мелодию подхватили не только интеллектуальные прохиндеи, но ее принялись подтягивать люди умные и образованные, такие как филолог Александр Никитенко, твердо вдруг уверовавший, что «народность состоит в беспредельной преданности и повиновении самодержавию ». И даже такой критический ум, как Виссарион Белинский, хотя и недолго, болел этой хворью и писал, что «в царе наша свобода». А гениальный Николай Гоголь проповедовал в «письмах друзьям», что только крепостное право позволяет помещикам «воспитать вверенных им крестьян таким образом, чтобы они стали образцом этого сословия для всей Европы». И был уверен, что в недалеком будущем «Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках».

Спасая человечество

Далее неизбежно совершается следующий логический шаг: раз мы в отечестве своем обрели истину, грех перед человечеством не распространять ее вовне. Яснее всего это обозначил в 1849 году российский дипломат и поэт Федор Тютчев. Положить конец всемирному кавардаку и неустройству, «заключить на Западе революционное междуцарствие трех последних столетий и открыть в Европе новую эру», способны были, по его мнению, два факта: «1) окончательное образование великой православной Империи, законной Империи Востока, одним словом, России будущего, осуществленное поглощением Австрии и возвращением Константинополя; 2) воссоединение двух церквей — восточной и западной. Эти два факта, по правде сказать, составляют один: православный император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима; православный папа в Риме, подданный императора».

Мессианическая утрата представлений о реальности вскоре обернулась крахом. Осторожные соседи, как только внятно расслышали в российских державных интонациях претензии на роль всемирной классной наставницы, поспешили всячески от такой чести уклониться. В Европе немедленно развилась «русофобия», в эпоху декабристского душевного здоровья отнюдь не наблюдавшаяся. Следом сложилась и коалиция держав в защиту Турции, а по существу, и всей Европы от российских домогательств. Кончилось дело страшным севастопольским погромом и поражением в Крымской войне.¹ Величие оказалось муляжом. Военизированная насквозь империя оказалась совершенно беспомощна ровно в том, в чем мнила свою силу, — в военном деле. Тут даже самые рьяные идеологи режима опамятовались и принялись требовать «очистительных» реформ. Даже историк Михаил Погодин, один из главных пропагандистов «официальной народности», вынужден был заговорить о России языком декабристов: «Невежды славят ее тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно... Рабы славят ее порядок, но такой порядок поведет ее не к счастью, не к славе, а в пропасть».

Славянская цивилизация

Севастопольского «вразумления» хватило, однако, ненадолго. Как только настоятельно необходимые реформы Александра II были обнародованы и дали первые результаты, тут же приключился и рецидив националистической эпидемии.

На сей раз российским интеллектуалам захотелось величаться «вождями славянства». Могучая Россия мыслилась как естественный лидер и защитник «славянства», теснимого сначала турками, а потом «тевтонами». Задачи внутреннего благоустройства вновь были принесены в жертву всемирной миссии. Непритязательное Славянское благотворительное общество, образованное в 1858-м, дабы «содействовать духовному единению славян с Россией», уже с 1868-го принялось оказывать прямую материальную поддержку в подготовке восстания в Боснии и Герцеговине, а вскоре и снаряжать добровольцев в сербскую армию. В 1869-м вышла и немедленно стала бестселлером книга Николая Данилевского «Россия и Европа». Автор решительно исключил Россию из европейского исторического движения, сформулировал теорию особых «культурно-исторических типов» (потом их будут звать «цивилизация»), развивающихся независимо друг от друга подобно биологическим организмам, и заявил, что на смену дряхлому романо-германскому уроду идет молодой российско-славянский богатырь.

Тут кстати пришлась очередная балканская заварушка, в которую правительство ввязалось, поддавшись на мощную пропагандистскую кампанию в печати, хотя тому до последнего противились и Александр II, и остававшиеся у власти реформаторы, в частности, военный министр Дмитрий Милютин.

Война в этот раз была блестяще выиграна. И европейцы опять испугались. И опять в мире началась «русофобия», которой совершенно не было в начале великих реформ Александра II. Обидно дрогнули и сами «славянские братушки». Болгария, ради независимости которой пролиты были реки русской крови, немедленно по освобождении уклонилась от русского влияния и сделалась германским сателлитом.

Пастырь — Россия

Но российскую элиту это ничуть не остановило. Все повторилось и в начале следующего века — XX. Только тональность пропаганды несколько сместилась. Духовные поводыри русского общества, в том числе и такие, как Сергей Булгаков, возглашали мантры, что «Ex oriente lux, теперь Россия призвана духовно вести европейские народы». А политики от крайних правых до либералов вроде Павла Милюкова и Петра Струве наперебой убеждали публику, будто Японская война³ оттого не задалась, что русская мощь ошибочно обратилась на Дальний Восток. Вообще мессианство наше правильное, но понесли мы его не туда. И главный враг славянской цивилизации не «желтая опасность», а, напротив, «тевтонская». Естественный же ареал приложения русского могущества — Средиземноморье, и «Константинополь должен быть наш».

И снова, не довершив очередных и столь необходимых реформ, Россия была втянута в новую, уже мировую мясорубку 1914 года ради завладения обетованным Константинополем, что закончилось катастрофой 1917 года.

Бег по кругу

Перечень национально-мессианских эпидемий можно бы и продолжать. Свойства их практически не менялись. Менялась только формулировка «миссии» и соответственно точка омовения сапог русского солдата, которая помещалась то на Ганге, то на Рейне, то на побережье Индийского океана. Варьировалась и тяжесть «облома»: предпоследней была, как известно, «величайшая геополитическая катастрофа» 1991-го.

Между тем российской элите стоило бы обратить внимание на любопытную историческую закономерность: влияние России в мире — экономическое, политическое, культурное — неизменно возрастало ровно в те эпохи, когда ее элита выбрасывала из головы высокопарные «миссии» и страна сосредотачивалась на сугубо внутренних вопросах гражданского и хозяйственного благоустройства. В то время как мессианство столь же неизменно приводило к краху. Дождемся следующего?