Кафе «Кофе Хауз» на Остоженке. Этой душной ночью Фейгин в голубой рубашке, расстегнутой до середины груди, манжеты на рукавах подвернуты. Полдня он был в Мосгорсуде (все ходатайства отклонены), потом до позднего вечера — в Хамовническом... Уходя, надевает узкие черные очки.

— В одном из ваших «твиттов» я прочел, что судья запрещает Маше Алехиной съесть огурец. Это звучало бы комически, если бы не относилось к человеку, который сидит в клетке. Марии, Екатерине и Надежде действительно не дают есть и спать?

— Порядок выезда из СИЗО таков, что вы встаете в шесть утра и выезжаете между семью и восьмью. Они могут завтракать в камере своей едой, потому что тюремная еда отвратительная, а потом их везут в суд, где они находятся в так называемом «стакане» и в конвойной комнате, где им разрешено иметь какую-то еду. Но, если вы находитесь в стеклянной клетке, вы не можете там питаться. И когда в этом конкретном случае Мария Алехина попросила поесть, судья Сырова запретила: ей не дали доесть этот огурец, не дали взять его с собой в стеклянную комнату. Суд заканчивается самое раннее в полдевятого, потом они опять проходят проверку, вдруг им кто-то что-то передал, их везут час по пробкам, в воротах стоят, там у них предбанник… В камере они оказываются в одиннадцать, в двенадцать. И в шесть — опять подъем.

Максимум, что они успевают, — это лечь спать. Они не успевают помыться. У них нет душа в камере, только раковина. Они могут замочить тряпки и обтереться.

Практики вести суд с перерывами нет. Можно же вести суд два дня, потом день отдых. Мы не виделись с подзащитными вот уже две недели. А нам для нормальной подготовки желательно иметь свидания перед каждым днем. И мы такой возможности лишены как адвокаты. Мы постоянно ходатайствуем об этом, и наши ходатайства не удовлетворяют.

— Они же пока не осужденные. И у них, может быть, главный момент их жизни, когда им надо сосредоточиться, собраться с мыслями. И в этот момент их лишают полноценного сна и еды?

— Это не значит, что их лишают вообще еды. Но они не могут получать горячей еды.

— Три раза в день горячей еды у них нет?

— Нет, нет. У них нет этого…

— Эта система устроена так для того, чтобы подорвать их сопротивление? Ослабить волю?

— Тут несколько причин. Во-первых, так работает всякая бюрократическая авторитарная система. Она не обращает внимания на человека, он ее не интересует в принципе. Во-вторых, нормальный режим рассмотрения дела помог бы избежать этих сложностей. Если бы суд начинался в десять и заканчивался в шесть. Два дня заседает суд, день дается на работу с адвокатами, — тогда не было бы этих проблем. И третье объяснение касается того, почему система в отношении них так начала работать, почему важно именно с ними справиться. Толоконниковой 23 года будет в ноябре, Алехиной — 23, Самуцевич несколько старше. Это молодые люди поколения десятых годов.

Вот эти десятые, обозначенные как революционные, так я их маркирую, — они дали старт необычному, новому поколению. Я очень многих людей из этого круга знаю, я вижу их с близкого расстояния. Это образованная городская молодежь. Знают языки, побывали за границей. Понимаете, Надя, Маша и отчасти Катя относятся к поколению, которое решило больше не испытывать на прочность свою индивидуальность, а заявить прямо и ясно свои права. Форма эпатажная, да, но суть в том, что их человеческая индивидуальность требует самовыражения. Порой, может быть, контркультурного, эпатажного, неприятного, неправильного… Но вот это самовыражение — для них самое ценное.

И власть это тонко ощутила. Система хочет их раздавить с одной-единственной целью: чтобы этот пример оказал влияние на других из их поколения, из поколения десятых. То есть как она действует? Вот вы сопротивляетесь, не готовы к раскаянию, не готовы расплавиться в слезах и моче? Мы вас раздавим! Вы ходите на митинги? Попадёте в СИЗО! Выступаете против власти в храме? Попадёте в СИЗО! Мы будем держать вас по полгода в тюрьме без ясных причин. Мы будем вас осуждать и давать вам сроки. Мы отправим вас на зону. И вы никогда не будете вести себя как свободные люди. Как люди, которые обладают той суммой качеств, которые позволяет себе свободный человек. Хочу — говорю, что думаю. Хочу — пою в храме. Да, выступаю против конкордата церкви и государства. Хочу — и говорю.

И это не отдельные вещи, это система. Только так можно объяснить, почему их вообще поместили под стражу, почему судья игнорирует Уголовно-процессуальный кодекс, почему против них действуют бессудно. Потому что суда-то — нет. Если мы вас кормим нерегулярно, если мы не даем вам спать, не даем встречаться с адвокатами — то это тоже проявление все той же системы давления. Она проявляется еще и в том, что к ним ходили оперативники из центра «Э» и говорили: «Ты дай показания! Расколись! Напиши признательную. И тогда у тебя будет шанс получить условный срок». Разве это не давление?

В стране с нормальными демократическими процедурами они приходили бы на суд из дома, находясь под домашним арестом, встречаясь с адвокатами. А здесь они сразу, с первого дня, несут наказание! Сразу! Для него не надо решения судов, не надо процедур, которые предусмотрены процессуальными нормами, для него достаточно воли авторитарного государства.

— Вы резко говорите о власти. Но в 22 года вы были самым молодым депутатом Госдумы, потом окончили Академию народного хозяйства и Академию МИДа. Вы в какой-то момент жизни сами были частью власти. Почему же, в 22 года, будучи частью власти, вы не сумели сделать так, чтобы сейчас, когда вам 41 год, вы и другие люди больше не встречались с проблемами, о которых мы говорим? Что у вас не получилось?

— Смотрите, в тот момент я был подобием нынешнего поколения десятых. Я состоял в радикально-демократических организациях, я прошел весь путь конца 80-х годов, борясь с прежней системой, достигая и не достигая успеха. Но, действительно, к своим 20 годам я пришел к тому, что стал депутатом во фракции «Выбор России» Егора Гайдара. Люди, подобные мне, полагали, что многое будет происходить само собой. Зачем убеждать в ценности рынка, частных свобод, приоритета общества перед государством… У нас не было методичности в достижении этой цели. В какой-то момент показалось, что больше ничего не надо делать. Я очень хорошо это помню. Исчезла сверхзадача, сверхцель. Гайдар был идеей, и вот в какой-то момент он перестал ею быть. Мы персонифицируем, вы понимаете. Потому что так оказалось комфортнее, так оказалось привычнее. Всё выхолостилось. Исчезли организационные формы. Люди опомнились на перекрестке конца 90-х и нулевых. Всё вывернуло куда-то не туда…

Ну что, коммунизм побежден, зачем что-то делать еще? Разве угроза авторитаризма так велика? В лице Ельцина или его будущего преемника? Конечно, нет, казалось тогда. Есть же процедуры, вот выборы, вот партии, какой-никакой парламент… Иллюзорность достигнутой цели помешала трезво оценить, что Россия во многих смыслах несовременное и отсталое общество. Этого не было видно людям, подобным мне. Нам казалось, что все это можно преодолеть в один щелчок. Мы перескочим это, и всё. Если бы было еще пять лет, условно говоря, до 2005-го, этого могло бы не произойти. Был бы некий регресс, возможно, коммунисты вернулись бы, и это мобилизовало бы среду, объединило бы. Я не хочу сейчас входить в слишком тонкие эфиры и рассуждать о том, насколько общество было готово к переменам, но был шанс сделать более устойчивыми институты этого общества.

— Политические институты, которые действовали бы из поколения в поколение, создать не удалось, страну выпотрошили, как мертвую рыбу… А что тогда удалось?

— Я вам скажу, что удалось. Удалось, наверное, — об этом можно будет судить чуть позже — вот это поколение десятых. В целом удалось изменить внутреннее сознание молодых людей. Они абсолютно не готовы к тому, что некая модель авторитарной системы по корпоративному типу будет диктовать, как им жить. Пусть даже это мягкая система, она людей не расстреливает на улицах, не сажает…

— Она мягкая для тех, кто, как мы, сидит за столиком кафе, а для тех, кто в это время за решеткой, — она не мягкая совсем…

— Но их пока мало таких. Их количество исчисляется сотнями, а может быть, тысячами. Вопрос от этого и зависит, насколько быстро власть будут реинкарнировать формы, соответствующие жестким авторитарным режимам. И даже переход к тоталитарному.

У системы нет ни экономического, ни научного потенциала. Новая экономика не произвела ничего, что можно было бы предъявить: нет никакого внутреннего хода и внутреннего импульса для достижения существенно нового качественного состояния. Система полностью выхолощена, это просто оболочка. И поэтому нельзя отнести к достоинствам этой системы наличие частной собственности, пусть даже факультативной, нельзя отнести к достоинствам рыночные отношения и зачатки вовлеченности в мировую экономику. Это не имеет решающего значения. Важным является только изменение потенции общества по отношению к государству. Общество внутренне готово к тому, чтобы взять на себя всю полноту власти. Готово, но не способно сделать это сейчас. Потому что государство продолжает оставаться сильнее. Но у общества есть короткий опыт достижения этой цели: три дня в августе 1991 года власть в России полностью, целиком принадлежала обществу.

Россия должна быть такой, какой она была три дня, 19—21 августа 1991 года. Это модель существования. С некоторой хаотичностью, с некоторой разношерстностью, с палитрой политических мнений, партий, невероятных маргинальных и полумаргинальных инициатив. Это антисистема и система, уживающиеся вместе, переплетаясь, борясь, противоборствуя. Это все было три дня в августе. И я это видел. Я был в Белом доме, был перед ним, я был на мосту, я это все видел в Москве, поэтому я об этом могу судить как очевидец. Я был на Лубянке, когда памятник снимали, просто накинули петлю и сняли, и ни у кого не спрашивали разрешения. Общество должно быть таким. Оно не спрашивает разрешения у государства. Нет. Оно поступает так, как считает нужным. Само наводит порядок или, наоборот, анархию, само устанавливает правила или их отменяет. Вот общество, которое взяло в свои руки власть, это прообраз будущего, которое, возможно, смогут воплотить грядущие поколения.

— На суде видеосъемка запрещена, но все-таки есть одна 14-минутная запись с процесса, есть стенограммы заседаний. И видно, что девушки ведут себя на суде со спокойной твердостью и с большим достоинством. Это вызывает удивление, потому что, несмотря на то что у двоих из них есть дети, они сами кажутся детьми, которые попали в эту жуткую клетку. Что дает им силы так себя вести?

— Дело в том, что они такие и есть. Там нет ничего фальшивого. Это их позиция. Это не позиция адвокатов, супругов или каких-то других людей. Многое их, конечно, удивляет, многое волнует: «Почему именно так? Почему именно с ними? Почему направлено именно против них?» Но меняться под давлением обстоятельств они не готовы. Они даже не знают, как это сделать. Они настолько искренни, что даже не понимают, чего от них хотят. Они не понимают, что раскаяние для тех, кто их туда посадил, означает не христианский акт, а признание вины в совершении преступления. Слом личности, раздавить, раскатать в каток, показать им: «Вот так! Вот мы так!!» Это так хорошо знакомо людям, прожившим прежнюю, позднесоветскую эпоху. Я это испытывал миллион раз: в университете в 1988 году, когда я отказался сдавать историю КПСС, или в 1986-м, когда пробил дыры в комсомольском билете и отказался сдавать взносы. Не я один. Мы объединялись. Для меня быть частью протеста было гораздо комфортнее, нежели быть одному.

А у них сильнее выражены индивидуальности. Это как раз результат образования. Каждая из них знает языки, училась, кто на философском, как Толоконникова, кто на журналистском, как Алехина, школу фотографии окончила Самуцевич. Надя, кстати, лишена всякого имущества. Вообще ничего у нее нет. Все эти годы она жила без денег и гордится этим. Они сидели в «Старбаксе» и ели лапшу, которую размешивали кипятком, который наливают в баки. Не говоря о том, что ее не интересует секс, например. Она асексуальна абсолютно. Идейные люди такого плана, они такие… Это люди, у которых есть идеи. Иногда совсем особенные. Они феминистки, они спорят ужасно, их интересуют, особенно Надю, трансгендерные вопросы, Алехина, наоборот, склонна более к метафизическим рассуждениям. Она любит Мандельштама, она увлекается поэзией, ее интересует серьезная литература, она читает Жижека. Не каждый день, понимаете, встретишь молодых людей, которые засыпают с томиком Фихте. То есть мы говорим об образованных горожанах, о девушках, которые вместо того, чтобы увлекаться уж не знаю чем, читают философские книги. То есть это от ума всё идет, а не от желания эпатажа. Их поступки, они сознательные. И поэтому твердость их духа объясняется убежденностью в правильности и последовательности их поступков.

В этом есть что-то такое, чего я понять не могу. Я не смог бы в церкви устроить акцию, сколько бы мне ни было лет, восемнадцать, двадцать. То есть я из другого слеплен. Вы, наверное, тоже не смогли бы. И кто-то другой… Они не считают это антиклерикальным действием. Борьба с христианством — это что-то такое далекое для них. Какой смысл бороться с христианством? Зачем бороться с православными? Да, бороться с властью, с государством, с этим Левиафаном — это они понимают.

— Про власть вы объяснили. Но тут только часть проблемы. Я хочу вас спросить, почему три девочки, цитирующие Мандельштама и засыпающие с Фихте, возбудили такую ненависть у многих людей в России, которые не имеют никакого отношения к власти?

— Это истерика, она искусственно создается. Эти реакции выгодны власти, она их стимулирует. Власть это делает умело, потому что научилась манипулированию в условиях дефицита и регулирования информации.

Было бы обманом сказать, что вот так переменился человек, что даже в тех случаях, когда это эпатажно, неприемлемо, даже отвратительно для него, он готов мириться с правом людей на самовыражение. Для этого нужно пройти эволюцию, гораздо более глубокую, чем прошло за 20 лет русское общество. Я могу назвать рецептуру, одну из. Это вестернизация общества. Тотальная вестернизация может принести нечто такое, что есть в душе западного человека, который учится терпимости, учится свободе через приобщение к христианской цивилизации. Христианство имеет одним из постулатов, что человек создан по образу и подобию Божьему, значит, жизнь человека приравнена к Божественной, и, значит, свобода является органичным его выражением, и даже борьба с христианством является продолжением христианского культурного кода. И поэтому их поступок многие оценивают, как это ни странно, как обретающий христианский смысл. Как это могут понять простые обыватели с пивом? Как они могут понять, что в этом поступке христианство — как у первых христиан, которых бросали ко львам.

Я не оправдываю их в этом смысле. Я придерживаюсь других взглядов, чем Надя. Мне не нравятся трансгендерные идеи, попытки менять норму — так она понимает толерантность, — в том числе и нравственную. Но она свободный человек, она может рассуждать широко. Да, она считает себя человеком западной культуры. Она так и говорит: «Да, я человек европейской культуры». Я: «Ну вот ты из Норильска, откуда у тебя, в 22 года, европейская культура?» — «А вот ты не понимаешь! Идиот! Давай-ка я тебе сейчас расскажу!» — «Давай!» Она говорит, что в 16 лет попала в Норильске на фестиваль, где выступал Пригов. «И после концептуалиста Пригова я по-новому увидела трубы, заводы, и я поняла, какой я жила жизнью». И человек начал читать и поступил на философский факультет. Она, кстати, отличница, с золотой медалью, и она одна из лучших студенток философского факультета. Все ее преподаватели говорят: да, это талант, мозг! Женский мозг на философском факультете.

Поэтому, когда я говорю о вестернизации, я говорю о включении России в западный мир. Европейский христианский мир. Присоединение, посредством которого русский должен обрести себя самого. Избавиться от деспотии азиатской, стать частью той христианской системы ценностей, того христианского миропонимания, которое, собственно говоря, было удачно 20 веков. Именно этот набор религиозных хромосом создал западного человека и все его предпосылки к развитию, техническому — он пережил множество революций научно-технических — и культурному... И оказывается, что внутри русского общества есть такие элементы, микроэлементы такие, кванты такие, которые живут по совершенно своим законам, являясь частицами этого мира здесь. Или, наоборот, частью этого мира там.

Возвращаясь к делу PussyRiot… Если раньше я относился к этому делу как к сугубо уголовному, то сейчас, по прошествии полугода, я увидел в этом тот важный смысл, что здесь присутствует ментальная или метафизическая сторона медали, которую нельзя объяснить одной минутой в храме Христа Спасителя. Здесь что-то еще, что мы чувствуем, но, может быть, не до конца понимаем. И на все вопросы я вам ответить не могу. Это лучше будет говорить с ними, когда они, дай Бог, выйдут.

Алексей Поликовский