Лешек БАЛЬЦЕРОВИЧ — человек эпического масштаба, человек-миф. Именно он провел в начале 1990-х блестящую реформу в Польше, названную «шоковой терапией».
Это была именно терапия: в течение довольно короткого времени страну удалось точными и решительными действиями избавить от хронических болезней плановой экономики и поставить на путь устойчивого рыночного развития и экономического роста. На днях выдающийся макроэкономист и реформатор получил в Москве премию имени Егора Гайдара «За выдающийся вклад в развитие международных гуманитарных связей с Россией». И пришел в гости в «Новую газету» рассказать о своей оценке ситуации вокруг Украины и позиции Запада.
— Сейчас Запад пытается выработать действенные санкции против России. Какие из них могут стать особенно болезненными для российской экономики?
— Нынешний случай очень серьезный. Нельзя анализировать ситуацию вокруг Крыма в отрыве от общих последствий действий России для мировой политики и вообще судеб мира. России грозит изоляция. Потому что с точки зрения внешнего мира, если возникнет ощущение, что с Крымом у Москвы «получилось», то с ее стороны могут последовать и дальнейшие подобные шаги. Так что для Запада очень важно, чтобы такого впечатления, что «все получилось», — не было.
Майдан напомнил первую «Солидарность»
— Для многих людей, которые следили за событиями не исключительно по российскому телевидению, но также смотрели ВВС, французские, польские и другие европейские телеканалы, все это выглядело как повторение самых худших образцов советской пропаганды, которую мы знаем не понаслышке. Репортажи в реальном времени из Крыма с очевидностью показывали, что действует там никакая не «самооборона», а обученные военнослужащие. Было видно, что обвинение в адрес Майдана тоже небезупречно: мол, это сборище «фашистов» и «бандеровцев». Я по собственному опыту, по тому, что лично видел, с кем разговаривал, могу ответственно заявить, что Майдан — это прежде всего самоорганизация гражданского общества. Мне это напомнило первую «Солидарность» в Польше.
На Западе, и особенно в США, обсуждается, что означает термин «гарантии». Ведь Украине были даны гарантии (имеется в виду Будапештский меморандум 1994 года об отказе Украины от ядерного оружия в обмен на гарантии ее территориальной целостности, данные Россией, США и Великобританией. — Ред.). Если в Крыму «все получилось», то что останется от этих гарантий? Это не локальный и не двусторонний, а мировой вопрос. Есть, например, Иран, при помощи санкции склоняемый к переговорам по поводу его ядерной программы. Но главным условием было предоставление ему гарантий безопасности в обмен на отказ от производства ядерного оружия. И какая реакция на обещаемые гарантии будет теперь?
Есть также вопрос, как будут действовать в будущем Китай (обладающий ядерным оружием) и, скажем, Япония (которая пока им не обладает). Обе страны имеют территориальные претензии к соседям. Если окажется, что присоединение Крыма — это успех, тогда стоимость всякого рода международных гарантий становится очень низкой. Не исключено, что все это может привести к гонке вооружений.
В логике Запада, если его реакция окажется чересчур мягкой, многие страны будут чувствовать себя под угрозой. Например, Казахстан, где высокая доля русского населения и богатые природные ресурсы.
Слабое звено — экономика России
— Теперь о возможном противодействии. Стратегически в таких случаях смотрят на самые уязвимые пункты. Таковым среди прочего является тот факт, что экономика России очень слаба. Ее зависимость от экспорта природных ресурсов за последние 10 лет только повысилась, и теперь 70% экспорта — это природные ресурсы, в основном газ и нефть. Экономика России не лучше, чем экономика наименее успешных латиноамериканских стран.
Второе: растет политизация экономики. Либо через явную государственную собственность, либо через неформальные связи с государством. Я не знаю ни одного примера страны, которая была бы успешной при такой модели.
— У нас очень любят рассказывать об успешном опыте южнокорейских чеболей.
— Там вектор развития был совсем другим. С самого начала, во-первых, это были частные предприятия, не связанные с политической властью. В том смысле, что их успехи и неудачи не зависели от связей с верхами. Во-вторых, у них не было природных ресурсов. Они развивали экспорт по линии перерабатывающей промышленности. Причем экспортировали на очень требовательные к качеству рынки Запада.
В истории России после 1991 года были трудные годы Бориса Ельцина и Егора Гайдара. Причем Гайдару было труднее, чем мне в Польше: у него на первом этапе не было столько времени, как у нас. Были также очень сильные политические препятствия. Да и страна больше. И мне кажется, что в тех рамках, которые ему были навязаны, он сделал максимум возможного. Его потом обвиняли в том, против чего он в свое время боролся. В частности, в бюджетной политике, которая позже привела к кризису 1998 года. Мы можем сказать, что 1998 год — это самый низкий пункт. После него уже не могло быть хуже — только лучше. И тогда пришел Владимир Путин. Ему повезло. Во-первых, потому, что он пришел в такой момент. А во-вторых, потому, что стали расти цены на нефть и газ. И в первые три года его правления даже были реформы. Был консолидирован бюджет, улучшилась ситуация с инфляцией.
Но с 2003 года наблюдается вектор перемен к худшему. Прежде всего — сокращение плюрализма в политике.
Экономическая модель в России такова, что нет возможности для экономического роста из-за возрастающей политизации экономики.
Такие страны, как Россия, могут развиваться только в контакте с более развитыми странами. То есть должен происходить разного рода трансфер технологии — и через модели бизнеса, и через технику. То, что случилось, порождает сценарий изоляции от Запада. И она будет усиливаться по мере нарастания ответных угроз России в отношении западного бизнеса и даже его национализации. Я не знаю, что это будет означать для власти, но есть большой риск для российского общества: в России плохая модель, стагнационные тенденции из-за этой модели, и теперь после того, что произошло, — еще и изоляция. Вопрос, насколько этот сценарий осознается в России.
— Какими все-таки могут быть санкции?
— Скорее не совсем санкции, а шаги, которые могут воздействовать на самые слабые места российской экономики. Например, на экспорт газа. В США сланцевая революция, которая могла произойти только при нормальном капитализме, — не благодаря государству, а благодаря независимым, не очень крупным частным компаниям в Техасе. И в последнее время они стали производить больше газа, чем Россия. Думаю, что Обама под нажимом разного рода лобби снимет эмбарго на его экспорт.
Во-вторых, газопроводы. И «Северный поток», и «Южный». Это весьма вероятные объекты ограничений.
В-третьих, думаю, будет прямой пересмотр нынешнего уровня зависимости от российского газа с постепенным переходом на другие источники. В частности, импорт из Саудовской Аравии.
В-четвертых, российские компании гораздо больше зависят от западного рынка, чем западные компании от российского рынка. Это по-разному раскладывается на конкретные страны, но в целом такая диспропорция существует. Общая продукция Запада по рыночным ценам в 20 раз больше, чем продукция России.
Я знаю, что «Роснефть», руководимая одним известным «частным бизнесменом», купила часть компании Morgan Stanley. Но эта транзакция подлежит одобрению американских властей. Понятно, что ее судьба незавидна. И даже если бы кто-то из политиков хотел продолжения подобного бизнеса, нажим общественности был бы таков, что это оказалось бы невозможным.
— Многие считают, что для российских компаний практически закрывается международный рынок банковских капиталов, рынок кредитных заимствований.
— Я думаю, что уровень политических рисков для таких операций критически вырос. И это видно по рублю. Притом что производятся интервенции Центробанка. Рубль ослабился значительно больше, чем наша польская валюта, хотя у нас, к счастью, нет больших резервов газа. Пока.
Политический капитализм
— Вы приехали сюда в том числе для того, чтобы прочитать в Высшей школе экономики лекцию на тему «Экономический рост после социализма». Везде свои особенности. Но почему у вас, в Польше, и еще в ряде постсоветских стран получилось, а у нас не получилось?
— Начнем с фактов. Если взять кумулятивный рост ВВП на душу населения с 1989-го по 2013-й, и 1989 год считать за 100%, то получится, что самая успешная страна — это Албания.
— В силу того, что она росла с очень низкой базы…
— Затем идет Польша, которая удвоила ВВП на душу населения. Затем Белоруссия — но это ложные данные, они базируются на недобросовестной статистике. Дальше идут Эстония и Словакия. Но есть страны, которые в минусе. Таджикистан, где была гражданская война, — 60%, Украина — 77%, а Россия — 118% (см. график). Рост, но небольшой. И еще одна проблема России — несправедливое перераспределение национального дохода.
Что меня шокирует, когда я приезжаю в Россию? Во-первых, все дороже, чем в Польше. А должно быть наоборот, потому что у вас огромный рынок. Что это означает? Монопольные ренты, нехватка конкуренции, политический капитализм. Во-вторых, очень плохие дороги. И здесь заметен контраст с Китаем. Они потратили очень много денег на инфраструктуру. Это первое. И второе. Для Китая не составляло проблемы аннексировать Гонконг. Но он этого не сделал. Третье.
Чиновники правительства и центробанка Китая очень компетентные, хорошо говорят по-английски, и у них нет антизападного настроя. В России, как правило, все наоборот.
Кто получил наилучшие результаты? Те страны, которые накопили больше рыночных реформ. Причем речь идет о реформах, которые не привели к созданию политического капитализма.
— У нас говорят: «государственный капитализм».
— Так я называю режим, где слишком велико влияние государственной политики, государственного «рэкета». Существует два вида политического капитализма. Первый — с явной государственной собственностью. Второй тип — с номинально частными предприятиями, которые на самом деле политически целиком зависят от государства. Обе модели — плохие, потому что предполагают конкуренцию связей с властью, а не конкуренцию инноваций.
Поэтому я и говорю о рыночных реформах, которые должны в итоге привести к созданию политически независимой частной собственности. Между тем в России и Украине — политически зависимая частная собственность.
Разница между видами капитализма хорошо видна и по шокам. В Польше за последние годы не было никакой рецессии, монетарная политика оставалась жесткой, производство не падало, в отличие от России в кризисные годы конца 1990-х и конца нулевых. Есть миф, что шоки происходят именно благодаря наличию свободного рынка. Он небезупречен. Но настоящие шоки случаются в тех режимах, где политическая власть чрезмерно сконцентрирована. Сталин, Мао Цзэдун, красные кхмеры. Если нет геноцида, то есть глупость — Хрущев с кукурузой; Фидель Кастро с сахарным тростником.
Чтобы избежать шоков, надо ограничивать политическую власть.
Давно и прекрасно известно, что надо делать для обеспечения долгосрочного экономического роста, а что — не надо.
И если страна неуспешна, то прежде всего по политическим причинам. В таких режимах все зависит от личности. Есть небольшая группа экономически успешных диктатур. Именно экономически: Чили, Тайвань, Южная Корея, Китай. Россия к этой категории стран не относится. Куда идут общественные деньги в Китае? На инфраструктуру. В России? В лучшем случае на социальные выплаты. Когда начался экономический рост в Китае, социальные расходы составляли 30% от числа всех расходов, потом они сократились на 20%, но благодаря экономическому росту их объем увеличился; в свою очередь, снижение социальных расходов тоже способствовало экономическому росту. В России все наоборот. Между тем нет лучшей социальной политики, чем та, которая ведет к быстрому экономическому росту. Чем та, которая создает рабочие места.
— Есть еще коррупция, которая сдерживает развитие.
— Это так. Но есть еще худшие режимы, чем коррупционные. Нередко на разных научных конференциях раздаются голоса всяких useful idiots, «полезных идиотов»: мол, в СССР не было коррупции. Но тоталитаризм не нуждается в коррупции, Сталин не нуждался в коррупции, в его руках была государственная машина, ГУЛАГ.
В нынешней системе велика роль неформальных институтов. Как можно бороться с малой коррупцией, если есть терпимость верхов к коррупции большой? Например, в Польше никогда не было такой терпимости, не было и олигархов такого масштаба, как в России. (Хотя была коррупция на бытовом уровне.) Но не было и таких ресурсов для перераспределения. Ну и еще мы всегда придерживались принципа равных правил для всех.
Андрей Колесников
