Популярные группы

По прогнозу ООН, в 2050 году население России сократится на 40 млн человек. Главная задача, которая стоит перед россиянами, – это прекратить исчезать как нация: перестать умирать так рано. Что для этого должно измениться в нашем сознании? Каким должен быть вектор экономического развития? Об этом E-xecutive беседует с профессором Яковом Миркиным.

История бросает Россию из одной крайности в другую: от экстремумов свободы к эксцессам патернализма. Это – удел многих развивающихся стран. По мере того как происходит насыщение экономики финансами, диапазон колебаний сужается, считает научный руководитель Международной школы бизнеса Финансового университета, председатель совета директоров инвестиционной компании «Еврофинансы», доктор экономических наук, профессор Яков Миркин. Однако для того, чтобы страна устойчиво развивалась, ее жителям надо от негативизма перейти в психологию строителя. От практики деления – к практике приращения.

E-xecutive: На какой стадии развития находится российская экономика?

Я.М.: Принято делить мир на индустриальные и развивающиеся экономики, хотя на финансовых рынках деление сложнее. С краю, наименее развитые, неликвидные – «рынки фронтира» (Frontiеr в переводе с английского означает «граница», «рубеж»— Е-xecutive). К ним относятся большинство стран Африки, часть постсоветских стран, такие как Грузия, Армения, Киргизия, Туркмения... Это – минные поля. Развивающиеся экономики не однородны по своему составу: хорошо виден кластер государств, которые находятся рядом с индустриальными странами и которые вот-вот войдут в число развитых. Как, например, Чехия, которая долгое время числилась в составе развивающихся, но только что причислена к разряду индустриальных, так же как Словакия, как еще ранее – Греция, Португалия. Еще одна группа имеет пороговые значения – «новые индустриальные экономики» Азии. С другой стороны в число развивающихся входят Украина, Белоруссия, Болгария, Молдавия, Казахстан, ряд латиноамериканских стран – это своего рода нижний кластер. И, наконец, средний кластер – группа экономик, которая находится на среднем уровне развития и которая включает такие страны как БРИК. Россия по всем параметрам – в средней группе.

E-xecutive: По каким признакам страны включаются в ту или иную группу?

Я.М.: Самый простой индикатор – объем ВВП на душу населения. Второй индикатор для меня является ключевым – продолжительность жизни. Третий – уровень человеческого развития (оценивается ООН). Далее – конкурентоспособность, экономическая свобода, инвестиционная привлекательность, информационная прозрачность, коррумпированность и так далее. По большинству индикаторов, которые не связаны с идеологией, с тем, каким должно быть «правильное» государство (индекс экономической свободы, например), а отражают экономическую, финансовую динамику, Россия прошла путь от нижних значений к средним. По параметрам, отражающим человеческое развитие, уровень коррупции, рыночность, степень свободы, РФ либо находится в середине списка из 150 стран, либо постепенно смещается от средних значений к нижним. Финансовые индикаторы показывают, что в России типичная развивающаяся экономика, очень волатильная, я бы сказал, даже эксцессивно. В итоге наша страна оказывается в среднем кластере. Уже не фронтир, не детство рынков, но и не «новая индустриальная экономика», и не Чехия. Трудный подростковый возраст. В 1990-е мы находились на более низких позициях.

Статистический анализ на примере любой страны мира показывает: чем менее экономика насыщена деньгами, финансовыми институтами, инструментами, тем выше ее риски, тем экстремальнее волатильность во всем – в финансах, в производстве, в политике. И, наоборот, больше денег – больше жизни. Забудьте о мыльных пузырях, фиктивном капитале (это отдельная тема). Россия с монетизацией (Деньги / ВВП) 16% в 1997 году и 49% в 2009 году – это схожие, но разные страны. Когда государство движется от нижнего к среднему кластеру, усиливаются индикаторы финансового развития, например, насыщенность экономики деньгами, кредитами, финансовыми активами, а риски «качания из стороны в сторону» начинают снижаться. Бедная страна с разбалансированной экономикой переходит в новое, чуть более стабильное состояние, при котором эксцессов, шоков, колебаний становится меньше. Подросток переходит в юношеское состояние, у которого свои, другие эксцессы. Вот такой путь развития.

E-xecutive: Насколько велико участие российского государства в экономике?

Я.М.: Российская экономика – одна из наиболее огосударствленных. Но не стоит сразу каяться. Рыночные экономики со слабым участием государства являются скорее исключением, чем правилом. Такое исключение – англо-саксонская модель (пример – США) с минимальным участием государства в собственности, в производстве, в перераспределении доходов через бюджет при высокой регулятивной роли властей. В кризис 2008- 2009 годов эта модель отчасти деформировалась. С другой стороны, огромное большинство экономик, где роль государства варьируется от великой до значимой. Есть европейская «континентальная» (итальянская, французская, шведская), есть азиатские модели. «Социальная рыночная» в Германии и Австрии. Это все – рыночные экономики, где роль государства в собственности, в бюджете велика. Такими же являются все развивающиеся экономики. Преобладание крупной фамильной и государственной собственности, стейкхолдеров-нерезидентов и слабые островки акционерных обществ с распыленными капиталами. Поэтому Россия не является исключением. Наша страна находится в ряду с прочими. На всем постсоветском пространстве, во всех бывших странах «социалистического лагеря» повторяется одно и то же. Концентрированная собственность, значительная роль госвласти. Абсолютное большинство развивающихся стран живут в огосударствленном мире. Другое дело, что в России мы попадаем в мир экстремумов, в т.ч. излишеств, относящихся к роли государства. Я бы назвал это «латиноамериканизацией», провел аналогию с Южной Америкой с точки зрения того, как бизнес и люди зависят от госмашины. Не зря глобальные инвесторы нас все время путают с Бразилией. Графики движения российских и бразильских акций практически идентичны.

Каков объем госучастия в хозяйстве России? По списку «Fortune-500» берем три крупнейшие компании трех стран – США, Китая и России. В американских WalMart, ExxonMobile, и Chevron нет госсобственности, и при этом их доля в ВВП страны – 5,8%. В Китае все три компании Sinopec, State Grid, China National Petroleum или контролируются властями, или являются госкорпорациями, их доля в ВВП – 10%. В России три лидера – «Газпром», «Лукойл» и «Роснефть», из них «Лукойл» является частной, остальные две – государственные, их вклад в ВВП более 13%. Доля российского государства в банках, в банковских активах – более 50%. В реальной экономике – примерно 50%. Такова роль государства как собственника. Что же касается его роли в бюджете, то в Российской Федерации около 50% валового внутреннего продукта перераспределяется через бюджет, причем, этот показатель постоянно рос с конца 1990-х (статистика МВФ). В 1999 году он составил чуть больше 25%, а в 2009 году – 49,7%. Без малого 50% ВВП – это значительно больше, чем в индустриальных экономиках, чем в большинстве других развивающихся стран, чем в Китае, с его смешанной административно-рыночной системой. Следствие – исключительная роль государства как закупщика. В России по сути двухсекторная модель. Первый сегмент – частный. Независимый бизнес, не связанный с властью, работает с таким же частником и покрывает его спрос. Эта часть экономики очень мала. Здесь нет крупных компаний. Максимум – средняя капитализация. Плюс розница. Здесь государство – регулятор, получатель налогов, генератор регулятивных издержек, но не собственник, не экономический агент. Второй сегмент –это бизнес, который зависит от госструктур: либо через собственность, либо через закупки, зависит от связей с госинститутами, от спроса с их стороны. В России невозможно построить крупный бизнес, который не был бы покрыт спросом государства или без участия такового.

E-xecutive: А каков объем государственного участия в финансах?

Я.М.: В сравнении с большинством других экономик в России очень большая доля Центрального банка в перераспределении денежных ресурсов,. Около 50% активов банковской системы страны сосредоточено в ЦБ. Далее берем только коммерческие банки. Доля активов финансовых институтов, находящихся в собственности у госмашины, – более 50%. Такова степень огосударствления. У нас очень интересная экономика: крупнейшим экономическим агентом является государство. Поэтому всегда стоит вопрос: не перешагнули ли мы грань, которая разделяет административную экономику от рыночной? Не гипертрофирована ли роль госвласти? И, если вспомнить, что крупный частный бизнес в России – это олигополии, зависящие от спроса госинсититутов, то вырисовывается своеобразная модель корпоративного государства, которое само является приватизированным, потому что в такой среде возникает очень много личных, частных интересов. И этим Россия похожа на экономики Латинской Америки со всеми их плюсами и издержками.

E-xecutive: Латинская Америка… Лучшая ли это модель для подражания?

Я.М.: В России – нормальная развивающаяся экономика, не обладающая атрибутами развитой, такова жизнь. Экономика латиноамериканского типа, со всеми ее эксцессами. Их будет еще много, впереди множество приключений. К этому нужно привыкнуть, чтобы добиваться лучшего. Даже при другом составе действующих лиц в 1990-х, иных наборах событий и решений, мы все равно пришли бы к корпоративному государству, может быть, чуть в более мягкой или, наоборот, в более жесткой формах. Могла бы быть рецессия к тоталитаризму. История, экономика – объективны. Они строят свои конструкции из подручного материала, которым являемся мы сами, какие мы есть. А из нас Нью-Йорк нельзя было построить. Хочу еще раз повторить, что англо-саксонская модель с ее либеральностью – это скорее исключение, чем правило. К большому сожалению. Экономическая свобода, дисперсная частная собственность, народный капитализм являются пока таким же мифом, как всеобщее равенство и общественная собственность, как способы заставить человека разумного работать при полном соблюдении христианских принципов. Для всех развивающихся экономик характерна расширенная роль государства. В том числе для стран Центральной и Восточной Европы, недавно вошедших в Европейский Союз, таких как Чехия, Словакия, Словения, Венгрия. Там везде собственность концентрированная.

E-xecutive: Но мы не найдем там такого откровенного патернализма, как в России?

Я.М.: Патернализм, соединенный со свободой действовать для сильных – всеобщий принцип сосуществования современного общества и государства. Англо-саксонская модель (которая после любого кризиса сама клонится к патернализму) – исключение. Рыночная экономика настроена таким образом, что подавляющее большинство населения нуждается в защите. Вы – товар, вы располагаете собой на рынке труда. Вы вступаете в жизнь, не обладая активами, работаете, получая доходы, не позволяющие единовременно приобрести недвижимость и все то, что ей сопутствует, залезаете в долги, чтобы ее купить и жить по стандартам среднего класса. Затем обретаете новые долги, чтобы расшириться, чтобы дать образование детям. Рождение каждого ребенка – это экономическое решение. А к пенсионному возрасту вы все это распродаете под ноль, чтобы на эти деньги купить меньшее жилье и спокойно доживать свой век, не мешая детям делать свои собственные долги. Жизненный цикл, по сути – зарплатное рабство – очень шаткая конструкция. Даже для среднего класса здесь необходимы механизмы защиты. Следствие – возникновение социальной рыночной экономики Германии и других стран континентальной Европы. Другое следствие – блок азиатских экономик с очень странным поведением населения: оно желает патернализма, желает быть опекаемым, при этом ведет себя исключительно спекулятивно на финансовых рынках. Встроенность в иерархию, стремление прислониться к чему-то крупному, быть по-отцовски защищенными государством – это желание людей выражено не менее ярко, чем желание быть свободными, принимать на себя риски, быть в поиске, генерировать доходы, имущество, идеи. Модель поведения складывается исторически. Она родом из экономической закрепленности людей на нижних этажах социальной пирамиды, как бы она ни называлась в разные времена. Так сформировались и азиатская модель с ее иерархиями, и социальная структура континентальной Европы, и опекаемые сообщества Латинской Америки. Поэтому Россия – не исключение. Мы находимся в общем ряду. В порыве рыночного романтизма я надеялся в начале 1990-х, что Москва вот-вот станет Нью-Йорком, все немедленно устремятся в свободный поиск и в генерацию бизнеса, идей и т.д. Отчасти так оно и происходило, но тогда еще не было очевидно, как быстро все схлопнется. Что вместо общества тех, кто осваивает внутреннее пространство России, гордится им, устраивает его, плодится и размножается, мы быстро станем обществом внутренних и внешних эмигрантов. Золотую середину между экономической свободой и патернализмом в российском обществе еще только предстоит найти. Пока обстоятельства кидали нас (и продолжают кидать) от экстремумов свободы к эксцессам патернализма.

E-xecutive: А почему все, по вашему выражению, схлопнулось так быстро, по существу не развернувшись и не успев принести что-то иное?

М.Я.: Обычно в ответ на подобные вопросы начинаются рассуждения о том, как мы привыкли жить – в иерархиях, в империях, быть слабыми и незащищенными и т.д. Однако в том, что период начала 1990-х быстро закончился, есть не только наша вина, за этим есть еще и закономерность общего порядка, которая отчетливо просматривается на всем пространстве развивающихся экономик: за всплеском свободы, за дерегулированием неизбежно наступает желание все упорядочить, снизить риски, «накрыть зонтиком», уйти в иерархию и так далее. За революцией, как известно, всегда наступает «контрреволюция». Главное – в каких формах, терпимых или нетерпимых, выбрасывающих ребенка вместе с водой или же вычеркивающих все то, что состоялось в революцию? Кроме того, сама революция начала 1990-х годов не пошла по пути радикального улучшения условий для среднего класса, заботы о его активах, качестве жизни, доходах. Ее социальная направленность была скорее в первоначальном накоплении, в отделении огромной собственности, находящейся в общественных руках, от массового держания. Отсюда – концепция немногих «эффективных собственников», радикализация борьбы за имущество, всплеск самой темной энергии, массовый отказ населения рожать. Огромное значение имеют религиозные традиции: одобрение или неодобрение со стороны конфессии рисков, свободы, самостоятельного поиска и т.д. Здесь мы обращаемся к идеям Макса Вебера и к тому, как экономическая активность оценивается в других мировых религиях. Что касается православия, то экономическая доктрина у него появилась совсем недавно, в 2000 году, и доктрина эта не одобряет индивидуализм. Эта концепция явно не за финансовые рынки, не за вещизм, не за материальное. Она вытесняет все то, что заставляет людей действовать не коллективно, а индивидуально.

E-xecutive: Ричард Пайпс видит первопричину российского стремления к коллективной деятельности в суровом климате и в низкой плодородности почв Центральной России. Он прав?

Я.М.: Коллективность, община – не являются чем-то исключительно российским. Все общества прошли через них. Насколько российское общество коллективно, настолько оно разобщено. Известно, что за объяснением социальных феноменов нужно идти не только к природным условиям жизни, если речь идет не о примитивных обществах, но и в историю, в национальный характер, нужно обращаться к доминирующей религии и связанным с ней традиционным ценностям населения. Модели поведения складываются во времени, они исторически устойчивы. В российском характере, например, стремление к опеке и защищенности сочетается с желанием принимать самые высокие риски. Российская история, наряду с упаковыванием всех и вся в «железные ящики», одновременно дает примеры бунта, слома моделей. Мы постоянно ошибаемся, принимаем самые крайние решения. Безжалостно растрачиваем людей, ресурсы, потом с ужасом, с истерией выползаем из всего этого. Поэтому развитие российского государства – от экстремума к экстремуму, от максимальной несвободы к полной анархии, чтобы вновь вернуться к несвободе, а затем – к новым либеральным эксцессам. В мире, где есть примеры мягких рыночных трансформаций (Китай, Центральная и Восточная Европа), мы неизменно в 1990-х выступали как хирурги, резали по живому, занимались шоковой терапией и применяя к себе рецепты врачей – двоечников. Но мы не одиноки в своем желании несвободы и бунта одновременно. Пример – в Японии и в КНР безмерно активны розничные рынки акций и финансовых деривативов. То есть при всем известном желании местного населения быть защищенным, найти свое место в социальной иерархии, одновременно имеет место огромная страсть к спекуляции, к игре, к принятию рисков.

E-xecutive: Какие вызовы брошены российской экономие, и как она будет отвечать на них?

Я.М.: Экономика не существует ради самой себя, было бы смешно рассуждать о том, чтобы догнать и перегнать, о модернизации, об инновациях вне контекста того, как мы живем. Вне контекста качества жизни, ее продолжительности, демографии. Главные вызовы – это перестать умирать так рано – по последним данным продолжительность жизни российского мужчины – чуть выше 60 лет. Сравните Россию и Бразилию. В Бразилии, к которой мы всегда относились снисходительно – фавелы, генералы песчаных карьеров – средняя продолжительность жизни существенно выше, чем в Российской Федерации. Еще недавно разница в показателях была не так велика, но она постоянно увеличивается. В Палестинской автономии, о нуждах которой мы так печемся, мужчины живут на десяток лет дольше, чем в России. Стыдно жить так мало, когда многие нации перешагнули порог средней продолжительности жизни на отметке 80 лет. Второе – это демография. Я сегодня смотрел демографический прогноз ООН на 2050 год: в Российской Федерации остается 100 млн, Россия входит в десятку наций, которые наиболее быстро сокращаются. Вызов, брошенный России, – перестать так существовать, вместо этого – увеличиваться, расширяться, умножать, сохранять то пространство, которое подарено существующим поколениям теми, кто жил до нас. Третий вызов – это качество жизни, включающее множество составляющих, таких как чистый воздух, вода, еда, образование, медицина, жилье, активы семей. С ним связаны уровень мышления, который пока деградирует, уровень знаний, которые несет в себе нация, ее инновационность – способность быть на высоте, способность конкурировать. Все это значит, что один из главных вызовов – это создать средний класс. Каждое поколение в России, в течение XX века теряло свои активы. Каждое следующее вступало в жизнь с нулевым балансом, пыталось создать активы и передать их следующему, но неизбежно теряло имущество либо в кризисах, либо в революциях, либо в войнах, либо в реформах. Нужен средний класс, который:

обладал бы собственным достоинством, идеям;

был бы основой социальной и политической системы;

располагал бы имуществом, которое мог бы быть способен передать своим детям;

который бы всего этого не растерял в следующем рыночном шоке, мыльном пузыре или спекулятивной атаке, в следующих социальных или политических деформациях, которые могут быть в России.

Вот эти вызовы. Они подобны тем целям, которые каждый человек ставит перед самим собой. Иными словами, речь не идет о вызовах собственно экономике, потому что экономика – это прежде всего люди, их поведение. Эти вызовы – многонациональному российскому народу. Чтобы ответить на них, необходимо от психологии временщиков, от жизни в эксцессах, от негативизма перейти в психологию строителя, принимающего риски, в психологию свободы на самом деле. От практики деления перейти к практике приращения. Вот это изменит все. Ну, а дальше можно рассуждать о вызовах собственно перед экономикой в России, которая сейчас находится в среднем кластере. Наш следующий шаг – это движение в сторону новых индустриальных экономик, уход от монопродуктовой модели, прекращение постыдной зависимости от конъюнктуры цен на мировое сырье, от потоков спекулятивного капитала. Дальше начинаются правильные рассуждения, которые лет 10 назад начали делать ученые – об отставании, о модернизации, об инновациях. Сейчас это начинает произноситься властями, но пока только произноситься.