Аннотация:
Куда движется человечество? Что несет людям разыгрывающийся на наших глазах мировой кризис? Поможет ли глобализация избежать новых потрясений? Фундаментальное исследование одного из наиболее известных российских экономистов посвящено всестороннему анализу глобализации - новой эпохи в развитии человечества. Среди принципиально новых для научного рассмотрения тем - формирование человечеством собственного сознания с помощью технологий high-hume, непреодолимый характер технологического разрыва между наиболее развитыми, развитыми и неразвитыми странами, загнивание глобальных монополий, приобретение международной конкуренцией разрушительного характера, основные противоречия глобализации и закон сохранения рисков. В книге рассмотрены развитие глобального финансового кризиса и предстоящие изменения мировой финансовой архитектуры. Значительное внимание уделено перспективам развития России и конкретным стратегиям ее модернизации.

Книга адресована широкому кругу читателей, в том числе студентам и преподавателям экономических и международных вузов.

Глава из книги

Новая Россия в мировом разделении труда: объект «трофейного освоения»
В рамках трансформации структуры субъектов глобальной конкуренции (рассмотренной в параграфе 10.2) крупные негосударственные структуры приобретают важные функции государств, в том числе и отнимая их у слабых или просто ленивых государств. Это означает невозможность однозначного ответа на вопрос, с кем сопоставлять Россию: роли участников глобальной конкуренции все слабее зависят от их организационной формы.
Еще важнее, что общее размывание субъектности слабых стран распространяется и на Россию. Под местом России в международном разделении труда могут пониматься совершенно разные сущности, выбор которых (обусловленный во многом культурой и интересами делающего его) может резко менять представления об этом месте. Если под Россией понимать ориентированные на экспорт сырьевые компании, вывод будет один. Если «олигархические» корпорации, многие из которых поглотили ориентированные на внутренний рынок обрабатывающие производства, — другой. Если совокупность властно-хозяйственных конгломератов, сложившихся на региональном и местном уровнях, — третий. В качестве России можно рассматривать и эффективную инфраструктуру вывода капиталов из страны, их легализации и частичного возвращения обратно, и остатки обрабатывающей промышленности, и население, 12% которого загнано реформаторами в нищету, а 84% (включая эти 12) — в бедность. С экономической точки зрения логично рассмотрение России как совокупности российских предприятий. Но тогда возникает вопрос о критерии отнесения предприятий к числу российских.
Однозначного критерия здесь нет. Место регистрации? — но масса предприятий, включая госкорпорации, работает в России через иностранные компании, зарегистрированные в оффшорных зонах. Место уплаты основной части налогов в качестве критерия принадлежности в условиях российского налогового права напоминает отрывок из учебника по логике для сумасшедшего дома: в число «наиболее российских» попадет крупный налогоплательщик McDonald's. Наиболее надежный, объективный и, как правило, молчаливо подразумеваемый критерий национальной принадлежности предприятия — принадлежность его собственников. Но в нашей стране «буксует» и этот подход: реальная структура собственности, хотя и выходит «на свет» из-за стремления к росту капитализации, еще долго будет оставаться малопрозрачной.
Иностранный бизнес часто действует в России через формально российские компании (классический пример — скупка ГКО в 1996—1998 годах), а российские предприниматели для повышения защищенности и вящего авторитета регистрируют свой бизнес за границей. О недостаточности критерия права собственности свидетельствует вся новейшая история России, пестрящая примерами, когда собственник действовал в ущерб своему предприятию в пользу структуры, контролирующей его финансовые потоки или даже их небольшую часть.
Недостаточность права собственности как критерия национальной принадлежности компании объясняется слабостью права собственности. Для здоровой экономики главный критерий принадлежности — основное хозяйственное отношение, собственность. Для неразвитых же стран из-за слабости этого отношения (часто вызванной неразвитостью и всегда способствующей ей) он не работает.
При российском уровне защиты права собственности это право не доминирует, поддается отмене и потому не может быть «объективным критерием национальной принадлежности.
Наиболее обобщающим критерием могли бы быть интересы, в которых действует компания. Однако понятие «национальные интересы» не определено и допускает самые дикие демагогические изыски, а появление почти равноправных с государствами субъектов глобальной конкуренции делает этот критерий еще и устарелым. Наконец, при длительном последовательном проведении российским государством неадекватной экономической политики этот критерий позволит заклеймить часть компаний как «антироссийские», но ничего не скажет об их принадлежности.
Даже если вместо весьма специфичной России рассматривать простейший пример — ориентированную на экспорт сырьевую экономику, — на вопрос о субъектности нет однозначного ответа.
Так, расположение того или иного месторождения не может быть критерием принадлежности, — это не экономическая, а географическая характеристика. Месторождение может разрабатываться кем угодно и в чьих угодно интересах.
Критерий принадлежности производства по добыче сырья — не столько право собственности, сколько присвоение прибыли. Если прибыль достается ТНК или государству — ответ ясен. Но если она достается формально национальной корпорации, ее дальнейшая судьба может быть любой — и из-за высокой трудоемкости работы и эффективности «заметания следов» в международных финансах проследить пути ее перераспределения часто невозможно.
Кроме того, при крупных инвестициях ТНК концентрирует на них прибыль, вывозимую из многих стран. И в случае использования данного критерия нефтяной гигант мирового уровня сегодня может оказаться казахской, завтра — российской, а послезавтра и вовсе иракской компанией.
Возможна ситуация, когда контроль над предприятием настолько раздроблен, что никто, ни одна группа субъектов экономики не может взять на себя ответственность за его развитие; предприятие оказывается фактически бесхозным и деградирует. Такое порой происходит даже с крупными корпорациями.
Отсутствие единого критерия принадлежности предприятия к России позволяет использовать соответствие любым нескольким критериям из достаточно широкого и репрезентативного набора критериев. Однако не с формальной, а с содержательной точки зрения это не решает проблемы: получается, что в экономическом смысле такого места, как Россия, просто нет (как, впрочем, нет и многих других слабых государств).
Таким образом, реальное положение России в международном разделении труда — если не считать, конечно, поставок палладия, энергоносителей и некоторых других видов сырья и продукции передела, — оказывается даже не плохим, как это принято считать, сколько в определенной степени ненаблюдаемым.
Наиболее разумный подход к оценке места страны в международном разделении труда основан на уровне доминирующих в ней технологий, перспективы их развития и ее вписанность в мировые технологические рынки.
С этой точки зрения Россия, несмотря на все богатство и чванство 2000-х, также находится в критическом положении, так как самые высокие технологии (а с ними капитал и интеллект) концентрируются в США, похуже — у Японии и Европы, еще похуже — у стран АСЕАН и Латинской Америки. Россия же, уничтожившая при помощи реформ свои высокие технологии, закрепляется в положении сырьевого придатка (причем не столько развитых стран, сколько глобальных монополий, а также Китая и Индии) с как минимум 100 млн чел. избыточного для выполнения этой функции населения. Это кошмар, о котором в начале XXI века писали все подряд, с газеты «Завтра» до газеты «Сегодня», — а затем привыкли и стали воспринимать его как норму.
Исследователи, оценивающие перспективу [16, 98], отзываются о России еще жестче. Развитие традиционных технологий в условиях глобализации не оставляет нам шансов. Из-за плохого климата (а массовая хозяйственная деятельность ведется у нас в самых холодных в мире условиях) и, что еще важнее, управления (которое нельзя улучшить быстро) издержки нашего производства в обозримой перспективе будут отчетливо выше среднемировых. Поэтому концентрация на относительно простых производствах гарантирует банкротство.
Разрушив свою технологическую пирамиду, отличавшуюся от западной и конкурировавшую с ней, мы не можем вписаться в нижние «этажи» технологической пирамиды-победительницы, как это уже сделали относительно развитые страны Восточной Европы.
Россия может выжить и тем более развиваться только за счет сложных производств, компенсируя положительной интеллектуальной рентой отрицательную климатическую (а на первом этапе — и управленческую). Однако неспособность косной системы управления перейти от индустриальной к информационной модели производства, обусловившая деградацию страны в период застоя (пример 45 в параграфе 16.3) и продолжающуюся уже 20 лет национальную катастрофу, не дает нам воспользоваться этой возможностью.
Не вызывает сомнения, что страна, производящая немногим более 4% мирового ВВП, в долгосрочной перспективе не сможет удержать почти втрое большую долю ни мировой территории, ни, главное, мировых природных ресурсов.
Однако все это еще не самое страшное. Полбеды, что у нас плохие позиции в структуре разделения труда. Полбеды, что по мере вырабатывания технологического задела СССР (которого в целом хватит не более чем еще на пять-семь лет) они будут становиться все хуже. Беда в том, что даже нам самим непонятно, что это такое — «у нас», что это такое — «Россия».
Размывание суверенитета и государственности в ходе глобализации идет во всем мире, но наиболее серьезно оно грозит российской идентичности. Ведь Россия — единственная страна, которая на всем протяжении своей истории самоидентифицировалась именно как государство. И когда это понятие «растворяется», становится все менее определенным, «Франция», «Германия» и даже «Люксембург» остаются. А вот понятие «Россия» растворяется: выясняется, что русские — это не столько народ, сколько принадлежность к государству, являющемуся носителем образующей этот народ культуры.
Наш народ едва ли не единственный в мире, самоназвание которого является не существительным, а прилагательным, означая принадлежность составляющих его людей государству.
В результате размывание российской государственности, лишь отчасти прерванное «построением вертикали власти» и разжиганием ракетно-квасного патриотизма, создает ощущение, что России как самостоятельной страны больше нет. Экономическая и национально-культурная (не говоря уже об исторической) искусственность образования «Российская Федерация» усиливает это ощущение. В экономическом плане она, несмотря на посткризисное восстановление, остается «трофейным полем», осваиваемым вахтово-колониальным методом. Как в Антарктиду, туда высаживается десант, забиваются киты, отлавливаются пингвины, откалываются айсберги — и все это вывозится. При кризисах или нарушениях коммуникаций фактории колонизаторов частью разбегаются и вымирают, частью съедаются туземцами, но это не повышает уровень развития территории и не улучшает ее вполне прозрачные перспективы.
Беда не в том, что для России нет места в международном разделении труда. Приложив руки и голову, его можно создать или завоевать, — примерами тому пестрит вся история человечества. Беда в другом: как обособленной и Специфичной совокупности, объединенной общими интересами, ни России, ни российской экономики в международном разделении труда больше нет. Создавать или завоевывать будущее просто некому — и не для кого.
При этом значительная часть экономики носит ненаблюдаемый и не поддающийся статистической оценке характер. Так, колоссальное занижение ее масштабов возникает даже не столько из-за обширной «теневой сферы», составляющей не менее трети ее, сколько потому, что ее значительная часть не участвует не только в мировом, но и внутрироссийском разделении труда. Так, не менее 10% населения России все еще живет натуральным хозяйством.
Плоды ее труда нельзя пересчитывать не то что в доллары (чтобы потом сопоставлять с экономиками других стран), — их нельзя пересчитывать даже в рубли: ведь они не выходят на российский рынок и потому не имеют адекватной рыночной оценки.
Недооценка ВВП из-за невозможности учесть эту продукцию накладывается на его недооценку из-за невозможности учесть продукцию, поставляемую в развитые страны в рамках внутренних технологических цепочек транснациональных корпораций. Например, рыночная стоимость основной части технологических разработок, вывезенных из России, вообще никак, нигде и никогда не учитывались на ее территории (и, соответственно, в составе ее ВВП).
В итоге российская экономика до сих пор существует не как часть мировой, а как некий параллельный мир, откуда, как из «бутылочки Кляйна», появляются товары и технологии, не имеющие себестоимости. Они созданы запредельными усилиями более не существующей советской цивилизации и в новых условиях достаются новым колонизаторам — как иностранным, так и отечественным — даром. Деньги приходят «из ниоткуда» — прошлый раз это было в ходе колониальной торговли рабами, пряностями и драгоценностями.
Россия для развитого мира — последнее, на сей раз технологическое и интеллектуальное, Эльдорадо. Поэтому развитые страны (да и Китай) не заинтересованы в ее включении в международное разделение труда. В самом деле: какое международное разделение труда может быть у Кортеса и инков? Конкистадоры приходят, забирают все ценное, — в том числе и людей, поскольку речь идет об интеллектуальном отборе, — и уходят, не интересуясь благополучием разграбленной территории.
Поэтому развитым странам объективно не нужна Россия как субъект международного разделения труда. Им нужны отдельные талантливые индивидуумы, самое большее — отдельные эффективные группы исследователей, которых легко интегрировать в крупные проекты и при необходимости выбросить из них.
На более низких «этажах» технологической пирамиды многие российские предприятия встраиваются в технологические цепочки ТНК и выполняют в их рамках отдельные операции. Но в этом случае корпорация концентрирует прибыль в головной компании. Если не происходит целенаправленного освоения российского рынка, ТНК заинтересована, как правило, даже не в развитии, но лишь в поддержании производств, мощность и номенклатура которых диктуется чисто технологическими требованиями и емкостью рынка.
Является ли такое предприятие, расположенное в России и принадлежащее русским (даже реально — ведь корпорации, включившей завод во внутреннюю кооперацию, не нужно тратиться на его покупку: он и так никуда не денется), российским? Вряд ли.
Даже с традиционной и неприятной для «национальной гордости великороссов» точки зрения на Россию как на сырьевой ресурс перспективы ее участия в международном разделении труда выглядят неблагоприятно. Ведь наибольший интерес вызывает не добыча сама по себе, а контроль за ресурсами: контролируя их, вы контролируете будущее и представления людей об этом будущем, что более прибыльно, чем тривиальная добыча.
А установление контроля за российскими ресурсами, в отличие от их добычи, не имеет отношения к участию России в международном разделении труда. Пользуясь избитыми литературными аналогиями, можно сказать, что политика развитых стран в отношении наследства СССР на территории России, напоминает дележ шкуры оглушенного медведя, который в ходе этой дискуссии велеречиво и вдумчиво рассуждает о своей роли в мировой истории и организации своего конструктивного и взаимовыгодного взаимодействия с группами охотников и мародеров.
В отношении инфраструктуры — энергетики и транспортных систем, которые своей капиталоемкостью и простотой напоминают сырьевой сектор, — корпорации развитых стран опять-таки объективно занимают схожую позицию. Ведь они стараются захватить ресурсы, которые будут долгосрочно эксплуатироваться.
В борьбе за наследство СССР (это не только ресурсы производства, но и рынок сбыта) корпорации развитых стран не заинтересованы в появлении лишних наследничков. Соответственно, не заинтересованы они и в появлении самостоятельной и адекватной России, сознающей и отстаивающей свои интересы и являющейся в силу этого субъектом международного разделения труда.
Российские лидеры ошибочно принимают за интеграцию России в мировую экономику и занятие ей нового места в международном разделении труда совершенно иной процесс, действительно идущий полным ходом, — раздел и присвоение советского наследства при помощи институтов и систем международного разделения труда. Когда наследство будет частью поделено, частью исчерпано, а частью разрушено, Россия утратит привлекательность и выпадет из системы международного разделения труда как набор никому не нужных и не способных ничего производить территорий.

...


Нехватка ресурсов для цивилизованного колониализма

Когда разрушение СССР перешло в открытую и уже неудержимую стадию, руководители и большинство аналитиков развитых стран не понимали этого так же, как и их советские коллеги.
Однако, не сознавая масштабов и глубины разворачивающихся процессов, они четко видели их направленность и знали, что демократические реформы и развитие рынка могут кончиться не просто «социализмом с человеческим лицом», но распадом управляющих систем, всеобщей маргинализацией и погружением в устойчивый хаос. По прозрачным причинам, изложенным в следующем параграфе, такие события даже в стране, по инерции все еще воспринимавшейся в то время (управляющими системами, а не общественностью) как «империя зла» и остававшейся «основным противником», представлялись странам победившего Запада неприемлемыми.
При этом они чем дальше, тем яснее понимали неспособность советского общества к самоуправлению, а значит — к стабилизации без внешней поддержки. Помимо моральной потребности «заплатить за избавление от коммунизма» (а игнорировать влияние иррациональных факторов, в том числе моральных, даже на такие рациональные общества, как США, нельзя), Запад не мог противиться соблазну взять управление СССР, а затем и постсоветского пространства «на себя», чтобы освоить его политически и экономически.

Общие требования Запала к постсоветскому пространству

При этом Запад понимал, что поддержание стабильности одновременно мировой системы и СССР возможно только за счет кардинального и устойчивого ослабления последнего. Только в отношении слабого СССР можно было питать надежды (хотя и наивные, как было показано в параграфе 14.1.), что он впишется в мировую экономику и затем безболезненно растворится в ней. При этом он не должен был стать ни настолько слабым, чтобы превратиться в «черную дыру» и вызвать глобальный хаос, ни настолько сильным, чтобы оказаться в состоянии когда-либо в чем-либо играть какую-либо самостоятельную роль.
Обновленный СССР (а затем — все постсоветское пространство и в первую очередь Россия) должен был следовать в кильватере американской внешней политики и даже не пытаться отстаивать (а в идеале — и сознавать, как при Козыреве) свои интересы. Важнейшим компонентом такой «стабильности» считалось обеспечение «необратимости реформ», под которой наиболее разумной частью американского истеблишмента понималась невозможность прихода к власти не только коммунистов и патриотов, но и любой группы политиков, сознающих свою ответственность перед согражданами.
Это дополнялось сознанием необходимости любой ценой не допустить восстановления ни социалистического лагеря, ни — потом — СССР ни в какой форме. Ведь это не просто усилило бы СССР (а затем Россию), но и восстановило его и ориентировавшиеся на него страны в качестве субъекта мировой политики, использующего свои ресурсы в своих целях, а не в интересах стран-победительниц. Если относительно небольшая опасность восстановления военно-политического сотрудничества была устранена сразу же после распада соцлагеря, то опасность экономической реинтеграции постсоциалистического пространства (да и постсоветского тоже), несмотря на ее ослабление, до сих пор воспринимается развитыми странами как актуальная проблема. Характерен пример «Газпрома», руководство которого, проводя консультации с высокопоставленными американскими чиновниками по поводу необъяснимо негативного отношения США к их компании, получило еще в 1997 году обезоруживающе откровенный ответ: «Ваша труба привязывает Украину к России и создает тем самым угрозу экономической интеграции на постсоветском пространстве» [111].
С экономической точки зрения требования развитых стран к СССР сводились к созданию инфраструктуры привлечения иностранных инвестиций, которые рассматривались (тогда реалии только разворачивавшейся глобализации еще слабо учитывались в экономической стратегии даже развитых стран) как основной инструмент хозяйственного освоения соответствующих территорий.
Это предопределяло экономическую политику, которая должна была опираться на совокупность ультралиберальных рецептов в рамках Вашингтонского консенсуса. Они были разработаны для режимов Африки и Латинской Америки, основной функцией которых США считали создание максимально благоприятных условий для освоения их территорий американскими корпорациями, и направлены на достижение в первую очередь этой цели.
Конечно, никто — и даже российские реформаторы — не стал бы возражать, если бы между делом, по ходу решения основных задач вдруг удалось создать процветающую и благополучную Россию. Но реально решаемая задача была совершенно иной. А дальше началось то, что обычно происходит при реализации избыточно подробных, да при том еще и идеологизированных планов, не привязанных к реальной ситуации, и что главный российский юморист пореформенной эпохи, трагически для всех, кроме себя самого, ошибшийся профессией, охарактеризовал крылатыми бунинскими словами «хотели как лучше, а получилось как всегда».
Началось с полного несоответствия рецептов, разработанных для маленьких и в целом внутренне однородных стран Африки и Латинской Америки, не обладавших сколь-нибудь развитой социальной инфраструктурой, с нищим, неграмотным и нетребовательным населением, реалиям постсоциалистических стран.

Пример
Разрушительная неадекватность либеральных рецептов

Неожиданно выяснилось, что на считавшуюся эталоном пиноче-товскую Чили не похожа не только Россия с ее монополизмом, высокой территориальной дифференциацией и жестко патерналистской ориентацией населения, но даже Польша, считавшаяся эталоном либеральных реформ.
Польские реформаторы признавали, что одной из ключевых причин первоначального успеха было скрываемое игнорирование значительной части откровенно вздорных рекомендаций МВФ.
Польшу часто пытаются представить как первый опыт применения либеральных экономических рецептов на постсоциалистическом пространстве, — но это не так. Первый опыт применения этих рецептов благодаря лукавству комментаторов, страху участников и простой отвычке думать и по сей день остается вне поля зрения общественности.
Между тем учет чисто экономических аспектов этого первого опыта мог бы направить все постсоциалистическое развитие если и не Европы, то, по крайней мере, России по другому пути.
Ибо первым объектом полномасштабного применения либеральных рецептов — монетаристской «шоковой терапии» — стала Югославия, «самая капиталистическая из социалистических стран мира», забытое правительство которой под руководством блестящего инженера Анте Марковича в 1989—1990 годах в считанные месяцы не только прекратило гиперинфляцию, но и стабилизировало цены.
Переход к рынку, казалось, был победоносно и цивилизованно завершен, — и Югославия стала мечтой иностранных инвесторов, и без того воодушевленных волшебным рыночным преображением социализма.
Она оказалась на пороге инвестиционного бума и процветания, — того самого, которым напрасно грезили в следующем десятилетии все «либеральные фундаменталисты», — и на этом пороге была разорвана в клочья центробежными тенденциями, внезапно и кардинально усиленными именно успешным развитием рынка. Этот трагический урок так никогда и не был осмыслен, а уже через десятилетие осмыслять его оказалось некому: страна рухнула, не выдержав его тяжести. Несоответствие применявшихся к нашей стране либеральных рецептов ее реалиям усугубило последствия распада СССР и усилило «бегство мозгов», идей и технологий. Вызванный этим несоответствием взрывной рост в развитых странах числа квалифицированных специалистов, эффективность которых подскочила из-за освобождения от бюрократических и политических ограничений, резко ускорил технологический прогресс.
Таким образом, неадекватность либеральных механизмов освоения развитыми странами постсоциалистического экономического пространства, ускорив мировой технологический прогресс и наступление глобализации, изменила саму модель этого освоения. Либеральные рецепты, разработанные для небольших стран как инструменты индустриального, «развивающего» освоения, стали выполнять функции «разрушающего» освоения постиндустриальной, информационной эпохи (см. раздел 7.2.2.).
Но это произошло только в начале 90-х годов. Во второй же половине 80-х даже самые крупные корпорации еще и не помышляли о самостоятельном освоении постсоциалистического пространства и тем более — СССР. Подобные программы зарождались и разрабатывались на уровне государств и были направлены не на обеспечение экономической экспансии (она, конечно, предполагалась, но лишь как инструмент достижения цели, а не как сама цель), но на оцивилизовывание соответствующих регионов.
В отношении нашей страны возникло два подобных проекта (по ходу дела появился и третий, но его не успели даже начать осуществлять), крах которых стал ясен уже к середине 90-х годов.

Европроект: модернизация России

Первый проект исходил из долгосрочных интересов европейских стран, в первую очередь Германии, руководство которых понимало, что советский социализм — это не только политический строй и система управления, но и воспроизводственная структура экономики, крайне инерционная, громоздкая, закрепляемая колоссальными централизованными инвестициями, целенаправленно осуществлявшимися на протяжении десятилетий.
Это означало, что политическая победа над коммунизмом — лишь первый шаг на долгом пути избавления от него, на котором надо было в корне перестроить всю воспроизводственную структуру социалистической экономики, чтобы она соответствовала структуре развитых стран Европы.
Целью проекта была европеизация постсоциалистического пространства, его развитие и, в итоге, перенос границы европейской цивилизации далеко на Восток — до границ с китайской и исламской цивилизациями. Отражением этого благородного и во многом бескорыстного стремления стали лозунги того времени — «общеевропейский дом» и даже «Европа от Дублина до Владивостока» (именно Владивостока, а не, скажем, Челябинска!)
В рамках этого проекта Европа успела осуществить колоссальные инвестиции, в основном в виде кредитов. В отличие от последующих, они расходовались рационально и помогли последней волне индустриализации СССР — так называемой «рыжковской модернизации». Она начала, хотя и не очень продуманный и оставшийся незавершенным, разворот от приоритетного производства средств производства к производству потребительских товаров. Именно она создала тот инвестиционный задел, тот запас мощностей и инфраструктуры, который затем разрушали и разворовывали на протяжении всей реформы — и за полтора десятилетия интенсивной и весьма продуктивной работы так и не смогли разрушить и разворовать до конца. Тем не менее западноевропейский проект оцивилизовывания постсоветского пространства, реализуясь (естественно, с погрешностями) в странах Восточной Европы и Прибалтики, в отношении России потерпел полное фиаско.
Главная причина — в масштабах требуемых изменений. Оказалось относительно легко вернуть на рельсы рыночного развития воспроизводственную структуру восточноевропейских экономик, социалистические преобразования в которых:
∙ проходили относительно недолго: люди еще помнили жизнь «при капитализме»;
∙ были относительно неглубокими (не было тотального обобществления, в частности, коллективизации, легально существовал малый бизнес, не было массовой социалистической индустриализации, так что развитие промышленности во многом шло на основе имевшихся до победы социализма предприятий);
∙ не сопровождались массовым и длительным террором, то есть не были надежно закреплены в общественной психологии.
При этом даже развитие «восточных земель» Германии, населенных тем же народом, что и «западные земли», и наиболее развитых во всем соцлагере, оказалось невероятно трудным и затратным. Перечислим лишь некоторые из общеизвестных и не преодоленных проблем:
∙ отсутствие видимого эффекта от колоссальных финансовых вливаний в Восточную Германию;
319 Этот проект носил традиционный для отношения Европы к ее восточным соседям — от крестовых походов до последнего Drang nach Osten, память нашего народа о котором не изгладится никогда, — мессианский характер. Но. в отличие от большинства прошлых попыток, проект рубежа 80-х и 90-х годов соответствовал потребностям этих соседей и в случае успеха послужил бы, что редкость для истории, обоюдному благу.
320 Названа по имени предпоследнего руководителя советского правительства Н.И. Рыжкова (не путать с демократом В.А. Рыжковым), вошедшего в историю благодаря обрушению потребительского рынка в мае 1990 года, фразе «Нам некогда думать — мы принимаем решения», искренним слезам в прямом эфире на заседании Верховного Совета и сбывшемуся пророчеству о том, что издевавшийся над его правительством народ будет вспоминать его с уважением и благодарностью.
∙ неконкурентоспособность экономики бывшей ГДР даже на внутригерманском рынке (из-за чего безработица в «новых землях» достигала местами 30%, разрыв в уровне жизни между бывшими ФРГ и ГДР даже усугубился, бывшая ГДР неизменно голосует за наследников проклятой ей 20 лет назад компартии, а Западная Германия поощряет эту ориентацию, единственной реальной альтернативой которой служит оголтелый нацизм);
∙ рост в обоих частях Германии экстремистских настроений и социальной напряженности — достаточно указать, что в ходе приватизации на территории бывшей ГДР, сопровождавшейся изъятием предприятий у недобросовестных собственников, не выполнявших инвестиционные обязательства, трудовые коллективы перекрывали автобаны;
∙ культурное различие двух частей одного и того же народа, возникшее за жизнь менее чем двух поколений, из-за чего западногерманские специалисты осваивали «восточные земли» «вахтовым методом», как МВФ Россию, а нефтяники Заполярье, и бежали оттуда, несмотря на колоссальные доплаты.
Возвращение в Европу бывшей ГДР стало испытанием не только для самой Германии, но и всей Европы. Так, стратегической причиной краха первой попытки введения общеевропейской валюты — ЭКЮ — в сентябре 1992 года стало именно отвлечение ресурсов «локомотива европейской интеграции» — Германии — на решение внутренних проблем, не позволившее ей противостоять атакам международных спекулянтов.
Такая цена могла быть заплачена третьей по экономической мощи страной мира за воссоединение. Но никто не мог идти на такие издержки применительно к колоссальному и вполне чуждому СССР — особенно если учесть, что трудности приспособления воспроизводственной структуры советской экономики к рынку были несравнимо выше восточногерманских.
Так, стержнем советской экономики был ВПК, в котором, в частности, было занято более трех четвертей всех работников машиностроения и металлообработки. Его неизбежное свертывание вынуждало инициаторов проекта создавать воспроизводственную структуру советской экономики заново.
Интеграция же этой экономики в европейскую делала необходимым вторую индустриализацию. Воспроизводственную структуру надлежало менять столь же радикально и всеобъемлюще, как в СССР на рубеже 20-х и 30-х годовс той разницей, что масштабы изменений и их стоимость были несравнимо выше.
«Рыжковская модернизация» была частичной, и затраты на реиндустриализацию должны были быть дополнены еще и расходами на восстановление износа основных фондов (особенно в базовых и инфраструктурных отраслях, где он стал угрожающим уже на рубеже 80-х и 90-х) и предотвращение техногенных катастроф.
Таким образом, промышленная колонизация (или «оцивилизовывание» — как кому нравится) России требовала от развитых стран Европы ресурсов, которых у них не было и не могло быть. Столкнувшись с проблемой и осознав ее масштабы, европейские страны отказались от проекта и занялись более соответствующей их нуждам внутри-, а не вне- европейской интеграцией.
У российских, американских и отчасти китайских читателей может возникнуть вопрос: почему же европейцы всерьез занимались этим проектом, тратили на него время и деньги, вместо того, чтобы оценить предстоящие затраты и убедиться в его нереализуемости?
Могут возникнуть даже подозрения, что никакого проекта и не существовало, а был «информационный фантом» в американском стиле, придуманный для создания у прогрессистской части советского руководства мнимой «демократической альтернативы» и как минимум смягчения политики СССР.
Кредиты же, предоставлявшиеся Горбачеву, и поощрение частных прямых инвестиций были в рамках этого подозрения не инвестициями в будущее, но простой (а иногда и опережающей) благодарностью — сначала за снятие угрозы войны, потом за демократизацию, потом за воссоединение Германии, а потом и за уход СССР с мировой арены и превращение грозного конкурента в «трофейное пространство», своего рода «новое Эльдорадо», в том числе и для Западной Европы.
Эта логичная гипотеза неправдоподобна, так как она основана на экстраполяции в прошлое сегодняшних знаний и представлений, с одной стороны, и на колоссальном преувеличении интеллектуальных возможностей развитых стран — с другой. Еще в 1990 году никто в мире и представить себе не мог распада СССР, который не только произошел менее чем через год, но в тот момент был уже неизбежен. Тем более когда складывался описанный западноевропейский подход, никто — ив первую очередь в наиболее хорошо знакомых с темой СССР и США — не видел глубины пропасти, отделявшей его от европейской цивилизации.
Тем более далеки от этого понимания были представители Западной Европы, и бюрократия, и наука которой вследствие недостаточной развитости технологий управления на порядок отставали (и отстают) от США (см. параграф 11.2).
Этот уровень эффективности исключает возможность сознательно фиктивного характера распространенных в то время представлений о возможности европеизации СССР.
Другое дело, что этот же низкий уровень эффективности стал второй причиной, сорвавшей европейский цивилизационный проект. Ведь новая, уже не тоталитарная, а рыночная индустриализация России требовала комплексной проработки содержательных вопросов, не говоря уже об эффективных и опять-таки комплексных механизмах управления и особенно контроля. Европа была не готова не то что к решению, но даже к осознанию этой задачи.
В результате попытки реализации «европроекта» приобрели точечный характер. Они возбуждали заведомо нереальные надежды (которые потом аукнулись жгучим разочарованием России в Западе как таковом) и создавали не более чем островки нормального производства, постепенно тонущие в море воровства и беспорядка.
Даже если бы все эти факторы каким-то волшебным образом можно было нейтрализовать, «европроект» все равно потерпел бы неудачу. Ведь для реинду-стриализованной России в мире нет рынков сбыта — экономика, как и природа, не терпит пустоты. Если бы европейцам удалось провести реиндустриализацию России, им пришлось бы ради нее отнимать кусок у тех, кто уже индустриален, причем не только у посторонних им стран Юго-Восточной Азии, но и у собственных сограждан. Если бы у Европы хватило денег и сил создать в России новую Германию, возник бы вопрос: а куда деваться Германии старой?
Реиндустриализация России могла идти только за счет сброса из развитых стран Европы экологически грязных или устаревших производств. Это не просто медленный путь, не соответствующий российским мощностям и численности населения; это путь в тупик, так как Россия не смогла бы выиграть у Юго-Восточной Азии и Восточной Европы конкуренцию за размещение выводимых из развитых стран Европы производств. Ее квалифицированная рабочая сила стоила почти столько же, сколько в странах Восточной Европы, но была менее дисциплинирована и погружена в худший инвестиционный климат. Странам же Юго-Восточной Азии Россия проигрывала по всем показателям, кроме квалификации рабочей силы: с одной стороны, из-за плохого климата и управления издержки ее производств были на порядок выше, с другой — сингапурцы и таиландцы не имели ни «загадочной русской души», ни коммунистического прошлого. (На что из этого списывать распространенные в России начала 90-х годов невинные, но болезненные для инвестора шутки типа разбавления 98-го бензина 95-м и последовательной продажи одного и того же здания райкома ВЛКСМ нескольким иностранным инвесторам не владеющими им комсомольцами-бизнесменами — дело вкуса).

Американский проект: хоспис

Наряду с Администрацией долины реки Теннесси, Манхэттенским проектом, выводом на орбиту искусственного спутника Земли и установлением социалистического строя в ста километрах от Майами американский проект в отношении России следует отнести к числу успешных среднесрочных проектов XX века.
К сожалению, подобно тому, как запуск спутника и даже корабля с человеком на борту не гарантировал советской космонавтике лидерства в лунной гонке, успех этого проекта, взаимоприемлемо решив целый ряд текущих проблем, не смог решить стратегических задач не только России, но и самих США.
Это б"ыл проект умиротворяющего колониализма, предлагавший народам СССР, а затем России участие в уничтожении своей страны как влиятельного субъекта мировой политики и экономики, в обмен на повышение уровня потребления и основанный на этом социальный мир.
Он учитывал менталитет русского народа, который исторически ненавидел власть, мечтал о скатерти-самобранке, но не хотел прилагать регулярных усилий и еще и жаждал творить историю.
В обмен на самоубийственные реформы довольно большие средства были вложены в поддержание потребительского рынка России, благодаря чему потребительский импорт был доступен населению. Причиной того, что в 1991— 1992 годах импортные товары в России продавались дешевле, чем в развитых странах, было не только сохранявшееся и в 1992 году централизованное субсидирование части импорта государством и стратегия захватывающих новый рынок зарубежных экспортеров, но и реализация данного проекта.
Параллельно под флагом борьбы с инфляцией и стабилизацией валютного рынка российские реформаторы старались завысить реальный курс рубля, что сдерживало экспорт (а вместе с ним — и все производство страны) и стимулировало импорт. В результате с 1990 по 1994 год страна была посажена на «импортную иглу». Когда структура потребления (как населения, так и предприятий) и привычка к импорту были сформированы, наступил завершающий этап колониальной операции, закрепляющий зависимость и исключающий возможность избавления от нее. В 1994 году российское руководство кардинально ужесточило финансовую, а в 1995 году — и бюджетную политику, что сделало развитие реального сектора невозможным и устранило саму возможность конкуренции с импортом на внутреннем рынке вплоть до вызванной этой политикой катастрофы августа 1998 года.
Это решало задачу умиротворения России на период ее необратимого ослабления, но не могло дать ответ на естественный вопрос о том, что делать с ней после того, как она отдала за миску чечевичной похлебки потенциальную способность вернуться в число экономически и политически значимых государств.
Достигнув этого момента, вчерашние партнеры вплотную столкнулись с глубоким взаимным непониманием. Оказалось, что они по-разному оценивают перспективы сотрудничества — как если бы турист, бросив уличному плясуну монету и показав ему пару новых движений, считал, что научил его танцевать лучше, и тот теперь сможет процветать, танцами зарабатывая себе на учебу в Гарварде, а плясун ждал, что его немедленно пригласят преподавать в лучшее хореографическое училище мира. Бросив демократическому руководству СССР, а затем России монетку среднесрочной экономической и политической помощи, США считали, что сполна вознаградили Горбачева и Ельцина за искусное ослабление СССР. Российские же демократы, поверив дежурным разговорам о долгосрочном сотрудничестве, полагали, что полученные средства являются не разовой платой за разовую же услугу, а лишь малым авансом.
И обида на Запад во многом вызвана жгучим разочарованием, потому что россияне продали свою Родину и надеялись жить за счет поступлений, а оказалось, что продали ее дешево и, более того, все уже получили.
Ситуация была усугублена провалом американской концепции управления Россией через образовавших новую политическую элиту агентов влияния. Выяснилось, что проведение в жизнь американских, а не российских национальных интересов обрекает российское государство на неадекватность, которая, в свою очередь, делает развитие общества неуправляемым. Дурной парадокс (контроль за государством не обеспечил контроля за развитием общества) вызвал к жизни обвинения американского руководства его внутриполитическими противниками в «потере России» и отвлекло его на противостояние этим обвинениям, помешав США заняться содержательным аспектом возникшей проблемы.
Таким образом, из-за того, что в период исторически случайного совпадения текущих интересов обе сотрудничавшие стороны закрывали глаза на разницу более значимых стратегических интересов, завершение этого периода привело к неожиданному для обеих сторон недоразумению: их ожидания оказались диаметрально противоположными.
Проблема была усугублена тем, что вопрос о дальнейшем сотрудничестве оказался не проработан даже более сильными и искушенными американскими политиками. Вероятно, в некоем подобии мессианского самоослепления они сочли обеспечение своей текущей конкурентоспособности (путем устранения главного противника — СССР) одновременно и решением задачи вписывания побежденного противника в новый, постсоциалистический мир, причем в дружественной победителям роли. Выполнив свою задачу — устранение единственного глобального конкурента, — русский народ и другие народы постсоветского пространства перестали существовать для США. Это была серьезная, хотя, возможно (если России так и не удастся возродиться, и она погибнет), и тактическая ошибка американских лидеров, которые наглядно продемонстрировали своим младшим партнерам то, что в России получило название «синдром командира десантной роты».

Пример
«Синдром командира десантной роты»

По жестокой арифметике традиционной войны, в условиях интенсивных боевых действий десантный взвод живет в среднем примерно 30 минут. При хорошем управлении он за это время решает свою задачу, при плохом — нет, но в любом случае через полчаса его уже не существует. Соответственно, командир роты может забыть о нем и вместе с ним — обо всех его проблемах и нуждах.
Этот синдром впервые проявился в клинически чистом виде у одного из российских генералов, вломившихся в политику: он относился к своим соратникам, как к десантному взводу, перестающему существовать после выполнения (или невыполнения) боевой задачи.
В силу этого специфического вывиха сознания генерал, когда к нему за заслуженной наградой и дальнейшими указаниями приходили его политические соратники, выполнившие (или не выполнившие) свою задачу, искренне смотрел на них как на привидения: 30 минут боя прошло — вас уже не должно быть! Для него это кончилось плохо: он заслужил прочную репутацию «кидалы» (что в те годы было совсем не просто).
Для США ситуация сложилась в принципе так же. Автор помнит, как в 1991 году, еще до августовского путча к американцам относились примерно так же, как в Европе 1945 года — к Красной армии-освободительнице. Любой американец мог рассчитывать на то, что его будут носить на руках просто за участие его родины в освобождении СССР от тоталитаризма.
Но затем выяснилось, что США, как и Красная армия, не всегда бескорыстны и стремятся не к счастью освобождаемых народов, но к собственным интересам. К 1995 году стало окончательно ясно, что, выражаясь словами Бродского, «по-английски тоже можно сказать глупость», а к 1996 году ход реформ и декламации российских реформаторов сделали несовместимость стратегических интересов США и России очевидной.

Почувствовав неудачу, от проекта умиротворяюще колониального, но все же развития России США попытались перейти к третьему проекту — проекту хосписа. По максиме, приписываемой Бжезинскому, надо организовать медленное умирание СССР на протяжении жизни поколения (то есть с 1990 по 2015 год), чтобы больной привык, не успел понять, что умирает, и не начал дергаться.
Главный недостаток этого подхода — невозможность концентрации и использования средств, необходимых, чтобы взять Россию на столь длительное иждивение.
В принципе такие деньги есть, но их можно собрать только для реализации производительного или амбициозного проекта, — как в России легко собрать огромные средства на храм Христа Спасителя, но нельзя — на умирающих с голоду старушек.
Несмотря на усилия мирового сообщества (наибольшую озабоченность этой проблемой проявляют ООН и Мировой банк), доля помощи беднейшим странам в мировом ВВП неудержимо снижается и составляет лишь половину официально обещанных им 0,15% [1, 139], — а ведь Россия по мировым меркам была обеспечена весьма неплохо. Невозможно было обосновать, с какой стати гуманитарная помощь развитых стран, даже если она вдруг была бы оказана, должна была идти именно России, в которой люди, в отличие от, например, беднейших стран Африки, не умирали десятками тысяч от голода прямо на улицах.
Помимо трудностей со сбором средств, не имела решения проблема контроля за их распределением. В любом проекте гуманитарной помощи, даже оказываемой в форме закупок сырья, именно эта проблема наиболее сложна. Методику распределения помощи те, кто ее оказывают, в полной (и, более того, даже достаточной для успеха) мере не контролируют нигде и никогда.
Поэтому развитые страны в принципе могут нас кормить, но вот прокормить — не могут.
Недостаток проекта хосписа — и его внутренняя противоречивость. Ведь люди сдают близких в хоспис, чтобы те не мучились у них на глазах. Но если больной — посторонний человек (как Россия для США), его мучения редко вызывают сострадание, достаточно сильное для значительных затрат.
Наконец, «максима Бжезинского» основана на пережитке эпохи «холодной войны» — страхе перед тем, что больной поймет, что умирает, и начнет «дергаться». Но победа США в «холодной войне» и деградация России излечили их от этого страха: американское руководство убеждено, что русские ни при каких обстоятельствах уже не смогут ощутимо «дернуться».
Множество мелких локальных даже не конфликтов, а споров создали в США предположение, доказанное в 1999 году в Косово: Россия не способна идти на конфронтацию ради защиты даже своих самых очевидных и жизненно важных интересов. Она будет трепыхаться, протестовать, делать жесты и даже мелко пакостить, но утратила способность сознательно бороться.
Все, на что способна Россия и ее руководство, — это шантаж системами безопасности и энергетическими ресурсами. Но это способ защищать не более чем карман двух-трех ведомств.
Неспособность жесткого отстаивания этих интересов достигается кропотливой отрицательной селекцией аппарата управления. Помимо разложения этого аппарата, изгнавшего из себя всех, способных на принятие решений, важную роль играет «промывание мозгов», в частности, внедрение гуманистических идеалов, — то самое внешнее информационное воздействие на систему управления, которое парализует ее и не может быть преодолено административными мерами.
Когда государство не имеет не то что ума и решимости, но даже желания отстаивать свои интересы, возникает простой вопрос — зачем создавать хоспис для смягчения агонии такого государства?
Кому в развитых странах помешает эта агония?
Таким образом, узость российских источников финансирования не то что модернизации, но даже сохранения России не может и никогда не могла быть компенсирована внешними источниками из-за их ограниченности.
В мире нет ресурсов для цивилизованного колониализма по отношению к России. Нет денег, чтобы взять ее на иждивение, нет капиталов, чтобы модернизировать ее, нет рынков, чтобы после всего этого сбывать произведенную ею продукцию.
В первом параграфе мы увидели, что Россия не может приемлемым для себя образом вписаться в мировое разделение труда, во втором — что мир, и в первую очередь развитые страны, по безупречным морально-этическим (да и прагматическим) причинам не захочет нам помогать и, наконец, в третьем — что мир, даже если и захочет, не сможет помочь нам.
Растущее понимание этого вызвало в развитых странах «усталость от России», отстранение от нее и ограничение «российской политики» этих стран поддержанием «внешних приличий» — текущей внешней стабильности. Нахождение общемирового врага в лице «международного терроризма» смягчило ситуацию, но после допуска США в Среднюю Азию и Закавказье, покупки ими афганских племен и смены режима в Ираке потребность в России возвращается на естественный нулевой уровень.
Дурной парадокс, распутыванию которого посвящена оставшаяся часть настоящей книги, состоит в том. что в то же самое время крах и разрушение России также совершенно неприемлемы для современного мира.

Заказать книгу М.Делягин: "Драйв человечества. Глобализация и мировой кризис"