Сегодня Россия — и с этим вряд ли кто-то будет спорить — существенно отстала от наиболее развитых стран в технологическом отношении. Мы почти не потребляем собственной hi-tech продукции: разговариваем по импортным мобильным; работаем не на российских компьютерах; ездим в основном на автомобилях, хорошо, если собранных в России; принимаем лекарства, произведенные в основном не у нас. Однако также не вызывает сомнения тот факт, что на протяжении своей долгой истории Россия не раз и не два резко сокращала свое экономическое отставание от лидеров, а временами и сама становилась одним из них. И, естественно, сейчас, в эпоху, известную как время «вставания с колен», многие спрашивают себя: возможен ли очередной российский ренессанс (хотя порой и опасаются его, так как помнят, что всякий новый прорыв достигался большими потом и кровью, будучи оплачен колоссальным истощением сил нации)?

Могу успокоить: прорыва не будет, надрыва тоже. Причин несколько.

Если взглянуть в историю, можно сделать простой вывод. Эпоха быстрых и организованных модернизаций занимала всего полтора столетия — и она «уложилась» в период, который традиционно назывался индустриальным обществом. Сначала Великобритания вышла вперед, применив наиболее совершенные технологии в механике; потом «оторвались» США, используя преимущества масштабов и конвейерные технологии; затем Германия поспешила использовать новейшие наработки в электротехники и химии — но все эти кейсы были схожими в одном отношении: производство было массовым и унифицированным; значительную часть его продукции составляли машины, необходимые для дальнейшего производства; рабочие выполняли примитивные операции; изобретения были относительной редкостью, а цикл жизни производимых товаров составлял десятилетия.

Именно индустриальная эпоха и создавала возможности мобилизации. Десятки тысяч крестьян можно было согнать строить Санкт-Петербург; сотни тысяч зэков послать прокладывать железную дорогу на Колыму, а миллионы молодых людей — на комсомольские стройки. В индустриальном мире пропорциональное увеличение числа рабочих рук и применяемых ресурсов обеспечивало и соответствующий рост промышленного производства — при этом заказчиком его могли быть государство или крупные корпорации. И если часть произведенного доходила до населения, то оно удовлетворялось — даже в богатых странах — довольно типовыми товарами. При этом мобилизация мобилизации рознь: если в сталинском СССР или в Китае времен «большого скачка» речь шла о неприкрытом насилии, то в тех же Японии или на Тайване — о сугубо экономических стимулах (но все равно таких, которые обеспечивали недопотребление сейчас ради будущего успеха). В этих категориях и шло экономическое соревнование ХХ века.

Однако лет сорок назад случился перелом — точнее, несколько переломов.

Во-первых, радикально возросла роль даже не столько знаний, а умения предложить новые (порой парадоксальные) решения и продукты — и не одно решение или продукт (как ракету или ядерную бомбу), а тысячи. Соответственно, выросла роль индивидуальной креативности, а стандартная рабочая сила упала в цене (сегодня рабочий со средним образованием получает в США меньшую реальную зарплату, чем в 1970-е годы). Люди, обладающие более совершенными способностями, стали зарабатывать намного больше и не нуждаться в прежней индустриальной организации. Сейчас большинство дизайнеров, программистов, архитекторов, врачей и юристов невозможно ни к чему принудить: они легко уйдут из любой компании или создадут собственную. Начав «строить» таких людей, вы просто отвадите их от себя — а именно они и создают новую стоимость. Можно успешно шить спецодежду в колонии в Краснокаменске, но невозможно создать «шарашку» программистов — тогда все остальные, какие есть в стране, либо уедут, либо переквалифицируются в кого-то еще. А наращивать производство стали и угля бессмысленно — это дешевле сделают не у нас.

Во-вторых, радикально изменился механизм конкуренции: сегодня лидерами становятся отрасли, продукция которых с каждым днем совершенствуется, но цена которой… постоянно снижается. Достаточно посмотреть, в какой степени изменились телефоны и компьютеры, медицинские технологии и средства передачи данных, чтобы это осознать. Это означает, что задачей современной экономики является не мобилизация трудовых ресурсов, а сокращение их использования в ведущих отраслях. И кого тут мобилизовывать? Посудомоек?.. Более того; мобилизация всегда предполагала масштабы, а они, в свою очередь, повышение издержек и меньшую гибкость производства — именно то, что сейчас никем не востребовано.

В-третьих, радикально изменилось соотношение понятий накопления и потребления. На протяжении всей индустриальной эпохи человек воспринимался промышленником как неизбежное зло: ему нужно было платить зарплату, и она включалась, понятное дело, в издержки наряду с сырьем и материалами. Однако сейчас оказывается, что «основные фонды» все более сосредотачиваются не в железках и бетоне, а в головах, и потому чем больше человек потребляет — информации, знаний, образов, впечатлений, общения, — тем больше ценных решений он сможет предложить. Потребление стало средством умножения человеческого капитала, а не неизбежным вычетом из экономического результата. Между тем сама идея мобилизации в конечном счете сводилась к тому, чтобы меньше оставлять трудящемуся и больше накапливать для будущего производства, для новых инвестиций, для экономической экспансии. Это еще одна причина того, почему высокотехнологичная экономика не строится из-под палки, а только разрушается подобными методами управления.

В-четвертых, основным драйвером постиндустриальной экономики является конечное потребление, и это рождает еще два вызова. С одной стороны, мобилизация, повторю еще раз, предполагала искусственное сдерживание потребления, а оно в нынешних условиях неизбежно остановит и экономический прогресс, потому что чтобы покупать самые передовые гаджеты и технологические новинки, люди должны с лихвой удовлетворить прочие потребности. Голодный iPhone7 не купит — поэтому, отняв у людей часть доходов, прогресса не ускорить. С другой стороны, современное потребление на 60–70% представляет собой потребление услуг, то есть продукции мелких предприятий, которые практически не поддаются централизации, — так что тут предлагается мобилизовывать?

При этом я не говорю о массе прочих обстоятельств: глобальном перетоке капитала и миграции, открытых границах и возможности дистанционной занятости, и т.д. и т.п. Наконец, сам технологический прогресс, который в былые времена шел из крупной индустрии в малый бизнес, из «военки» в гражданский сектор, сейчас поменял направление: с начала 1990-х годов в передовых странах чистый технологический трансферт идет из гражданского сектора в оборонный, а стартапы с начала XXI века производят больше инноваций, чем промышленные гиганты. И только у нас думают, будто новая баллистическая ракета ускорит развитие производства видеомагнитофонов, а госкорпорация осчастливит мир самыми передовыми техническими новинками.

Перелом, о котором я говорю, стал заметен в мире в 1970-е годы. В США уже в 1980-м был принят революционный закон Бэя–Доула, который позволил творческим коллективам, использовавшим государственное фондирование, регистрировать патенты полностью на себя и получать все причитающиеся от них доходы. В результате такого «разгосударствления» через 20 лет Америка стала неоспоримой технологической сверхдержавой. При этом две страны, которые сделали ставку на индустриальные технологии и жесткое централизованное руководство, — СССР и Япония — сошли со сцены почти одновременно: Япония с началом кризиса 1989 г., Советский Союз с политической катастрофой 1991 г. Так или иначе, став поистине постиндустриальной страной, Америка в одночасье лишилась обоих своих самых опасных соперников.

Сегодня, в начале нового тысячелетия, авторитарные модернизации возможны только как средство превращения нищей страны в общество относительного достатка — на этой ступени они еще более эффективны, чем в прошлом, так как даже немного устаревшие технологии становятся никому не нужны, и их можно не придумывать, а просто использовать «на халяву». Лидером же через мобилизацию стать нельзя. В постиндустриальном обществе сначала нужно вырастить пару поколений свободных, обеспеченных и ценящих знания и инновации людей, потом начать производить совершенные технологические изделия, а лишь в конце пути перевести индустриальное производство на аутсорсинг, а самим сосредоточиться на технологиях. Предполагать иной путь — это как надеяться успешно учиться в университете, купив диплом провинциальной школы, в которую не ходил ни дня.

Общества, которые рассчитывали на индустриальный сектор и мобилизационное управление, новая реальность ставит перед двумя проблемами. С одной стороны, можно пытаться мобилизовать людей на уровне иллюзий и фантомов — как это происходит в России, где никто не собирается мобилизовываться, — и тогда никакого результата не будет, зато сохранится стабильность, о которой у нас наверху так заботятся. С другой стороны, можно осуществить реальную мобилизацию, но чем успешнее она окажется, тем сложнее может сложиться судьба ее инициаторов — достаточно посмотреть на жизненный путь южнокорейских вождей или задуматься о том, чем будет чреват новый Тяньаньмэнь. И поэтому, я уверен, выбор за россиян уже сделан: лучше сырьевое прозябание, чем какие-то эксперименты. Тем более в такое непростое время, как сегодня, и с таким малопредсказуемым результатом…

Владислав Иноземцев, доктор экономических наук, директор Центра исследований постиндустриального общества